Текст книги "Утро нового года"

Автор книги: Сергей Черепанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 20 страниц)

Разошелся он не на шутку и, уже лежа в постели, долго еще не умолкал, пока жена не взяла подушку и не ушла от него в чулан.

Лишь на кухне в квартире Артынова происходила беседа тихая, вполголоса.

– Я не против лишних гарантий, Алексей Аристархыч, – Говорил Артынов, наливая водки в граненую рюмку. – Но как это сделать? Опять, что ли, Фокину сотню подбросить? Продаст ведь, разболтает, скотина…

– Расписку возьмем, тогда не разболтает, побоится, – утвердительно сказал Валов, принимая рюмку и чокаясь.– А оставшиеся документы надо изъять!

– Закруглить бы пока до времени. Переждать.

– Закончим стройку, сбудем, потом оглядимся. Теперь нельзя. Дело в самом разгаре.

– Опасно…

– Кого бояться? Дурачки ведь доверчивые. Ну пусть пошумят, покопаются. А нам теперь уж отступаться никак невозможно. Часть документов взяли, так и хвосты в бухгалтерии следует подобрать.

– Вдруг Матвеев-то хватится?

– Пусть ищет. Без документов у него в прокуратуре не выгорит.

– Ловкач ты, однако, Алексей Аристархыч.

– Жизнь научит всему.

– Мне, верно, придется сматывать удочки.

– Успеешь.

– Надо успеть. Поеду в Сибирь. На новостройку. Где народу гуще.

– Я всегда придерживаюсь твердого правила: живи тихо, скромно, не мозоль людям глаза. Будто тебя и нету на свете. А ты, Василий Кузьмич, не осмотрителен. На что пьешь? На какие шиши? Привлекаешь на себя внимание. Тут уж надо одно: либо запой, либо деньги! А пить хочешь, так пей один, без собутыльников и не мелочись. Эка тебе нужда была Мишке Гнездину и прочей сволоте намазки в нарядах делать. За пол-литра-то! Ответ-то ведь один: за какую-то сотню или за сто тысяч. Так уж лучше за сто тысяч, чем за сотню.

Они снова чокнулись рюмками. Закусили. Василий Кузьмич плотнее прикрыл дверь в комнату, где спала жена с детьми. Потом, убедившись в полной надежности, достал из шкафа железную шкатулку. Щелкнул замком. Пачки денег посыпались на стол для дележа…

Мимо их окна, плотно завешанного, прошли рядом Тоня Земцова и Яков Кравчун. Днем Тоня побывала в больнице. Все время после происшествия на зимнике она посещала подругу. Здоровье Наташи двигалось на поправку.

– А все такая же скрытная, – Говорила Тоня о ней. – Так и не ответила мне, как она тогда на зимник попала.

– Возможно, это с чем-то связано, – высказал предположение Яков. – Стыдится признаваться. Если бы случайно упала, так зачем скрывать?

– Мне кажется, в чем-то тут замешан Мишка Гнездин.

– Странно…

– Он часто шляется в больничном саду.

– Но ты же сама видела Мишку в ту ночь у Корнея.

– Видела.

– Так не мог же он быть сразу в двух местах?

Тоня замялась.

Возле общежития они попрощались.

– Как все трудно, – сказала Тоня. – Почему нельзя жить проще и откровеннее? Везде! Вот я любила Корнея и этого не скрывала…

А Мишка Гнездин шел в этот час заглохшей степью по дороге в город. В больничном саду, под шатром узколистого клена он сел на лавочку и сидел там почти до рассвета.

До рассвета же маялась в горнице и Марфа Васильевна.

– Господи, – взывала она к своему заступнику и покровителю, – присоветуй и вразуми! Не потерять бы мне сына! Я ведь вижу: подчиняется он мне только для виду, а не душой. Огради ты его, господи, от злого глаза, от наущения, от порока и соблазнов! Не дай пропасть трудам моим даром!

В конце концов заступник снизошел и укрепил ее в принятом прежде решении – женить! Обкрутить неслуха возможно скорее!

10

В субботу, после полудня, Корней снова уехал к отцу на стан, пробыл там допоздна, но не остался ночевать: рыба в садке засыпала, и ее срочно надо было доставить домой в погреб, на лед.

В темноте, подъезжая к поселку, он еще издали заметил огонек в комнате бухгалтерии. Если бы не суббота, когда все косогорцы, отложив малые и большие заботы, парятся в банях и отдыхают, не возникло бы у него никаких подозрений: в буднюю пору главбух Матвеев часто вечеровал. Свет в окне в ночь под воскресение, тем более, тусклый, как бы притушенный, был поэтому непонятен.

Корней остановил мотоцикл на угоре и, недоумевая, кто же мог отказать себе в субботних удовольствиях, подошел к конторе.

Огонек настольной лампы под абажуром, вдобавок еще накрытым тряпицей, светился в глубине комнаты.

За столом Ивана Фокина, листая пухлые бухгалтерские дела, словно обнюхивая каждый документ, трудился Артынов, а сам Фокин рылся в шкафу.

– Воруют! – ахнул Корней, отодвигаясь в простенок. – Матвеева грабят!

В том, что они выдирают из дел не простые бумажки, а именно разные акты, отчеты, сводки, которые их могут уличить, не возникало сомнений.

Весь обман и бесстыдство, на какие способен Артынов, все это исчезало теперь в его боковом кармане.

Поблизости не было ни души, Матвеев жил в дальнем краю Косогорья, и все, что могло теперь произойти, приходилось брать на себя.

Корней выругался и стукнул кулаком в раму.

Рама треснула.

Фокин метнулся от шкафа. Артынов тотчас же рванул выключатель, и свет погас.

– А-а! Сволочи! – крикнул Корней и снова хрястнул по раме.

Из-за угла возникла приземистая фигура Валова. Корней схватил валявшуюся под окном доску и занес ее над собой.

– Ты чего шумишь здесь, Чиликин? – спросил Валов спокойно. – Надрался водки, так отправляйся домой.

– А-а! – опять крикнул Корней, ступая ему навстречу. – И ты тут же, Алексей Аристархыч! На стреме стоишь?

– На каком стреме, ты чего мелешь-то, Корней Назарыч, бог с тобой! – как бы с удивлением воскликнул Валов. – Я с завода иду. Только что порожняк принял.

– А там кто? – показал на окно Корней.

– Право же, блазнит тебе! Контора закрыта. На той стороне здания стукнула дверь. Ушли!

– Пойдем на вахту, вызовем по телефону участкового, – тем же спокойным тоном предложил Валов. – Ежели сомневаешься, проверим.

Он приплюснул нос к стеклу, затем приложил ухо, послушал.

– Тихо, нет никого!

Корней кинул доску в куст сирени.

– Чисто работаете…

– Я завсегда человек аккуратный, – не без достоинства произнес Валов. – Ты хоть и недоволен мной, Корней Назарыч, а мог бы у меня поучиться. Все-таки мой опыт и твой опыт!..

– По воровству?

– Между прочим… не связывался бы ты со мной! – грубо и повелительно добавил Валов. – На воровстве я не попадался. А хочешь себя сохранить, так подальше от меня держись. Мы тут с тобой одни… Ну, будь здоров!

Вернувшись к мотоциклу, Корней подумал было немедля съездить к Матвееву и поставить его в известность, или сообщить хотя бы дяде, или уж, на крайний случай, Якову Кравчуну, но тут же отставил намерение: поздно и бесполезно! Да и рыба, куда ее денешь? Не мотаться же с ней по поселку!

Марфа Васильевна тоже подтвердила:

– После драки оглоблей не машут! Время упустил, а теперича без толку. Ну, надо было их сграбастать на месте. Надо было! Экие, прости господи, живоглоты! Чего ж было тебе одному-то переться против троих? Вахтера бы позвал. Не то и кокнуть тебя могли, одного-то!

Уложив рыбу в погреб, она вдруг опять, как и после собрания, пришла в смятение. Уж нет ли посреди выкраденных документов таких, которые Корнеем подписаны? И посоветовала:

– Ты хоть Яшке как-нибудь намекни. Мол, не сворованы ли из бухгалтерии документы? Так-то прямо не сказывай, ведь видел, а не докажешь, кто тебе одному поверит? Начнут таскать по допросам, еще самому-то могут дело пришить. Ага-де, коли видел, так пошто смолчал? Не соучастник ли? И ни с Валовым, ни тем более с Артыновым дрязгу не заводи. Ну-ко их! Небось, без тебя шею свернут, туда им и дорога! Из-за них, проклятых, даже уж я покою лишилась. Не мог этот жирный боров тогда моей кислушкой опиться!

«Скажу, пожалуй, Яшке скажу, – решил про себя Корней, и это облегчило его. – Вот так и скажу, как было!»

Однако на следующий день он пробыл долго на базаре с матерью, а когда вернулся, то встретился с Яковом совсем для другого разговора…

11

Воскресения теперь приносили скуку, Тоня Земцова не знала, куда от нее уйти. По привычке она еще выглядывала на улицу, дожидалась Корнея, расставание с ним не закончилось. Он больше не появлялся. Стучал ли кто-нибудь по коридору каблуками, она вскакивала и бросалась к двери. Нет, это не он! А впереди длинный день, хоть реви! К Наташке в больницу в такую рань не пропустят, у Семена Семеновича готовятся к встрече гостей, все подружки из общежития с парнями уехали в город, на площади пожарные проводят учения, на той стороне улицы выполз на лавочку греться на солнце старик в шапке и валенках. Пойти к Якову? Зачем? С каким делом? Разве хоть побыть с Авдотьей Демьяновной.

К домику Авдотьи Демьяновны можно было пройти в обход через две улицы или прямо переулком мимо Чиликиных. Тоня направилась прямо: она не считала, себя виноватой.

У двора Марфы Васильевны, наглухо закрытого, словно покинутого жильцами, валялся срубленный тополь. Свежий пень еще продолжал жить, сок пенился и пузырился, отекая вниз по корью, а тополь с заброшенной к дороге вершиной издыхал в великой печали.

В переулке дощатый забор, утыканный гвоздями, – даже воробью сесть негде, – тянулся впритык к ветхому пряслу огорода Авдотьи Демьяновны.

Лишь возле солончакового клина, где Яков ставил селекционные опыты, в заборе зияла провалина. Еще в начале весны налетел со степи шальной ветер, сорвал две доски, и с тех пор они свешивались в траву, а поверх них в простор, к свету потянулись из сада плодоносные ветви яблонь.

Домик же Авдотьи Демьяновны, бедный и ветхий, глядел на улицу с милым и веселым прищуром. По всему его фасаду, припрятав под зеленью побитую штукатурку, буйно разросся хмель и почти до карниза вымахали цветущие мальвы.

Возле калитки гоношились сизари, прикормленные доброй старухой.

Заметив Тоню, они насторожились, затем почти из-под ног дружно вспорхнули и перелетели под застреху крыши.

Из сеней, через раскрытые двери, Тоню обдало домовитым ароматом свежего хлеба на дрожжах и пряной прохладой вымытых с песком березовых половиц.

Яков в одних трусах стирал на поляне белье. На меже дымился легкий летний очажок. На плите фырчал железный бачок, выплескивая мыльную воду. Тут же, возле очажка, на самодельном стульчике сидела и сама Авдотья Демьяновна, тихо постанывая, – хворь никак не отпускала ее уже много лет. Врачи говорили, что хворь от пожилого возраста, советовали терпеть и мириться; она терпела, но не мирилась и лечила себя домашними снадобьями.

– Ну, заходи, – позвала Тоню Авдотья Демьяновна. – Не в частом бывании у нас.

– Она человек занятой, – подсказал Яков.

– А ты, – проворчала на него Авдотья Демьяновна, – не вводил бы девушку в сумление. Пойди хоть штаны надень…

– Пойди, пойди! – распорядилась и Тоня.

Когда Яков, перепрыгнув через таловой тын в оградку, скрылся в сенях, Авдотья Демьяновна повернула стульчик спинкой к солнцу, растерла колени и пожалобилась:

– Вот дочери нет, плохо! Слыхано ли дело, парню бабьей работой заниматься? От людей зазорно! А деваться некуда. Потом станет еще хуже. Уедет Яшенька на целину, запустею я. Придется жить с найму.

– Отговорить бы его, – сказала Тоня, присаживаясь рядом на траву. – Хотите, я за это возьмусь?

– И-и, матушка моя! Нашего брата, уральца, конем не сшибешь! Я уже советовала: кончи сперва учение, все ж таки ведь дома, не в дальней стороне. Чуть чего непонятно, сбегать спросить, как рукой подать. Малость заскудаешься здоровьем али с простуды, так тоже под своей крышей. И в баньке в охотку попаришься, и на ночь после теплого чаю на печке угреешься. Успеешь, мол, наживешься досыта по-всякому. Жизнь-то эвон какая до-олгая, разное место увидишь. А он только и бьет в одну точку: надо, дескать, мне за отца и за себя сработать!

– Значит, не отговорить, не послушается он.

– Я уж и то отступилась.

– Потом он вас, наверно, к себе увезет, обживется когда на целине.

– Так и решили, да ведь дотяну ли я, пока обживется? По совести если рассудить, надоело мне здесь, сама я в деревне выросла, так уж в деревне бы и свой век закончить.

– А я тоже по деревне скучаю, – сказала Тоня. – Вот, кажется, люблю свою работу, токарный станок, будто родной, и сколько красоты есть в металле, какие удивительные вещи можно делать, но к мастерской никак не привыкну. Очень уж как-то грязно у нас, неуютно, воздух тяжелый и неспокойный. Мы с девчатами цветов вокруг мастерской насажали, цветут уж они, а жалкие-прежалкие, все в пыли. Самое же главное – неспокойно. Без цветов можно обойтись, но если каждый день только и слышишь: «Давай, давай! Поспеши, поторопись!», не успеешь толком проверить, хорошо ли деталь получилась, как ее Семен Семенович в цех посылает, машину ремонтировать. Так красоты в своей работе заметить не удается, только одна усталость. Знаете, Авдотья Демьяновна, не уехать ли и мне на целину, вместе с Яковом?

– Да ведь ты, кажись, замуж собиралась? – пытливо поглядела на нее Авдотья Демьяновна.

– Раздумала!

– Поди, с Корнеем поссорилась?

– Без ссоры, просто так… разошлись!

– И то! Не ко двору бы ты им пришлась. Не знаю, кто, какой ангел-архангел с Марфой сумеет ужиться? Гребет-гребет и все никак не насытится! Прошлой осенью машину легковую купила. Спроси-ко, для какой надобности? Не в плуг же запрягать! Заперла ее в сарай, как арестанта. Иной раз выкатит во двор, посидит в ней, поблаженствует и обратно под замок! Эка радость-то! Но ты, все же, доченька, не поторопилась ли?..

Тоня сорвала стебелек пырея, жестковато сухого, с пушистой метелкой, раскусила его пополам.

– Сама не знаю…

Авдотья Демьяновна опять кинула на нее испытующий взгляд, потом в ее взгляде мелькнул лукавый огонек.

– А давай-ко поворожим маленько!

– Как это?.

– Так и поворожим, как в девках случалось. Я ведь в девках-то не раз по миленку сохла. Не шибко баская была. Вишь, руки-то у меня чисто мужичьи и по фигуре не складна. А приглянулся миленок ходовой, удалой, исстрадалась, было, по нему. Вот и научилась ворожить. И карты раскладывала, и черные бобы на столешницу кидала, и воск топленый в кадушку капала. Попробую теперь, не разучилась ли. Дай-ка сюда травинку!

Метелку пырея она раскрошила в ладонях, рассыпала рядком на подол юбки.

– Ну-ко, пушинки-соринки, на место ложитесь: которая к сухоте-скукоте, которая на стежку-дорожку, которая на зелен луг, на ясный месяц, милому на горячее сердце! Какой он молодец наш: кудрявый и чернобровый, либо рыжий и лысый, тополь стройный, либо коряга болотная?

– Ох и выдумщица вы, Авдотья Демьяновна! – засмеялась Тоня.

– А как же, милая, без шуток и выдумок жить? Я в жизни была веселая, озорная, неусидчивая. Где бы поплакать, а я смеюсь! Бывало, мелешь такую чепуху про удалого-то молодца, вертишь языком про валетов бубновых, про королей червовых, и все так кудревато, а поглядишь вокруг, и люди, что рядом с тобой, тоже веселые. Да вот теперь, кажись, разучилась. – Она грустно вздохнула и покачала головой. – Скудаюсь здоровьем постоянно.

– Может, мне у вас поселиться, если Яков уедет? – спросила Тоня. Она уважала эту старую женщину, не сломленную ни деревенской бедностью, ни заботами, ни тяжелым трудом на кирпичном заводе.

– Тебя-то я завсегда рада принять. По женскому делу с тобой еще лучше. Яша хоть и душевный у меня, но все ж таки парень, в наши бабьи помыслы не умеет входить.

Яков вырядился в новые наутюженные брюки, в белую спортивную майку, причесался, как на гулянье.

– Это ты в таком виде собираешься белье полоскать? – стараясь быть строгой и деловой, спросила Тоня.

С ним она не стеснялась. Яков оглядел себя.

– Разве плохо?

– Не дури, Яшка! – пригрозила Авдотья Демьяновна. – Шаровары мыльной пеной забрызгаешь. Поди-ко, костюмов у тебя дюжина!

– Не получится из тебя прачка, – вставая с поляны, сказала Тоня. – Дай-ка сюда бабушкин фартук! И помогай! Неси сюда бак!

Белье она переполоскала быстро и ловко, потом, выпрямившись от корыта, с напускной строгостью, как сестра выговорила Якову за небрежность – простыни он перекрутил до дыр.

– Вот женишься на какой-нибудь барышне да испортишь ей шелковое белье, она тебе задаст жару-пару!

– Такая, с шелковым бельем, за меня не пойдет, – отшутился Яков. – В ее поле зрения попадают сыновья полковников и директоров. Ей каждое лето Сочи нужны, Крымское побережье, крупный аккредитив и вообще уготованный на земле рай. А обыкновенная девчонка, если согласится за меня выйти, то я ее сам не возьму.

– Недостойна, что ли?

– Куда ей со мной мыкаться! – развеселился Яков. И зафантазировал: – Заберусь я куда-нибудь в глухомань, где еще электричества, не видели. Леса. Поля. Деревенские кондовые избы. Буду спать на полатях, пить квас из лагуна, есть щи с жирной свининой, отращу бороду староверческую, окладом на всю грудь. И, наконец, будут трудности, борьба с отсталыми и консервативными элементами по всей программе, изложенной в районной газете.

– Вот и потолкуй с ним, – как бы осуждающе заметила Авдотья Демьяновна. – О-хо-хо! Счастливые вы, молодежь! Все-то у вас легко!

Постанывая, она поднялась со стульчика, припадая на обе ноги, побрела во двор.

Яков помог ей добраться до входа в дом, взял ведра и начал, насвистывая, носить воду из колодца для второго полоскания. Потом он сел на полянку, приложил ладони к губам и устроил настоящий лесной концерт – переклик.

Повеяло вдруг на Тоню чистым полем, млеющими в полдень травами, зарослями тальника, черемухой, донником, а проще, незабываемым деревенским простором, куда бы она снова вернулась, где ранним утром и поздним вечером полыхают зори, а на земле поют птицы.

– Откуда это у тебя?

Она еще не знала его талантов.

– От любви! Все птицы поют от любви! – сказал Яков. – Мир удивительный и прекрасный.

– Я больше люблю иволгу, – не по существу ответила Тоня. – У нее оперение из золота…

Но у нее не хватало воображения, чтобы описать иволгу в радужном сиянии.

– Ни одна птица так не одета.

Яков приложил ладонь к губам, голос иволги прозвучал рядом.

– А соловей? Ты слышала соловья рано утром? – спросил потом Яков. – Крохотный серенький певун! Мне один старый солдат, Аким Аверьянов, так говорил: «Кто душой богат и красив, тот и к нам, к людям, ближе!» Это ведь он, Аким, научил меня подражать птицам. Лежали мы с ним вместе в военном госпитале. У него снарядом руки оторвало. Невзрачный он был, рыжеватый до желтизны, страданием изглоданный, а начнет, бывало, с птицами перекликаться, то не замечаешь ни стен больничных, ни боли, ни хвори, куда все девается. Лежишь будто не на больничной койке, а в березовом перелеске и слушаешь то щегла, то овсянку, то зеленушку. Или же конопляночку, жаворонка, малиновку, козодоя. И советовал мне Аким: «Ты, Яков, певчую птицу никогда не зори, не обижай ее. Ястребов бей, но певчих не трогай. Они, милок, как хорошие человеки, с ними вместе жить очень даже прекрасно!».

– Люди, как птицы!

– Или птицы, как люди, – переиначил Яков. – Я вот, должно быть, родился грачом. Весной, еле пройдет таяние снега, тянет меня в поле. Хочется бродить голыми ногами по пашне, ковырять поднятые плугом пласты, а ночевать в грачовнике.

– Тебе все смешно!

Тоня принялась синить белье и замолчала. Яков принес еще два ведра воды, натянул между столбами веревку.

В полдень Авдотья Демьяновна накормила их свежим борщом, и Тоня условилась с Яковом навестить в больнице Наташу. Всегда доброжелательная Авдотья Демьяновна завернула в узелок для Наташи гостинцы: пирожки со свежей смородиной, горсточку дешевой карамели и велела сорвать с грядки огурцов. За огурцами Тоня в огород не пошла: с той стороны, где посреди зелени темнел дощатый забор Чиликиных, в проломе стоял Корней…

12

Из Косогорья до города они добирались пешком. На болотцах шелушилась мелкая рябь. Неподвижно парились на солнце сонные камыши. В канавах посреди репейников и белены горели фиолетовые огни иван-чая, и белые желтоглазые ромашки прятались в пыльной придорожной траве.

Уже на половине пути их обогнала грузовая машина, – Богданенко возвращался домой с завода.

Он из кабины покосился на Якова, потом на Тоню и отвернулся.

Поднятая машиной пыль долго клубилась, оседая на серое истрескавшееся полотно дороги.

Яков помахал вслед.

– Не удостоил. Сердится!

– И зря! Значит, трудно понять, – объяснила Тоня, имея в виду недавнее собрание в клубе. – Вероятно, еще до ума не дошло.

– Дойдет, а не дойдет, так вколотят, – зло добавил Яков. – Его время прошло. У японцев есть национальная борьба, вернее, способы самозащиты, – дзю-до, что обозначает «победа умом». Так вот, в наше теперешнее время можно побеждать только умом, но не силой. Сила теперь вложена в машины, а они подчинены уму.

– Кроме Косогорья.

– Косогорье – это всего лишь окраина. Дойдет и до нас. Тут доживают остатки. Я говорю о технике. Но даже Богданенко мечтает построить здесь крупный кирпичный завод.

– Ну да?..

– Ей-богу, мечтает! Мы все мечтаем и что-то творим, каждый по-своему. Каждому хочется оставить свой след на земле.

– Корней мне однажды сказал: «Оставим мечты поэтам и бездельникам, доклады – докладчикам! Не люблю попусту трепать языком. Кто будет жить завтра, тот все сделает для себя сам. Когда я состарюсь, мне ничего не понадобиться. Мое – сегодня!».

– И мое тоже сегодня, – по обыкновению уголком рта улыбнулся Яков, соблюдая свое правило не отзываться при ней о Корнее плохо. – Может, по-разному мы его понимаем, свое «сегодня». Ты бы спросила: как он собирается жить? Прогулять, что ли, нажитое матерью, а потом, под конец жизни, остаться голышом? Вряд ли! Парень он не из тех! Но тогда, значит, его «сегодня» станет и его завтрашним днем. Разница у нас только в том, сколько и чего он положит для будущего! Больше для себя, как его мать, или больше для общества, как его дядя?

Некоторое время оба шли молча. Над кустом бузины пролетела сорока. Яков кинул ей вдогонку камешек, – сплетнице! – сорока увернулась, выбрала безопасный кустарник и принялась оттуда ругаться.

– Мне надо скорее уехать, – вдруг сказал Яков хмуро.

– Почему же скорее?

Хмурость ему была не к лицу.

– Так почему же?

– Просто так…

– Но просто ничего не случается.

– Тогда, не просто…

– Меня позовешь попрощаться?

– Прощаться я не люблю. Сказать «прощай» – это навсегда. Зачем же? Вот и журавли никогда не прощаются. Скоро они тоже улетят – «курлы! курлы!», – а весной возвратятся. Всех нас привлекает то место, где мы провели юность…

Тоня давно так не гуляла, как в этот вечер. Проведав Наташу, они обошли городские скверы, постояли на каменном мосту над обмелевшей рекой, побывали в кино, а потом еще побродили по улицам, ели мороженое, выпили бутылку холодного пива, но когда начали собираться обратно в Косогорье, ночное небо плотно заволокло тучами, полил крупный дождь.

Пришлось пережидать грозу, прижавшись к стене какого-то дома. Косые струи захлестывали сбоку, платье Тони промокло. Яков снял пиджак, прикрыл ее от дождя. Скоро тучи скатились за степь, зажглись звезды, над ними протянулась мглистая пелена, на которой изредка отсвечивались далекие молнии.

Дождевой воды вылилось много, в канавах, как в половодье, журчали ручьи.

Яков разулся, связал шнурками ботинки, перекинул их через плечо и закатал брюки до колен. Тоня тоже разулась. При Корнее она не стала бы так поступать, потому что он, Корней, тоже не стал бы закатывать брюки.

Всю дорогу, до общежития, они шлепали по воде.

– Ох, до чего же хорошо! – устало, но радостно сказала Тоня. – Словно на празднике побывала.

– Теперь топай в постель, – как маленькой посоветовал Яков. – Протри пятки, лодыжки и колени одеколоном. Завернись в одеяло.

Он дождался, пока Тоня закрыла за собой дверь, и еще постоял, переживая в себе минуты душевного ликования.

«Тонька. Тонька! Кто тебя выдумал? Серая птичка-невеличка, не соловей!»

А от палисадника, из густой тени свесившихся через штакетник тополиных лап, вышел Корней в плаще, в надвинутой на лоб фуражке.

Они встретились на изломе дороги, где на мокрой земле лежало тускло-желтое пятно уличного фонаря.

– Ты, оказывается, терпелив! Из тебя вышел бы надежный ночной сторож, – останавливаясь, насмешливо сказал Яков.

В этот момент, когда ему хотелось быть щедрым и великодушным, Корней как бы напомнил о своих правах. И он озлился.

– Кого ты караулишь? Не Антонину ли? Так она уже не твоя! Ты уже не можешь ее называть «моя Тонька!» Прокараулил! Простая девчонка, серая птичка, взлетела выше!

– Я ненавижу тебя! – глухо проворчал Корней, надвигаясь.

Обе руки он держал в карманах плаща. На всякий случай Яков потверже встал на скользкую глинистую обочину тротуара.

– Не намерен ли драться?

– Ты сволочь!

– Отлично сказано! Но я не представляю, будет ли тебе приятно перепахать землю носом?

Ссора могла зайти далеко, и он взял себя на узду.

– Вспомни, ты ни разу не поборол меня. Ты слабее. Кроме того, ты разгневан. Первым же ударом я свалю тебя вот в эту канаву. Лучше не искушай. Я противник низменных и пошлых инстинктов. И мне нельзя драться вообще…

– А хватать чужую девку не низко?

– Так не отзываются о девушке, если ее уважают. Я тебе советую, по крайней мере, при мне не грубить.

– Что же ты не позвал ее к себе ночевать?

– Ну, знаешь, Корней! Кажется, я влеплю тебе оплеуху. Отодвинься с пути!

Корней отступил на шаг.

– Хорошо! Ты благоразумен. А завтра извинись перед девушкой хотя бы за свое прежнее хамство, постарайся ее убедить в своих честных и добрых намерениях, и я уверен, она сумеет тебя простить.

– Я окурки и объедки не подбираю…

– Какая ж ты дрянь! – брезгливо бросил Яков и, поправив перекинутые через плечо ботинки, прошел мимо.

Двери в сенях Авдотья Демьяновна на ночь не закрывала. Тут стоял самодельный кухонный шкаф, ведра и железная кровать, где Яков спал до наступления зимних холодов.

Он пробрался на цыпочках по половикам, стараясь не шуметь и не бренчать, – не тревожить бабушку, – повесил на веревку мокрую одежду, пошарив по столешнице, взял оставленное для него молоко.

Вот и ссора! Как все глупо и пошло! Но если бы драка…

Представилось такое: мокрый, избитый Корней встает из грязной канавы. «Черт возьми, – говорит ему назидательно Яков, – ты должен прочувствовать, чем отличается век двадцатый от первобытного! На таком здоровущем бугае впору пахать огороды, а ты выгуливаешься и «бросаешь окурки». Это идиотский взгляд на свободу личности! Нравственный принцип турецкого султана! Вот я так стал бы радоваться, будь со мной такая девчонка. Наверно, удивительно приятно быть любимым? А ты «не подбираешь окурки»! Разве ты уже успел «покурить»? Кто тебе поверит! Врешь ведь! Иначе бы не караулил! Но допустим, ты бы успел, потом бросил. Тогда мне пришлось бы повернуть твою башку затылком наперед, глазами назад, – живи так, смотри только в прошлое, черт с тобой!»

А Тоня еще совсем девчонка, немножко сентиментальная, вспыльчивая, по-деревенски грубоватая, требовательная, но, как родниковая вода, чистая. Нельзя мутить воду, нельзя отнимать веру в честность, в доброту, Тоня выросла в этой вере и доброте…

Он вернул себя немного назад, к тем хорошим минутам, к тому дому, где стоял с Тоней. Косые струи дождя хлестали по ногам, Тоня пряталась под пиджак и твердила:

– Яшка, ты же простудишься, возьми, укройся хоть половинкой!

Но ему было жарко, пересыхали губы от сладкой дурноты. А он так и не решился испробовать эту жуткую сладость, – ведь Тоня не подозревала даже, какое предательство бродило тут, рядом с ней.

Дождь кончился, тучи скатились за степь.

– Я согласилась бы пережидать дождь здесь до утра, – сказала потом она. – С тобой хорошо, ты надежный!

Яков отрезвел и пошутил:

– Какой отчет ты представишь Корнею за сегодняшний день?

Тоня топнула ногой, побежала вперед, и он бросился ее догонять.

С промытого неба упала звезда.

– Посмотри, – сказала Тоня, – если звездочка долетит до земли и не сгорит, то желание исполнится. Скорее загадывай!

Огненный след прочертил почти половину неба, потускнел и сразу погас.

– Ну, значит, все-таки не судьба!

И отрубила рукой.

«Так вот, ты лжешь, она не окурок! – подтвердил Яков, снова мыслью обратившись к Корнею. – Но почему же я не решился? Мне было бы совестно перед ней! Она меня могла упрекнуть: «Ты, что это, Яшка, сошел с ума? Ведь я Корнея люблю!»

Всякая ложь противна.

Так во время войны развеялась семья Кравчунов. Мать, провожая мужа на войну, уливалась слезами, а через год привела в дом на его место мордатого мужика, одела его в мужнин костюм, положила в изголовье вышитую для мужа подушку. А чем кончилось? Мордатый мужик не прижился, продал дом, забрал деньги и смылся. Позднее мать пыталась хоть как-нибудь слепить разбитую семью, вернуть Якова, но она уже стала не матерью, а чужой, скверной женщиной, блудливой. Деревенские бабы, дождавшись мужей, безногих, безруких, бабы, сохранившие им верность, изгнали ее прочь.

Яков вышел из сеней, сел на ступени.

– Ты чего не ложишься? – спросила из темноты дома Авдотья Демьяновна. – Ай, не нагулялся?

– Думаю.

– О чем в эту пору думать?

– Обо всем, бабуня.

– Мне вот тоже не спится. Уж который час ворочаюсь с боку на бок. Не сползать ли на завод, поглядеть, отчего это брак-то у вас валом валит? Может, огни плохо держите? Да и поругаться попутно. Выговорить Богданенко. Куда ж он завод-то ведет? У меня ведь не залежится, все выговорю! Еще из ума, небось, не выжилась.

– Уже выговорили, бабуня.

– От себя добавлю. А еще об Антонине думаю. Жалко мне ее, не дай бог Марфе в когти попасть! Заклюет! Девчонка хоть и шебутится, норовится, вроде она самостоятельная, а где уж наша бабья самостоятельность? Ваш брат завсегда уговорит. Корней-то эвон какой…

Корней в это самое время легонько постучал в окно квартиры Лизаветы Ожигановой. Муж Лизаветы был на заводе, в третьей смене, Корней видел его, прячась у общежития, потому постучался уверенно.

– Сразу со свидания и ко мне, – горько упрекнула Лизавета. – Ах, Корней! Как ты платишь за мою любовь?

13

Он пришел к ней и в следующую ночь. У соседнего дома, на лавочке, припозднились две старухи, не кончив перебирать косогорские дела. Обе они замерли, едва Корней коснулся окошка. Лизавета уступала ему без оглядки, а он после несостоявшейся драки с Яковом Кравчуном ожесточился и загулял.

Перед рассветом, обманутый и оскорбленный муж Лизаветы ворвался в свою квартиру, кинулся на Корнея, пытаясь его придушить, Корней вырвался и выскочил из окна на улицу.

Это приключение не получило бы широкой огласки, не вмешайся в него Марфа Васильевна, побежавшая выручать позорно оставленную сыном одежду.

Муж избил Лизавету тихо, без большого скандала.

Марфа Васильевна, не проникнув в квартиру, дала полную волю языку, на улице, под окном:

– Блудня ты этакая! Сучка бесхвостая! – честила Лизавету во весь голос. – Мало тебе одного мужика, так парня подманиваешь, хомутаешь, крутишь ему дурную башку, к чужому добру подбираешься!