Текст книги "Утро нового года"
Автор книги: Сергей Черепанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 20 страниц)
– Ну и слава те, господи, подальше от греха!
И все как будто встало, наконец, по своим местам. Но проходя по складской площадке, Корней всякий раз чувствовал на себе ненавидящий, тяжелый, стерегущий взгляд Валова и думал о той развязке, которую они оба так ожидали…
5
Проводив гостей, Семен Семенович собрался провожать и лето. Гольяны да мелкая плотва, водившаяся в Косогорском озере, не воодушевляли его на рыбацкие подвиги, и последнюю за это лето рыбалку решил он провести на дальних озерах, в предгорьях. Собрались с Яковом под воскресенье. Увязался с ними и Мишка Гнездин.
Выехали из Косогорья рейсовым автобусом сначала до города, затем пересели в другой автобус, районного назначения, нагруженные связками удилищ и плетеными корзинами.
– Едешь в поле на день, бери хлеба на неделю! – говорил Семен Семенович, поясняя молодым рыбакам свое правило.
В корзины он положил надежный запас провизии, согревающих напитков и разнообразной привады: мятый с тестом жмых, вареную картошку, моченый горох, мотылей, червячков, мух, не считая блесен, а также черный хлеб и пареное зерно для прикорма.
И вид имел должный: высокие резиновые сапоги, брезентовый плащ, войлочная шляпа, деревенская, валеная из овечьей шерсти. Яков, рыбак лишь начинающий, малооснащенный, напялил на себя телогрейку, а Мишка Гнездин, вообще выехавший на такое важное дело впервые и мечтавший только об ухе для Наташи, выглядел крайне беспечно: легкая обувь постоянной носки, серый пиджак с потрепанными обшлагами и неприкрытая рыжая голова.
Автобус отправился полупустой. Мишка сел позади Семена Семеновича, привалился плечом к окну. Ни пылающая в последнем цветении степь, ни заблудившиеся в окраинных улицах посреди тополей белые домики, ни бетонные заборы больших заводов, ни трамвайные остановки с пестрой толпой, давным-давно примелькавшиеся, обычные, не привлекали его внимания. Лишь возле тракторного завода наклонился он ближе к укладистой спине Семена Семеновича и стал прислушиваться.
Прошлое. Вот о чем вспоминал старый усач.
– Вам, молодежи, наверно, трудно понять нас, людей старого поколения, – рассудительно объяснял он Якову. – Вы учились в благоустроенных школах, перед вами эвон какие дворцы-институты, ходите вы в шикарных ботинках по асфальтовым тротуарам и дорогам, разбираетесь в науках, а вот я, например, учился в церковно-приходской школе, три класса в одной комнате, в двадцатом году, при разрухе. Писали мы вместо бумаги на бересте свекольным соком, гусиными перьями, как в прошлом веке, обутки носили самодельные, из коровьей кожи, шитые нашим же деревенским чеботарем, и социализм был у нас лишь в мечтах. Так за мечтой мы и шли.
– Я вот помню, – кивнул он на мелькавшие по обочине корпуса и поселок тракторного завода, – были здесь перелески, пашни, болотца и вроде не верилось, что лет через двадцать так все изменится. Меня и Саньку Субботина откомандировала сюда на строительство тракторного наша сельская партийная ячейка, потому как надо было провести в жизнь завет Владимира Ильича, чтобы дать мужику трактор, а первый трактор мы уже видели в работе, посылали нам его шефы на помощь, пахать бедноте пары. У нас, стало быть, сознание насчет трактора было уже готовое, не какое-нибудь, а именно правильное сознание. Даешь трактор! С такой путевкой мы и прибыли сюда пешком, с котомками, с партбилетами, оба безусые, зато хваткие. У нас мужики все хваткие. Схватит – не отымешь! Явились мы, конечно, прежде в партком. Вся-то стройка пока что была в два десятка бараков, где жили артели, навербованные со всей-то матушки России, кто в лаптях, кто в сапогах, не лучше нашего. Да на буграх, поодаль от бараков, стояли таборы тютнярцев, это мужики на таких телегах землю возили, по-правильному, грабарки, а по-ихнему – тютнярки, в честь их села Тютняры. Куда ж было нас девать с нашим-то трехклассным образованием? Мы про алгебру даже и не слыхали, так, по простым дробям мало-мальски задачи решали, умели писать, читать, конечно, на общественной работе в селе понаторели, а тут куда нас? Давай-ко, ребятки, в землекопы! Приладились с Санькой в одну артель. Артельщик попал нам – борода, оклад распушит, бывало, от плеча до плеча, суровый, как прикажет, так и будет по его, не иначе. Скажет: «Расценки малы, садись, лопаты клади!» – артель садится, вагой не подымешь. Намертво! И вот с этим-то бородой и приняли мы с Санькой первое боевое крещение. На стройке началось движение за создание бригад. Я как-то шепнул Саньке: «Давай, братан, ковырнем Голощапова!» И ковырнули, переагитировали мужиков на свою сторону, вытурили бороду. Меня потом мужики выбрали бригадиром, а Санька остался парторгом, и творили мы потом чудеса. Вернуть бы ту пору, еще раз пошел бы! И вот ведь, что было интересно: по мере того, как завод вырастал, так и мы все вырастали, не ростом, конечно, а сознанием, умением, сноровкой. Из деревенских «топоров» получались настоящие люди, на все руки мастера! Мы с Санькой позднее разъехались. Его послали сначала на курсы, затем наладили на партийную работу обратно в село, а я из землекопов перешел в бетонщики, дальше в монтажники сначала по металлоконструкциям, позднее по оборудованию, а как завод пустили, перебрался в ремонтно-механический цех, мастером смены. У меня даже там, возле нашего цеха, памятный тополь посажен, каждый из нас тогда по памятному тополю посадил. Мы-то в цехе останемся, нет ли, а тополь останется, и когда-нибудь, может, еще придется с ним встретиться.
– Надо было учиться дальше, – сказал Яков.
– У меня бы терпенья и понятий хватило, а просто не удалось. Вызвали меня как-то в партком и говорят: «На кирпичный завод надо механика. Завод построили, теперь надо соцгород строить, а с кирпичом затор. Бери путевку, ступай!» Спорить, что ли? А потом уж и присох к Косогорью. Потом война. Из возраста вышел. Но все это меня теперь уже не волнует, свое я выполнил и, как могу, выполняю, а иногда вроде бывает обидно…
– За кого?
– Не за себя же! А вот попадет иной раз на пути этакой «молодец», – он, не оборачиваясь, кивнул на Мишку, – слышь ты, «молодец удалой»!..
– Да слышу, валяй дальше, – отозвался Мишка.
– Попадет вот этакой, что и соломинки для Родины еще не переломил, и начнет перед людьми выпендриваться. То ему не ладно, другое не нравится, третье не по душе. И кругом-то у него чернота. И вот вы, дескать, ни хрена не понимаете в смысле жизни, прожили, как черт-те что, а мы люди молодые, нам надо пожить широко, привольно, чтоб было чего вспомнить.
– А иначе для какого лешего жить? – возразил Мишка. – Вот вы вспоминаете. Это для вас очень приятно.
– Так и ты сделай, чтобы тебе было приятно.
– Это святая истина. Поп, у которого я служил шофером, утверждал, что истина в очищении, но сам глушил особую московскую водку, а мне давал Библию. Моего терпения для очищения хватило лишь на Ветхий завет да на Песнь песней царя Соломона, после чего я поставил Библию на ребро и пропил.
– Хвастаешься? – осудил Яков.
– Хвастать нечем, – серьезно сказал Мишка. – Даже, пожалуй, неловко. Пропил мудрость веков.
– Наверно, у тебя особо высокие идеалы? – спросил Яков.
– Никаких идеалов, в том и беда! Я бы даже сказал – низменные чувства одолевали. Например, зависть! Как вы меня представляете? Мишка-дурень, гуляка, щелкун! А между прочим, если признаться откровенно, окончил я среднюю школу, кое-что прочитал, батя у меня тоже не малограмотный, не темный какой-нибудь, а вполне даже нормальный для современности. Но вот проблема: сыновья идут дальше! Так я думал, а оказалось, перепутал стороны и ушел назад. Понимаете, как получилось: позавидовал! Батя у меня рядовой инженер, жили мы, понятно, не в роскоши, по доходам, а вот наш сосед, завбазой, жил по потребности. У Герки, его сына, своя легковая машина, куча карманных денег. У меня же блоха на аркане. Итак, мы с батей поссорились. Я сказал: «Из твоей жизни для будущих поколений я не могу сшить себе даже паршивых штанов!» Тогда он открыл дверь: «Убирайся и попробуй заработать штаны!» Я мог бы заработать и штаны, и кусок хлеба с маслом. Но я озлобился. Эта злоба уже не зависть. Плохо вышло. Очень мне хотелось вернуться домой. Не вернулся. Но потом, позднее, я убедился, что многие из тех, кому я завидовал, лишь рабы своей подлости, как был Васька Артынов, или просто несчастные каторжники, приковавшие себя цепями к медной копейке.
– Денежный алкоголизм, – сформулировал Семен Семенович. – Вот наша Марфа…
– Марфа Васильевна потеряла счет времени! В каком веке она существует? А Корнея мне жалко! – подчеркнул Мишка. – Вот парень, которому я с самого начала знакомства ничуть не завидовал. Барбос на привязи.
– Он такой же индивидуалист, как ты, – сказал Яков. – Богданенке докладную писал, а в партбюро – ни слова! В прокуратуру ходил, перед нами молчит.
– Да-а, племянничек у меня не того… – Семен Семенович подкрутил ус. – Не в нашу породу!
– А между прочим, не в обиду тебе, Семен Семенович, – подтолкнул его Яков, – сам ты его от себя отшибаешь. С людьми ты ладишь, к ним у тебя есть подход и нужные слова, а к племяннику ключа подобрать не умеешь.
– Поклониться разве ему: приходи, мол, будь гостем!
– Не убыло бы…
– Нет уж, извини, мы, рабочие, никому не кланялись. Хочешь приходи ко мне, милости просим, садись за стол, бери ложку, будь, как дома, а не хочешь – неволить не стану! У меня с Назаром так! Правда, которую ищешь, прежде всего, должна быть у самого в душе.
– Эх, рад бы в рай, да грехи не пускают! – потянувшись, ухмыльнулся Мишка. – Мы ведь, Семен Семенович, разные, есть беленькие, есть пестренькие, а есть и до черноты черные. Правду-то надо бы сначала понять, а потом уж ее искать и творить!
– Понять нужно!
– Вы с Субботиным, наверно, не один пуд соли съели и не один казан супу вместе выхлебали. Мы тоже поймем…
Семен Семенович поглядел на него с недоверием. «Смолоду надо все это понимать, а не кобениться», – будто говорили его глаза, припрятанные под мохнатыми бровями.
Мишка отодвинулся, потом перебрался в конец автобуса и стал наблюдать, как мелькают перелески, кустарники, дорожные знаки. Они набегали навстречу, затем как бы поворачивались, на мгновение останавливались и тут же пропадали позади.
Все это похоже на дни, месяцы, годы, которые тоже бегут навстречу с неотвратимой неизбежностью и тоже неотвратимо остаются позади.
Но кто-то на этом пути вырастил лес, кто-то вспахал пашни, посеял хлеба, кто-то поставил тут дорожные знаки, а кто-то проехал в автобусе, а за автобусом поднялось облачко пыли, и не осталось на асфальтовой дороге никакого следа…
6
За башкирской деревней, в лощине, рыбаки сошли, автобус покатил дальше. Они, закинув корзины за плечи, долго шагали в сторону гор узкой проселочной дорогой.
На заозерном берегу темнел хвойный лес, под ним, над водой, мшистая скала и широкое полукружье камышей.
Семен Семенович выбрал место у старых коряг. Эти коряги остались от берез и сосен, подмытых водой, вывороченных свирепыми осенними бурями. Деревья, переломленные, лежали в сыром песке, намокая и обрастая мхом, а корневища, как бы окаменелые, служили теперь пристанищем птицам. Чуть поодаль торчали над поверхностью нечастые листья водяных лилий и плавали плети мелкой резучки.
Уже вечерело, и Семен Семенович не стал тратить время на устройство ночлега.
– Сначала попробуем место, как насчет клева!
Кинув плащ на тальник и прихватив снасть, он первым полез на коряги, поближе к омуту.
Мишке досталась удочка с крупным окуневым крючком.
– Валяй, валяй! – скуповато отклонив просьбу о другой удочке, посоветовал Семен Семенович. – Приловчайся. Рыба дура, рыбацкое счастье случайно.
Насадив наживу, Мишка тоже полез к омуту, но Семен Семенович сразу его прогнал и велел кидать к водорослям. Красный поплавок с белой обводкой мягко плюхнулся на тихую гладь, попрыгал, замер и долго стоял так. Мишке наскучило. У Якова и Семена Семеновича тоже не клевало.
– Наверно, ушла рыба кормиться в камыши, – боясь нарушить тишину, осторожно заметил Мишка. – Ни даже, даже…
– Тш-ш, ты! – шикнул Семен Семенович. – Экий нетерпеливый! Не на промысел пришел. На уху добудешь.
– Мне только на уху. Наташке…
– Ты у меня смотри, парень, – вдруг пригрозил Семен Семенович, шевеля усами, – больше не балуй! Я тебе за Наташку, коли обидишь, сам башку отверну. Иная бы на ее месте тебя после Лепарды близко к себе не пустила.
– С Лепардой это я так… – замялся Мишка. – Для близиру. А у меня с ней ничего. Водку пил, а ночевал отдельно. Звала, было…
– Небось, и она не чурка.
– Я сразу предупредил: «Давай по-хорошему!» Не поняла сначала. «Ну, – говорю, – сама ты никогда не любила, что ли?» И про Наташу. Пожалела ведь. Слава худая, а так не было ничего…
Семен Семенович кинул пригоршней прикорм и опять погрозился:
– Тш-ш, ты!
Сидели долго, сизый дымок от папирос тихонько плавал, путаясь в мшелых корневищах, из леса, нагретого за день, тянуло теплой прелью хвои.
Мишка чуть-чуть придремнул.
– А ты меня за племянника не упрекай, – очевидно, вспомнив, пробурчал Семен Семенович в сторону Якова. – Я за один рукав, а Марфа за другой, вот и станем его тянуть, кто перетянет. Я с убеждением, а Марфа с легковой машиной, с полными сундуками.
Яков не ответил. Поплавок от его удочки легонько дернулся, упал на бок и тронулся с места. Яков изготовился, привстав, а когда поплавок начал тонуть, мастерски подсек лесой и вытащил на крючке малька, с мизинец.
– Почин сделан.
– Ах, будь он неладен, стервец! – обругал Семен Семенович малька. – Не почин, а порча! Кинь его обратно, пусть выгуливается. И придется место переменить. Думаю, не забралась ли сюда, в омут, щука?
Прихватив корзину, придерживаясь за сухие сучки валежины, он перебрался на мелкодонье, покидал прикорм. Метрах в двадцати крупно метнулся не то карп, не то окунь, а еще дальше, по закраине камышей показалась плоскодонная лодка. В редком камыше, согнувшись, рыбак подгребал левой рукой, а правой выбирал из воды шнур перемета, заброшенного по всей кромке плеса. Отсюда, с коряг, различить его лицо из-за камышей было невозможно, он плыл к скале, но в лодке бились, постукивая, по-видимому, крупные рыбы.
– Э-э-эй, сосед! – сердито крикнул Семен Семенович. – Закон нарушаешь, сукин ты сын! Вот мы тебя за перемет!..
Рыбак заторопился, развернул лодку и загнал ее в заросли.
Приложив ребро ладони к бровям и пошарив глазами по камышам, Семен Семенович снова переменил место.
– Ишь, браконьер какой приспособленный! Будто сгинул!
– Хотите я его разыщу и приволоку сюда? – предложил Мишка.
– Надо бы, да без лодки, пешком-то его не изловишь.
Мишка тоже снялся с валежин, прошел по берегу на мелкодонье, где уже плотно легла на воду вечерняя тень белых берез и красных сосен, разбежавшихся по угору. Ноги тонули в крупитчатом песке. Он закинул лесу в отражение вершины, на границу между тенью и багряным отсветом с неба, приготовился ждать, но леса, не успев утонуть, вдруг цвиркнула, поплавок с лету потянул на дно, конец удилища сразу же согнулся в дугу.
– Тяни! Тя-а-а-ни! – заорал Семен Семенович, махая руками.
Мишка рванул удилище вверх. Над его головой взвился четверти на полторы язь, в воздухе сорвался с крючка, ударился о берег и, бешено выгибаясь, колотясь хвостом, попрыгал к воде.
– Держи-и! – уже не своим голосом завопил Семен Семенович. – Отпустишь!
Ошарашенный Мишка безнадежно смотрел, как его рыбацкое счастье, хлопая хвостом по песку, пытается уйти в воду. Вот уже и кромка берега, и уже накатывается к ней тихий прибой, и уже, сделав отчаянное усилие, язь шлепнулся в этот прибой. Только тогда Мишка ойкнул, отбросив удилище, кинулся навзничь, придавливая беглеца телом, захлебываясь, безбожно ругаясь.
К сумеркам клев наладился. Язь томился в привязанной к камышу корзине. Сам Мишка нагишом бродил по угору, собирая и кидая в костер смолье – сушил мокрую одежду.
Семен Семенович и Яков выбрались на угор уже в темноте, а пока Мишка чистил окуней, пропустили по стопочке водки, – Мишка против простуды хлебнул еще раньше.
Мирно потрескивал костер, по берегу в темноте бесшумно пролетела сова.
Пригревшись у костра, Мишка уснул сном праведника и еле открыл глаза лишь где-то близко к полуночи, после настойчивых и крепких толчков в спину.
– Однако горазд же ты дрыхнуть! Подымайся скорее! – приказал ему Семен Семенович довольно-таки суровым тоном. – Уходить надо!
– Куда? – потягиваясь, зевнул Мишка.
– Слышь, озеро расшумелось, лес забеспокоился, сырость потянуло с гор! Дождь сыпнет…
Озеро выкатывало к берегу буруны, пронзительно запосвистывал ветер. На сухостойных березах с треском обламывались гнилые сучки. Темнота наваливалась с неба, с озера, из леса, от земли.
– Бр-р! – поежился Мишка. – Кажись, мне будет прохладно…
– Давай не мешкать, – заторопил Яков. – Под скалу пойдем!
Он взвалил на себя корзину с провизией, а Мишке передал вторую корзину с его язем. Семен Семенович смотал удочки, сложил их в связку, и пошел первым по берегу, торопясь, не разговаривая.
В черноталах, в подлесках ветер перепадал, затем снова вырывался, но Семен Семенович в лес не углублялся, боясь потерять путь.
Начало пробрасывать крупные дождины. Вскоре берег стал каменистее, из леса выдвинулась одинокая скала, а близ нее, под сосной, тускло мелькнул огонек, пахнуло дымом.
В ложбинке, почти у подножия скалы, нависшей козырьком, притулился трехколесный мотоцикл, белела натянутая по каркасу палатка, валялось пустое ведро, плетеная из ивняка ловушка и всякий хлам, неизбежный спутник обжитого поселения. Из палатки раздавался храп.
Семен Семенович приподнял полог.
– Хозяин! Гости на стану!
– А! А! – испуганно захлебнулся кто-то в палатке.
– Да не бойся, не тронем, – успокоил Семен Семенович. – Разреши у костра побыть. Непогода разыгрывается.
Из-под полога вылезли вначале ноги, обутые в отопки, затем согнутая спина, наконец, весь человек, а когда этот человек разогнулся, Семен Семенович отступил на шаг.
– Наза-ар! Поди-ка ты, куда тебя занесло? Чего промышляешь?
– Ха! – насмешливо кинул Мишка, перебивая. – Если Назар Семеныч скажет, будто лежа здесь дожидается пассажирского поезда на Париж, ведь все равно не поверишь!
– То и делаю! – замялся хозяин. – То и делаю, значит…
– Жулит от государства! – добавил Мишка.
– Ты меня не кори! – подскочив, взъерепенился Назар Семенович. – Как, то исть, жулю? Все ловят! Каждую субботу наезжает миру, не перечтешь! Эка сколько миру бывает!
– Да ты не от мира, Назар Семеныч!
– Фулиган! Побалуй еще, могу со стану турнуть!
– Меня-то?
– Корней! – закричал Назар Семенович, наклоняясь к палатке. – А ну, подь сюда! Чего он…
– Ладно, перестаньте аркаться, – примирительно развел их Семен Семенович. – Зубоскалит Мишка! А ты, Назар, не беспокой Корнея. Не буди. Мы лишь дождь переждем и уйдем. У костра-то, в затишье, побыть можно?
Назар сник.
– Ни за что корят!
– Закон нарушаешь, потому корят! Не у тебя ведь в огороде растет! Попадешься на инспектора, еще и статью припишут, похлебаешь баланды. Я-то доносить не собираюсь, а совестно мне за тебя. Назар! Бросил бы! Зачем из забоя ушел?
– Временно. Хворый стал. Истекла из меня сила. По капле так и истекла. А здесь добро. Тихо. Без смущениев!
Мишка Гнездин, между тем, залез в палатку, растолкал Корнея. Тот тоже вылез наружу, нехотя поздоровался и, не вступая в разговор, ушел в кусты. Мишка сбросил в костер заготовленное загодя смолье, пламя поднялось остроязыкое, жаркое, зашумело, заглушая прибой. Назар Семенович достал из палатки ведро с остатками остывшей ухи, сунул сбоку на раскаленные угли.
– Не побрезгаете?
– Не гоношись, – отказался Семен Семенович, – мы сытые и своего припасу достаточно. Извини нас, зря тебя взбулгачили, – он всегда в беседе с братом переходил на деревенский жаргон. – Сломали ночь-то! Ступай, брат, досыпай. Мы побудем покамест у костра, Мишка обсушится, не то заколеет, а к рассвету, коли ненастье не прогонит, порыбачим у омута.
– Могу лодку дать.
– Трое в нее не влезем, а одному невместно без компании.
Назар Семенович сгорбился, устало опустив плечи, побрел обратно в палатку.
Семен Семенович, расстегнув плащ, присел на чурбан к огню.
– Из Чиликиных один такой квелый. Эх ты, Назарка…
Уха закипела, Корней вынул ведро.
– Кому налить?
– А никому, – отказался снова Семен Семенович.
Яков палкой помешал в костре головешки, расшуровал огонь.
– Долго еще здесь на стану жить собираетесь?
– Не знаю, – лениво зевнул Корней.
– Ты тоже иди досыпай, – посоветовал Яков. – Наверно, рано встаешь. Нам-то сегодня пора свободная, а тебе надо работать. Хорошо еще рыба идет?
– Уже плохо. Отец применяет всякие способы, а все равно уловы слабые.
– Барыша мало, – подтрунил Мишка.
– Ты заткнись! – обиженно проворчал Корней.
– А ты, Корней, зря не злись на нас, – доброжелательно сказал Яков. – Не ершись! Ни один из нас тебе худа не желает. Сам сторонишься. То у тебя обиды, то недоверие…
– Что у нас с тобой общего? Тонька?
– Кстати, напомнил. Я ведь все еще ругаю себя, надо было тогда по шее тебе надавать. За напраслину.
– Подраться хотели? – живо спросил Мишка.
– Хотели – не хотели, вроде того. Не состоялось. У меня потом на тебя кулаки чесались, Корней, надо бы! Да вот, хорошие мысли всегда позднее приходят! На заводе нам, конечно, петушиться неудобно, ты это правильно делал, не показывал виду, но однако же, в другой раз – держись.
Яков рассмеялся, поворачивая на шутку.
– И в другой раз шила в мешке тоже не таи. Вылезет. Стыдно – не стыдно, а на миру-то, говорят, и смерть красна. Ты докладную записку директору подавал и у районного прокурора «кое-чего» рассказывал. А прокурор нас предупредил. Дело общее.
– Тебе, что ли, было докладывать?
– Ну-ка, ребята, споры долой! – распорядился Семен Семенович. – Все молодцы. Вам жить, вам и жизнь строить, еще всякое будет. А теперь пока что займемся костром. Тащите из лесу смолья! Ишь, падера-то гуляет…
На рассвете Яков и Семен Семенович ушли. Ветер ослаб, дождь не пролился, небо прояснило от туч, а измученные за ночь вершины деревьев примолкли, лишь изредка падали на поляну сбитые листья.
Корней добыл из палатки старый овчинный кожушок отца и дал его Мишке накрыться от нахлынувшего с озера холода. Пока Мишка под кожушком лежал у кострища, поеживаясь, Корней вычерпал из скрытого в камыше плетеного садка карпов и окуней, тугих и увесистых, и нагрузил ими коляску мотоцикла. Серебристого, брюхатого язя, добытого Мишкой, упаковал в осоку и бросил сверху. Спросил отца:
– Маме что-нибудь передать?
– Тоскливо мне, – уныло сказал Назар Семенович. – Как волк тут, стерегусь. Лес, озеро и я один! Иной раз боязно! Словом перемолвиться не с кем. Пустила бы она меня! Бог с ней, с рыбой-то! И ведь опасно. Спроси: так, мол, и так, мать, опасно! Не доводи до греха…
– Спрошу!
– Убеди ты ее за ради Христа!
– Эк, старика замордовали! – сбрасывая кожушок и подымаясь, ругнулся Мишка. – Кто вы? Батраки или кто?
– Ты себя постигай, больше толку получишь! – огрызнулся Корней, включая зажигание и толкая машину. – Садись на заднее седло! Поехали!
Мотоцикл бешено затарахтел и, кособочась по вешним промоинам, по мелким валунам и песчаным наносам, выполз на заброшенный прибрежный большак. Выбитые телегами в давние годы колеи заглохли, обсыпались. Туман выползал из леса, скатывался с увалов, морошливый и едучий. За мшистой горой вспыхнули первые алые полосы зари, а на открывшейся под ней ложбине, по колени в тумане остался Назар Семенович, сгорбленный, поникший, как на молитве.
– Неужели не жалко старика? – тронул Мишка Корнея за плечо. – Угробите его!
Корней добавил скорость, нагнулся ниже к рулю.
– Желудок можно насытить, алчность никогда не насытится, – продолжал Мишка. – Я бы в положении твоего отца сбежал от вас.
– Слезай прочь и убирайся к чертям! – резко затормозив, заорал Корней. – Трепло!..
– Ну и слезу, – согласился Мишка. – Эх, напугал!
Он взял из коляски сверток с язем, сунул его под мышку и зашагал прямо через поле к видневшемуся вдали тракту. Серой лентой тракт пересекал долину, по нему двигались два автобуса, один в город, другой из города. Отсюда они казались медлительными, как жужелицы.
Корней взлетел на угор, разгоняя машину, словно свирепую лошадь, нахлестанную кнутом.
Мишка скрылся за рощицей. Свет от восхода становился прозрачнее. Уползающий туман оставлял на траве обильную росу, прохладную, ароматную, как созревшую клубнику.
Перед трактом Корней бросил машину в сторону, заглушил и жадно напился росы с мохнатых шапок дикого клевера.
Груз, упакованный в прицепе, растрясло, повязанная крест-накрест веревка ослабла, один угол брезента отвязался.
Карпы с облезлой чешуей, – их нужно было везти осторожно, – жадно ловили раскрытыми круглыми ртами туманный воздух, шевелились, умирая в общей могиле.
Корней захлестнул брезент и оказал карпам:
– Родились рыбами, так и терпите!..
Гнев у него всегда проходил быстро.
Он закурил и стал ждать. Мишка вразвалку вышагивал по обочине тракта, изредка оглядываясь: не нагонит ли автобус?
Низко пролетела стайка уток.
Неподалеку, на пригорке, поднялся на задние лапы сурок, внимательно оглядел Корнея, мотоцикл и беспечного Мишку Гнездина, затем свистнул и скрылся.
– Так и знал, без меня не уедешь, – сказал Мишка. – Совесть-то…
– Паразит ты! Дождешься от меня!
– А ты человек без середины. Концы есть, середины нет. Ты хоть спросил себя: что у меня дальше? О чем мы с тобой в старости вспомним? Вот приблизится время и, как сказал один счетовод, подобьем мы с тобой «бабки» и окажется голимый убыток. Почему? Всю жизнь арифмометр врал – делил не так и множил не так! А мы верили!
Почти половину пути Мишка беспокоил, как чирей на спине.
С пригорка уже виднелась деревня, оставалось до города километров тридцать.
Посреди тракта стоял грузовик. Шофер вышел из кустов, попинал каблуком баллоны, проверяя.
Корней притормозил.
– Сломался?
– Да не-ет, – поскреб волосатую грудь шофер. – Перегрузился. Ишь давит…
Мишка приподнялся с седла, вытянул шею, заглянул в кузов.
– С Косогорья везешь?
– Тебе-то не все равно? – насторожился шофер.
– Да уж не все… Кирпичики знакомые. Куда следуешь?
– Куда еду, там и буду.
– Может, не будешь!
– Эх ты, зар-раза! – залезая в кабину, сказал шофер. – Сопли утри!
Машина сдвинулась и пошла, набирая скорость. Мишка побежал было за ней, но сразу отстал.
– Ты обратил внимание, Корней: кирпичи-то косогорские, серия у машины городская, а куда едет – неизвестно!
– В подшефный колхоз, вероятно? – тоже недоумевая, поглядел в сторону удаляющегося грузовика Корней. – Для коровников.
– Я в подшефном районе бывал, меня туда посылали однажды, он там, а не там, – Мишка показал рукой за город. – Да и не время теперь, уборочная идет.
– Крадут, что ли?
– Почему бы и не красть. Кто сегодня дежурит в диспетчерской?
– Очевидно, Валов.
– И на стройке выходной.
Корней повернул машину вслед, кинул Мишке:
– Ну-ка, садись быстро!
Грузовик еще не успел скрыться из вида, они нагнали его, поравнялись с открытым окошком кабины. Мишка крикнул:
– Эй, ты! Остановись.
Шофер высунулся из окошка, притормаживая:
– Вы чего привязались?
– Покажи накладную! – приказал Корней. – Кому и куда везешь?
Грузовик опять рванулся вперед, но Корней уже не отставал. Мишка переругивался с шофером, пока тому не надоело. Шофер снова остановился.
– Докуда вы будете мне мешать ехать? Чего вяжетесь?
– Куда ты, туда и мы, пока накладную не покажешь! – сказал Корней.
– Мне ехать не близко, – вытерев рукавом вспотевший лоб, шофер кивнул вдаль. – А накладной у меня нет. Так просто…
– Кому везешь без документа?
– А я знаю, поди?
– Все-таки?
– Ей-богу ж, ребята, не знаю сам. Вожу и вожу. Вот последний рейс делаю. Сегодня конец. Свои рейсы на стройке я отрабатываю. А это так!..
– Леваком?
– Хотя бы и леваком! За это ответить могу. Внеурочное время. Бензин мой. Подработать надо. А мужик не скупой попался.
– Валов?
– А я знаю? Кажись, так. Накладную у себя оставляет, мне пропуск и валяй.
– Куда хоть возишь-то?
– Сказал же, в деревню. Там «дикарская» бригада у меня принимает. Дом строят по подряду.
– А кому?
– Да знаю я, что ли? Вот привязались! Мое дело возить.
– Дурак ты! – выругался Мишка. – Не знаю, не знаю… Чучело!
– Так я ж подработать…
Мишка для гарантии забрался в кабину, шофер поехал дальше, Корней пристроился в хвост, не отставая.
Ехали они долго, затем свернули от тракта в сторону. Деревня оказалась на бойком, ходовом месте, богатая. Новые дома. Крыши под железом. В стороне, за огородами, скотники. Силосные башни. Мастерские.
С окраины, в конце улицы, стоял уже выстроенный, обрешеченный, но еще не закрытый особняк на пять комнат. Достраивалась веранда. Шофер подогнал машину, открыл борта и сбросал кирпич у ограды.
– Вот сюда и вожу. Кто строит, не мое дело. Строят, значит, собираются жить.
Корней разыскал, где, живет председатель поселкового совета. Тот был в поле. Ждали его весь день. Когда тот появился, почесал в затылке:
– Валов какой-то. Попросил место. Жить собирается.
– Какой-то! Это не какой-то! – сказал Корней.
В Косогорье они вернулись уже в сумерках. Мишка соскочил с мотоцикла возле общежития. Корней у своих дворовых ворот посигналил.
– Где ты запропастился-то? – заторопилась открывать ворота Марфа Васильевна. – С утра жду! Ай, случай какой?
– Да, мотор отказал, – соврал Корней, не смущаясь. – Так на дороге и дневал. Голодный, как пес! Накормила бы поскорее…
– Рыба, небось, пропала?
– Солнышко ведь.
– Побилась-то, господи, будто кто толкушкой толок. Такое добро пропало.
– Свинье скорми.
– Ах ты, господи! Придется свинье!
7
Навалились на Марфу Васильевну заботы и неудачи одна за другой. В стайке, обожравшись испорченной рыбы, тоскливо стонал хряк. Вызывать ветеринара из города было убыточно. Она сама изготовила отвар из рвотной травы, вылила его в глотку хряку и тем временем упустила из виду пеструю курицу. Курица неслась первый сезон, от гнезда в сарайке отказалась и теряла яички походя. Нашлась лишь в огороде.
– Опять где-то, проклятая, сбросила, – щупая своевольную курицу и хлопнув ее по ногам, разозлилась Марфа Васильевна. – Пропасти на тебя нету!
А у изгороди, с той стороны, встретилась соседка, старуха Чермянина. Прямо-таки на виду у Марфы Васильевны подняла она из крапивы свежее яичко и сунула себе в подол.
– Нехорошо, ай нехорошо поступаешь, суседушка! – упрекнула ее Марфа Васильевна. – Постыдилась бы! Яичко-то ведь от моей курицы!
– Да бог с тобой, Марфа! – отмахнулась старуха. – Это наше яичко! Эвон еще и Белянка от прясла не ушла.
– Про Белянку не знаю, но яичко подай сюда!
