Текст книги "Этажи села Починки"

Автор книги: Сергей Лисицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 20 страниц)

Случилось это на другой день его приезда. Анатолий вернулся с речки, когда солнце еще висело на добрую сажень от кромки желтеющих полей. Прасковьи дома не было. Он не спеша переоделся, повязал лучший свой галстук и посмотрел на себя в косяк зеркала, расколотого с угла на угол. Потом с минуту о чем-то раздумывая, долго смотрел в окно, наконец снял пиджак и галстук. Действительно, на улице было слишком тепло, да оно и проще было.

В центре села, где он мельком бывал в прошлый приезд, мало что изменилось. Так же возвышенно и красиво стояли здания сельского Совета и почты; магазины – продовольственный и промтоварный – были еще открыты; клуб, стоящий особняком, пестрел рекламами и огромным стендом, на котором красовались цифры, графики, портреты лучших людей села.

Прасолов зашел в один магазин и другой, побывал на почте и в библиотеке, расположенной тут же в здании сельского Совета. Вышел на улицу, когда к клубу с разных сторон тянулись нарядные парни и девчата, а из распахнутых окон фойе доносились надрывные стенания неведомого детины, который хриплым, до дикости грубым голосом восклицал:

 
Хэй, бибо кирро, лэй ду-ду-ду…
 

Из окон доносился приглушенный шум, сдержанный смех и говор – в фойе танцевали. Прасолов не представлял, сколько людей там, в зале, но удивился тому, что здесь, у входа в клуб, их было не меньше. Он присел на край длинной деревянной скамьи против такой же, на которой сидели четыре девушки в окружении молодых людей с длинными, как у монахов, волосами и в пестрых рубахах.

На Анатолия никто, кажется, не обратил внимания, и он не без удовлетворения отметил эту деталь. Вынул сигареты, закурил и стал наблюдать за окружающим.

Из ребят, что сидели и стояли у скамьи напротив, выделялся небольшой паренек в зеленых брюках и спортивной тенниске с транзистором в руках. Он что-то рассказывал, очевидно, смешное. Ребята громко хохотали, а девчонки прыскали в кулак. Смеялись и над рассказчиком, когда тот пытался настроить свой транзистор, но кроме треска, визга и свиста, ничего не получалось.

Анатолий поднялся, загасил сигарету и направился к левому крылу входа, где толпилось особенно много парней и девчат. Протиснулся в круг и увидел, что здесь танцевали под магнитофон, стоящий тут же на одной из скамеек. Ритмическая джазовая мелодия глохла в душном воздухе, но это не мешало танцующим в горячечном твистовом экстазе энергично работать локтями и коленями, картинно выгибаясь, то приседая, то поднимаясь. Прасолов долго стоял и наблюдал это, в общем-то знакомое ему зрелище. Но почему-то ему казалось, что все, что сейчас происходит, – делается если не по принуждению, то, по крайней мере, без особого удовлетворения. Все: и эти обязательные брюки, в которых одето большинство девушек, и эти неизменные тени на веках, и прически ребят, и их цепочки на шеях с крестиками и без них, и, наконец, этот танец, – все это казалось Прасолову условным, наносным, но обязательным. Ибо кто же рискнет оказаться вне моды времени, прослыть отсталым?..

Анатолий еще долго наблюдал за одной из девушек, которая выделялась не только ладностью фигуры, но и особенной четкостью движений. Одета она была, в отличие от других, не в брюки, а в обыкновенную черную юбку. И это, однако, не мешало ей танцевать лучше других.

– Во Трошина дает, – заметил веснушчатый курчавый паренек, стоящий рядом с Прасоловым. – Ей бы лучше русского, во!.. – Он осекся, увидев перед собою незнакомое лицо Анатолия.

Было уже около двенадцати, когда Прасолов решил отправляться домой. Гомонящая толпа у клуба заметно редела. Опустел танцевальный зал. Полная луна, забравшись в самую середину неба, щедро рассыпала с высоты загадочно-печальный свет. Анатолий даже оторопел: раньше такой луны не видел почему-то. А потом догадался – в городе при свете уличных фонарей ее не замечаешь.

При лунном свете хорошо было видно, как гурьбою, а то и попарно растекались в разные стороны гуляющие. Особенно далеко виделись белые рубахи парней и светлые платья девчат. Кто-то кого-то настойчиво звал, взрывом раздавался то там, то здесь хохот.

Прасолов ускорил шаги. Ему вдруг показалось, что сзади его догоняли. Не хотелось Анатолию, чтобы на него лишний раз обращали внимание. Веселая компания в это время свернула с дороги вправо. Прасолов определил это по голосам. Ребята что-то горячо обсуждали, слышался веселый заразительный девичий смех, вдруг ни с того ни с сего рассыпались звонкие переборы аккордеона. Анатолий удивился: откуда аккордеон?.. А мелодия тем временем долго висела на одном минорном звуке, и высокий мальчишеский голос запел:

 
По Дону гуляет, по Дону гу-ля-е-еет…
 

Песню подхватили сразу несколько голосов, да так ладно и легко, что Прасолов некоторое время стоял с полураскрытым ртом.

 
Не плачь, девчонка-а-а, пройдут дожди-и-и… —
 

звучала припевом новая мелодия.

 
Стоит дева, плачет…
 

Певцы свернули в переулок, и песня оборвалась так же неожиданно, как и началась. Прасолов еще долго стоял и ждал. Ему не верилось, что «волосатики» так здорово умеют петь. Песня хотя и старинная, но не была для Анатолия неожиданностью. Он хорошо ее знал, часто слушал в передачах по радио, тем более ту, что служила припевом. Поэтому еще больше его удивила необыкновенная легкость, своеобразие и ладность ее исполнения. А может быть, своеобразие и заключалось в этой необыкновенной легкости? Кто знает, может быть, Прасолов, по крайней мере, судить об этом сейчас определенно не мог. Его больше занимало и волновало то, что происходило у него на глазах в течение всего вечера.

Анатолий Прасолов никогда не был в числе гонителей или запретителей узких и широких брюк, длинных волос, коротких юбок или джазовой музыки с ультрамодными танцами. Он придерживался того убеждения, что все, что является на свет божий, – закономерно и естественно. Все это должно существовать, по его мнению, наряду со всем остальным. Но он не хотел мириться с тем, когда одно всплывало на поверхность, не привлекало, а прямо-таки требовало к себе всеобщего внимания, тогда как все остальное должно было быть где-то в подспуде. В этой мысли убеждало его все, происшедшее нынешним вечером. В его ушах слышалась надсадная, отрывистая магнитофонная какофония, перед глазами в полусогнутом виде дергались фигуры танцующих. О, эта злостная сила моды! Разве кто мог дерзнуть в этот миг на простой народный танец? Песня и та молчала в то время, когда гремел джаз в неистовом кружении бобин магнитофона, и пролилась лишь тогда, когда они перестали вращаться; когда все расходились и не было риска быть уличенным в приверженности к своей народной песне, широкой и раздольной, которая одна могла вместить в свою гармонию, все эти джазовые штучки как некий составной ритмический элемент, не более.

Грустные мысли одолевали Прасолова. Но в этой грусти ему виделось нечто и светлое. Он теперь был убежден в том, что заветная его тетрадь будет все же кое-чем пополнена. Хотя дело это будет и не таким простым, как ему казалось раньше. Трудным будет оно, но возможным. Так думал Прасолов.

* * *

Вторая и третья неделя прошла, наступила четвертая, а Прасолов все еще не мог похвалиться успехами в своем собирательстве. Правда, выручил его Иван Антонович Корабелов, у которого Анатолий записал несколько интересных и, как думалось ему, малоизвестных песен. А главное, много любопытного узнал Прасолов, связанного с личностью этого редкого человека.

Иван Антонович Корабелов жил в середине однорядной улицы, как раз напротив колодца, это Прасолов запомнил с прошлого раза, когда они еще с Андреем дважды к нему приходили, и оба раза неудачно. В первый день тот был действительно занят (как раз заканчивали кладку рукава погреба), второй приход совпал с уборкой хлеба на ближнем поле, где Корабелов временно командовал током. Но это были не главные причины. Неприязненное чувство к незнакомым людям заключалось в том, что Иван Антонович вообще редко когда раскрывался перед кем-либо и почти никогда не делился своим «артистическим» прошлым, о чем многие знали лишь понаслышке, – тем более с приезжими. Иное дело, когда где-либо на празднике ли, сельской вечеринке или на свадьбе, а редкая свадьба обходилась без него – там он давал себе волю. И опять же не прошлому своему, а тому, что сохранилось в памяти его и удалой натуре от молодости.

На свадьбе, сценарий которой Иван Антонович часто разрабатывал самолично, первое время старался, как говорят, быть в тени. Потому как и без его участия было весело. Еще до застолья Иван Антонович «пропускал» рюмочку-другую, что подносили ему догадливые сватьи – становился все оживленнее. Лысина его белела еще больше, а лицо, наоборот, багровело. Правый глаз светился более обычного. (Левый был закрыт – слепой.) Уже тогда от него жди чего-нибудь особенного. Вдруг он моргал кому-либо из парней, бросал из рук в руки гармонь и, кувыркнувшись через голову – петухом вылетал на середину круга: «Топор – рукавица, жена мужа не боится…» Антоныч волчком вертелся по кругу, и нелегко было разобрать – чем он больше работает: руками или ногами.

 
Оп-оп-оп-оп
На княжне женат холоп…
 

Когда он, обрабатывая ладонями колени, плечи и пятки, как бы между прочим попадал пятерней по блестящей своей лысине, то казалось, именно от этого удара приседал он к самому полу. Лихо хлопая руками под коленками, он петухом взлетал кверху, продолжая выделывать такие кренделя, что трудно было удержаться от восторга и смеха:

 
Паровоз, паровоз,
К коммунизму не довез.
Я на радость Ильичу
На ракете долечу!..
 

– Давай мою! – требовал он, усаживаясь на стул, возбужденно дыша. Это значило, что он будет играть на своей гармони, которую берег и пускал в дело в тот момент, когда веселье достигало своего апогея и простая гармонь или аккордеон, каких нынче развелось множество, не могли удовлетворить в полной мере гуляющих.

Тут же подавали ему инструмент, который заранее был принесен и хранился до поры у хозяев в сундуке или на печке. Иван Антонович бережно вынимал свою гармонь из футляра, протирал вишневые планки фланелькой, специально хранящейся тут же, осторожно ставил на колени.

Гармонь, казалось, мало чем отличалась от других. Обыкновенная двухрядная, только по величине она была побольше, пожалуй, баяна. Латунный голосовой гриф ее тускло поблескивал, перламутром переливались пуговки на басах. Весь секрет состоял в ее голосе. Гармонь имела рояльный строй и обладала необыкновенно звонким малиновым звучанием. Бархатистый низкий тон басов придавал ей неповторимо-задушевный тембр, и было в этом звучании что-то от светлого и грустного человеческого голоса. Басы с голосами словно переговаривались. Чудилось, будто женщина звала куда-то далеко-далеко своего возлюбленного, а он со вздохом, то лукавым, то печальным, выговаривал ей ее сиюминутное желание.

Сильная была гармонь. Так что, если бы кто рядом заиграл на другой – его бы никто не расслышал. Играл на ней Иван Антонович мастерски и, естественно, обладая вкусом, очень редко когда давал мехам полную силу.

Рояльную гармонь изготовил еще до войны дядя Ивана Антоновича, известный мастер Емельян Корабелов, потомственный гармонист. Мастер своего дела, знающий цену своему труду, Емельян не гнался за количеством. Он сделал за свою жизнь всего семь гармоней, и то только две из них – по заказу. Остальные готовил для себя. Изготовит одну – легкость не та; вторая не нравилась по звучанию; третья – тоже. И так только седьмая удовлетворила старого мастера. Понятно, что остальные инструменты у него тут же забрали за большие деньги.

Мастера знали не только у себя в Воронежской области, к нему наезжали из-под Белгорода, являлись с заказом соседи-куряне, да мало ли где теперь находились остальные из семи гармоней. Ежели верить Ивану Антоновичу, то одна из них находится в оркестре хора имени Пятницкого, где он в свое время пел тенором. Кто знает, может быть. Ведь основа крестьянского хора Пятницкого да и он сам именно из этих песенных мест. Вон она, Александровка – село, в котором родился Митрофан Ефимович, – совсем рядом.

По-особому ревностно относился Иван Антонович к песне. Для него песня была религией. Когда, бывало, на той же свадьбе его просили организовать певцов, соглашался он не вдруг. Не любил браться за такое дело с наскоку. Зная природную способность к песне своих земляков – всегда верил, что успеха можно добиться и без репетиций, если только верно расставить и рассчитать силы.

«Хорошо», – наконец соглашался он. Тут же удалял кто перепил. «Да я, да меня…» – бил тот или другой себя в грудь. Иван Антонович, как человек, облаченный доверием и властью, – приказывал: «Ну-ка ты, Петя, и ты, Вася, возьмите этого молодца. Один держи под белы руки, а другой переставляй ему ноги. Туда!» – показывал он на дверь. Потом расставлял певцов строго по порядку: басы и баритоны – справа, тенора, контральто, сопрано, альты – слева. «Жаль, замечал он, ни одного октависта нет, да и с басами не густо…»

Обычно перед Новогодними, Майскими или Октябрьскими праздниками в плотничью бригаду, где Корабелов работал, приезжал Сенька Болдырев, завклубом.

– Здравствуйте, – восклицал Сенька.

Мужики здоровались.

– Ну, что, Семен, – втыкал Иван Антонович топор в ошкуренное бревно, – как дела на культфронте?

– Дела у прокурора, у нас делишки.

Не спеша закуривали, говорили о том, о сем, а потом Сенька вдруг говорил:

– Иван Антонович, пора собирать. Что-то самодеятельность совсем заглохла. А на носу торжественное собрание, начальство из района… – И поспешно добавлял, зная, что Корабелова этим доводом не убедишь: – Спицын, Сивогорлов, Галушка непременно будут!..

– Жаль, умер дядька Кондрат, – горестно замечал Иван Антонович, – какие брал низы…

* * *

Было под вечер, когда Прасолов с Николаем Наветным, другом Андрея Рыбникова, вошли во двор Корабелова. Небольшой, но аккуратный домик Ивана Антоновича стоял в глубине двора. Прасолов отметил про себя опять, что и забор, и все подворье, и сам домик свидетельствовали о доброй хозяйской хватке Корабелова.

Двор разделяла низкая перегородка из штакетника на две половины. За перегородкой – четыре ряда стройных яблонек. В глубине двора, слева от сарая, крытого черепицей, – стожок сена, за ним – совсем крохотный сарайчик, какие называют здесь катушок, тоже заботливо обмазанный желтой глиной и под шифером. В четырех шагах от крыльца – массивная дверь выхода из погреба, рукав которого уходил в землю и побеленные бока которого ослепительно вырисовывались белыми треугольниками. Между кустов крыжовника деловито расхаживало с десяток курей. Прасолов впервые видел таких. В отличие от обыкновенных белых, что водились почти в каждом дворе, эти были гораздо крупнее, а главное, выгодно отличались красотой своего оперения. Большинство птиц было перепелиного пепельно-серого цвета, другая часть – черные, с бордовыми разводами по бокам и с оранжевыми подпалинами на крыльях. Они, казалось, с немалым достоинством держались на массивных желтых ногах, гордясь собою, подворьем и своим хозяином.

А вот и он сам, Иван Антонович, видимо заметив во дворе гостей, вышел на крыльцо почему-то без рубахи и в резиновых сапогах. Прасолов чувствовал, что хозяин его узнал, но виду не подал, и трудно было определить, огорчен или нет он очередным приходом гостей. Лицо Корабелова было, как всегда, спокойным и без улыбки на сухих тонких губах.

По крепкому пожатию руки Анатолий почувствовал, что Корабелов на этот раз относится к нему с несколько большим расположением. По крайней мере, ему так показалось.

Николай Наветный чувствовал здесь себя как дома. Да и как иначе: жили они с Иваном Антоновичем, считай, по соседству. Кроме того, Корабелов доводился ему далеким родственником. Родственная нить, правда, давно затерялась, и никто толком не мог назвать степень этого родства, тем не менее все это не мешало им называться как дядя и племянник. И еще одно, что давало право Николаю держаться по-хозяйски, – это приглашение Ивана Антоновича. Вот потому-то Наветный и приступил сразу к делу:

– Ну, где твой зверь?

– В сарае.

– Что так рано, в зиму бы колоть надо?..

– Толку никакого, – пояснил хозяин. – Видно, что-то у него не в порядке. Другого взяли: вон в кухне. Что ж теперь, двоих держать?

– Ладно, – сдвинул на лоб кепку Николай, – давай нож, пошли.

– Только ты сам, – взмолился Антоныч, – я не могу, жалко…

– Может, я, – нерешительно предложил Анатолий.

– Ладно, сам, – взглянул на Прасолова тот, пробуя на ногте лезвие ножа.

– Во, черт, – ворчал Корабелов, когда Наветный ушел в сарай, – чистый разбойник. А я не могу.

– Сюда! – раздался голос из-за погреба через три-четыре минуты.

Иван Антонович и Прасолов сошли с крыльца и увидели длинное тело борова и склонившегося над ним Наветного. Боров все еще слабо подрыгивал задней ногой.

– Готов, – распрямился Николай, вытирая соломой окровавленный нож.

Прошло более часа. За это время Иван Антонович и Николай опалили соломой тушу, разделали ее и сняли сало. Снесли в сени и разложили куски на разостланные газеты. В большом эмалированном тазу оставалось осердье.

Вернулась с работы Даша, жена Ивана Антоновича, – небольшая беленькая женщина, с овсяными волосами и тонким переливчатым голосом, который так и звенел во дворе. Она тут же, помыв руки, включилась было в дело. Но Иван Антонович сказал:

– Даша, готовь печенку, мы тут и сами управимся, иди готовь.

Еще через полчаса сидели за столом с дымящейся на сковородке печенкой и миской соленых помидоров.

– Даша, садись.

– Сейчас, сейчас, – звенела та, снимая с плитки чугунок с картошкой.

– Ну, что ж, со свежатиной, – Николай поднял рюмку рябиновой настойки.

– Будем.

– Э-э, ты что ж, студент, – укоризненно заметил Наветный, когда было налито по второй и Анатолий не выпил.

– Не могу.

Иван Антонович с Николаем выпили еще и еще. Анатолий пил терновый квас и похваливал помидоры. Прасолов ждал случая, когда разговор можно будет перевести на песню, на гармонь, но он подвернулся сам по себе, да таким неожиданным образом, что студент не усидел на месте.

– Спасибо, помог управиться, – причитала хозяйка. – Да как вы скоро так?

– Калиничева школа, – заметил Наветный.

– Он разве умелец? – поднял светлую бровь Иван Антонович.

– Ну как же. В селе, пожалуй, нас только двое таких, – довольно улыбнулся Николай. – Раз как-то ударили по рукам: кто быстрее.

– И как?

– Верх взял он, – вздохнул Наветный. – Зато я его на песне выставил.

– Когда? – Корабелов ближе подвинулся к гостю.

Анатолий оживился, тоже слегка придвинулся с табуреткой к столу, осторожно положил на стол вилку.

– Тогда же. – Наветный взял с колен полотенце, вытер руки и, чему-то улыбаясь, смотрел на Ивана Антоновича мягкими, как весенняя вода, голубыми глазами. – Ударили об заклад, ну я его на первом голосе и обошел.

– У тебя же баритон. И брал первым? – удивился Корабелов.

– Знаю, что баритон, а зачастую первым беру.

– Что ж вы пели?

– Степь…

Иван Антонович встал со своего места, заходил вокруг стола. Поднялся и Николай, поравнялся с Корабеловым, закрыв глаза, тихо запел:

 
Уж ты, сте-е-пь, сте-е-е-е-е…
 

Голос его все нарастал.

Иван Антонович склонил голову на грудь, прислушиваясь к запеву, а потом вдруг, откинувшись, подхватил таким сильным и сочным голосом, чего Прасолов никак от него не ожидал:

 
О-о-х ши-и-ро-ко-о-о-о-о-о
Ой ли да-а-ле-ко-о-о-э-э-э…
 

Два голоса слились воедино и, словно широкий весенний поток в половодье, легко и ровно потекли куда-то в дальнюю даль. Анатолий мельком кинул взгляд в сторону. Даша стояла, слушала, сложив на груди свои пухлые руки. Глаза ее светились, и в этом свечении боролись, казалось, два чувства: восторг и любопытство, Иван Антонович опять опустил голову на грудь, застыл в выжидательной позе. А Наветный, поддержанный Иваном Антоновичем, казалось, совсем осмелел, откинулся назад, глаза полузакрыты:

 
Ой да сте-е-пь рас-ки-и-и-ну-лась
Э-э-э-э-э-о-о-о…
 

И вновь в лад Николаю поет Иван Антонович, вскинув голову. А песня уже заполнила собою всю комнату вместе с горницей. И когда голоса на самой высокой ноте достигали полной силы – Анатолию почудилось, что места ей в избе было мало. Даже тонкий стакан, казалось, тихо дребезжал, вздрагивая на столе.

Прасолов не сводил горящего взгляда с певцов. Он прикрыл глаза, вслушиваясь и пытаясь понять: в чем же неотразимая сила воздействия ее на сердце и душу? Слух поражала ладность голоса, какая-то малопостижимая тайна их свободной и легкой взаимосогласованности. Слушая песню, Прасолов вспомнил, он словно явственно увидел перед собою два самолета, полет которых когда-то наблюдал над аэродромом где-то под Воронежем. Вот они двумя точками один над другим показались на горизонте. Вот развернулись и пошли на снижение, а потом вдруг, взмыв вверх и описав огромную дугу в небе, выровнялись и закружились в вираже, поочередно поблескивая на солнце серебристыми крыльями – растаяли в сини неба…

– Хватит, хорошего понемногу. – Наветный отодвинул стул, улыбнулся. – Есть еще порох…

– Здорово! – отозвался студент и с удивлением посмотрел на хмурое лицо Ивана Антоновича.

– Зачем юлишь? – уставился тот своим глазом на Николая. – А еще бахвалишься: Калиничева победил. С таким подвыванием да дрожанием далеко не уйдешь.

– Чего набросился на парня, – вступилась Даша.

Николай смутился, даже покраснел, а Иван Антонович стал отчитывать: «Разве так поют? Представь себе – это же степь! Без конца и края, а над ней небо, тоже бесконечное. Тут есть где разгуляться! Полной грудью и ровно петь надобно, а ты дрожь свою наперед выставляешь…»

– Молодой, исправлюсь, – подвинулся ближе к столу Николай. – Давай по маленькой.

Антоныч налил, поднял рюмку, но пить не стал. Подождав, когда гость выпил, – поставил рюмку на стол, вышел в горницу.

– Несет гармонь, – подмигнул Анатолию Наветный.

* * *

Не один вечер после того дня провел Прасолов у гостеприимного Ивана Антоновича и его хозяйки Даши. Анатолий чувствовал, что хозяин был хорошо, по-доброму расположен к нему еще с той встречи, когда они приходили с Николаем Наветным. Расположение это с каждым приходом добрело. В продолжительных беседах Корабелов часто подбадривал студента: «Доброе дело мыслишь, доброе». Он старался рассказать все, что Прасолова интересовало, и как можно больше.

Как-то Анатолий высказал сомнение в полезности своего собирательства.

– Что ты толкуешь? – не понял Иван Антонович.

– Я говорю, что вот мы собираем, записываем старину, а кому она нужна? Нынешняя молодежь всего этого не знает и знать не хочет.

Корабелов склонил голову набок, раздумывая о чем-то, а потом, сверкнув единственным глазом, внимательно посмотрел на Прасолова.

– Неправда. Вот Николай, например, ему всего двадцать два, а сколько он знает? Я многих еще могу назвать.

«И верно, – подумал Анатолий, – те ребята, что пели, возвращаясь из клуба…»

– Дело не в том, чтобы старинную песню петь обязательно. Песня, как и все остальное в жизни, – не вечна. Но знать ее надо! Знать, чтобы уметь новые и дела и песни ладно складывать. Главное – не потерять хватку, что одинаково нужна во всем, была и будет нужна – это главное. Вот они, песни, – поднялся Иван Антонович и отдернул занавеску с книжной полки, – это капля в море.

Прасолов подошел поближе, разглядывая сборники песен. Тут были и редкие старинные – Балакирева, Данилова Кирши, Соболевского, музгизовские и самые современные.

– Это капля в море, – повторил Иван Антонович. – Ну, а теперь записывай, – он вышел в горницу и тут же вернулся с гармонью. – Спою тебе, вряд ли кто и знает такие, разве лишь Артемка Набатов.

– А вы с ним как? – оживился студент.

– Крестник он мой.

– Как бы с ним потолковать?

– Да, просто. Позову его – он и придет. И песни вдвоем поплачем…

– Жаль – завтра уезжаю.

– В следующий раз, стало быть…

Иван Антонович долго усаживался, поправляя на плече ремень. Медленно перебирал клавиши, нащупывая нужную мелодию, склонив при этом голову набок, почти касаясь ухом мехов. Наконец тихим голосом запел старинную казачью песню, в которой говорилось о возвращении из похода, о трудной встрече казака с родителями и невестой товарища, погибшего в сече и оставшегося где-то там, за Турецким валом.

Прасолов записал еще одну песню и еще. Но особенно его поразила четвертая, и не только своим напевом, простотой и какой-то непостижимо-властной силой слов, но и тем, что она, как казалось Анатолию, была неизвестной. Песни, связанные с именами Болотникова, Булавина, Разина, Пугачева он знал достаточно хорошо.

В песне, напетой Иваном Антоновичем, рассказывалось о Персидском походе Степана Разина, о тоске казаков по родине…

Лишь поздно вечером вернулся Прасолов в дом Прасковьи. В его ушах еще слышались напутные слова Ивана Антоновича: «Лег ты мне на душу, приезжай…» И когда слова эти затихли, вновь звенела песня, песня о Степане Разине…

Прасковья засуетилась с ужином. Прасолов извинялся, благодарил ее, уверял, что не голоден. Но все же, поддавшись уговорам, машинально съел кусок пирога с молоком и ушел в горницу, стал собираться в дорогу. Завтра чуть свет надо было попасть на автобус, что проходил здесь ежедневно в половине шестого.

Уложив чемоданы, он еще долго сидел за столом и листал заветную клеенчатую тетрадь. Прасолов внимательно пересмотрел все записи, начиная с первых страниц, сделанных еще Андреем, некоторые песни и частушки перечитывал по нескольку раз. Представил себе, как одобрительно будет смотреть на него и потирать руки профессор, листая тетрадь. Наконец он с нетерпением дошел до последней страницы:

 
Расшумелось море синее,
Море синее Хвалынское.
В ночь седые волны пенились,
С буйным ветром волны спорили.
 
 
Загрустили в дальней Персии
Казаки Степана Разина
О своей далекой родине,
О донском степном раздолии…
 

Лишь в середине ночи Прасолов мгновенно и крепко уснул. А рано утром юркий автобус мчал его по влажному от росы проселочному большаку. Анатолию было и грустно и легко. Грустно оттого, что приходится покидать эти места, ставшие ему близкими, людей, которых узнал и полюбил. Легко потому, что был уверен в том, что уезжает не насовсем. Что на следующий год он снова будет в этом удивительном песенном краю, где его ждут новые находки и открытия, старые и новые песни, многое и многое неизведанное в потаенных глубинах человеческих душ и сердец. В чем он теперь не сомневался – что оно здесь есть, что оно вечно, как эти поля и эта дорога; сверкающее солнце и сияющее небо над этой извечно новой землей.