Текст книги "Этажи села Починки"
Автор книги: Сергей Лисицкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц)
17
С приходом весны, когда снег с земли сошел как-то незаметно быстро, наступило такое потепление, что хоть выезжай в поле. Запахло талой землей, но по утрам еще слегка морозило. В такие дни, тихие и ясные, когда воздух словно наполнялся духом обновленной весенней земли, – была какая-то особая слышимость. По утрам можно было различать далекие голоса дорожных строителей, гул машин. А когда поднималось солнце и освещало далекий высокий правый берег Дона, с бугра, что у Климцова поля, можно было видеть белеющие меловые отроги, что тянулись цепью до самого Белогорья.
Отсюда, с починковского быка, как называют этот бугор, в хорошую погоду можно было видеть часовню, что стояла по ту сторону Петровска, у берега Дона, хотя самого города, лежащего в громадном блюдце-котловане, не было видно. Иное дело сейчас. Теперь отсюда можно разглядеть не только городскую часовню, но и новые дома микрорайона, высыпавшие на взгорье по бокам дороги, что ведет от города к Починкам.
Получалось, что город как бы шагнул навстречу селу, стал ближе. Так оно и было. Микрорайон растянулся более чем на два километра в сторону Починок, и расстояние между ними сократилось. Теперь было не двенадцать, а менее десяти километров…
Однажды утром починковцы увидели на дороге двоих незнакомых мужчин: одного с прибором, похожим на старинный фотоаппарат, а другого с большим аршином в руках. Те деловито мерили ногами дорогу, вбивали колышки, прицеливались куда-то с установленного прямо на дороге треножника.
Тут же пошел слух: карьер будет вести асфальтированную дорогу из Петровска через Починки на Коврево и дальше до самого Бутова, до железнодорожной станции.
И точно: через месяц-другой появились МАЗы, самосвалы, скреперы, бульдозеры. И откуда их только взялось столько! Дорога покрылась кучами камня и щебенки. Сверкающие на солнце зубья ковшов вгрызались в плотный грунт, машины рыли и расширяли кюветы, сгребали землю, с утра до вечера утюжили старый грейдер-большак. На обочинах дороги дымились и едко чадили котлы с гудроном. Никогда еще Починки не видели такого скопления машин и людей.
Дорога, синеющая от черноты гудрона, широкой лентой тянулась все ближе к Починкам, росла на глазах.
В один из весенних дней на строительство дороги приехало начальство. Из двух черных «Волг» вышли пятеро в плащах, двое из них с пухлыми папками в руках. Они долго ходили вдоль обочины, о чем-то горячо рассуждали. Молодой рабочий в кожаной куртке, видимо бригадир строителей-дорожников, рулеткой замерял глубину кювета, показывал рукой в направлении строящейся дороги, заглядывал в раскрытую папку одного из приехавших…
Потом трое из гостей сели в машину и укатили, а два других направились к центральной усадьбе, в совхозную контору. Романцов как раз был один в кабинете, разговаривал по телефону и машинально смотрел в окно. Он видел, как эти двое подошли к подъезду, и в одном из них узнал Смагина.
– Савельич, слушай, я тебе перезвоню, – сказал он в трубку и положил ее на рычаги.
– Можно?! – спросил Иван Егорович, открывая дверь.
– Гости дорогие! – с неподдельной радостью в голосе произнес Романцов. – Милости прошу.
– Вот и свиделись. – Смагин пристально всматривался широко расставленными глазами в лицо Алексея Фомича, крепко пожимая его руку своей цепкой и сильной пятерней.
– Раздевайтесь, садитесь, пожалуйста…
– Это мой главный инженер, – представил Смагин своего спутника, совсем молодого человека лет тридцати пяти.
– Бачурин.
Романцов назвал свою фамилию, имя, отчество.
– Сергей Петрович, – поправился Бачурин.
– Ну, как, не распугали мы ваших кур-петухов? – спросил Смагин, усаживаясь за стол, составляющий букву Т со столом директора.
– Что вы, что вы, – поспешил ответить Алексей Фомич, – они у нас от дороги далеко в стороне, – и глянул в окно, куда смотрел и Смагин, на белое здание птичника, что стояло на взгорке, за поймой речки-безымянки.
– Тогда добро, а то вдруг что не так.
– Большое дело делаете, братцы, дорогие мои соседи. – Романцов даже встал и вышел из-за стола. – Слыханное ли дело – асфальтированная дорога, большак через Починки от самого Петровска – оттуда, и до самого Бутова – туда!.. Да я об этом только мечтал, а вот – р-р-а-з и тебе на!..
Алексей Фомич заходил по кабинету.
– Да чем же мне вас угощать, потчевать, гости дорогие? Давайте пообедаем вместе, а?..
– Что вы, – поднялся Смагин, мы бы с удовольствием, да некогда. – Он взглянул на часы. – Сейчас половина первого, а нам в тринадцать двадцать надо быть в райисполкоме, опаздываем…
– Вот те раз, – развел руками Романцов.
– В следующий приезд. Сейчас – извини.
– Вот беда, – с горечью произнес хозяин, провожая гостей на крыльцо.
– Ты меня прости, Алексей Фомич, – сказал Смагин, когда они сошли с порога и Бачурин ушел к машине. – Кажется мне, что хочешь что-то сказать, да не решаешься.
Романцов усмехнулся.
– Может, я ошибаюсь, – продолжал директор карьера, – а если нет, то говори сразу, пока не поздно.
Романцов опять улыбнулся, покачал головой и внимательно посмотрел в зеленые с ореховыми крапинками глаза Смагина.
– Хотел, грешным делом…
– Ну, ну, – нетерпеливо перебил Смагин, – говори скорее.
– Вот до того птичника, что мы смотрели сейчас, а там и свиноферма у меня, – дорожку туда бы. Тут всего полтора-два километра будет, не больше, а муки мучные она нам доставляет.
– Ну-ка, ну-ка, давай глянем.
– Сюда пройдем, – показал рукой Романцов, – вот туда мимо гаража, вниз, через низину и вверх, до птичника.
– Сергей Петрович, – позвал Смагин главного инженера. – Слушай, сможем мы выручить соседей? Вот сюда ус пустить, а то им действительно через ложбину добираться – горе, а?..
Бачурин смерил взглядом направление, куда показывал Романцов, прошел в сторону, чтобы лучше видеть противоположный подъем, повернулся к Смагину и Романцову, ожидающим ответа.
– Спуск крутоват, – тихо и как бы неохотно проговорил Бачурин, – но сделать можно. В низине – грейдер повыше, щебенки побольше.
– Водой не заливает?
– Раз лет в двадцать, и то чуть-чуть, – ответил Романцов.
– Тогда ничего. Щебенки нам не занимать. Значит, Сергей Петрович, давай помогаем им. Будем считать, что это мы времянку делаем. Прикинь смету, перечисление, чтоб все было оформлено. Счет – он дружбы никогда не теряет. Средства-то есть?..
– Нет вопросов, – с готовностью ответил Романцов. – В наше время заиметь подрядчика обходится дороже всяких средств, всяких материалов.
Перед тем как проститься, Смагин пристально вгляделся в темные глаза Романцова, заметил:
– Чувствую я, Алексей Фомич, у тебя по-настоящему крепкая рабочая хватка…
– Так я ж из рабочих и есть. Кадровый сельмашевец из Ростова.
– Вот это да! – оживился Смагин. – Я ведь тоже с Ростсельмаша начинал.
– В какие же годы ты трудился?
– С пятьдесят седьмого по самый шестьдесят восьмой.
– А я с тридцать седьмого до июля сорок первого. Рад, рад такой встрече…
– Что ж, как-нибудь поговорим обстоятельнее, про свои рабочие годы вспомним. А сейчас – спешу, пока…
Смагин крепко пожал Романцову руку, твердой походкой зашагал к машине.
«Посмотрим, посмотрим, – вслух рассуждал сам с собою Романцов, меря кабинет шагами, – а что? Все может быть. Хорошо все-таки иметь добрых соседей, великое это дело…» Лицо его светилось довольной улыбкой. Директор так размечтался, что не услышал ни того, как в дверь к нему постучали, ни того, как с ним поздоровались, – повернулся и увидел в дверях Наталью Илюхину с выражением любопытства на смуглом красивом лице.
– Проходи, проходи, Наташа.
– Передали мне, чтоб пришла… Вот…
– Садись, – Алексей Фомич выдвинул один из стульев из-под стола. – Смотрю я на тебя, доченька, и никак не пойму, на кого ты больше похожа: на отца или на мать… Мы ведь с отцом твоим Василием Андреевичем, нельзя сказать что друзьями – добрыми приятелями были когда-то. Душевно с ним встречались. Книжник он был, не дай бог какой, и меня приучил…
Романцов отодвинул с угла стола какие-то бумаги, подвинул кресло, сел сбоку.
– Я вас тоже хорошо помню, – осмелела Наташа. – Когда вы у нас бывали, о чем-то разговаривали с отцом, тогда вы еще были без усов… А похожа я наверняка все-таки сама на себя.
Алексей Фомич опять улыбнулся, показывая желтые прокуренные, но еще крепкие зубы.
– Да-а, без усов… и помоложе. Ну, ладно! – Он смерил Наталью пристальным взглядом, без обиняков спросил: – Хочешь работать в библиотеке?
Наталья в нерешительности пожала плечами:
– Хотелось бы, чтоб по специальности все-таки. А потом – сумею ли?..
– Ну, это беда – не беда. Сумеешь, есть кому помочь на первых порах. А на пост фельдшера мы тебя и будем иметь в виду. В библиотеке побудешь, пока не освободится место. Как только освободится – принимай дело. По рукам?.. – Романцов мельком взглянул в окно, в глазах его промелькнули холодные искорки. – Если к этому времени, конечно, никуда не уедешь, – закончил он.
– Алексей Фомич, – заговорила Наталья, она понимала, что намек был на ее отъезд из Починок на Восток, – я ведь понимаю так, что уехать можно лишь ради учебы, не иначе.
– Видал, – подхватил Романцов, обращаясь к вошедшему в это время в кабинет Самохину, – слышал, Петр Ильич, что она сказала? Парторг развел руками.
– По ее словам выходит, что все сбежавшие от нас на новостройки, в город и иные места – уехали чуть ли не с единственной целью – учиться! А Пинчуки из Починок, а Лукины, а Титовы, а Шестерневы?.. Вот она же, Шестернева Евдокия, до последнего времени заведовала библиотекой. А тут, видите ли, две недели назад подала заявление на расчет: «Муж устроился на карьере, переезжаем в Петровск».
«Эх, – подумал Алексей Фомич, – забыл поговорить со Смагиным, чтобы они не очень-то переманивали наши кадры. Надо ему позвонить».
– Шестерневы не едут, остаются, – сказал Самохин, усаживаясь на стул напротив директора.
– Да-а? – Романцов удивился. – Что так?..
– Длинная история. Мы не раз беседовали с самим Шестерневым, убеждали. Мол, ты ведь лучший работник на ферме, к чему тебе этот карьер? Он стал была колебаться, а в последний момент, когда узнал, что разряд ему дадут только третий, а не четвертый, как обещали, а главное, с квартирой, сказали, надо подождать год, а то и больше, – тут он и раздумал. Но главное тут не в нем, а в ней…
– А как же теперь с Шестерневой? – Романцов не понял, что значит – не в нем, а в ней.
– В том-то и дело, что когда ей, Евдокии, предложили там работу распреда на участке – она наотрез отказалась. Что я, говорит, буду тут у вас с бумажками бегать. Мне, говорит, у себя надоело с книжками возиться. О библиотеке она и думать не хочет. Я, говорит, лучше пойду снова на ферму дояркой, люблю и поработать и заработать – тоже.
– Вот те и на! – Романцов посмотрел на Наталью так, что трудно было разобрать: то ли он был доволен, то ли безразличен.
– Хорошо, – сказал он Илюхиной, – принимайся за работу. Зайди к Никитину, он все расскажет, покажет. Не забывай и нашего секретаря, вот он сидит, к нему обращайся за советом и помощью, а если надо – милости прошу ко мне.
Илюхина ушла, а Романцов с Самохиным еще долго обсуждали положение дела. Действительно, многие, особенно молодые сельчане, норовили при случае покинуть совхоз…
– Конечно же, – горячился Романцов, – мы еще не совсем много делаем для того, чтобы создать человеческие условия, но и не так-то мало. Ясли-сад построили, школу расширили, библиотеку переоборудовали, закупочную открыли. Дом культуры возвели, первые четыре дома строим, – загибал он пальцы, поглядывая на Петра Ильича.
Тот сидел молча, лишь в знак согласия слегка кивал головой.
– И не просто Дом культуры, – возбуждался Романцов, – дворец настоящий со зрительным залом почти на пятьсот мест, фойе и комнатами для всяких там кружков да студий… А условия для работы, а льготы для учебы?.. Стипендию совхозную ввели…
– Так, так, – соглашался Самохин, – только все это считай что ничего не сделано.
– Как так? – опешил Романцов, всматриваясь в широко раскрытые глаза секретаря. – Вгорячах он ничего не смог сказать, так и сидел с полуоткрытым ртом. Алексею Фомичу было бы не так обидно, если бы сказано было это в сердцах, сгоряча, а то – с улыбкой. Да, Самохин улыбался, но возражал директору вполне серьезно. По глазам видно.
– Выходит, все то, что я перечислил, не сделано?
Слабая улыбка на лице секретаря погасла.
– Этого я не хотел сказать и не скажу. Все, что вы перечислили, – сделано. Но этого ведь очень и очень мало.
– Что же ты предлагаешь?
– Я хочу лишь сказать, что причин привходящих, способствующих создавшемуся положению, гораздо больше сделанного нами. Вы не сердитесь, Алексей Фомич, – продолжал Самохин, – разговор у нас о деле таком трудном и серьезном, что и подступать к нему, кажется, боязно. Я, например, прекрасно понимаю, что тут одним махом убивахом не обойдешься. Верно ведь?
– Да, – отозвался Алексей Фомич.
– Но подступать надо! Не берусь, да это и действительно невозможно одним взмахом разрубить узел, но одну жилу этого узла, причем существенную, мы можем с вами подточить основательно. Конечно, узел этот имеется в виду в своих хотя бы масштабах. Вот она, жила, – он показал в окно, где кроме здания школы ничего не было видно.
Романцов непонимающе посмотрел на собеседника.
– Простите, Алексей Фомич, я не очень вразумительно выразился, но имел в виду именно школу, понятно – не здание само по себе, а школу как таковую. Все это хорошо: и то, что мы ее расширили, и то, что трактор Т-40 списали и школьникам отдали. Я ведь, признаться, первое время был не особенным сторонником этого. Директор школы убедил. А сейчас вижу: верно поступал тогда Виктор Михайлович, настоял-таки он на этом, и правильно сделал. Теперь неплохо поскорее бы им грузовик выделить. Пусть ребята приучаются к машине. В этом главное, как я понял.
А вот сколько раз просили нас и завуч, и сам Виктор Михайлович прийти к ним, побеседовать с ребятами о жизни вообще, о жизни села, о будущем. Сколько раз я вам напоминал об этом?! Нам – все некогда, все дела… Ведь это же и есть наша кузница кадров. Сегодня школьник-восьмиклассник, а завтра – наш рабочий, полевод или механизатор. Понятно, не всех мы можем сагитировать, да этого и не требуется. Пусть из десяти – два человека будет. Это уже здорово.
«А что, верно он толкует, – думал про себя Романцов, – сколько раз я обещал, а ни разу не сходил, не выбрался в школу к ребятам. Прав секретарь…»
18
После мучительных раздумий, душевных колебаний, Митрий все же больше склонялся к тому, чтобы подождать со своим отъездом в Петровск до осени. «Закончу уж год в совхозе. А то пойдут разговоры – вот, мол, какой – и сезона не отработал, ушел. Да и колодец можно соорудить за это время», – думал он.
Беспокоило лишь одно: что он будет отвечать Федору, который завтра будет в Починках и заявится за ответом. «Не впервой, – рассуждал он, – скажу, что осенью еду, твердо решил. Зачем торопиться? Поспешишь – людей насмешишь. Заодно посмотрю, как он сам приживется на этом самом карьере. А то, может, и он не придется ко двору. Всяко бывает…»
Казалось, в этот день все складывалось к тому, чтобы утвердить Митрия в его решении подождать до осени. Не успел он подойти к конторе, куда направлялся на наряд, – встретил соседа Буряка.
– Здорово, кум, – как-то радостно и не в меру громко басил тот, хотя никаким кумом никогда Митрию и не доводился, – случай-то какой. Отметить надобно…
– Что за случай?..
Буряк недовольно хмыкнул, презрительно, как показалось Митрию, посмотрел на него и вынул из кармана пачку трехрублевок.
– В отпуск иду, вот какой случай.
И словно горячей волной обдало сердце Митрия, какими же радостными и желанными стали вдруг для него эти слова соседа, простые слова: в отпуск иду… Он осознал вдруг, что и сам-то теперь ведь совхозский человек, что и ему полагается теперь отпуск. И он теперь может поехать туда, куда захочет. К дяде, например, в Белгород-Днестровский, на золотые пески, на лиманы… Хотя он об этом слышал и раньше, но как-то не задумывался. Почему-то именно при этой встрече, при виде возбужденного и радостного соседа ощутил эту же самую, в сущности своей такую земную и простую радость рабочего человека, которому после трудового года представляется случай на короткое время забыть обо всем, что всечасно его занимало, просто отвлечься, отдохнуть.
– Ну? – смотрел вопросительно на Митрия Буряк.
– А-а, была не была, – махнул рукой тот. – Кирпоносов будет, и ладно.
– Идем!
И они быстро зашагали к закусочной, открытой в Починках два года назад в каменном здании, что осталось от бывшей прицерковной сторожки.
– Катюше наше с кисточкой! – уверенно поприветствовал Буряк буфетчицу.
– Заявился, не запылился, – недовольно проворчала не по годам располневшая, румяная Катя, известная в Починках как самая опытная торговая работница, побывавшая и в сельмаге, и в продмаге, а теперь вот заправлявшая делами в закусочной.
– Два по сто пятьдесят и бутерброды, – потребовал Буряк.
Катя взяла в руки мензурку, влила в нее вино и вылила его в стакан с такой ловкостью, что ни Митрий, ни тем более Буряк, уже подвыпивший, ни кто-либо другой ни за что не смогли бы заметить недолива.
– Ну и Катька, прямо-таки актерка, – констатировал Буряк быстроту ее рук.
– Давай, давай, гуляй, отпускник.
– Еду в Ростов, – сообщил сосед Митрию, когда тот выпил и стал закусывать, – к брату, – уточнил Буряк, видя, что Митрий не совсем его понял. – Надо повидаться, да и купить: то да се. Попытаю счастья, может быть, Уральца достану. Во – машина! Самая что ни на есть для нашей местности. А может, по путевке уеду, если дадут.
– Машина что надо, – согласился Митрий.
– Не знаю, писал как-то братан, что есть у него там вроде бы знакомство такое.
– Слушай, Павел, ты ведь давно в совхозе? – перевел Митрий разговор на другое.
– Ну.
– И все во втором отделении? У Грызлова?
– Во втором, только не у Грызлова.
– Как это во втором, а не у Грызлова?
– А так, – вытер Буряк губы бумажной салфеткой.
– Вот я и спрашиваю – как?
– Сняли его – вот как.
Такого Митрий не ожидал, он осторожно поставил стакан, не сводя глаз с Буряка, с минуту молчал, не зная, что и сказать. А тот спокойно, как будто ничего особенного и не произошло, достал из кармана кожанки папиросы, стал закуривать.
– Спасибо… Побегу…
– Ты что, – удивился Буряк, – погодь, выпьем еще.
Но Митрия и след простыл.
– Фу-ты, сумасшедший, – Буряк выругался, однако вполголоса, искоса поглядывая на Катюшу, которая с кем-то весело и довольно громко разговаривала.
Когда Смирин подошел к совхозной конторе – наряд закончился. В коридоре – не пройти. Табачный дым, разноголосый говор, смех.
– Вот я и толкую: пусть садится сначала на моем старом поработает. А то получили только что и – ему…
– Конечно, – соглашался другой голос, – поучиться-то на старом оно и полезней, да и просто-напросто разумнее. Зачем гробить-то новую машину?..
– Об том я и толкую…
– Алексей! Алексей! прошу к нашему шалашу! – звал кого-то сиплый до хрипоты, почти свистящий голос.
– Нет, нет, никогда ты в таком случае не снимешь его, пласт-то, хоть как ни опускай хедер.
– А как же тогда?
– А так же, слушай, да на ус мотай…
– Сосед, дай закурить!..
– Чего толкаешься?
Митрий втиснулся в толпу, в углу заметил Титова, Лукина, Кирпоносова.
– Ты чего не приходишь на наряд? – спросил Василий.
Митрий объяснил, что торопился, да пришлось вот задержаться по одному делу. Говорил, а сам прикидывал в уме, как бы поточнее разузнать насчет Грызлова, уж на летучке об этом, видимо, говорилось. Он не хотел об этом спрашивать напрямую. Еще на смех поднимут, знают ведь о его стычке с управляющим. «Если это правда – сами скажут, – подумал Митрий, – подожду, все равно разговор зайдет, не может не зайти». Только он подумал об этом, как Титов, широко растянув мясистые губы и дурашливо улыбаясь, сказал:
– А друга твоего тю-тю, стало быть…
– Какого друга? – нарочно сурово сдвинул брови Митрий.
– Грызлова-то.
– Не по шапке, а сам он подал заявление, в город уезжает, – поправил Лукин, – в торговлю идет.
– Пойдешь в торговлю, коли прижмут.
Пока Титов с Лукиным спорили, уточняли, что и как, Кирпоносов стоял слушал, но в разговор не вступал, а Митрию разговор этот и вовсе представлялся теперь никчемным – главное для него было ясно: Грызлов действительно уходит. Эта самая мысль подогревала его изнутри, и он с облегчением вздохнул, когда наконец Кирпоносов произнес:
– Да хватит вам, лучше выпить пойти.
– В буфет свежее пиво привезли только что. Сам видел, – поспешил подтвердить Митрий.
– Оно и видно по твоим усам, что привезли, – заметил Титов, все так же дурашливо улыбаясь.
Вернулся Митрий в тот вечер домой в хорошем настроении. Но все же что-то тупой занозой кололо сердце. Не успел он раздеться, как пулей влетел из горницы в кухню Дениска, приник к отцовскому бедру, пахнущей мартовскими ветрами куртке. «Соскучился, – подумал Митрий, – два дня, считай, не видел: уходил, когда тот еще спал, – приходил тоже поздно». Он потрепал колючий ершик волос на голове сына. Разделся.
Марина хлопотала над столом, готовила ужин. Митрий достал из кармана две небольшие шоколадки, оказал сыну:
– Это тебе и Леночке.
Тот взял и снова пулей убежал в горницу.
– Завтра куда? – спросила Марина, оторвавшись от стола.
И будто током ударило Митрия прямо в сердце. До чего же знакомо прозвучал ее вопрос. Нет, голос нисколько не был похож на голос Илюхиной, но интонация, поворот ее головы, взгляд пристально-испытующий – было во всем этом что-то напоминающее почему-то ее, Наталью. Митрий даже присел на широкую скамью от неожиданности. И все это было лишь один момент, какие-то доли секунды.
– Как и вчера, – ответил он, чувствуя, что краснеет, и стал внимательно всматриваться в склоненную над столом фигуру жены, пытаясь найти это, только что так неожиданно утерянное видение сходства. Нет, ничего общего не было между ними и не могло быть даже отдаленного сходства. Это он знал. Так почему же так ему показалось? Почему?.. Он ведь никогда и не сравнивал Марину и Наталью между собой, потому что было бы это никчемным делом, ибо невозможно сравнить несравнимое. Просто-напросто ему это никогда не могло прийти в голову. Тем более интересно знать: почему так вдруг показалось, почудилась в Марине Наталья? Чувство это незримым грузом давило на сердце. Всматриваясь в профиль лица жены, Митрий вдруг заметил, чего, кажется, и вовсе не видел до этого, – ее слишком уж вздернутый нос. Раньше, как ему казалось, чуть-чуть вздернутый ее носик, напоминающий небольшой изящный дамский сапожок, придавал ее подвижному лицу еще более бойкое, живое выражение. При ее веселом нраве, неровном характере он и не мог быть иным, а теперь он казался слишком уж вздернутым, придающим лицу ее, как казалось, несколько легкомысленное выражение.
Митрию стало вдруг так неловко, словно кто застал его за каким-либо непристойным делом. Он надвинул на лоб шапку и торопливо стал одеваться.
– Куда? Ужин готов, – обернулась Марина.
– Я сейчас, скотину погляжу, – сказал он, не оборачиваясь.
Спать легли в доме Смириных в этот вечер рано. Еще не было и четверти одиннадцатого. Митрий хотя и сильно устал за последние дни, но уснуть долго не мог. Сперва дважды мяукала кошка, и он поднимался с постели, выпускал ее на двор и впускал обратно, потом где-то за сараями лаяла собака Титовых. А тут еще мысли одна за другой, бесконечной цепью тянулись и теснились в голове. То ему представлялась снова Наталья, последняя встреча с нею, когда она опять так же, как казалось ему, твердо и решительно отвечала: «Нет. Не надо. Так будет лучше…» Эти слова запомнились ему так отчетливо, что он мог не вслух, а про себя, конечно, произнести точно так же, как они были сказаны ею. А что, собственно, хотел Митрий. Он и хотел-то всего-навсего где-нибудь, не на ходу, конечно, встретиться и спокойно, а главное, не спеша обо всем с ней поговорить. «А что, собственно, говорить-то?» – спрашивал Митрия другой Митрий. «Действительно, – соглашался первый, – что говорить?»
Мысль о том, что с Грызловым теперь не придется больше работать, успокаивала его: «Хорошо, что он уходит, работать я бы с ним ни за что бы не стал…»
Часы уже давно пробили двенадцать, а Митрий все ворочался и ворочался. И вдруг представилось ему, что живет он в Петровске в новой квартире. Все, и Марина, к ребятишки рады и довольны новым жильем. «Па-а-п! – кричит Дениска, – п-а-ап! Смотри, как я плаваю, смотри же!..» Глядит отец и не насмотрится, как сынишка отчаянно бьет ногами в воде. Даже Леночка, хотя она и гораздо старше, с завистью и нетерпением слушает эти выкрики и плеск воды. Ей тоже хочется поплескаться, и она ждет не дождется своей очереди.
Представляется ему, как они с Мариной утром выходят вместе на работу. Он встречает на перекрестке Федора, а Марина машет им на прощанье, так как ей надо торопиться к детсаду, а им – на карьер. Он, конечно, смутно и не совсем ясно может вообразить свою новую работу, но видится ему большая чашеобразная яма, на дне которой поблескивает холодными гранями камень. Надсадно ревут мощные КрАЗы, дружно бьют отбойные молотки, мерно движется широкая лента транспортера, бойко ворочают массивными хоботами экскаваторы. Разгоряченной пылью, гарью, металлом и камнем дышит карьер, в котором теряются, тонут человеческие голоса…
И вдруг тут же картина эта сменяется другой. Видится ему привычное: как ранним утром, когда еще солнце не успело оторваться от ржаного, розовеющего на заре поля, когда еще на колосьях, на самых кончиках остьев висят прозрачные капли росы, стоит он с агрономом у края полосы. «Эк, ее вымахало», – говорит агроном и срывает несколько колосьев, отводя рукой остальные в сторону от подбородка. Митрий шагает вглубь от обочины и тоже выбирает колосья – так, как учил его еще отец: три самых крупных, три – средних и тех, что помельче… «Завтра можно начинать, – скажет агроном. – Почин будем вести вон с того верха…»
Какие это необыкновенные минуты!.. Много лет подряд, из года в год Митрий вел и первую борозду, и первый прокос, но всякий раз, с каждым годом, все более и более волнующими и, главное, незабываемыми и неповторимыми были эти минуты. Каждый раз он как бы заново переживал трепетное волнение и первого выезда в поле, и сборов, и напряжение многодневной подготовки к нему.
Вот они вышагивают на дорогу, колосья в руке Митрия словно живые. Как ни крепко зажал он их в руках, а уж два из них совсем вылезли из крепко сжатого кулака нижней частью своей, тем концом, где торчит короткая трубка стебля. Мелкие, невидимые зазубрины остьев, словно зубья храповика, помогают им двигаться вперед и ни за что, ни за какие силы – назад, против остьев. Митрий берет их другой рукой, ощущая упругость и тяжесть налившихся зерен. Он испытывает такое чувство, словно держит в ладонях трепещущих ершей, только что выловленных из ольхового омута речки-безымянки. Колосья мнутся, и вот уже на ладони Митрия лежат, матово поблескивая и серебрясь, крупные, еще свинцово-мягкие, тяжелые зерна.
Какой запах может сравниться с этим, идущим от самого колоса и первых ржаных, еще не отвердевших зерен новины?! Злачный дух травы и хлеба, зерна, только что отделившегося от травяной оболочки, дурманит голову и заставляет биться сильнее и чаще сердце хлебороба. Счастлив тот, кому довелось пережить в своей жизни такие минуты, и неизмерно обделен человек, которому, зачастую не по его воле и вине, не пришлось приобщиться к великому таинству природы – зарождению блага, которое все мы именуем хлебом. Это, видимо, о тех, кто в жизни своей ни разу не испытал, не ощутил и не запомнил этих минут, метко сказано, что хлеб для них растет готовыми булками.
Шел второй час ночи, когда Митрий, обуреваемый житейскими думами, преследуемый видениями когда-то пережитых и еще не изведанных, только воображаемых в жизни своей картин, наконец крепко уснул.
