Текст книги "Этажи села Починки"
Автор книги: Сергей Лисицкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 20 страниц)
Кирасир
Аким Герасимович Гончар, а по прозвищу дядюшка Кирасир хворал вот уже третью неделю. Двадцать дней отлежал он на русской печи сначала в ознобе, а после в горячке и с тупой болью в пояснице. Сперва он просил подать ему на печь тулуп и валенцы, лежал, завернувшись с головой, а после, когда озноб прошел, разметавшись, лежал в одной рубахе и старых «техасах» внука, которые любил за то, что они напоминали ему посконные штаны.
«Зима пшик, пошла, лето началось», – говорил он, упрашивая Пантелеевну, старуху свою, чтоб та сняла валенцы и забрала тулуп.
Кирасир был хотя и невелик ростом, но широк и сутуловат в плечах, с реденькой с проседью татарской бородкой и слезящимися карими глазами. В свои восемьдесят семь лет он вполне обходился без очков, любил читать численники и четвертую страницу газеты; по-стариковски копался во дворе и огороде, был, как говорят, легок на ногу. Единственное, что сказалось с годами, – его глухота. Разговаривать с ним надо не иначе как кричать на ухо и при этом необходимо помогать разговору жестами – иначе не услышит, не поймет.
Безобидное прозвище – Кирасир – досталось ему в наследство не то от деда, не то от прадеда, когда кто-то из них вернулся с царской службы с таким мудреным званием. Впрочем, многим старухам, не понимающим смысла этого нерусского слова, ничуть не мешало называть старика «керосином».
Кряхтя и отдуваясь, Гончар слез с печи, вошел в просторную высокую горницу и невольно закрыл веки. После полутемного запечья весеннее солнце, ярко бьющее со всех сторон в большие окна, слепило глаза. Он опустился на диван и, чувствуя еще слабость, но не ту, что была еще неделю назад, а иную, в которой угадывались пробуждающие силы, – по привычке прошептал: «Слава те господи. Кажись, миновало… Теперь, считай, выжил – весна…» Он открыл глаза и, к удивлению своему, увидел за окном на старой вишне скворца. Птица сидела у самой скворечни и чистила перья.
– Гляди, Пантелеевна, – позвал он хозяйку, – гляди, скворцы прилетели.
– Да они еще третьеводни заявились.
– Третьеводни?..
Старик отдышался и почувствовал неодолимое желание выйти во двор, глотнуть свежего весеннего воздуха, проведать корову, двухгодовалого борова Борьку, курей…
На возражение старухи, что, мол, еще слаб, – Кирасир, слезший с печи, повел так, как всегда вел себя, возвращаясь с дальнего извоза или с пашни, – повелительно:
– Молчать… И подать мне валенцы те, что с калошами, малахай и козью кацавейку.
– Тьфу тебе, нечистый, – сказала Пантелеевна. Однако валенцы, кацавейку и малахай отыскала и подала.
– Узвару налей, – повелел Кирасир.
Хозяйка исполнила и это его желание.
Он не спеша выпил кружку душистого крутого взвара и, почувствовав, что подкрепился, вышел в сени. Ступил на крыльцо и остановился, держась за притолоку, – закрутило в голове от хлынувшего на него солнца и весеннего молодого воздуха. Справившись с минутной слабостью, он спустился с порога и неторопко зашагал мимо погреба и курятника к сараю, что стоял в конце двора. Снег сошел, только у глухой стены соседского хлева лежала полоска почерневшего льда, на которую солнце не попадало. Дорожка от крыльца до конца двора и место у дровосеки еще не совсем подсохли, и от них, разогретых солнцем, пахло прелью весенней сырости. Дверь хлева была раскрыта, и корова, греясь, стояла в проеме перед массивным деревянным засовом, который преграждал ей путь. Завидев хозяина, она тихо промычала, а когда старик протянул руку, чтобы почесать ее за ухом, с шумом и свистом выдохнула воздух и успела лизнуть его руку шершавым, как напильник, языком.
– Зорька, Зорянка, – участливо проговорил Кирасир, теребя ее по шее, – вот и перезимовали мы с тобой…
Тут увидел он под ногами Зорьки алюминиевую проволоку, свернутую в жгут и втоптанную ею в грязь. Хозяин наклонился, поднял находку, вытер ее полой кацавейки и повесил на гвоздь под козырек крыши: «Пригодится. Случись надобность – искать будешь не найдешь».
Потом он открыл соседнюю дверь и зашел к борову. Тот лежал, а заслышав стук – вскочил, захрюкал, закружил по загородке, поднимая свое зеркальце и не мигая маленькими заплывшими жиром глазками.
У борова, как и у коровы, тоже было убрано, постелена свежая солома, и это с удовлетворением отметил хозяин. Но слабость давала о себе знать, кружилась голова, и он засеменил к крыльцу.
Вернувшись в дом, сбросил кацавейку, снял малахай и сел как есть на диван.
– Нагулялся никак? – удивилась Пантелеевна.
– О-о, теплынь-то, теплынь какая…
– Ложись, отдохни, – крикнула она ему в самое ухо.
– Тут… Посижу…
Закрыв глаза, Кирасир увидел старую еще отцовскую избу и горницу, которая была вдвое меньше нынешней, вспомнил, как в такую же вот пору открывали ее после зимних холодов. Нынче в зиму горницу не заколачивают. Сын привозит на тракторе дров и угля – топи себе до самой весны. А раньше, бывало, экономили. Ютились на кухне.
Больше всего любил дядюшка Кирасир время, когда наступал момент открывать горницу. Чаще всего делалось это перед пасхой. Тогда он брал топор, клещи, вытаскивал из притолоки гвозди, выбивал клинья из пазов, распахивал дверь так, что летела на пол из щелей замазка. В полупустой комнате оживало эхо. Солнце яростно светило в окна. Пахло сыростью, застойным воздухом, и еще несло неповторимым запахом желтой глины, которую замешивала Пантелеевна, чтобы обновить лежанку. Глина та была особая, ее привозили с дальних полей, из-под Гаврильского степного хутора. Сам Гончар не однажды заворачивал свою повозку в те места, чтобы подкопать липкой, как клей, ярко-оранжевой глины, что водилась только там и нигде больше.
А после начиналось переселение. Вносились столы и скамьи, навешивались тюлевые занавеси на окна, а на образа – льняные полотенца, убирались в подзоры и пуховые подушки кровати… Но все это было потом, когда горница была вымыта и проветрена. А до этого следовало стены ее вымыть горячей водой с золой. Кирпичом и ножом скоблились потемневшие за зиму ее рубленые стены.
Кирасир очнулся от воспоминаний, открыл глаза. По-прежнему ярко светило солнце, яростно чирикали за окном воробьи. Он поднялся и сорвал листок календаря. Была среда. Восход солнца – шесть часов, а заход – девятнадцать часов девять минут. Долгота дня – тринадцать часов девять минут. Под чертой отмечалось полнолуние. Все эти цифры он мысленно перевел на двенадцатичасовое исчисление, изучил время восхода и захода луны, перевернул листок и стал читать, вытянув перед собой руку:
– «С раннего вечера на западе сначала в созвездии Овена, а затем Тельца, ярко блестит Венера». Слышь, Пантелеевна, Венера. «Левее, высоко в юго-западной части неба, в созвездии Близнецов виден Сатурн». Ишь ты, в созвездии Близнецов. «Во второй половине ночи, – продолжал он читать, – на юго-востоке в созвездии Водолея виден красноватый Марс…» Да-а, мудрено. Сколько планет всяких, и каждая свою оринтацию и свое наименование имеет, – вслух рассуждал он.
Потом он достал пачку газет, лежавших на радиоприемнике, и стал их просматривать. Газет за три недели накопилось много, целая пачка. Большие газеты он складывал отдельно, потому что смотрел самое интересное, что было опубликовано на четвертой странице. Районная же газета удостаивалась со стороны Кирасира особого внимания. Просматривал он ее всю от начала до конца. Да и как иначе, когда в ней говорилось конкретно обо всем, что происходит в своем районе, не где-нибудь. У себя в районе он знал любое село, каждый хутор.
Однажды, несколько лет тому назад, прочитал дядюшка Кирасир в районке, что в соседнем селе Ливенка один колхозник выиграл по лотерейному билету автомобиль «Москвич». Толки на этот счет ходили тогда самые противоречивые. Одни говорили, что это неправда, «брехня», другие утверждали обратное. Кирасир верил газете, но еще больше утвердился в ее правоте, когда встретил того самого обладателя счастливого билета на базаре в Петровске, которого он хорошо знал, и тот подтвердил самолично, что выиграл машину. Более того, он подвез дядюшку Кирасира к дому на этой самой машине.
Особое же, ревностное отношение у дядюшки Кирасира было к сводкам соревнования, которые публиковала районная газета в дни посевной и уборочной страды. Тут, ежели он видел свою «Зарю коммунизма» в числе отстающих, а не первых, – разражался бурей. Происходило это примерно так.
Кирасир в ярости бросал газету на пол, воздевал руки вверх и, потрясая ими, восклицал: «Как же это так?.. Гаврильские вышли вперед наших. Гаврильцы-поросятники, которые спокон веку чай вприглядку, а не с сахаром пили, – впереди! Да им то, им что из полону да поселившимся по Дону греблю только дырявыми штанами гатить, а они на пахоте первые».
Пантелеевна в такие минуты старалась ускользнуть из комнаты, и горе тому, кто попадал под горячую руку Кирасира: «Как это понимать, что Гаврильские победили наших? – требовал он объяснения у растерявшегося посетителя или у прохожего, кому доводилось в эти минуты идти мимо кирасировского двора. – Да они, гаврильцы, сроду ни пахать, ни сеять не умели, только и знали, что раков в плесах ловить, да рыбой промышлять. Я-то знаю…» И поехал и понес…
* * *
В тот день Аким Герасимович с особым нетерпением ждал возвращения с работы младшего сына Ивана. Уж он с ним поговорит. Как же – механизатор, от кого же, как не от него, зависит: быть «Заре коммунизма» в передовых или в числе отстающих. Уж он поговорит…
Так сложилось, что двое старших сыновей Кирасира не прижились на отчей земле. Самый старший – Петр служил на Дальнем Востоке, средний – Николай летал на реактивных самолетах. Переживал отец, особенно первое время, за то, что старшие сыновья не пошли хлеборобским путем, изменили крестьянской заповеди любить и беречь землю. А со временем вроде бы и привык. Свыкся с этой мыслью. Да и то сказать, кроме младшего сына – еще две дочери жили тут же на дедовских землях. Растили своих детей – внуков Кирасира, которые, кто знает, может быть, умножат собою хлеборобскую династию Гончаров?
А ежели рассудить, так и старшими гордиться нужно. Оно, конечно бы, лучше было, если б находились они при отцовском дворе, вели бы хозяйства свои и приумножали хлебопашеское дело. Однако и воины нужны, и авиаторы необходимы. Это он даже в газете однажды вычитал. Так было и напечатано, как будто про Петра и Николая:
«Бдительно охраняет воин границу, зорко следит за небом летчик, не дремлет в морском дозоре матрос, а это значит, мирный труд рабочего, горячая страда пахаря в надежных руках».
«Ты гляди, мать, – сказал тогда Аким Герасимович, – это прямо про наших ребят никак сказано…» И гордость обуяла тогда старика. Как же: один – орел, летчик, другой – тоже, офицер, майор. Звание немалое.
Волнуемый воспоминаниями, дядюшка Кирасир почувствовал, что устал, и прилег на диван. Хозяйка, не слыша привычного его бормотанья, заглянула в горницу. Увидев, что хозяин лежит, крикнула на ухо:
– Лез бы ты на печь!
Старик отрицательно замотал татарской бородкой: «Не хочу на печь».
В это время вбежал внук-шестиклассник. Бросил на скамью портфель, не снимая ботинок, проскочил в комнату и включил телевизор.
– Хоккей! – объявил он опешившей бабке.
– Ты что же, пострел, не раздеваясь?
– Наши с чехами!..
– Пообедал хотя бы…
– Харламов! Харламов! Гол!! – заорал вдруг мальчишка, увидев, как хоккеист с ходу, на большой скорости провел и забил в ворота шайбу.
Дед с живым интересом наблюдал за внуком и телевизором, хотя и не совсем понимал, что именно происходит на экране. Он любил смотреть телепередачи, но многое, как и эта игра, для него была не совсем понятна. Диктора он не слышал, да и кадры менялись слишком быстро – не успеешь толком и рассмотреть. А тут еще игра эта какая-то ненормальная. В футболе – там хоть мяч видишь, а тут шайбу эту днем с огнем и то не разглядишь. Снуют вокруг нее, как речные блохи вокруг куги.
Сын заявился, когда счет был четыре – два в пользу наших и внук ликовал вовсю. Закончился матч со счетом: пять – два.
– Наши победили! Наши победили! – без умолку кричал мальчуган, прыгая вокруг отца, который умывался после работы.
– Наша, брат, всегда берет, – подтвердил Иван.
– Ваша берет, – с сердцем в голосе произнес Кирасир, расслышав его возглас. – А это чья берет? – спросил он, подавая газету.
– Вот ты что, – поднял брови Иван. Он взял газетный лист большими, так до конца и не отмытыми руками, с потрескавшейся кожей на пальцах и ногтями с темными каемками на краях. – В следующей газете, батя, все будет наоборот, – громко сказал он отцу.
Кирасир толком не расслышал, что сказал ему сын, однако ему показалось, что тот упомянул о каком-то заведующем, поэтому и ответил:
– Что мне твой заведующий, отвечай, почему гаврильские вас обскакали?
Делать нечего, и Иван, зная, что в данном случае так не отделаешься, стал растолковывать, почему и как так получилось, что гаврильцы вырвались вперед по севу яровых:
– Во-первых, я сказал не заведующий, а следующий. Во-вторых, пока мы перегоняли два агрегата с третьей бригады на Семеновские поля, – кричал он на ухо отцу, – они и выскочили вперед. Сегодня же ночью эти два агрегата начнут сев – и к утру мы их не только догоним, но и перегоним.
– На Семеновские? – переспросил Кирасир.
– На Семеновские.
Старик даже руками себя по коленям хлопнул с досады:
– Зачем же с Семеновских, когда спокон веку с Вороньих бугров начинали?..
– А уж это агрономшу спросить надо, – сказал он.
– Что агрономша. Баба и есть баба. – Старик так расходился, что трудно было его чем-либо унять.
– С Семеновских начинают. Виданное ли дело, чтобы с них когда начинали, – сокрушался он, с досады хлопая себя по коленям.
* * *
Рано утром, когда Иван ушел на работу, – старик засобирался в правление колхоза, к председателю.
– И куда тебя несет, – ворчала Пантелеевна, – не оклемался еще как следует, а туда же, куда и люди…
– Молчать! – командовал Кирасир. – Я кто? – и тут же разъяснял: – Я – старшина гвардейский, всю империалистическую прошел. А ты кто? Вымя коровье – вот кто…
Вымя коровье было самым ругательным выражением у Кирасира, и Пантелеевна всякий раз, когда он так ее называл, только кривила в улыбке свои тонкие сухие губы.
Кирасир отыскал свою неизменную палку, вырезанную из красной орешины с загогулиной на конце, побрился сыновьей электробритвой и, по случаю выхода на бригаду, надел новую сатиновую рубаху. Шел он по улице не по-над дворами и заборами, а посредине, чтобы видеть всех встречных, а также чтобы и его видели все.
Как ни рано вышел из дому Кирасир, а бригадиры и иной руководящий состав колхоза от конторы уже разошлись. Еще издали увидел он, как Егор Егорович, председатель, садится в машину и шофер – Мишка Фонин бежит козлом с порога, чтобы, значит, ехать в поле.
– Стой! Стой! – закричал Кирасир, размахивая костылем.
Мишка-козел обернулся на крик, нагнулся к окошечку кабины, что-то сказал председателю и показал рукой в сторону приближавшегося Кирасира.
Председатель тоже вылез, стал смотреть в его сторону, махнул рукой шоферу, дескать, глуши мотор.
– Это что же значит, – начал Кирасир издали, тяжело дыша и забыв поздороваться, – это как же понимать, дорогой Егор Егорович, гражданин хороший… Почему же вы с Семеновских полей начинаете, когда спокон веку с Вороньих бугров начинали?..
Выражение недоумения на строгом лице председателя сменилось улыбкой.
– Вон ты что, Аким Герасимович. А я-то думал, ты предлагаешь колхозу выпускать счетно-электронные машины.
– Не шути. Слыханное ли дело, мил человек, чтобы вот так-то.
– Гм, в самом деле. Полина Васильевна, – обратился председатель к полной широколицей женщине, стоявшей тут же у порога. – Что там у нас с этими буграми?
– Так под пары ведь пускаем их.
– Тьфу ты, я и запамятовал было.
И тут Егор Егорович стал разъяснять Кирасиру, что Вороньи бугры оставляют под чистые пары, потому-то и начинают с Семеновских полей.
Старик и слушать не хотел, твердил свое.
– Что ж это, в прошлом годе – пары, и в позапрошлом, и ноне?..
– Да ты что, Герасимыч? – вступилась за председателя Полина Васильевна. – Пары-то были там четыре года назад, если не больше.
Кирасир не унимался.
– Вот что, – прокричал ему на ухо председатель, – сейчас я еду туда, в ту сторону, на месте и разберусь. Ежели что не так – исправим, – пообещал он, улыбаясь.
– Это совсем другое дело, – согласился дед Гончар, – это вовсе иной калинкор…
Председатель уехал, агроном скрылась за дверью, так как ее позвали к телефону, и Аким Герасимович, довольный тем, что сам председатель будет разбираться с Вороньими буграми и Семеновскими полями, – зашагал обратно к дому.
«За ними за всеми глаз да глаз нужон, – думал он вслух. – Оне нонче такие, что слушать не хотят. А зря… Однако Егорыч мужик с понятием. Сразу смекнул, в чем дело. Вишь – укатил на бугры-то…»
Кирасир вышел на пригорок, откуда открывался вид на поле. Он остановился, надвинул на глаза, картуз и стал смотреть. Вдаль он хорошо видел. А видел он необозримые пашни, дорогу, поднимающуюся вверх к Гаврильскому перевалу.
Чернеющим вороньим крылом раскинулись поля распаханного чернозема, и слегка курились они дымкой тающего тумана. А над ними – бездонно голубело высокое небо с неподвижными кучевыми облаками.
И там, где-то далеко-далеко, сливаясь у самого горизонта, манила вперед эта зовущая даль. И в ней, в этой дали чудилось ему и его прошлое время, и еще больше то, что будет завтра, что будет всегда извечным, нерушимым, постоянным. Как это солнце, что огромным багровым диском поднималось из-за пашни, чтобы освещать и обогревать неиссякаемым огнем вечную землю.
Обида
Судьба будто нарочно так накрепко связала их жизни, что шагают они вместе вот уже шестой десяток лет. И надо же было так случиться, что родились они в один и тот же год, даже в один месяц. Разница тут лишь в двух днях. Егор Пронин родился пятнадцатого марта, а Степан Ганин семнадцатого.
Сложилось так, что призывались они вместе и служили действительную в одной части, даже в одном и том же подразделении. Потом воевали. Тут, правда, бывало всякое. До ранения Егора они со Степаном были вместе, а после, когда одного перевели в другую часть, на соседний фронт, – пути их разошлись. Зато после войны, когда, волею той же судьбы, им довелось вернуться в родное село Пешино, – жизнь их снова слилась в единое целое, благо что жили они рядом друг с другом: были соседями, а к тому же еще и кумовьями.
На селе еще с довоенных лет их прозвали братьями, хотя, разумеется, ни в каком родстве они не состояли. Сначала это прозвище произносилось с некоторой долей иронии и за глаза, а со временем все к этому попривыкли, даже сами Пронин и Ганин. Отпала сама по себе и эта самая ирония, осталось одно лишь нарицательное значение прозвища.
Мало ли в селе Егоров и Степанов? А тут назвали: брат Степана, – ясно, что речь идет о Ганине. Теперь даже сами эти два неразлучных друга скорее машинально, чем сознательно, но речь свою часто строили примерно так: «Здорово, брат Степан», – говорил один. «Доброго здоровья, брат», – отвечал другой. Или: «Погодка нынче никуда не годится: дожди и дожди, – плохо, брат Егор…» – «Чего же тут хорошего», – соглашался Степан.
Прежде чем сказать несколько слов о зарождении этой трогательной необыкновенной их дружбы, необходимо хотя бы коротко обрисовать внешний вид героев. Тут-то как раз и придется столкнуться с определенными трудностями. Дело в том, что герои наши внешне мало чем отличаются друг от друга.
Конечно, проще всего было бы описать их, если бы один из них был бы высок, а другой, скажем, низок и толст; у одного были бы усы, а у другого усов этих не было; один любил бы при разговоре жестикулировать, а другой не только бы не размахивал руками, а и говорил бы в год раз по обещанию. Конечно, тогда было бы куда проще.
А тут попробуй писать их портреты, когда они в чем-то даже похожи друг на друга, – неинтересно ведь. Оба с обветренными губами и смугловаты. Это, наверное, от ветра и солнца. Глаза у обоих серые, почти вовсе светлые. Черты лица правильные, если не считать, что нос того и другого вздернут несколько вверх, придавая вид веселой беспечности. Правда, Пронин несколько выше Ганина, но разница эта столь мизерна, что вряд ли стоит об этом и говорить. В свою очередь, Ганин немного посолидней Пронина, но опять-таки обстоятельство это почти не достойно упоминания.
Разница между ними заложена, скорее, в их характерах, нежели во внешности. И главная из них та, что когда один – Степан Ганин – смотрит на жизнь глазами оптимиста, то другой – Егор Пронин – более замкнут и ко всему окружающему имеет свой особый критический подход.
Подружились они с тринадцати мальчишеских лет. Родители Степана тогда жили на самом краю села, на отшибе. В школу Степка Ганин ходил мимо двора Прониных. И в один прекрасный день зашел к Егору посмотреть голубей, которых во дворе Прониных было великое множество. Птицы жили в специально построенных Егоровым отцом голубятнях. Их было так много и до того они были красивы, что воображение Степы Ганина было покорено и приковано к дощатому сарайчику с железными сетками бесповоротно и навсегда. Бывало, дух захватывало от восторга у обоих мальчуганов, когда в небо взмывала стая сизарей!..
Голуби так вовлекли их в мальчишечью забаву и сдружили, что они с трудом закончили неполную среднюю школу, но каждый из них стал исправным хозяином своего двора. Вскоре поселились они рядом и стали жить по-соседски. Не было такого дела, чтобы они не работали вдвоем. Особенно требовались их совместные усилия в крестьянской работе, такой, как сенокос, установка сруба, выезд на мельницу или маслобойню, поездка в лес по дрова. Местные острословы над этой их привязанностью пошучивали: «Смотри-ка, смотри, да это не просто дружба, у них – любовь…» Даже Марьяна, жена Егора, не однажды, когда муж шагал к Ганиным, – говорила через плетень соседке Ганихе: «Смотри, Варвара, как бы наши мужики не сошлись, да не дали бы нам с тобой отставку».
Было бы несправедливым не напомнить о том, что дружба эта Пронина с Ганиным была не безоблачным летним днем. Случалось иногда, и между ними были размолвки, даже ссоры. У всех в памяти случай (дело было перед войной), когда Степан и Егор, наловив карасей в соседнем пруду и выпив после рыбалки, подрались. И как утверждает молва, Ганин укусил Пронина за указательный палец. Впрочем, ходили и другие толки, что все получилось как раз наоборот. Кто его знает. Сколько ведь прошло времени. Да и палец прижился, подлеченный тогда же сельским фельдшером Ферапонтом Кузьмичом.
В общем, как бы там ни было, а Пронин и Ганин и по сей день оставались верными друзьями. Проходило время, и все вставало на свои места. Правда, совсем недавно случилось между ними еще одно недоразумение, чуть ли не обида друг на друга. И, главное, хотя бы из-за дела, а то так, считай ни из-за чего. А было все так.
Давно собирались Пронин с Ганиным съездить в соседний район, где они когда-то еще до войны работали в артели «Красный луч». Нужна была справка, «что работали». Так велел Тихон Савельевич, тот, что начисляет пенсии. Так вот, давно они собирались, да все некогда было. Один раз было настроились – у Ганина заболела корова. Пришлось срочно вести ее к ветеринару. В другой раз, наоборот, у Пронина во дворе – отел. Потом пошли праздники. А в праздники кто ж справки выдает. Так подошло лето.
Дело было в ту пору, когда посевная закончилась, а жатва, естественно, еще не наступила. В такое время лучше всего браться за любое дело. Еще вчера Егор сказал Степану: «Ну, брат, сейчас самый аккурат будет…»
Рано утром, когда еще только светало и Степан вышел во двор, чтобы открыть курник, – увидел через плетень высокую фигуру Пронина. Хотел было позвать, да Егор опередил его: «Собирайся, говорит, как только маковка солнышка появится, так и выходим».
Вернулся Степан в хату, выпил простокваши прямо из холодной крынки, побрился и по случаю поездки надел почти новые суконные штаны и зеленую нейлоновую рубаху.
– Когда вернешься-то?
– К вечеру, должно, – на ходу бросил он жене и выскочил на крыльцо, так как солнце уже показалось из-за поспевающей ржи, да и Егор уже поджидал его у калитки.
На Пронине были новые шевиотовые брюки. Это Степан отметил сразу про себя. Зато у того в руках была сумка, чего у Ганина не было.
– Что это ты?..
– Как что, – спокойно ответил Егор. – Дорога не ближняя, не ближний свет.
Друзья споро зашагали вдоль улицы в сторону большака, и только бабы, завидев две знакомые фигуры, удивлялись: «Куда это они вырядились так рано?..»
Тень разногласия легла между ними сразу же, как только они подошли к росстани села. Степан шел прямо, людной дорогой, которая вела к большаку, Егор же тянул вправо, огородной тропой в огиб дороги.
– Не все ли равно тебе, где идти? – спросил Степан.
– Нет, – спокойно возражал Егор.
– В такую рань никого нет на дороге, да и роса там, на огородах.
– Береженого бог бережет.
– Бог-то бог, да сам не будь плох.
Словом, пошли огородами.
На автобусной остановке никого не оказалось в этот ранний час. И, главное, друзьям нашим недолго пришлось ждать. Довольно скоро на повороте показался белый лоб короткобрюхого автобуса, какие юрко бегают нынче по степи от села к селу. Более того, машина оказалась свободной, не то чтобы пустой, но и не такой, когда пассажиры висят на поручнях над теми, кому посчастливилось сесть, упираясь руками в боковые окна.
Пронин и Ганин уселись в кресло с правой стороны. Дверь захлопнулась. Мотор натужно взвыл, и автомобиль покатился вперед.
Первое время они молчаливо смотрели, как за стеклами мелькали телеграфные столбы, проплыла водокачка с кирпичным цоколем и металлической башней, ферма второй бригады, кладбище с множеством крестов и звезд… Степан думал о том, что так и не побывал ни разу в Мелогорье с тех далеких послевоенных лет, когда там работал. Представлял, как изменился соседний районный центр за эти годы. Егору вспомнилась эта дорога, протянувшаяся от его села до Мелогорья на сорок километров. На целых сорок километров! И как тогда, еще в сорок седьмом году, они вдвоем со Степаном не раз преодолевали этот путь пеши. Не всегда случалась попутная машина или иная какая оказия в то время.
В течение первых десяти километров они сидели молча, это был путь им во всех подробностях знакомым. Дорога в бывший их районный центр изучена до мелочей. Хотя село и осиротело после того, как центр района перенесли в другое место. Дорога к нему из окрестных сел не заглохла. По давней традиции сюда приезжали на воскресные базары. А базары здесь издавна славились.
– Гляди-ко, – сказал Степан, толкнув Егора в бок, когда они проехали поворот в центр, – дальше этой дороги давненько я не бывал.
– Ясное дело, – отозвался Егор, – ныне мы больше в обратную сторону, в Петровск ездим.
Автобус между тем приближался к первому после Сомова селу, с бойким названием – Дворики. Это небольшое степное сельцо, растянувшееся на полкилометра по обеим сторонам большака, напоминало скорее хутор, каких немало затерялось в полях. Белые мазанки, соломенные крыши. Из двух порядков хат издавна выделялась одна, на углу проулка. Это было довольно массивное одноэтажное здание, единственное под железной крышей и с кирпичным фундаментом. Кроме небольшой заброшенной церквушки, что виднелась на взгорье, изба была самым приметным строением Двориков.
На противоположном конце, при въезде в село, вторая от края хатенка принадлежала Дмитрию Мазову, старинному приятелю Егора. В былые времена они со Степаном частенько останавливались у него передохнуть. Как оно теперь? Ведь, почитай, двадцать пять лет минуло…
Когда за окнами автобуса промелькнул столб с голубой доской, на которой крупными буквами было выведено: «Дворики», – и Степан, и Егор, прильнули к стеклу. Вскоре навстречу им проплыли заборы, первые постройки. Вот широкое приземистое кирпичное здание – не то гараж, не то мастерская. Не разобрать при быстрой езде. А вот дома, новые, высокие, крытые цинком да шифером. «Э-э, – подумал Степан, – перестроились Дворики, и не узнать…»
Егор надеялся увидеть приметный двор с домом на кирпичном фундаменте, но автобус быстро мчался – и трудно было узнать то место. Да и дома были почти все новые, одинаково большими, и проулка вроде уже не было, – наверное, застроили, или проглядел. Терпение Егора лопнуло, когда при въезде из сельца он не нашел хату своего приятеля Мазова. Дома все мелькали и мелькали, а на самом краю Двориков протянулось длинное здание фермы.
– И куда его черт несет, – тут Егор отпустил такое словцо в адрес водителя, что сидевший впереди широколицый парень повернулся – спросил:
– Че сердишься, батя?
– Это он от жары, – пояснил полный мужчина в соломенной шляпе и расстегнутой рубахе на волосатой груди.
Егор отвернулся от окна.
– Вот чудак, – с досадой проговорил Степан.
Следующим по пути – большое село Солонцы. От Двориков оно находилось километрах в семи-восьми. За окнами замелькали поля. Впереди кто-то заговорил о переезде. Высокий звонкий голос утверждал, что переезд может быть закрытым и придется долго ждать. Другой – густой, с хрипотцой голос возражал: рабочий поезд проходит пока только два раза в сутки, утром и вечером. Ждать не придется.
Речь шла о железной дороге, выстроенной два года назад, которая пересекала большак у Солонцов и вела к гранитному карьеру. Егор и Степан много слышали о ее строительстве, не однажды читали об этом в районной газете, а теперь предстояло ее увидеть собственными глазами. Дело-то нешуточное. Для глухого степного места, ближайшая железнодорожная станция которого была Буриловка, находящегося в сорока километрах, своя ветка – дело действительно нешуточное.
Переезд оказался открытым, и автобус, не сбавляя скорости, лихо пронесся мимо полосатого шлагбаума, так что ни Степан, ни тем более Егор, сидевший дальше от окна, не успели как следует разглядеть дорогу. Так же быстро проплыла назад и скоро скрылась из виду станционная платформа с каменным решетчатым павильоном и высокими фонарями по бокам.
Теперь уж и Степан начинал нервничать. Получалось, что так они ничего и не увидят. А вернутся – обязательно будут расспросы: что там да как?..
Вот проехали магазин «Детский мир» в Елисеевке, о котором столько было разговоров в последнее время. И как на грех, остановка оказалась гораздо дальше центра, почти на краю села, когда магазин давно уж скрылся из виду. Проехали еще одно село, и еще…
Впереди оставалось последнее перед Мелогорьем – Покровское. Славилось оно хорошими садами и громадным прудом, который начинался у самой дороги и блестел на солнце голубо-зелеными отсветами далеко в поле.
