Текст книги "Утро нового года"
Автор книги: Сергей Черепанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 20 страниц)
Тоня вышла от Чиликиных в сумерках. Яков вызвался ее проводить, она отказалась. Хотелось ей в этот вечер побыть одной, перетосковать и переболеть. Милые вы мои люди! А знаете ли вы, как грустно бывает и завидно глядеть на чье-то счастье и как иногда горько пить сладкое вино из чужой рюмки!..
На площади кучка запоздалых пассажиров дожидалась рейсового автобуса. Горланили парнишки, пускаясь вперегонки. На ходу выскребая подсолнух, лузгая и выплевывая шелуху по сторонам, по-солдатски прошагала Евдокия Зупанина. Баба цепкая и бойкая, сама сломит любого мужика! «Я вот тебя, «святошу», – кричала она однажды на Валова за какую-то пошлость, – как полосну по морде! Ишь ты-ы!» И полоснула бы! Так и надо поступать! Не оскорбляй. Не порочь. Не обманывай.
Не обманывай? А кто кого обманул?
Тоня уже устала об этом думать, да и думать теперь было напрасно, ничего не вернешь, ничего не поправишь. Было – не было! Было – не было! Начинай все сначала! Ведь ей надо немного, хотя бы, как у Маши: ты любишь и тебя любят! Ты входишь в семью, будто в ней ты родилась и выросла! Ты всему веришь и тебе верят. Ты не шкаф и не комод, а хороший и добрый друг!
А что Лизавета? Может, и ей так же горько…
По дороге проехал мужик на телеге. Возчик из магазина. Везет из степи свежую траву. Рядом с лошадью бежит жеребенок. Трусит мелко-мелко, постукивая копытцами. Трава пахнет степью. Не с тех ли ложбин?.. В ложбинах росло много медового клевера. Корней, бывало, ложился на спину, а она сидела рядом, слушая, как скрипит коростель и кричит перепел: поть-полоть, поть-полоть!
Ничего больше нет! А что дальше? Что дальше…
Она присела на лавочку под тополем, у общежития. Рядом, за изгородью, светилось окно ее комнаты, там шумели девчата-подружки, собираясь гулять.
Субботин звал на Алтай. «Приезжайте. У нас приволье. Живем пока что в палатках и землянках, а построим свой город. Хлебов – целое море!»
Яков ухватился за эту возможность. Алтай – та же целина. Договорился с Субботиным. После нового года уедет. Позвал: «Поедем, Антонина, вместе. Чего тебе тут – не семеро по лавкам!» Какая же надобность…
– Кого здесь встречаешь?
Она подняла голову: Корней! Хотела встать.
– Побудь немного, – попросил Корней, присаживаясь рядом. – Давно не виделись. Даже не проведала.
– Нужна я тебе! – она опять хотела встать и уйти. – У тебя без меня много для земной-то любви.
– Немного, всего лишь одна Лизавета. И та «была!» – откровенно сказал Корней, усмехнувшись.
– Ты всегда усмехаешься.
– Не плакать же! Плакать не положено, я мужик. Припечет – усмехайся. Больше деваться некуда! А смеется теперь только Яшка!
– Почему это?
– Ты ему белье стираешь, гуляешь до полуночи, он тебе ножки велит одеколоном протирать, не простудилась бы. Я этого не умел. А когда он тебя подбил? Говорят, пока ты здесь, «как солдатка», меня дожидалась?
Тоня сделала нетерпеливое движение:
– Я тебя ударю по лицу взаправду, а не как в прошлый раз!
– Тот долг за тобой я еще помню, – угрюмо проворчал Корней. – Надо бы отквитать! Если требуешь к себе уважения, почему мне в этом отказываешь? Но хватит валять дурня. Мы оба с тобой неправы и, я теперь вижу, опомнились своевременно. Никуда я из дому не уйду, а ты не смогла бы прийти. Лизка правильно мне как-то сказала: это не любовь. Так себе! Пустячки! Как вещь друг друга осматривать, нет ли изъяна, не потерто ли, не ношено ли? Полюбил, так не спрашивай, не приценивайся, не копайся в душе, а бери и люби! Вот Лизка так любит…
– По-земному…
– Вполне по-земному. Не заглядывая в завтра. Завтра, может быть, весь мир перевернется. Свалится с неба комета. Тряхнет землетрясение. Выступит из берегов океан. Мало ли! А ты ничего не успел, примерялся, рассчитывал, будет ли счастье.
– Значит, как в омут, вниз головой…
– По-честному.
– У тебя честность! Шлялся ко мне и путался с Лизаветой.
– Да, конечно, у тебя козырь. Это я не знаю чем объяснить. Лизавета была самая первая, до тебя. Отчаянная. А ты не отчаянная, ты сухая, Тонька! Сухарик. Сразу не разгрызешь! Чего ты ищешь?
– Все по правде. Я верила в тебя и надеялась, а ты такой…
– Правду не надо искать, ее надо делать, говорит твой Яков.
– Я ударю!..
– Ну, ударь! Правду надо делать. Человек сам себе подлец, сам себе мудрец и сам своего счастья кузнец! Слыхала такое? Вот я подлец, ты мудрец, а Яшка кузнец! Он себе выкует! Ты промудруешь. А я – не знаю…
– Ты сильно изменился, Корней!
– Возможно. Мир за Косогорьем просторнее. В Донбассе, за год, я многое повидал. А здесь все одно и то же, одно и то же: знакомые лица, улицы, дворы, утро, вечер, и так каждый день. Привыкаем. Не замечаем. Даже сами себя не замечаем, как меняемся. Я Наташку не узнал. Совсем другая. Не тихая. Не в отца. И тоже ведь гордая, как ты. Но у нее гордость мягче. Она не сухарик. Она тебе про Мишку рассказывала?
– Мишка чище тебя, Корней. Дурной, но чище. В нем хоть душа есть. В тебе есть ли? Уж он бы не ушел с зимника. Тогда я увидела тебя не таким, какого любила и какого хочу любить…
– Прежде не видела?
– Ты был лучше!
– А я все такой же. Возможно, лишь поумнел немного. Я и теперь не могу поравняться с Яшкой. Он уже почти агроном, а я все еще техник и так засохну. У него цель, мечта, куда-то ему пробиться надо…
– Не клевещи на Якова. Он не ради себя.
– Для меня, что ли? Каждому свое! Яшке – мечта. Богданенке – слава. Артынов и Валов воруют. Подпругину – побасенки от безделья. Фокину – водка. Лепарде – пена и недолив. Моей матери – деньги в сундук. Мне ничего! На кой черт! У меня все есть.
– Кроме хорошей славы…
– Зато дурной дополна!
– Вот радость!
– Чем плохо: бежал в окно от чужой жены! Чуть не прикончили! Не всякому такое достанется.
– И не стыдно?
– Вначале было неловко. Непривычно! Теперь уже наплевать. Только дядя еще козлом смотрит, готов забодать. Фамилию Чиликиных опозорил!
– Ты от них как отрезанный. У них сегодня гости, а ты близко не подошел. Хуже чужого!
– Мы чужие. Разные. Они, наверно, за наливками высокие материи обсуждают, а мне сейчас надо к отцу на стан ехать.
Он поднялся и протянул руку.
– Ну, прощай, что ли! Не сердись! Было – не было! Мне в одну сторону, тебе в другую. Силой милым не станешь. Не скажешь ведь: «Ты меня полюби, не то изобью! Поцелуй меня, не то в ухо бацну!»
– Прощай! – со слезами в голосе тихо-тихо ответила Тоня.
Вот и все! Это теперь уже все!
Ушел. Ему надо ехать на стан.
Уж лучше избил бы…
В улице послышался говор. Семен Семенович с гостями. Впереди он и Субботин. За ними Елена Петровна с Машей. Потом Санька и Яков. Все навеселе, идут серединой дороги.
Тоня зашла в палисадник и встала за тополь.
– Строим дома из половья, живем половинчато, – что-то объяснял гостю Семен Семенович.
– А разве имеет значение, из чего строить дом? – спросил Субботин. – Сознание не зависит оттого, в каком ты доме живешь. Вот ты и Назар. Он живет здесь же?
– В соседней улице…
Сознание не зависит! Но ведь с ним не рождаются.
«Как все трудно, – печально подумала Тоня. – А нужно пережить. И это пережить нужно».
3
Обедали, по обыкновению, на веранде, в затишье. В улице носился ветер, трепал в палисаднике мальвы. На запад, за степь, опускалась туча, а вслед ей, догоняя, мчались рваные облака. На мгновение облака обволакивали полуденное солнце, вспыхивали, как бы сгорая, но ветер подхватывал их и гнал дальше. По ту сторону улицы сноха Егоровых вывела за ворота загорелого до черноты парнишку, дала ему шлепка по голой заднюшке и пригрозила пальцем. Парнишка, слюнявя конфетку, попрыгал на одной ноге к соседским ребятишкам, гоняющим мячик, тоже голым, и тоже черным.
– Господи, – подавая на стол еду, вздохнула Марфа Васильевна. – Сдурела, что ли, нынче погода? Ветрит! Ветрит! Спасу нет. Ночью опять с яблонь падалику сколько насыпало. Зелен. Куда его? Придется свинье скормить.
Дела у Марфы Васильевны снова вошли в нормальную колею. Натерпелась страху, не поспала ночей, пока сын находился в больнице.
Корней, обжигаясь, ел борщ.
– Да ты чего все молчишь-то, как сыч, и хмаришься беспрестанно? – спросила она нетерпеливо. – Поговорить, поди-ко, с матерью не об чем? Дура, наверно, у тебя мать-то?! Ну и времячко, господи! Собственному сыну слова не вымолвишь.
– Отпустила бы ты старика с рыбалки, – продолжая есть, сказал Корней. – На озере волны, озеро сильно шумит по ночам и холодит с гор. Не случилось бы…
– Старика не подсовывай. Не о нем спрос. Ай чем недоволен? Видать, бросила тебя прынцесса. Я как в воду глядела, про Яшку-то. Увел-таки девку. Небось, добрую, самостоятельную я бы от двора не проводила. А ты на мать…
– Ты всегда в воду глядишь, – усмехнулся Корней.
– Пока выходило по-моему.
– Вышло. Можешь не беспокоиться, разошлись.
– И слава богу, что разошлись. Меньше мороки. Вот еще дал бы бог Лизку из поселка турнуть.
– Мешает она тебе?
– Кто же тебя кокнул-то? Не ее ли мужик? Дурак был бы простить-то!
– Не он.
– Кто же тогда?
– Мало ли…
– То-то в милицию не заявляешь.
– Подойдет пора, заявлю. Не прощу. Я не Иисус Христос.
– Да и не Самсон!
Управившись, она тоже присела за стол, вытерла ложку ладонью.
– Говорят, Матвеев-то на Богданенку в суд подал?
– Не в суд, а в прокуратуру…
– Доигрались, слава те, господи! Веки-вечные такого на заводе не бывало. За что хоть судиться-то собираются?
– За принципы.
Корней отодвинул пустую тарелку и принялся за жаркое.
– Люди партийные. Мы за зарплату работаем, а они ради принципов.
Он развеселился и спросил:
– А что, мама, ты в коммунизм врастешь?
– Какой еще коммунизм! – равнодушно сказала Марфа Васильевна. – Кто меня там не видел! Кому я нужна? Напластаюсь по домашности за день, с ранней зари допоздна, так радехонька до постели добраться, не то ли что до коммунизма.
– У тебя сознание отсталое, – продолжал подшучивать Корней.
– Не зубоскаль. С тобой о деле, а ты о Емеле. О, господи, а ветер все дует! – И мудро добавила: – На заводе-то хоть держись в аккурате. Поди, тоже вот так зубоскалишь.
– Проверь.
– Проверю, коли понадобится.
Ветром хлестнуло по крыше, затем в карниз и в рамы веранды, разбило стекло, сбросило с крынок деревянные крышки.
– Отпусти все же старика домой, – снова попросил Корней.
– Скоро и так не занадобится, – отрезала Марфа Васильевна. – А ты иди, да долго не копайся. Всей работы не переробишь, опять, поди-ко, начнете к концу месяца ура кричать.
Прикрыв плотнее калитку, Корней заслонился фуражкой. Порошила мелкая пыль. Лишь в переулке, запутавшись в плетнях и в начинающей жухнуть огородной зелени, ветер взлетал вверх, унося с собой рано зажелтевшие листья.
Выбранная на собрании комиссия – Чермянин, Кравчук и Гасанов, – вторую неделю проверяла заводские дела. Стало известно, что много материалов, уже израсходованных, в затраты на производство не списано. Таким способом кирпич получался дешевле. Артынов откладывал списание на конец года, декабрь, намереваясь к годовому отчету собрать все «хвосты», сделать окончательные «зачистки», то есть, попросту говоря, как объяснил главбух, сознательно «жертвовал» одним месяцем, чтобы на протяжении года получать премии. Артынов еще выкручивался: «Недосмотрел. Учетчик подвел. В дальнейшем учтем. Сам лично стану проверять!» Обнаружили непорядок с пропусками. Бухгалтерия выдавала их бесконтрольно. Подписывал пропуска Иван Фокин, по должности, как бухгалтер материального стола. Он же принимал и отчеты по складам. С пропусками отчеты не сверял. Пропуска доходили до вахты, попадали на гвоздик, а дальше в печку. Оставался один документ – накладная, кому и сколько отпущено кирпича. Накладная попадала в отчет. И все!
– Так по одной накладной можно весь месячный выпуск кирпича вывезти на автомашинах и следов не найдешь, – припер Яков Кравчун самого же главбуха. – Как же это вы проглядели, Михаил Григорьевич?
Матвеев, по-видимому, действительно проглядел и всполошился.
Богданенко на него крикнул:
– На кого пожаловался? Сам виноват!
Но это было еще не все. Проверили наряды на зарплату рабочим обжигового цеха. Ничего не сошлось. По сводкам Артынова кирпича выгружалось больше, чем оплачено по нарядам. Записали в акте: «Обсчет рабочих».
Тогда сверили по счетам, оплаченным через банк, сколько же кирпича продано. И снова не сошлось. Кирпича продано меньше, чем выгружено. И на складской площадке в наличии нет. Куда же девался?
Пошли, пошли по этому пути и добрались-таки: кирпич с площадки списан как брак! От этого и процент брака так вырос.
Каждое первое число инвентаризацию на складе проводил тот же Фокин. Считал по штабелям. Вписывал в ведомость. Сличал наличные остатки с книжными. Получалась недостача. На недостачу составляли акт: «Половье». Подписывали Фокин, Валов, Артынов.
А в счетах за кирпич, чтобы не прогадать по выручке, создать видимость, обеспечить снижение убытков, показывали более высокие цены. Где третий сорт – там второй. Для гарантии подкладывали справки технического контроля. И все в порядке! Счета на кирпич выписывал тот же Фокин. Главбух лишь подписывал, не проверяя.
Так вышло, что вся тяжесть свалилась ему же на голову.
Богданенко кричал на Матвеева, на Артынова и на Фокина, грозился их выгнать, очевидно, открытия комиссии для него были столь же неожиданны, как и для Матвеева.
Но Матвеев, не сдавался. Он сидел у себя за главбуховским столом по-прежнему внешне спокойный и деловитый, подтянутый, застегнутый на все пуговицы и даже питался шутить:
– Вот такая музыка!
Артынов укорил главбуха:
– Из-за вашей путаницы в учете можно ни за грош пострадать!
С Корнеем был любезен, но сторожил. И Валов сторожил. Корней делал свое дело, не вмешиваясь. Ждал. Это еще только начало. Попадут, сволочи!..
Еще издали, с угора, Корней заметил движение у вахты. Подпругин, размахивая клешнятыми руками, держал речь. Около него собралась кучка любопытных женщин. К конторе, торопясь, прошли сначала Семен Семенович и, почти следом, Яков с Чермяниным. За углом палисадника стояла легковая машина. Кто-то приехал. Или из треста, или…
Подпругин громко петушился:
– Теперич уж копнут, будь здоров! Закон! Закон спуску не даст. Теперич уж тово…
– Чего? – спросил Корней, останавливаясь.
– А в том рассуждении, коли наблудил, так за хвост и в ящик! Не откупишься, не отмолишься.
– Следователь приехал, – подсказал кто-то из женщин.
– Экая новость, – как бы нехотя заметил Корней. – Как приехал, так и уедет. А я уж думал…
– Ты думал, может, поп с кропилом! – еще больше запетушился Подпругин. – Вроде чужой! Эка! Поди-ко, мало – следователь! И тебя оследуют, обожди! Вы все наши начальники тутошние на обман-то горазды!
– Неужто все? – Корней усмехнулся, тронув Подпругина за плечо. – Брось-ка, Парфентий, трепаться, не собирай зря народ. Без нас обойдется.
Из диспетчерской все-таки позвонил секретарше Зине, навел справку. Следователь сразу с приезда направился в бухгалтерию. Туда же тотчас зашел Богданенко. Вызвали комиссию. Сидят, ищут.
– А что ищут-то? – попытался уточнить Корней.
Зина залопотала быстро-быстро, захлебываясь, очевидно, сильно взволнованная и напуганная.
– Говори же толком, корова! – крикнул в трубку Корней.
– Не знаю, там шумят…
– Сходи узнай!
Немного погодя Зина снова взяла трубку телефона и снова залопотала. Корней успел лишь понять, что в бухгалтерии очень шумно, идет ругань между Матвеевым и Богданенко, что некурящий Матвеев вдруг закурил, а следователь составляет протокол. Тогда он пошел туда сам и встретил в коридоре Якова.
– Вот так номер выкинули, – сказал Яков с досадой.
– Обокрали бухгалтерию? – спросил Корней.
– Подчистили. Самые важные документы исчезли. Отчеты и сводки есть, а инвентарных описей и подлинных актов нет.
– Как же вы проверяли?
– По отчетам, по сличительным ведомостям, по счетам…
– А первичных документов не трогали?
– Все документы при отчетах нам сверять не было нужды. Мы же не бухгалтеры-ревизоры.
– Значит, старанья ваши пропали?
– Почти! Зато журналы ежедневного учета обжига мы нашли…
– А кто же был так заинтересован непременно самые важные документы изъять? Или попросту растеряли?
Корней не был расположен шутить, но пошутил:
– Бухгалтерия наука точная: километр туда, километр сюда…
– Кто? Кто? – пробурчал Яков. – Известно кто! Кому нужно!
Корней пробыл в конторе недолго, как бы мимоходом, и снова вернулся на завод. Ему вдруг стало неприятно и тяжко, словно он сам принимал участие в воровстве, а теперь ждал: вот-вот поймают! Как бы поступил Яков? Что бы он тогда сделал? Вероятно, на второй же день он поднял бы тарарам на все Косогорье, и тогда же, по свежим следам, ворюг приперли бы к стенке. А как поступить теперь, если следователь, которому, несомненно, прокурор все передал, вызовет и перед лицом Матвеева, Семена Семеновича, Чермянина, Богданенко и перед такой коровой, как Зина, спросит?..
В диспетчерской за его столом совещались именно те, кого он хотел сейчас видеть. Его разбирало злорадство и страх. Ни перед кем ему не было совестно, когда он бежал от Лизаветиного мужа. Не совестно даже возить с озера рыбу. Не совестно перед Яковом за попытку подраться. Все это как-то объяснимо. Как объяснить вот теперь, если спросят?..
Он хотел, прежде всего, увидеть Артынова и Валова, чтобы выплюнуть на них все свое отвращение, свою слабость, поторжествовать над ними!
Они совещались за его столом вполголоса и раздвинулись, едва он переступил порог, хлопнув дверью.
– Громко стучишь, Корней Назарыч, – не возвышая голоса, обычным тоном предупредил Валов, – стены расколешь!
– Если они терпят таких, как вы, то выдержат!
– Ого, как громко!
– Будет еще громче!
– Не балуй, мил человек! Кого пугаешь?
– Итак, вы изъяли самое важное, – презрительно и по возможности ровнее подытожил Корней. – Обезоружили…
– Еще не самое важное, – несколько с сожалением признался Артынов. – Спугнул ты тогда. Кое-чего не успели. Но достаточно. А тебя это чего беспокоит? Вроде ты уже собрался на нас доносить?
Он нахально осклабился, обнажив зубы.
– Мы, как видишь, от тебя и не скрываем. Сразу не донес, теперь уже не донесешь. И в лесочке память разве тебе не отшибло?
– Не отшибло. Напрасно старались. Воровали тоже напрасно. Не в коня овес! Следы все равно остались. И Наташку опозорить не удалось…
– Не шуми, мил человек! – приказал Валов жестко. – Шуметь начнешь, придется успокоить совсем. Камеры рядом. Спустим, сырцом заложим и запечатаем, только дым останется.
Валов угрожающе тронулся с места. Зверь!
Корней отступил к стене, в его руке блеснуло лезвие ножа.
– Ну!
– Брось ты его, Алексей Аристархыч! – становясь между ними и отодвигая Валова, прошептал Артынов. – Такой выдержанный мужчина, а связываешься с сопляком. – И повернулся к Корнею. – Тебе ли, молодой человек, ввязываться в чужую игру? При достатках Марфы Васильевны надо жить мирно. Не все ведь по-честному добывается.
– Это не ваше дело! – злобно сказал Корней.
Артынов опять присел, облокотился и взглянул на Корнея совсем невинными, вроде искренне удивленными глазами.
– Я ведь при случае могу показать, что за молчание ты получил от нас тысячу рублей. И за то, что по фиктивным накладным отпускал кирпич, а потом эти накладные возвращал нам, еще тысячу. Итого две! Накладные порваны. Лишь вот одна, дескать, осталась, для доказательства. Роспись твоя, кирпич выписали на стройку, а увезли в другое место…
И помахал вынутой из кармана бумажкой.
– Это про-во-кация! – еле выдохнул Корней. – Неужели вы и на такое способны?
– Николай Ильич, ежели что, тоже скажет: про-во-кация! А сам акты утверждал, сам командовал, – преспокойно выдержав ненависть Корнея и направляясь к дверям, ощерился Артынов. – Пошли-ка, Алексей Аристархыч!..
– А! – почти крикнул Корней, хватаясь за телефон.
– Слушаю! Алле! – прозвучал в ухо ленивый голос секретарши Зины. – Алле!
Он бросил трубку и задумался. Даже и такую возможность они предусмотрели. «Взятка!» Их двое. А он один. Двое против одного. Кирпичи грузили в автомашины по накладной, выписанной на стройку, выдавали пропуска, а кирпич увозили куда-то в другом направлении. Потом накладную изымали. Появлялась недостача. Недостачу списывали как половье в отвал. Так могло быть! А кто подписывал накладные? А за что взятка? Кто молчал и помогал! Скамья одна и тюрьма одна! Их двое, а он один! Богданенко утверждал. Матвеев прохлопал. А Мишка Гнездин догадывался: «Даже десятки тысяч от трех миллионов…» И предлагал «конвенцию». Дурил, конечно! Но можно было еще тогда догадаться, проверить путь, подсказанный Мишкой…
Он стукнул кулаком по столу, выругавшись.
«Взятка!» Это ловко придумано. Но они не знают одной детали: тот, кто уже принял взятку, не так скоро решится пойти к прокурору, а если там побывал, то вряд ли возьмет деньги!
Природная, унаследованная от матери осторожность и расчетливость подсказали ему: надо еще подумать, еще взвесить. На этот раз положение было слишком серьезное, слишком запутанное, чтобы уступать нервам.
– Майна! Вира! Еще вира! – распоряжался Валов на складской площадке.
Следователь вскоре укатил на машине обратно в город. Укатил и Богданенко докладывать в трест. Матвеев, закрыв стол на замок, раньше времени бросил работу. Зина пустила слух, что участь его решилась. Корней порывался обо всем рассказать либо Матвееву, либо Семену Семеновичу, – это сразу внесло бы им ясность, – но, погасив в себе озлобление, молчал, выжидая, как события развернутся дальше.
Они не замедлили.
На следующий день, с утра, Семен Семенович привел гостей на завод. Санька, прежде катавший здесь вагонетки, отвел жену к формовочному прессу, а Субботин, впервые попавший на такое производство, осматривал его с любопытством.
В обжиговом цехе Семен Семенович перепоручил гостя Якову, а также попросил и Корнея дать объяснения по технологии. Самого Семена Семеновича вызвали по делам в контору.
– А кто здесь начальник? – подымаясь по железной лестнице на обжиговые печи, к жигарям, спросил Субботин, обращаясь к Якову. – Кто по образованию: инженер, техник?
– Практик, – сказал Яков.
– Это интересно! Нельзя ли с ним побеседовать? Мы не помешаем ему? У практиков есть важное преимущество – опыт!
– У Артынова опыт большой, – многозначительно подмигнул Яков. – Больше, чем следует…
– У Артынова?
– Да!
– Что-то очень знакомое. Редкая фамилия, – собирая на лбу складки и, очевидно, напрягая память, сказал Субботин. – Ну-ка, пойдемте…
В передней комнате, перед конторкой Артынова, собиралась очередная смена. Расположившись на лавках, жигари до начала смены сражались в шашки. Припахивало горелым углем, табачным застоем, окна были плотно закрыты.
Артынов пыхтел за своим столом, в освежающем ветрогоне настольного вентилятора.
Мешковатые наплывы под веками сочились от пота. Жирные пальцы перебирали костяшки на счетах. Оттопырена нижняя губа. Что-то не получалось…
Неожиданное нашествие незнакомого человека в его тихое уединение, тем более в сопровождении Корнея и Якова Кравчуна и в такую пору, когда лишь накануне был следователь, а распаленные страсти еще находились в каком-то словно застывшем напряжении, – встревожило Артынова, на мгновение он растерялся и пожелтел. Но эта растерянность, как заметил Корней, продолжалась именно одно лишь мгновение. Артынов опять сделал деловое, непроницаемое лицо и твердо оперся на стол ладонями.
– Чем могу служить?
Субботин остановился посреди комнаты с протянутой для рукопожатия рукой. Еще больше напряг лоб. Нахмурился. Потом отдернул руку, как при ожоге.
– Чем могу служить? – повторил Артынов.
– А ты постарел, Василий Кузьмич! – вспыхнул Субботин. – Очень постарел. Обрюзг. Потерял фигуру. Но все тот же! Узнать не трудно!
И Артынов вспыхнул, вглядываясь.
– Я вас что-то не помню…
– Где же запомнить? Образ жизни у тебя, Василий Кузьмич, весьма подвижный. Да ведь и сколько уже лет прошло! А мы тебя иногда вспоминаем. Как о маслозаводе заговорим, так и в затылках чешем.
Артынов отложил счеты, протер лоб ладонью.
– Без меня там вы можете что угодно говорить. Судили бы! А то ведь не судили! Теперь уже речь ни к чему.
– Сразу не догадались. Ты, оказывается, не просто очковтиратель и жох, а со значением. По-твоему, правды вообще нет, а кругом лишь обман да ложь. Наверно, сам себе правды не говоришь. Дескать, если хочешь хорошо жить, в славе, в почете, то, где надо, соври, где выгодно, хапни, а где не выгодно и опасно, чужую спину подставь. Ведь так?
Артынов нахально кинул:
– Наше время такое – не зевай!
– Ишь ты! – удивился Субботин. – Какой откровенный!
– Сначала поймай меня и докажи. По закону!
– Верно, поймать тебя, Василий Кузьмич, трудно и сложно. Ты всегда за чужой спиной. И когда поглядишь, глаза у тебя честные, можно сказать, совсем невинные. Как это ты умеешь?
– Глаза телячьи, а зубы волчьи! – резко добавил Корней.
Его охватило волнение, такое необычное и сильное, от которого ноги и руки стали тяжелыми.
– Но-о, ты! – прикрикнул Артынов.
– Не нокай и не ори! – тем же резким тоном сказал Корней. – Документы из бухгалтерии выкрал. Журналы учета производства уничтожил.
– Клевета!
– Это ты теперь перед законом ответишь, клевета ли. Напрасно старался, Василий Кузьмич!
Субботин оглядел Корнея, соображая, чем вызвана подобная резкость, затем понимающе кивнул и перевел взгляд снова на Артынова.
– А ведь где-то, все же, найдешь ты конец, Василий Кузьмич! Мы из-за тебя хорошего товарища потеряли. Пришлось-таки директора маслозавода исключать из партии. Ты жульничал, а хорошего человека пришлось исключать. Надеюсь, здесь ты еще не успел? Или уже успел? Пожалуй, мне следует к вашему директору зайти, кое-что о тебе рассказать…
Жигари, бросив играть в шашки, столпились у входа.
Артынов площадно выругался и раздвинув руками толпу, ушел из конторки.
Вслед за ним сквозняком снесло со стола бумаги и раскидало их по полу.
– Может, не нужно его так? – спросил Субботин.
– Каждому по его цене! – бросил Корней.
В конце дня он встретил Артынова еще раз. Тот был уже вдрезину пьяный, и Лепарда Сидоровна, не вытерпев криков и буйства, учиненного им в столовой, вытолкала его за двери.
Тут, возле столовой, Артынов сначала упал, ударившись головой об угол фундамента, затем сел, привалившись, выволок из кармана бутылку водки, долил в себя и окончательно потерял рассудок. Орал он всякий вздор, ругался, хохотал и ревел, пока двое дюжих парней по распоряжению Богданенко не избавили слабые нервы Лепарды Сидоровны от испытаний и не увезли Артынова на машине под надзор жены.
Поздним вечером Артынов опять появился на улицах Косогорья, снова орал и кому-то грозился.
На рассвете его обнаружила тетя Оля, после уборки мастерской выносившая мусор в отвал. Он сидел на земле, укрепив к перекладине забора тонкий поясок, стянувший ему шею.
Рядом в бурой траве валялись порванные в клочки документы и деньги.
Когда его положили на телегу, Богданенко плюнул:
– Дрянь, дрянь! Подло жил, подло сдох!
4
Отходили грозы. Еще на перевале к осенней поре бросались на землю короткие, беглые дожди, но гром гремел не раскатисто, а молнии лишь вспыхивали и гасли, как отсыревшие спички.
На озере, привязав лодки к якорям, по-прежнему торчали терпеливые рыбаки, а ребятишки уже перестали купаться – вода похолодала.
Иногда со степи налетала пронзительная непогодь, будоражила озеро, вспучивала волны, и они хлестались о берег, выбрасывая пену, поломанные удилища, бурые набухшие водоросли и замученных донной зыбью рыбешек.
В подветренной ряби у камышей жировали утиные выводки, гоготали домашние гуси.
После захода солнца волны опадали, утомленное озеро дремало, а вновь народившаяся полная, круглая, спелая луна расстилала по нему синие дорожки, тканные золотом.
Начались разговоры об остановке завода на реконструкцию. Судя по крупной цифре капитальных вложений, которую отпускал трест на будущий год, предстояла полная переделка обжиговых печей, механизация карьера, замена пресса, постройка новых сушильных туннелей и особо, на отдельной площадке, строительство мощного цеха по производству керамических плиток.
Реконструкцию предполагали начать сразу после нового года, чтобы к весне уже запустить первую очередь.
Богданенко усиленно хлопотал. Гонял в проектную контору, договаривался, водил по заводу проектировщиков и специалистов тепловых сооружений.
Всем, впрочем, было известно, что «пробил» деньги в тресте райком, но поскольку «вопрос был сдвинут, разрешен и урегулирован», то Николай Ильич немедленно же «подключился» и тотчас же «встал во главе». Кипучая энергия, с которой он «шуровал», несомненно, подвигала дело вперед.
В то же время, проводив Василия Кузьмича Артынова в последний путь как свояка и признавшись на партбюро, что «проявил слабость, уступив настояниям жены», Богданенко решительно и неотложно занялся пересмотром всех «ранее допущенных ошибок».
Как бы то ни было, но по предложению прокуратуры и по звонку из треста он прежде всего отменил приказ об увольнении главбуха, провел с ним вполне мирную, доверительную беседу. Затем назначил Якова Кравчуна временным начальником обжига, дал разгон снабженцу Волчину, заменил на складе Баландина. И сразу изменил отношение к производству, начав с закупки инструмента и спецодежды, комплектов запасных частей к оборудованию, с графика ремонтов, то есть начал сеять добро и благо щедрой рукой, не заглядывая на состояние расчетного счета в госбанке.
– Эк расщедрился-то не ко времени ваш директор, – ворчала снова с осуждением Марфа Васильевна, – меры, поди-ко, не знает, кидается из одной крайности в другую.
Корней усмехнулся, не особенно-то веря в начинания Богданенко, который проводил их без взаимосвязи, без расчета, в чем еще прежде упрекали его Матвеев, Семен Семенович и другие, как называл их Корней, благоразумные люди.
Однажды он даже напомнил Николаю Ильичу дельные и, на его понятие, вполне уместные слова, сказанные кем-то на оперативке: «Конечная цель все-таки – повышение выработки! Всякая экономия и всякие траты средств не имеют смысла, если в конечном счете, не достигается эта главная цель».
Приходилось поэтому иной раз и обходить некоторые указания Николая Ильича, по-своему их переделывать, тем более, что проверять исполнение Николай Ильич обыкновения не имел.
Разумеется, и ожидать каких-то серьезных результатов от начинаний было слишком рано, и сам-то Корней не успел еще оглядеться на своей новой должности.
Назначение его технологом завода, ответственным за организацию производства и качество кирпича было, пожалуй, не столько осуществлением искренних желаний Богданенко, сколько победой партийного бюро. Николай Ильич еще помнил поданную Корнеем докладную записку.
Корней покинул диспетчерский пост с облегчением. Даже Марфа Васильевна перекрестилась:
