Текст книги "Этажи села Починки"
Автор книги: Сергей Лисицкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 20 страниц)
Этажи села Починки
Вместо предисловия
Это первая книга прозы Сергея Лисицкого, ранее выпустившего три сборника стихов. И повесть и рассказы, составляющие эту книгу, посвящены, за малым исключением, деревенской жизни в русской степной полосе, славной издавна лугами, да пшеничными полями, да песнями, да буйной казацкой волей.
Автор, словно поводырь, водит нас стежками-дорожками по укромным деревенькам, лежащим в стороне от городов да шумных проезжих большаков. Здесь все ему любо и дорого, все знакомо до малой травинки в широком поле, до последней хатенки на хуторском захолустье.
«Место, где расположилось сельцо, – удобное, рядом со степным невеликим озером, и от большого села Бутово недалеко, и до города Петровска – тоже рукой подать: километров двенадцать, не более будет. И земля тут добрая, черноземная. Много травы-степняка, и луговые угодья богатые. Испокон веков жили тут люди и не тужили…»
Почему же уходили некоторые хлеборобы в город от такого приволья? А потому, что отдельные колхозы были слабые, платили там за труд мало, а еще – избы стали ветхими, построить новый дом трудно. Вот и уходили одни, а другие оставались, но землю не оставляли впусте, мало-помалу обстраивали свои селитьбы, налаживали хозяйства, укореняли жизнь. Этот упорный мастеровой народ, перенявший от предков своих любовь к земле и нравственную стойкость, стал для Сергея Лисицкого главным жизненным образцом, заслуживающим самого пристального исследования. Его рассказы, а точнее – очерки, зарисовки, эскизы с натуры, написаны легко и непринужденно, без мудрствования от лукавого. Их главное достоинство – непосредственность. Все эти пастухи и сапожники, трактористы и плотники, гармонисты и знахарки, подростки и старики живописны и оригинальны. Чувствуется, что Лисицкий жил среди них, хорошо знает их и любит.
Не все в равной мере удается Лисицкому. Сказывается еще отсутствие опыта. Не будем забывать – перед нами первая книга прозы поэта. Однако достоверность описания быта, природы, оригинальные характеры, живой и образный язык позволяют нам надеяться, что читатель с интересом прочтет эту книгу.
Б. МОЖАЕВ
Этажи села Починки
Повесть
Почин, начало, зачало, начин, зачин, передний конец, кон.
Вл. Даль
1
Когда-то, еще до революции, сельцо это – Починки – было хутором с соломенными амбарами и жердяными загонами для скота. Место, где расположилось сельцо, – удобное, рядом со степным невеликим озером, и от большого села Бутово недалеко, и до города Петровска – тоже рукой подать: километров двенадцать, не более будет. И земля тут добрая, черноземная. Много травы-степняка, и луговые угодья богатые. Испокон веков жили тут люди и не тужили. Правда, от основной дороги-грейдера вроде бы в стороне, так в этом своя выгода была: со скотиной поспокойнее, да и уютнее оно.
В старые довоенные годы жили тут две или три семьи и славились на всю округу мастерством своим корзины плесть, а то еще веники из сорго вязать. Низкие места речки-безымянки богаты ивой-брединой да болотной кугой-чаканом – сырье, можно сказать, дармовое и впрок его было. Чего ж не заняться промыслом, коли спрос на товар есть?
На базаре в Петровске хоть и завозно бывало, а все же поделки починковских мастеров – нарасхват. Отличался их товар в выгодную сторону и красотой, и удобством, и, главное, прочностью. Наезжали, правда, еще мастера из-за Дона, что близ Шкурлата: у тех кошелки и корзинки добрые были, но и они против починковских уступали – прочность не та. А секрет-то в том, что они лыко в кугу не вплетали, да и не так уж много у них товару было, конкуренция отсутствовала как таковая.
Митрий Смирин родился и вырос тут, в Починках. Отец у него извозчиком был, всю жизнь при лошадях состоял. И на фронте с обозом аж до Польши дошел. Погиб при бомбежке под Люблином… Мать – в десятом колене крестьянка. Домохозяйкой и труженицей поля была – схоронил ее сын три года назад. Живет теперь своей семьей. А семья такая: жена Марина да двое детей – дочь Лена – третьеклассница, сын Дениска – шестилетний мальчишка. Работает Смирин механизатором в колхозе. Все ступеньки снизу доверху прошел: от ученика реммастерских МТС до того самого «широкого профиля» дошел, о котором любят в газетах писать. Был и трактористом, и мотористом, и дизелистом, и комбайнером, даже на бульдозере довелось проработать целое лето.
А в детстве, бывало, кони ночами снились. Трепетной любовью Митя Смирин любил коней. Но такое уж пришло время – угас лошадиный век. Впервые узнал и увидел в действии «лошадиные силы», заключенные в железном сердце мотора, он тогда же, в детстве, когда Артем, дядя Мити – первый тракторист в округе, – взял племянника с собой на пашню. Как сейчас видит перед своими глазами Митрий взбугренные пласты чернозема, с легкостью игрушки плывет следом за трактором трехлемешный плуг. Словно сейчас вдыхает он запахи машинного масла и металла, гарь сладко-горького дыма, слышит разгоряченный рокот двигателя… И такое страстное любопытство разбирало Митрия, что он днем и ночью все думал и удивлялся: откуда такая сила в железе? С тех пор и пошел он по металлической части. Да оно и верно вышло: нынче – кругом техника, куда без нее?
Так и живет Митрий хозяином на отцовском подворье вот уже двадцать с лишком лет, с тех пор как демобилизовался в сорок девятом. Всякое за эти годы бывало, но особенно трудновато пришлось поначалу. Вернулся из армии в шинели, в гимнастерке да в кирзовых сапогах, а дома – пусто. Мать, правда, двух коз завела, но их через год пришлось сдать в счет налога. Работал Митрий в реммастерской МТС. Недолго там довелось потрудиться. Посадили на трактор. Потом на комбайн. Тяжеловато пришлось. Только после пятьдесят четвертого года передышка наступила. А там – снова эксперименты: то кукуруза, то пропашные… Бросала Митрия жизнь из стороны в сторону, а достатка особого не нажил, но жить было можно. Оно все бы ничего, да была у Митрия одна закавыка – друг детства Федор Лыков с толку сбивал.
Служили они с Лыковым вместе – разом и демобилизовались. Только Федор в то время, когда Митрий пошел в МТС, – в район подался. Несколько лет подряд был шофером важного райисполкомовского начальника. На «Победе», а после на «Волге» ездил. И все подбивал Митрия: «Ну, что ты в черноземе копаешься? У тебя же руки к металлу лежат. Разве в Петровске не найдется дело подходящее? Едем, я найду тебе работу. В галстуке ходить будешь и при деньге…»
Митрий колебался, ссылался на то, что домишко подправить надо: крышу новую справить и полы застелить. Справил. А тут – женитьба, дети пошли. Но мысль уехать в город его все время не покидала.
«Смотри, засосет тебя чернозем насовсем», – сокрушался Федор.
«Не засосет, – отвечал Митрий, – вот погреб сорганизую и – баста. Нельзя же без погреба тещу оставлять одну, в город она ни за что не поедет».
Шел за годом год, и находились в хозяйстве неотложные дела и заботы: колодец исправить, сарай перекрыть, а там опять домишко починки просит – печку переложить надо край. Но главной причиной были, конечно, дети. Куда с такими малышами поедешь?
Со временем желание уехать в город, подогреваемое Федором, опять крепло, и Митрий, особенно в часы, когда находился среди сельчан в застолье, часто повторял: «Вот скоро уеду. Федька зовет. Что у меня, руки хуже разве, чем у других?.. Разве я не механик! Да я хоть к водникам на причал, хоть на завод, хоть в потребсоюз, хоть куда…»
В такие минуты, как всегда, Митрия поддерживал Степка Сыч, любитель выпить за чужой счет и прозванный Сычом за свою замкнутость и нелюдимство: «Ясно дело, не хуже, – произносил Сыч, – в Петровске таких – давай. Ясно дело, руки – золото».
Время шло, а Митрий так и не мог разделаться со всеми своими делами. Наоборот, чем больше он старался работал, тем непочатей представал перед ним край очередных дел и забот. Вот уже два года, как Федор Лыков не возил больше важного начальника. Проштрафился: надо было ехать в область на совещание, а он напился. Уволили его. Присмирел он, но ненадолго – сейчас перешел в сельпо на грузовую машину: «Лучше, говорит, стало. Зарплата та же, а хлопот меньше, да еще приработок есть».
Как и все другие, уход Лыкова в сельпо Митрий считал явным понижением. И его мечта об уходе в город временно потускнела. Но потом он стал думать и рассудил иначе: «Раз после такого случая Федор тут же нашел работу и говорит, что не хуже, а лучше, значит, в городе действительно насчет работы свободнее. А случись все это в Починках – куда подаваться?.. Вот рассчитаюсь с жатвой, поставлю машину на ремонт и уйду».
Митрий и не помышлял говорить жене о своем решении – засмеет, не один ведь год эти разговоры. Еще тогда, когда он впервые открыл ей свои планы, а потом вышло, что планы эти на воде вилами писаны, – Марина смеялась: «Бедному жениться – ночь коротка, так и тебе этот город…»
И еще одно обстоятельство подогревало желание Митрия стать городским, рабочим человеком. Дело в том, что еще в войну Смирин в числе своих сверстников-допризывников был мобилизован на строительство оборонительных сооружений. После того когда наши войска перешли в наступление и оттеснили врага на двести – триста километров, надобность в оборонной полосе отпала. Тогда же Митрий попал на один из воронежских заводов помощником машиниста паросилового цеха. Правда, проработать до призыва в армию ему довелось всего-навсего два с половиной месяца, но сознание того, что он начинал свой трудовой путь рабочим, придавало ему еще большую уверенность и решимость в своем намерении.
2
Дениска лепил из песка башню. Желтого зернистого песка во дворе между домом и погребом было много – целая куча. И мальчишка решил, чтобы его башня была высокой-высокой, выше, чем у соседнего Генки, которую тот слепил вчера. Глаза мальчугана горели восторгом, руки торопко перебирали влажные комья, но башня снова и снова рушилась. А тут еще курица привязалась. Подойдет и смотрит, наклонив голову набок, словно прицеливается, как бы ударить клювом половчее.
– Кши! – махал на нее Дениска совком.
Башня все падала и падала, и мальчику надоело ее строить. Он вдруг вспомнил о клубке капроновых ниток, что лежал у матери в комоде. Ивовые прутья, заготовленные отцом для коровьих яслей, вялились на солнце. Дениска еще вчера облюбовал один из них для лука, Он отряхнул руки о штаны и побежал в дом.
– Я вот скажу матери, – пригрозила ему сестренка. – Зачем берешь нитки и нож? Вот они вернутся с огорода, и скажу.
– Ленка-пенка, ябеда, – передразнил ее Дениска, показывая кулак.
– А вот и скажу.
– Ну и говори… – Мальчишка выскочил на крыльцо и зажмурился. После комнатного полумрака осеннее солнце слепило глаза.
А в это время Смирин-старший, пользуясь выпавшим свободным днем, орудовал лопатой. Работал он не то чтоб с усердием, но и не особенно ленясь. Потому как Митрий был высок и сухощав, то поджарую, длинную и согнутую почти пополам фигуру его можно было видеть издалека. В противоположность ему была жена, полная, белолицая, небольшого роста, но проворная и живая женщина, с серыми, почти бесцветными глазами и русыми, выгоревшими на солнце волосами.
Все горело в ее руках. То она высыпала из корзины остатки картошки и, разминая в ладонях прилипшие комья земли, раскладывала клубни на ровную грядку – подсушить на осеннем, но еще довольно горячем солнце, то выдергивала сухие, пожухлые на ветру пни срезанных подсолнухов и кукурузы, что годилось на топку, то сгребала в кучу высохшую ботву тыквы, паслена и картофеля, заодно заравнивая наиболее глубокие лунки.
Хозяин – наоборот – любил во всем степенность. Он как бы обдумывал каждое свое движение. Часто усаживался закуривать. Глубоко затянувшись и отдувая небритые смуглые щеки, наблюдал за женой и в душе был доволен ее сноровистой ухваткой, усмехнулся про себя, вспомнив слова Пантелеича, бывшего соседа, который несколько лет назад, в канун его свадьбы зашел специально во двор Смириных, снял засаленный кожаный картуз – поздравил его, Митрия: «Молодец, Демитр. Хорошую девку отхватил, работящую, из видной семьи. Я ить почитай всю родословную Крайновых знаю. Четыре колена, как свои пять пальцев. – Он загнул пальцы. – Мастеровые все…» Он надвигал почти на самые брови свой картуз и, заговорщицки оглядываясь, вполголоса добавлял: «Ты ее, того… жалей, смотри…»
Смирил только сейчас вспомнил и понял смысл и значение последних слов Пантелеича…
– Фу, черт. – Он недовольно поморщился, сплюнул в пустую картофельную лунку, бросив туда же и окурок, потянулся в сторону за пустым мешком. Бросил его рядом с собой и уже потом позвал:
– Марина, а Марин, передохнула б.
– Нашел время, – уперла та испачканные зеленью и грязью руки в бока. – Тебе все бы курить, гряду сегодня же закончить надо. А он – отдыхать.
– Ну ладно, ладно, – примирительно заговорил Митрий.
– Вот черт, говорила ведь: сделай ручку, – Марина угрожающе наступала на мужа со сломанным ножом. – Чем теперь свеклу чистить?..
Смирин взял из ее рук нож. Отломленный черенок с медным кольцом на шейке бросил в бурт, чтобы не потерялся, а лезвие, чтоб не обрезаться, сунул за голенище.
– Ладно, вот тебе пока другой, а завтра сделаю.
Он достал большой нож-складенец из кармана брюк – подал его жене, а сам взял лопату и стал подкапывать розовые, почти в кулак величиной картофелины.
Заходящее солнце уже почти не грело, но все же веселило. К тому же работы оставалось мало, неубранной оставалась, одна низина, где ровными рядами лежали лысые головы капусты, курчавились поздние побеги помидоров, под желтой листвой которых висели красные продолговатые и круглые, словно голубиные яйца, плоды, последние, осенние.
Смирин так увлекся работой, что и не заметил, как начало смеркаться. Вот уже прошли мимо доярки с фермы, курили и громко разговаривали трактористы, возвращаясь домой.
– Кончай, Митрий, – кричали они через дорогу, – а то и поужинать не успеешь…
– Успеется, – отвечала за мужа Марина.
Поздно вечером, когда уже совсем стемнело, вернулись Смирины с огорода домой. Чтобы не идти впустую, оба нагрузили мешки со свеклой и картофелем, шли долго, тяжело. Во дворе, у стойла, пахнущего пыреем и молочаем, стояла недоеная корова. Она повернула рогатую, с белыми пятнами на коричневом лбу, голову – жалобно промычала, переступая ногами.
– Зорянка, Зорянка, – ласково позвала ее хозяйка. – Счас, милая, счас.
Митрий зашел в дом, включил свет. Заглянул в полутемную горницу. На кровати и диване спали ребятишки – десятилетняя Лена и шестилетний Дениска. «Убегались за день», – подумал отец и прикрыл дверь.
Где-то, то ли у порога, то ли в сенцах, мирно трещал сверчок. Вокруг абажура, проснувшись, летала крупная муха, назойливо жужжала, билась о стекло. Смирин взял висевшее на гвоздике возле умывальника полотенце, махнул им в воздухе у самой лампочки – промахнулся.
– У-у, черт!..
Махнул еще раз, и та, оборвав жужжание, упала на пол.
В сенцах хозяйка процеживала удой. Гулко хлопала эмалированная крышка ведра, в полуоткрытую комнату тянуло парным молоком.
Сели ужинать. Митрий вяло ковырял вилкой в сковородке, вздыхал, как будто чего-то выжидал.
– Ешь, ешь, – разрезая малосольный огурец, сказала Марина.
– Голова чтой-то, с усталости, видно, – перевел он с нее взгляд на буфет, стоявший в углу комнаты. – Плесни полстаканчика…
Жена заворчала, но все же встала из-за стола, вынула бутылку с кукурузным черенком вместо пробки.
Смирин выпил, крякнул и стал есть. А когда Марина вышла в сенцы за квасом – поспешно, по-воровски, налил полстакана и, кося глазом на дверь, выпил еще и остался доволен тем, что она не увидела его проделки.
– Идем, – оказала она тоном, каким говорят люди об известном лишь одним им.
– Идем, – ответил послушно Митрий, вставая из-за стола и потягиваясь.
Они вышли во двор, закрыли избу.
Стояла такая темь, что Смирин едва нащупал мешки, лежавшие на дровах возле сарая. На ощупь вышли задами в огород. Говорили шепотом.
– Правее надо.
– Нет, – возражал тоже шепотом он, – правее огород Лукиных, а прямо в аккурат выйдем на участок второй бригады.
Шли долго. Митрий и сам уже стал сомневаться: верным ли путем они шли. Впереди должна была бы быть канава, а ее все не было. Не могли же ее обойти?..
– Я говорила, вправо надо…
– Вправо, вправо, – передразнил он, едва различая на жене, стоящей рядом, белый платок. «А может, действительно вправо?» – подумал он, держась чуть правее.
Роса уже упала на траву, и ноги стали быстро намокать.
«Ага, вот тут – ветла…»
Но ветлы не было, зато Смирин чуть не свалился в канаву, которой, по его расчетам, здесь не должно быть.
Он прилег на землю, надеясь разглядеть какие-либо ориентиры. Куда там… Осенняя ночь, словно вылитый деготь: все было черно. Без единой звездочки черное небо, такая же земля, даже воздух, казалось, был наполнен этим беспросветным, тягучим, как деготь, мраком.
– Перейдем канаву, и должны быть бурты, – шепнул он.
Перешли, но буртов не было. Несколько минут ходили, брали то вправо, то влево. Марина начала терять терпение:
– Черт сивушный, нажрался…
И тут угодила прямо в бурт. Облегченно вздохнула. Обрадовался и Митрий: наконец-то…
Еще с утра Митрий приметил этот бурт, что остался после уборки свеклы. Лежал он в десятке метров от огорода за дорогой в низине. В спешке, видимо, не заметили его. Не возьми его Митрий, кто-нибудь заберет все равно ведь…
Смирин прислушался – нет ли кого поблизости, потянул носом воздух, смотреть было бесполезно. Потом они торопливо накладывали в большие крапивные мешки свеклу.
– Хороша, – шепотом похвалила она.
Он держал мешок, поворачиваясь и прислушиваясь. Вдали глухо затявкала собака: «Лукиных лайка». Он мысленно определил свое подворье, оно должно быть чуть левее, откуда слышался лай.
– Поддай.
Смирин помог Марине взвалить на спину мешок. Пожалел, что не весь бурт вошел в мешки, и, два раза уронив свою ношу, наконец изловчился и, тоже забросив на спину, зашагал, пригибаясь, по направлению, которое мысленно наметил.
Вышли они почти точно, на соседский огород. И дошли до дома, как показалось обоим, быстро. Мешки оставили у входа в сарай. И Смирин, уставший, но довольный тем, что вылазка закончилась удачно, лег спать.
Рано утром он собирался на работу. Обул сапоги, выпил кружку квасу. Вошла жена, держа в руках белый кочан капусты, который она только что срезала на огороде. На нем ртутью дрожали крупные капли росы, падали на клеенку. Кочан свежо поскрипывал в ее руках.
– Бурт у нас кто-то убрал, – сообщила она мужу новость.
– Как? – не разобрал Митрий.
– Бурт, говорю, кто-то забрал с огорода…
Смирин опешил: как это так? Отродясь не бывало, чтобы в их краях случалось такое. Разве ребятишки когда залезут в сад или огород. Так это не в счет… С досады он стал закуривать, ломая спички… Не верилось.
Потом подошел к мешкам, ставшим теперь ненавистными, рывком вывалил на землю содержимое из одного: «Ты стараешься, ночей не спишь, а в это время у тебя самого тащат…» Перевернул вниз завязкой другой. С гулким шумом сыпались, падая на землю, клубни. И тут вдруг он увидел черенок от ножа, который заблестел медным колечком на солнце.
Митрий побагровел. На его лице выражение недоумения сменилось гримасой досады.
– Тьфу… – выругался он. Глаза его позеленели. «Сам у себя, выходит, стащил…»
Он плюнул перед собой в землю и, не повернувшись, зашагал на бригаду. «Что-то давненько не было Федора», – подумалось ему.
3
Весть о том, что колхоз «Красный Октябрь» укрупняется и в него вливаются еще два небольших колхоза: «Имени Ворошилова» и «Дочь революции», а Починки переходят в совхоз «Рассвет», облетела село с быстротой ветра.
«Вона какая теперь артель, – рассуждали мужики на бригаде, – от Будаева до Коврева четырнадцать верст, и все один колхоз».
– Да-а, – вопросительно протянул Степка Сыч, одногодок Митрия, приземистый широкоплечий мужичок, – что ж Починки-то в совхоз определили?
– Думать надо, голова, – заметил бригадир Колосов. – Мы к совхозу нынче в два раза стали ближе. Да и что теперь наши Починки для такой большой артели – капля в море.
– И дураку ясно, – поддержал бригадира тракторист Титов, – до Коврева, где усадьба колхоза – десять, а к «Рассвету» и половины километра не будет, да и вообще-то в тридцатые годы мы ведь рассветовские были…
По-своему воспринял это известие приехавший в тот день к матери Федор Лыков. «Ага, – рассуждал он, – раз теперь совхоз – оплата денежная. А директору наверняка водитель классный нужен, не перейти ли мне? И к дому поближе…»
Лыков хорошо знал главного агронома совхоза Голованова, коротко был знаком и с директором Алексеем Фомичом Романцовым. «А может, и не стоит?..»
– Поел бы, сынок, – просила мать Федора, подвигая к нему пироги с луком.
– Норму, мам, блюсти надо, – Федор метнул взглядом на сундук, где лежало старое одеяло. – Пойду в садке полежу.
– Пойди, пойди.
Под большой раскидистой грушей, возле кустов малины и смородины стоял топчан. Федор сколотил его несколько лет назад. Низенькие ножки его, казалось, совсем вошли в землю, и доски лишь чуть возвышались над уровнем травы. Он расстелил одеяло, лег и задумался.
Вспомнилось Федору далекое прошлое – вся его недолгая, но и немалая жизнь.
Друзья далекого детства: Митька Смирин, Федор Лыков да Пашка Калюжный. Три неразлучных друга были. Это словно о них троих распевалась в то время только что вышедшая на экраны песня о трех танкистах. Помнится, Наташа Илюхина, завидев их троих, запевала: «Три танкиста, три веселых друга…» Федор в таких случаях выказывал свое недовольство, хотя ему и лестно было сознавать себя танкистом. А Пашка, тот всегда вступался за Наташку. Неравнодушен он был к ней. Но вскоре Пашка Калюжный уехал куда-то с родителями. Говорили, что чуть ли не в Сибирь. И остались Федор и Митрий вдвоем с тех пор. И песню о них перестали петь: два, а не три друга стало.
Как живой всплыл в памяти отец Архип Ефимович, а вместе с ним и Степан Данилович – отец Митрия: друзьями и они были в молодости. Сначала дружба их не омрачалась ничем… лишь потом наметилась трещина. Как будто сейчас увидел Федор своего отца Архипа. Стройный, подтянутый, с рассыпающимися черными колечками чубом на смуглом виске. Бордовая сатиновая рубаха ладно сидит на нем, подпоясанная широким ремнем. Сапоги-гармошки блестят. А когда он улыбается – зубы ровным рядом белеют под темными усами, а глаза сужаются в две лукавые щелочки.
Под стать ему был и Степан – отец Митрия. Только, в отличие от своего друга, тот русоволос и бел на лицо. Такой же, как и Архип, ладный, только пошире в кости, словом, был он тем малым, о которых говорят: «ладно скроен и крепко сшит».
Архип был более расчетлив, влекла его прежде всего практическая сторона любого дела, в то время когда Степан готов все сделать «для души», многим пожертвовать ради «памяти сердца». Эта разница в их натурах, однако, не мешала их дружбе, наоборот, достоинства и недостатки их характеров как бы дополняли друг друга. Еще одно обстоятельство, подчеркивающее некоторую разницу между ними: Архип был на два года старше Степана. Но разница эта, скорее, опять-таки больше способствовала их сближению, если учитывать при этом трезвый расчет Архипа.
В начале двадцатых годов, когда начал действовать ликбез, – Архипа и Степана, как наиболее грамотных (оба окончили по четыре класса), послали в Петровск на курсы учителей, и в этом была немалая доля хлопот Архипа Лыкова. Это он и сумел поговорить с «кем надо», вовремя «подкинуть мыслю». Правда Степан после окончания курсов недолго проработал в школе: «Не могу, говорит, когда ты толкуешь одно, а тебя не понимают и говорят совсем другое. Девять разделить на два – будет четыре и одна вторая – нет, не понимают, что это такое «одна вторая». Четыре с половиной будет, твердят, хоть убей…» В общем, бросил Степан мел с тряпкой в угол и ушел со школы в один вечер навсегда.
Архип – тот нет, проработал до конца двадцатых годов, пока не прислали настоящих учителей, с институтским образованием. Но тогда уже, с того самого злополучного вечера наметилась та самая трещина в их дружбе. Все реже и реже стали они встречаться – интересы разные. Степан весь ушел в хозяйство: пашня, быки, лошади…
Еще больший водораздел пролег между ними в тридцатом году, во время коллективизации. К тому времени Архип Лыков тоже ушел из школы, и они оба вместе со Степаном одни из первых вступили в колхоз. Но и тут Степан, что называется, «сорвался» – не пробыл и месяца в колхозниках. Правда, и Архип много не наработал, через два года подался на сахарный завод. А со Степаном было так: после того, как выехали всем колхозом в поле на посевную, лошадь Степана, каурая кобыла по прозвищу Калина попала в руки Тимофея Плужника, известного в Починках нерадивого мужика, нелюдимого и злобного. Степан перегонял колхозных быков мимо клеверища, через поле, которое вспахивали под пар в четыре плуга. Четвертой в паре с гнедым мерином Петра Титова ходила по загону Калина. Степан Смирин не мог пройти мимо, не проведав свою лошадь. «Гони, а я маленько заверну, – оказал Степан своему напарнику Косте Жмуркову, – Калину наведаю».
Он повернулся и зашагал вправо, в ту сторону, где виднелись четыре пары лошадей, медленно двигающихся по загону. Подошел Степан к ним в тот момент, когда все четыре развернулись и торили новую борозду. Пахари его не замечали.
«Вот она, Калина, – шептал Степан, разглядывая свою лошадь, трудно шагавшую по целине. – Да что он, черт, – выругался Смирин в адрес Тимофея, – подпругу не подтянет, холку ведь ей трет». А лошадь и вправду резко вскидывала вверх голову, поворачивала ее назад, словно пытаясь разглядеть, что там, на шее, ей мешает.
– Э-э, черт, – злобно выругался Тимофей, сильно дернул вожжи и с размаху протянул во всю лошажью спину кнутом.
Свет потемнел в глазах Степана. Хотел крикнуть, но горло пересохло и ноги словно ватные стали. Постоял чуток, и надо ж такому случиться: будто откуда-то со стороны, а может быть, это от земли, ноги силой небывалой вдруг налились. В несколько секунд подскочил Степан сзади к Тимофею, вырвал у него из рук кнутовище. С яростью размахнулся, и ременная плеть, со свистом описав дугу, трижды обвила Тимофеево тело, оставляя на рубахе темные следы.
Грузный по сравнению со Степаном Тимофей оторопел от неожиданности. Стоял с раскрытым ртом и немигающими глазами, не зная как ему поступить, как быть. А Степан, не помня себя от гнева, судорожно торопясь, распрягал лошадь.
– Калинка, никому… Никому…
Пальцы его рук никак не могли нащупать конец супони. Второпях он не мог сразу снять и хомут, позабыв предварительно перевернуть его верхом вниз на шее лошади.
– Ну, погоди, Степка, – пришел в себя Тимофей, – путя наши еще схлестнутся.
– Сволочь! – выругался Степан, бросив в лицо Плужника кнут. Он пощупал холку лошади, кожа Калинки дрогнула, словно прошитая ударом электрического тока Степан осторожно раздвинул шерсть – так и есть: на самом бугорке кровоточила ссадина. Он вывел кобылу из борозды и повел домой, оставив Тимофея с плугом и гнедым мерином среди пахоты.
Так Степан Смирин вышел из колхоза. Вскоре он определился конюхом в соседнем совхозе, где и проработал до самого начала войны.
Недолго проработал в колхозе и Архип Лыков.
Когда около Починок организовался засолочный пункт – он перекинулся туда. Всю осень солил огурцы, помидоры, а после перебрался на Кисляевский сахарный завод.
Где только не работал Архип потом: был и в соседнем районе, и в пригороде, и на пристани – все гонялся за длинным рублем. А ушел на фронт и пропал. Без вести…
Федор очнулся от полудремы. Пролетавшая над самой головой большая серая ворона так сильно каркнула своим хриплым голосом, что он даже приподнялся на локоть, разглядывая: куда бы это она полетела. Птица неуклюже опустилась недалеко за плетнем, где в густых зарослях крапивы и чертополоха находилась мусорная свалка. «Лемех сегодня кроликов забил, отбросы свежие…» – подумал Федор.
Взгляд его упал на траву перед самым топчаном. На острой стрелке пырея сидел жучок-солнышко, красный с черными горошинами. Он несколько раз распускал крылья, но почему-то не мог взлететь. Белые подкрылки папиросной бумагой выбивались из-под красной полускобки жесткого крыла. «Вишь ты», – произнес Федор.
«Надо бы проведать Митрия», – вспомнил Федор. Взглянул на часы. Рабочий день кончился. Федор свернул одеяло и не спеша пошел к дому. Бросив на крыльце свою ношу, он вышел за калитку и направился было в сторону смиринского подворья, но вернулся. «Схожу завтра. Сельмаг уже закрыт…»
