Текст книги "Утро нового года"
Автор книги: Сергей Черепанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 20 страниц)
– Так и выходит, зря старался ты, Николай Ильич! Каждый рублик давил, придерживал, а уплывали-то из заводских ворот тысячи.
Допрос Корнея следователь вел особо долго и тщательно. Затребовал копию докладной записки директору. Попросил сводить в тот лесок, к березе, где Корней чуть не распростился с жизнью. Осмотрел, обмерил. Неизвестно лишь было, кто стоял за березой? Валов ли? Съездили в деревню, осмотрели дом, Валовым еще не достроенный. Нашли шофера, который возил кирпич.
На допросах Корней не мог смотреть следователю прямо в лицо. Приходилось быть не только свидетелем обвинения, но и признаваться, что он, Корней Чиликин, молодой специалист, в деле с Артыновым и Валовым вел себя не очень достойно.
А больше всего тяготила необходимость рассказать Кавусе обо всей этой неприглядной истории, хотя бы в общих чертах. Не мог же он утаить от нее, о чем шла речь на допросе. Но она словно мимо ушей пропустила, ей было безразлично, где он в тот день находился, что делал, какие давал показания. Она как всегда думала только о чем-то своем…
Как-то наедине, в саду, она сказала:
– Здесь хорошо только летом. А к зиме надо перебираться в город. К центру поближе. Вот начнутся снега, дороги заметет, так отсюда не выберешься.
В другой раз она спросила:
– А кто же у тебя здесь из друзей? Мишка? Чудной какой-то! Это у него серьезно ли с той девушкой?..
Наташу Шерстневу привезли из больницы домой. Не переставая, соседи и родственники топтали тропинку в нахохлившийся, притаившийся в ложбинке домик Шерстневых. Проведать ходила и Марфа Васильевна. Побыла недолго, посудачила, даже оставила на угощение баночку вареной смородины.
В намерения Мишки Гнездина не поверила:
– Губа у него не дура! Выбрал! Да сам-то обормот…
Знакомиться с Наташей Кавуся отказалась. Корней не настаивал: там могла встретиться Тоня Земцова.
По-бабьи повязанная платком, часто попадала на пути Лизавета. Она словно стерегла каждый его шаг и старалась напомнить о себе.
В Косогорье снова появился Красавчик. На некоторую пору, после разгрома в лаборатории, он скрывался в Свердловске у двоюродной тетки. Его отец, всеми уважаемый в поселке парикмахер Аркадий Аркадьевич Красавин, – откуда и взялось прозвище Витечки, – внес в заводскую кассу стоимость разбитых сыном приборов. Тетка пристроила любезного племянничка в сапожную мастерскую экспедитором. А он, засидевшись однажды в кафе, потерял пачку хромовой кожи и, облегчив тетушкин карман на сумму возмещения, предпочел вернуться под родительское крыло.
Несколько раз Корней встречал его в тихой приозерной ложбинке возле дома Шерстневых. Витечка, не спеша, прогуливался, отрывисто бил костлявой пятерней по струнам гитары и пел, напрягая кадыкастую шею:
Это не музыка,
Это не джаз.
Это два типа
Скребут унитаз!
Мишка за ним охотился. Наташа боялась, что сгоряча Мишка может натворить беды.
Столкнулись они в продуктовом магазине.
Корней и Мишка Гнездин стояли в очереди за колбасой. Был воскресный день. Народу набралось много. Продавщица, одна-единственная на весь магазин, не управлялась. Народ шумел и волновался, а продавщица отвечала: «Я одна, вас много. Не разорваться же!»
Витечка протолкался плечом к прилавку, кинул небрежно деньги.
– Дай-ка папирос, тетка, да побыстрее…
– В очередь, в очередь, гражданин, – ответила продавщица. – Прими деньги обратно.
– Подай, говорю!
– А я говорю, в очередь! Ты что, по-русски не понимаешь?
– И то! – выразительно подтвердил Мишка, хватая Красавчика сзади за брюки. – Этакий красивый не уважаешь порядков! Или ты не здешний? Или покупаешь на фунты стерлингов?
– Мне без веса, – дернулся Витечка. – Это законно…
– Закон ты читаешь не по-нашему, а справа налево, – еще выразительнее сказал Мишка. – Не так ли?
– Штучный товар…
– А ты тоже штучный! Ну-ка, поди сюда!
– Оставь ты его, – брезгливо сказал Корней. – Вытолкай из очереди и с него хватит. Мразь!
– Но мне надо с ним потолковать на моральные темы, – стиснул зубы Мишка. – Только потолковать.
Он выволок Красавчика к дверям и поставил перед собой.
– Итак, мусью! Одежда на вас заграничная, мне не хочется вам ее портить. Но ходят слухи, что вы скребетесь когтями в чужую дверь и память у вас ослабла! Не мотайтесь, держитесь по команде «смирно!» Вот так! Не припомните ли вы, как я уже однажды разъяснял вам некоторые правила поведения?
– Пусти, – озираясь, прохрипел Витечка.
– Да стойте же смирно, пан Витек! – краснея, сказал Мишка. – Имейте совесть! На вас смотрят десятки глаз. Итак, повторим, вы скребетесь в чужую дверь! И не вас ли Артынов подкупал опозорить известную вам девушку, а затем сделать разгром в лаборатории?
– И чего ты, Михаил, вожгаешься с ним? – пробасил густой мужской голос из очереди. – Зря тратишься…
– Пусти, – снова дернулся Витечка. – Артынова теперь уже нет…
Мишка сгорал и изнемогал от сдержанной ярости.
– Вы слышите, мусью, мнение из зрительного зала? Я с вами вожгаюсь! Мне очень хочется разобрать вас на части, вставить вам другие мозги, заменить печенку и селезенку или, хотя бы, последовать примеру Богданенко и поиграть вами, как футбольным мячом. Но я, очевидно, лишу себя такого удовольствия. И могу лишь печально вздохнуть: ах, почему органы милиции все еще не поинтересовались географией, чтобы точнее определить для вас местожительство…
Он пихнул Витечку в дверь, явно сожалея о незавершенности дела, вытер рукавом обильно хлынувший пот с лица.
Кавусю позабавил этот случай. Она находила Мишку уже не только «чудным», но в чем-то особенным, своеобразным, у которого не в пользу пропадает и сила, и живость.
– Той девушке, Наташе, что ли, жить с ним будет не скучно.
Спрашивала о нем почти каждый день:
– Что еще он начудил?
Между тем, Мишка ничуть не чудил. Он серьезно взялся за устройство жизни семьи Шерстневых по новому образцу. До работы у них, после работы у них, лишь ночевать уходил в общежитие.
Ломали ворота. Уже много лет ворота у шерстневского дома кособочились, западали на правый бок, придавая всему двору вид дряхлый и усталый. Вокруг столбов Иван Захарович вкопал подпорки-пасынки, намотал проволоку, навбивал боронных зубьев, скоб и четвертных гвоздей, что еще больше усиливало вид дряхлости и разрушения.
Проходя мимо, Корней остановился.
Наташа сидела на крыльце, положив рядом костылек. Старуха-мать подбирала щепки и обломки подворотни. Обе половины тесовых ворот, прорешеченных червоточиной, валялись у палисадника. Двор будто посветлел, стал просторнее.
Откопав столб, Мишка двинул его грудью, раскачал, обхватил обеими руками и выдернул на себя. Трухлявый комель ударился о закраину ямы.
– Помоги, поддержи середину, – крикнул Мишка сердито Корнею.
Они перебросили столб к пряслу, в хлам, затем вытащили и тоже свалили в общую кучу второй столб, забросали ямы землей, выровняли площадку. На месте тесовых ворот встала нарядная, подкрашенная зеленью изгородь.
– Слава те, боже, – обрадовалась старуха Шерстнева, пробуя новую калитку. – Теперь на ветру станем жить, при людях!
Мишка умылся под рукомойником, разворошил слипшиеся каленые вихры.
– Никогда не знал за собой такой блажи. Крушил и рубил бы во всю силу старье, вдрызг, в пыль!
Иван Захарович полагался на Мишкину энергию с той тихой стариковской радостью, когда, наконец-то, появилась опора. Свадьбу отложили до нового года, пока Наташа окончательно поправится и сможет ходить без костыля. Угроза над старой головой Ивана Захаровича постепенно прошла. Украденные документы из бухгалтерии не нашлись, Артынова не стало, следствие сосредоточилось лишь на Валове, а все остальное, – приписки, незаконные получения премий, завышения отпускных цен и нарушения технологии производства, – прокурор переправил в трест, откуда каждый получил по заслугам. На Богданенко сделали начет, предупредили о снятии с должности, а Иван Захарович, не знавший ни дня, ни ночи покоя и дожидавшийся всех кар земных и небесных, получил строгий выговор, после чего стал готовиться к переходу на пенсию. Мишка Гнездин лишь не принимал от него тот частный, застоявшийся быт, как бы заплесневелый, с крохотным садиком, огородиком и треснувшими горшками, свитый Иваном Захаровичем за прошедшие тридцать лет.
– Мне надо жить по моей силе, – говорил он Ивану Захаровичу, – а на привязи я подохну с тоски.
Корней подумывал, что и Кавуся, отметившая в Мишке эту черту, тоже затоскует «на привязи». Она еще приглядывалась, осматривалась, ее пока привлекало внимание и поощрение от Марфы Васильевны, ее не понуждали «робить», для нее готовили еду, ставили чай, возили в театр, на прогулки в лес, а вся суровость и жестокость жизни была еще где-то впереди. Но даже и теперь, даже целуя и милуя по вечерам, Корней не испытывал ее душевной близости к себе, иногда она холодно отстраняла его: «Да уж хватит! Довольно!» – и сразу становилась чужой, недоступной, далекой. Он нетерпеливо ждал, когда же все-таки она хоть что-нибудь спросит о нем самом или о Тоне, о Лизавете, или уж, по крайней мере, заинтересуется его планами на будущее. Ни слова. Ни намека. Только сейчас, перед тем, как решиться жить вместе, необходимо было поставить все на свои места, все по правде, по чистоте, без недомолвок. Было – не было. Всюду поставить точки! Она этого не хотела или попросту ни в чем таком не нуждалась.
Нужно было продолжать перекопку посветлевшего и пустеющего сада. Корней взял лопату, вышел к яблоням и увидел Кавусю. Наклонившись к проему забора, она разговаривала с Яковом. На его опытном участке, на высохших и изборожденных трещинами солонцах, похожих на бурую старческую кожу, болтались, клонясь стеблями, созревшие безостые колоски.
– И над этим вы трудитесь? – удивилась Кавуся. – Зачем? Какую пользу вы можете получить? Сколько лет нужно, чтобы образовалась иная жизнь у этой вот бедноты? Ведь смотреть на такие колоски жалко!
– Много лет.
– Вас не хватит.
– Тогда другие доделают, – сказал Яков. – Мы доделаем за отцов, за нас те, кто останется после.
Позднее, когда Яков, собрав колоски, вышел из огорода, Кавуся обернулась к Корнею, сорвала яблоко, надкусила и, поморщившись, выкинула за забор, в переулок.
– Сколько трудов, чтобы вырастить эту кислятинку! Но у того, – она кивнула в сторону Кравчунов, – вероятно, что-то нужное, а у вас? Какие вы здесь все чудаки…
11
Воскресный вечер проводили дома. Кавуся целый день держалась холодновато, часто задумывалась. «Кыш ты, не отвлекай ее, – шипела на Корнея Марфа Васильевна. – Трудно ведь девке перед замужеством. Может, и вспомнила чего-нибудь, припало на сердце, мало ли бывает!»
На ужин Марфа Васильевна подала парное молоко, сметану, блюдце вишневого варенья из свежего сбора. Кавуся к сметане не притронулась, ела только варенье, медленно дегустируя одну ложечку за другой, и, глядя на нее, Корней тоже ел немного, не торопясь, соблюдая приличие. Лишь закончив с едой, немного оживилась. Марфа Васильевна начала тихонько и осторожно подводить ее к мысли поскорее покончить с помолвкой, «да уж и прибиться к одному берегу». Кроме того, хоть и в шутку, но выразила желание не просто «сбегать зарегистрироваться, а сделать бы по-старинному, венчаться».
– Душу бы отвести, – Пояснила она. – Самой-то мне не пришлось ведь под венцом постоять, перейти в замужество по обычаю, превратилась я в женщину, как будто в постный день, слезами уливаясь, съела черствый калач.
– Народ насмешим, – даже улыбнулась Кавуся.
– Никто бы и не осудил, – понастойчивее нажала Марфа Васильевна. – Оба не партейные, кому дело какое!
– Не знаю, как смотрит на это Корней, а я не верующая и простите поэтому меня, Марфа Васильевна, – деликатно отразила Кавуся. – А вот съездить бы куда-нибудь на юг…
– Нам теперича, милая, пока не до югов, – отрезала Марфа Васильевна. – Зима на носу. – И смягчилась: – Съездить не мешает, обживетесь, так съездите!
– Ты никак не можешь уяснить, мама, что нынешняя молодежь очень далека от старых обычаев и понятий, – поддержал Кавусю Корней, стараясь, однако, чтобы мать не обиделась. – У вас, прежде, бывали какие-то девичники, смотрины, свадебные песни, «глухие возы» с приданым невесты, гулянья на тройках с колокольцами, а теперь выглядело бы все это смешно. Верно Кавуся говорит: «Народ насмешим!» Так мы уж, пожалуй, сделаем, как все люди, по-простому.
– Зато у вашего брата, по нынешним временам, воли полно, – все-таки немножко вскипела Марфа Васильевна. – Свои умы!
– Каждый из нас ищет свое счастье!
– А счастье, что такое? Небось, не шкатулка с золотыми монетчиками, зарытая в огороде. Ходи, лопатой копай. Сам его не сделаешь – не найдешь!
– Тоже и люди подтверждают!
– Я сама по себе «люди».
– А вообще, если вдуматься, то счастье – это шкатулка. Только что в ней лежит? Найдешь ее, откроешь, а там одни камни, – надеясь на сообразительность Кавуси, сказал Корней. – Я бы предпочел найти там любовь…
– Эка! Ее, любовь-то твою, на обед вместо борща не подашь. Коли ты будешь голый и ненакормленный, то и любовь нипочем. На пустое-то брюхо! Вся она, любовь-то, происходит от сытости. Стало быть, прежде не за ней гонись, а за сытостью. Будешь при деньгах да прилично одет, обут, у людей на виду, то и в семье найдешь завсегда совет и любовь! И старых, нас, не забывал бы…
Кавуся отвернулась к раскрытому окну, кинула в темноту горсточку косточек вишни.
Спала она в одной комнате с Марфой Васильевной, на диване. Пока Марфа Васильевна стелила ей постель, Кавуся рассыпала по плечам волосы, надела ночную рубашку и даже не погляделась в зеркало.
Сквозь ставни, в щели, пробивались узкие полоски света уличного фонаря. Скоба на двери в комнату Корнея слабо мерцала.
Чуткая и сторожкая Марфа Васильевна среди ночи проснулась от шороха.
Кавуся сидела на диване, закинув руки за голову.
– Ты чего это, милая? Не клопы ли кусают? – затревожилась Марфа Васильевна. – Не спишь-то пошто?
– Пойду я… – жестко сказала Кавуся.
– Куда, милая?
– Не все ли равно… днем раньше, днем позднее! А так сразу! Иначе раздумаю и сбегу!..
– Бог с тобой! – еще больше встревожилась Марфа Васильевна. – Наладились уже. Парня с ума свихнешь.
– Значит, пойду!
– Ладно уж, иди! Иди, милая! – поняла, наконец, Марфа Васильевна. – Видно, судьба! Никуда от нее, проклятой, не денешься!
Она обняла Кавусю и сама подтолкнула к двери.
А на заре будить их не пошла. Заправила постель, отвесила положенное число поклонов в передний угол.
– Прости меня, грешную! Не сводничала, добро желала! Дай им, господи, довольной жизни, не то, что мне. Я на тебя, господи, не в обиде, за какой грех ты меня наказал не знаю! Я свой крест пронесла, а их ты не оставь великой милостью!
Уговорила.
Это была ее новая жертва, положенная для сына.
Отмолившись, опять впряглась в свои будни. Надела старое платье, бессменные сапоги, повязалась застиранным платком и вышла доить корову.
Бурена повернула к ней теплую морду, ткнулась в подол, дожидаясь куска хлеба, призывно замычала.
– Вот и появилась у нас новая хозяйка, – печально сказала ей Марфа Васильевна. – Как-то ты с ней поладишь?
Корова ничего не поняла. Стояла, поворачивая языком, жевала хлеб.
– Так и не заметили мы с тобой, как жизнь прошла, – чиркнув молоко в подойник и погладив корове вымя, с всхлипом вздохнула Марфа Васильевна. – Живем давно, долго, трудно, а будто совсем не жили.
Свершила то, чего она сама так желала, и вдруг испугалась. В ее мир… вступил чужой человек. Этому человеку она отныне вручает свое доверие, свое владение, где хозяйничала одна. А не ошиблась ли?.. Не придется ли во всем уступать?..
Только о себе, только о себе думала она теперь и страдала.
Назар Семенович продолжал жить на озере. До конца сезона возврат ему был настрого запрещен.
Последние поездки Корнея на стан оказались почти пустыми. Старик жаловался на плохой улов. Рыба еще играла в камышах по вечерам, но наживку не трогала. Окунь попадал мелкий, бросовый. В ловушки, расставленные по закраинам плесов, набивался гольян.
В субботу и воскресенье занятый домашними делами Корней на стан не ездил. После первой ночи, на понедельник, молодые заспались, поэтому Марфа Васильевна разобрала приготовленный для старика узелок с чистым бельем. «Один-то раз потерпит, – решила она, – походит пока в грязном, не велик барин, а провиант, небось, еще с прошлой недели не слопал».
Назначенный сбор яблок тоже пришлось отложить.
Марфа Васильевна подняла молодых лишь ближе к полудню.
Корней побывал на заводе, отпросился в отпуск на три дня.
Кавуся, переодевшись, уехала в город, сначала на фабрику, тоже отпроситься в отпуск, затем к матери. По общему согласию, необходимо было закрепить родство. Она взялась предупредить Анну Михайловну и приготовить к приему гостей.
Анна Михайловна отнеслась к замужеству дочери, как нельзя лучше. Корнея она помнила по больнице, похвалила даже. – «Парень обходительный!» – и всплакнула. «Был бы отец! Поглядел бы хоть на тебя да на будущих внуков! А то лежит где-то в неизвестности, в чужой земле!»
– Перестань кукситься, – рассердилась Кавуся. – Еще и при гостях расквасишься.
– А у тебя и слов иных нет для меня, – вытирая глаза, покорно сказала Анна Михайловна.
– Не много я от тебя видела.
– Как могла…
– Так и не куксись! Сходи в магазин за вином и закусками, пока я в квартире прибираюсь. У нас ведь, как в хлеву. Позволяешь ребятишкам повсюду гадить. Насорено! Все раскидано!
– Ребятишки же…
– Я, кажется, просила пойти в магазин!
– Не сердись только! – уже совсем покорилась Анна Михайловна. – Иду!
Гости подъехали на блестящей «Победе». У подъезда, где Корней остановил машину, собралась толпа любопытных соседок. Марфа Васильевна вылезла из дверцы с достоинством, в новом платье, в новом платке и новых кирзовых сапогах, скрипевших в подметках. С тем же достоинством постучала она и в дверь квартиры, а войдя, поклонилась низко Анне Михайловне, не преминув оглядеться по сторонам.
Квартира ей показалась тесной. В коридорчике висела заношенная верхняя одежда, рядком примостилась к стене немудрящая обувь, в углу приютился шкаф, а в первой комнатушке две кровати с выгнутыми спинками, покрытые полинявшими покрывалами. Большой круглый стол занимал всю середину, по бокам от него оставались лишь узкие проходы. Дальше, в глубине, виднелась приоткрытая дверь в бархатных портьерах и застланная дорогим ковром комната. Отдельная комната Кавуси.
– Разрешите взойти? – величаво спросила Марфа Васильевна, вытирая подметки сапог о половичок и направляясь вперед. – Извините, коли не ко времени!
Анна Михайловна посторонилась, пропуская.
– Милости просим! Проходите, присаживайтесь!
Засуетилась, желая принять гостей ласково, обходительно.
– Тесновато у нас.
– Ничего, в тесноте, да не в обиде! – пропела Марфа Васильевна.
Выбрала стул, давнула его ладонью, приценилась и снова оглядела комнату.
Этот ее взгляд, все оценивающий, взвешивающий, и перехватила невзначай Анна Михайловна и сразу прислонилась к косяку двери, оцепенев. Сначала мутно, расплывчато, а потом ясней память восстановила зимний день, тревожные вести с войны, голодный плач маленькой Кавуси, базар, прилавок с мешком картошки, дородную женщину в ватнике, с чужими, безразличными, но все оценивающими глазами. «Последнюю вещь отдаю, больше от мужа ничего не осталось. Ради ребенка. Хоть один раз накормить девочку досыта. Добавьте еще две-три картофелины. Сделайте доброе дело!» Вот так просила ее, унижаясь. А та женщина непреклонно, каменно отказала: «Хватит, матушка, за килограмм срядились, довольно! Вас, таких-то, много! На всех добра не припасено! Не хочешь менять золотую побрякушку, отваливай, не мешай другим!» И плевок в лицо приняла, не моргнув, вытерла его уголком шали.
Анна Михайловна прикрыла лицо.
– Нехорошо тебе, кажись, матушка? – заметив волнение хозяйки, участливо спросила Марфа Васильевна. – Водички попей! Кавуся, дай-ко матери холодной воды!
– Да вот сердце… – еле сказала Анна Михайловна. – Сейчас успокоится.
Кавуся принесла воды, накапала в рюмку валерианки, сурово подала.
– Говорила же…
– Ну ладно, ладно! – опять покорно сказала Анна Михайловна. – Уже лучше.
Передохнув, она добралась до кухни, навалилась на подоконник и начала заставлять себя отступиться от прошлого, совсем вычеркнуть из памяти ту женщину, простить ее, но пережив трудные годы войны, сознавая всю тягость и суровость того времени, простить не могла.
Между тем Кавуся провела Корнея в свою комнату и туда же пригласила Марфу Васильевну. Здесь-то Марфа Васильевна окончательно убедилась, как верно выбрала себе смену. Ковры на стенах, в буфете хрустальные вазы, чайный сервиз, на широком мягком диване вышитые гладью подушечки, на туалетном столике высокое овальное зеркало и дюжина мраморных слоников.
– Уютно живешь! – похвалила она Кавусю, ощупывая вещи.
Корней, запрокинувшись на спинку дивана, рассматривал альбом с фотографиями. Кавуся фотографировалась часто, в разных платьях, в разных видах, даже обнаженной до пояса, лишь грудь прикрыта белой кисеей. Это все теперь принадлежало ему. Но часть страниц альбома оказалась заполненной фотографиями красивого, вылощенного, насмешливо оживленного, нагловатого человека, и он невольно задержался.
– Кто это?
– Игорь, – не смутившись, сказала Кавуся.
– Твой бывший?
– Я же не интересуюсь, кто у тебя «бывшие».
– А ты, сынок, не приставай, – вмешалась Марфа Васильевна. – Кавусе, небось, не шестнадцать лет, и у окошка она не сидела, не высматривала, когда же ты явишься. Патрет не живой, тебе не помешает.
Анна Михайловна из кухни не выходила.
– Сильно хворая у тебя мамаша, – участливо кивнула в ту сторону Марфа Васильевна. – Лечить бы надо!
– Не помогает, – сказала Кавуся.
– Травами попользовать. А, кажись, еще малыши есть?
– Племянники.
– Сдала бы их в детский дом. При таком-то здоровье.
– Не хочет.
– Конечно, своя кровь! Вырастут, может, сочтутся. Однако ж не по здоровью. Вот ты к нам переедешь совсем, при случае и помочь некому. Может, в твою комнату квартирантку какую пустит. Куда им, троим-то, две комнаты?
От всех вещей пахло духами. Марфа Васильевна повела носом.
– Сладко у тебя! – и пошутила. – Наверно в раю так же…
Решила: молодости все прощается! И добавила великодушно:
– Лучше уж испытать рай на земле. В облаках-то его, наверно, весь порушили. Эко, сколь там самолетов летает!
Положив альбом, Корней прошелся по ковру.
– Не топчись-ко зря, не порти подметками вещь, – предупредила Марфа Васильевна. – Не тряпичный половик ведь!
Кавуся позвала их за стол. Угощение Марфе Васильевне еще больше угодило. Дорогое угощение, обильное, выставленное на стол по-городскому: на отдельных тарелках, с отдельными ложками, вилками для закусок, со свернутыми в треугольник салфетками. Она тотчас прикинула: денег не пожалели. Коньяк, шампанское, кагор, – все вина на выбор. Не кислушка! А закусок не перечтешь: сардины, шпроты, килька в томате, перец фаршированный, зеленый горошек с салатом, паровые котлеты в соусе, а сверх того, сладкие пироги, до которых Марфа Васильевна считала себя большой охотницей. А внутри все же поскребло: «Многовато. Всего не съесть. Зря пропадут продукты. В следующий раз надо упредить». И приступила…
– А где же Анна Михайловна? – усаживаясь за стол, спросил Корней. – Без нее неудобно!
– Пока наливай рюмки, – распорядилась Кавуся. – Я пойду позову.
Анна Михайловна выйти к столу отказалась. Она стояла у раскрытого окна, прерывисто и жадно хватая ртом воздух.
– Не могу я. Видишь ведь!
– Хоть за столом побудь! – сказала Кавуся. – Не позорь меня!
– Не могу.
– Ты всегда такая, – запальчиво, не жалея ее, как уже бывало не раз, дернулась Кавуся. – Сколько уже я от тебя натерпелась!
– Это ты натерпелась? – горестно ахнула Анна Михайловна. – Это ты бросаешь мне такое слово? А не я ли плачу от тебя? Чем ты вознаградила мою преданность тебе, мою к тебе материнскую любовь? Кого ты мне сейчас привела? Знаешь ли, кого? Я бы до порога не пустила!
– Захотела и привела! Тебя не спросила! Только ты одна «добренькая», а все остальные – не люди!
– Боже мой! – простонала Анна Михайловна.
– Да чем они тебе не понравились? – увидев, что с матерью совсем плохо, более спокойно потребовала Кавуся. – К чему ты драму разыгрываешь?
– Верно, драма! Я тогда этой женщине плюнула в лицо…
– Когда? – округлила глаза Кавуся.
– Когда за отцов подарок просила для тебя хоть пару картофелин прибавить…
– Какая чушь! Столько уже лет прошло! Не могла же ты ее запомнить навечно!
– Запомнила.
– Все ты путаешь, по обыкновению!
Голос Кавуси немного дрогнул. Она тоже хорошо помнила то время. Снились во сне хлебные корки, от голода сохла слюна. Было морозно, на деревьях распушился куржак, стекла в окне заиндевели, расползлись узорами, а в кухне жарко топилась печка. Мать вымыла картошку и поставила на плиту варить, а она, Кавуся, не могла дождаться, плакала и просила: «Дай же, мама, дай хоть картошечку!» Потом мать насыпала ей полную тарелку: «Ешь, моя радость!», а сама сидела рядом и жевала очистки.
– Ты все путаешь! – настойчиво повторила Кавуся. – Так много лет. Лица меняются.
Вдруг она подошла и обняла мать. Такой порыв случался с ней редко. Анна Михайловна благодарно припала к ее плечу.
– Не ходи к ним…
– Теперь уже поздно. Я замужем. А тебе показалось, – сухо сказала Кавуся, отстраняясь. – Ты очень мнительная.
Корней приоткрыл дверь кухни.
– Не нужно ли чем-то помочь? Врача…
– Не надо, – отказала Кавуся. – Это у мамы обычный приступ. Скоро пройдет. Иди. Я сейчас вернусь.
Рюмки были налиты до краев. Кавуся подвинула закуски ближе к Марфе Васильевне. Чокнулись и выпили. Корней по-хозяйски налил по второй. Кавуся лишь пригубила, но Марфа Васильевна приняла охотно.
– Дай-то, бог, не последняя! Жаль, сватьюшка прихворнула. Только ее и недостает.
12
Для начала Кавуся перевезла в дом Чиликиных лишь белье и самые необходимые ей предметы. Регистрацию брака назначили через неделю. Простую железную кровать, на которой всегда спал Корней, выбросили, а поставили новую, никелированную, с панцирной сеткой. Над ней прикрепили на стене ковер, тюлевые шторы заменили атласными, и давно обжитые, темные углы помолодели.
Наблюдая за переменами, Марфа Васильевна испытывала удовлетворение и в то же время жалость к вещам, к которым привыкла. Старые вещи, убранные в сарай, будто упрекали ее, смотрели по-сиротски.
– Уж не блазнит ли мне? – шептала она, проходя мимо.
Наконец, уладив домашние дела, Марфа Васильевна собрала Корнея на стан, за стариком.
Впоследствии она назвала этот день самым черным в ее жизни, так как именно с этого дня и начался уже настоящий развал, неминучее разрушение.
Корней примчался домой грязный, неузнаваемый. Мотоцикл он бросил у ворот на улице, и, когда вбежал в дом, у Марфы Васильевны подкосились ноги.
Как погиб Назар Семенович, осталось неразгаданным. Но в том, что он погиб, не было сомнений.
Стан запустел и одичал. Трепало ветром завалившийся угол палатки. Сорванные с колышков веревки валялись в траве. У остывшего кострища лежало опрокинутое ведро, в походном котелке струпьями обвисла заплесневелая пшенная каша. Из брезентового мешка, где хранились припасы, неторопливо вылезала крыса. Булка, обточенная зубами, закатилась за мшистый валун, сквозь дыры в мешочках высыпались крупа и лапша. По берегу, у причала, виднелись неясные, забитые песком и размытые прибоем следы обуви. Назар Семенович носил тупоносые, как бы обрубленные с носков резиновые сапоги и следы оставлял заметные: ступая, выворачивал каблуки. Садки были пустые. Только одна щука, вздутая, болталась на поверхности вверх брюхом. Волны качали прибитую в заводь лодку и запутавшийся в камышах таловый черенок сачка.
Корней обегал весь берег, сосновый подлесок, взобрался на вершину голой скалы и оттуда осмотрел озеро, камыши, плесы. Верховой ветер гнул вершины сосен. От дальнего острова катились свинцово-серые буруны. Летали чайки. И больше ничего…
– А-а-а-а! – волчицей взвыла Марфа Васильевна. – И-и-идол! – и, вскинув руки кверху, всем телом грохнулась на пол.
Она билась в нервном припадке долго, трудно, продолжая выть и вскрикивать. На переполох в доме прибежала старуха Чермянина. Пока Корней съездил за поселковым фельдшером, она пыталась остановить припадок деревенскими средствами: побрызгала в лицо через уголек, произнесла заклятье против «родимчика», наконец, посоветовала:
– Попричитай, голубушка! Выпусти слезы-то! Не то спалят они твое сердце! Неужто слез не найдешь?
Кавуся, испуганная, не отходила от Марфы Васильевны, тоже применяя свои средства: расстегнула ей кофту, сняла лиф, сапоги и чулки, уложила на кровать, налила грелку.
Мало-помалу Марфа Васильевна успокоилась и пришла в себя.
– Милостивый боже! – прошептали ее обсохшие губы. – Ты мне прости! А люди простят ли?
Она лежала неподвижно и казалась полностью отрешенной от мира.
Потрясение сковало лишь нижние конечности, а во всем остальном закаленный организм выдержал, и к утру Марфа Васильевна попросила квасу.
Кавуся подала чай. Марфа Васильевна жадно выпила, не заметив подмены. Ее мысли были целиком сосредоточены на муже. Несколько раз она подзывала Корнея и Христом-богом умоляла не жалеть денег, лишь бы Назара Семеновича сыскать в озере и честь-честью предать погребению.
Три дня высланная из Косогорья под командой Семена Семеновича и Корнея поисковая бригада неводила озеро, обшаривала каждую пядь в камышах. Местные жители посоветовали бросить поиск. К середине озеро было глубокое, а ближе к берегам дно двоилось: под слоем трехметрового ила лежало еще одно озеро с холодной мертвой водой подземных ключей. Водолаз, прибывший вместе с милицией, после пробного спуска рисковать не посмел. Быстрина на втором дне крутила воронки.
Оставалась последняя надежда: ждать, покуда озеро не натешится телом и не выбросит его прибоем в камыши либо на песчаные отмели.
Палатку и снаряжение Назара Семеновича Корней привез домой, а наблюдение за озером поручил рыбаку из соседней деревни, заплатив наперед сто рублей.
Марфа Васильевна упрямо твердила:
– Как же это так? Ведь старик-то крещеный человек! Разве можно допустить без похорон!
А оставшись одна, страстно обращалась:
– Не гневайся, милостивый! Грешна! Прости!
Но ее бог, удобный в делах, душу не понимал. Потом она опять просила Корнея:
– Будь же ты сыном! Сыщи отца!
Этой пытки Корней не выносил и в спальню матери старался не входить.
На день, уходя на работу, ее закрывали в доме одну.
Кавуся ставила возле кровати термос с чаем, намазанные маслом и вареньем ломти хлеба. Часто еда оставалась не тронутой. Марфа Васильевна изнуряла себя постом.
Лишь в сумерках, когда из пастушной возвращалась корова и принималась беспокойно мычать, Марфа Васильевна делала отчаянную попытку подняться.
