Текст книги "Этажи села Починки"
Автор книги: Сергей Лисицкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 20 страниц)
Каска
Береза изранена люто,
И каска пробита насквозь…
Наверно, отсюда кому-то
Вернуться домой не пришлось…
Ю. Мельников
Еще вчера в лиловом небе сверкало, гремело, на землю падали серебряные крупные капли, а сегодня следов дождя почти не осталось. Земля была настолько высохшей, что тут же впитывала благодатную влагу всю без остатка. При ярком утреннем свете сытно лоснилась и сама почва, и травы, и чуткая листва деревьев.
Хорошо в такой день ранним утром ехать за город, навстречу пахнущему хлебами и травами ветру. Поезд только что вырвался на простор, и потянуло таким плотным туманом, что за окнами вагонов едва улавливались очертания одиноких деревьев, кустов желтой акации, телеграфных столбов. И дальний лес, и задумчивая равнина, что медленно плыли навстречу, – все пропало вдруг из виду.
На одной из остановок мы выходим из поезда.
– Отсюда чуть не до самого леса автобус идет, – поясняет мне Алексей Еланов, мой товарищ, заядлый грибник и знаток здешних мест.
Утро такое чистое и теплое, что мы не решаемся садиться в автобус и идем пешком.
Охота наша в тот день выдалась не удачной. Корзины наши лишь наполовину наполнились шампиньонами, сыроежками и другой мелочью. Украшением их были несколько подберезовиков и один-единственный белый, который нам удалось найти.
– Грибница еще не вошла в силу, – так определил нашу неудачу колхозный пастух, стерегущий коров на опушке леса. – Места у нас хорошие, грибные, да и дожди выпали добрые, время нужно, – оправдывающим тоном добавил он, провожая нас взглядом до тропы, что вела к лесной дороге.
День разгорелся жаркий, но в лесу веяло прохладой. Весело шелестела листва осин, пахло сыростью, чуть покачивались лапчатые ветви мохнатых елей, паутина поминутно обволакивала лицо.
В чаще голубостволых берез мы разом и молча остановились вдвоем перед ямой, заваленной землею и порыжевшей прошлогоднею листвою. У края ее виднелся полуистлевший сруб.
– Здесь был рубеж, – выдохнул Алексей.
От краев ямы, в стороны тянулись зигзаги ходов сообщения. Теперь мы видели тут и там следы бывших окопов. Края их осунулись, заросли травой и кустарником.
– В сорок первом тут особенно жарко было, – как будто сам себе проговорил мой спутник, осматривая блиндаж.
Казалось, кроме блиндажа и брустверов окопов, ничто не напоминало здесь о прошедшей войне. В центре небольшой поляны особо выделялся среди других кряжистый, с многочисленными следами рубцов, ствол березы. Она была гораздо толще других, без макушки, но, так же как и все, буйно зеленела листвой.
Я спустился на дно бывшего блиндажа, шагнул по мягкой сухой листве, наступил на что-то округлое. Палкой разгреб многолетний пласт потемневшей листвы и достал из-под нее тронутую ржавчиной солдатскую каску.
Долго мы изучали находку, бережно передавая ее из рук в руки. Над узким козырьком, где довольно четко сохранился след пятиконечной звезды, – две пулевые пробоины. Сзади, у самой кромки, – овальная пробоина с рваными вовнутрь краями – след осколка…
Мы не сказали друг другу ни слова, но я почему-то был уверен, что Алексей в эту минуту думал о том, о чем думал и я, – о бывшем владельце этой каски. И еще мне казалось, он, так же как и я, втайне верил тому, что в тот коварный миг для него, неизвестного бойца, все обошлось благополучно. По крайней мере, нам обоим, видимо, думалось именно так.
Был полдень, когда мы вышли на опушку леса. Дорога была рядом. Впереди, на обочине, поросшей одуванчиками и донником, стоял указатель. На голубой доске значилось: «До Колодезного 20 километров».
На обратном пути к Воронежу было, казалось, еще многолюднее. Шумная толпа пестро одетых людей быстро заполняла вагон, все проходы и тамбуры. В город возвращались дачники, грибники и просто отдыхающие. В вагоне запахло земляникой, полевыми цветами, березовыми ветками, грибами.
– Что ж вы… своим рюкзаком-то… – возмущалась молодая женщина, сердито оборачиваясь на соседа, высокого мужчину, который тщетно пытался стянуть лямку с плеча.
– Виноват, виноват, – извинился за товарища другой мужчина, помогавший снять мешок.
– «Виноват», – передразнила она.
Наконец все разместились, все уселись. В нашем купе, кроме нас с Алексеем, находилось двое мужчин, сидящих у окна друг против друга, и довольно молодая семья: одетый в синюю спортивную куртку молодой человек и в костюме такого же цвета женщина, его жена. И мальчик лет десяти – одиннадцати – их сын, стриженный наголо, с оттопыренными ушами.
Особый интерес для меня представлял почему-то сидящий рядом со мной мужчина, тот, на которого все еще сердито, исподлобья поглядывала женщина и, казалось, с неприязнью смотрел ее муж и даже сынишка. Одет он был просто, по-рабочему. Крупные черты лица, густые висячие брови, тяжелый сосредоточенный взгляд – все выражало в нем замкнутость и угрюмость. Поначалу даже представлялось, что человек этот глухонемой. Но судя по тому, что он согласно кивал своему собеседнику, рассказывающему что-то, видимо, интересное, – догадка эта отпадала. Хотелось услышать его голос. Казалось, он должен быть низким и хриплым, как у отсыревшего контрабаса. И было в этом человеке еще что-то такое трудноуловимое и несколько загадочное, что хотелось непременно узнать хотя бы немного о его жизни, его судьбе.
Максимка – так звали мальчишку, как мы узнали об этом после, – рассматривал всех с видимым любопытством. Глаза его по-мальчишески загорелись особо, когда он увидел в моей корзине виднеющуюся из-под листьев папоротника каску. Он молча смотрел то на меня, то на мою корзину. Я понял его желание. Выдвинул из-под сиденья корзину и достал каску. Разговор, который, как это бывает, завязывается в первые же минуты, стих. Все с большим любопытством стали рассматривать мою находку.
– Да-а, – только и смог сказать молодой человек в спортивной куртке. С полуоткрытым ртом он изучающе глядел на своего соседа, мужчину, который сидел как раз против меня.
– Пулеметная очередь, – определил тот, исследуя пулевые отверстия. – Как раз в левый висок приходится.
Молодая женщина в спортивном костюме вытянулась вперед, пристально заглядывая на каску. На ее красивом смуглом лице можно было разглядеть и тревожное чувство любопытства, и тень не осознанной еще боязни, и то смутное душевное беспокойство, какое испытывает человек, память которого возвращается к событиям далекого детства. Она протянула руку к мужчине, моему соседу, на которого только что смотрела сердито. Глаза ее теперь лучились теплом и любопытством. Сосед мой, успевший завладеть боевым трофеем, бережно передал его в ее руки.
Против нашего купе стоял высокий человек с выправкой военного, со шрамом на щеке. Он молча протянул руку, взял боевую каску и долго разглядывал ее. А потом так же молча вернул. Трудно было определить его мысли. Слишком серьезным было выражение его лица. Лишь взгляд его, как мне показалось, еще больше посуровел.
– А может, боец тот и жив остался? – робко спросила женщина.
Ей никто не ответил.
Наступила минута молчания. Все, казалось, испытывали одни и те же чувства, находились в одинаковом взволнованном состоянии. И это был момент именно той близости, которая возникает между людьми тогда, когда что-то общее, что касается всех и каждого в отдельности, вдруг становится предметом внимания.
Меня тоже занимала эта наивная и, казалось, нереальная, обращенная в далекое прошлое, надежда, которую сейчас предвосхитила женщина. Мне тоже хотелось верить, что солдат – хозяин этой каски – остался жив. Хотя что было в том, если бы это и случилось именно так? Разве мало погибло людей в минувшую войну? Что значит еще одна эта смерть в числе миллиона других?.. И все же… все же…
Хотелось верить, как казалось, и всем остальным. Сомневался разве лишь мой сосед, на лице которого было трудно что-либо прочесть.
Молчание нарушил именно он. Протянув руку, взял каску, долго рассматривал ее, а потом голосом хотя и хриплым, но, к моему удивлению, довольно высоким сказал суровые в своей правде слова:
– Не спасла, видимо, хозяина каска, хотя многим жизнь сохранила.
Он повернулся к своему товарищу и, как будто не замечая всех остальных, – вздохнул:
– Да, война… Помнишь, Михаил, когда в сорок втором вернулся я из-под Сталинграда?..
– Ну, – отозвался тот.
Все, кто сидел в нашем купе, повернулись в сторону говорящего, все лица, в том числе и физиономия мальчишки, выражали напряженное ожидание.
– Это по второму ранению… А как все получилось. Попал наш взвод разведки под минометный огонь. Оставалось всего-навсего балочку перейти, а за бугорком – наша передовая. Фриц бьет – живого места нет. А мы в канаву со своим ЗИСом попали. С одной стороны – хорошо, в низине, немец не видит, а с другой – быстрее к своим надо. Командир у нас – умница, старший лейтенант Ярцев, туляк был. Сообразительный…
«Стоп!» – говорит.
Вытащили машину из канавы.
«Видишь, Иванов, дорогу?..» – «Вижу», – отвечаю.
А дорога действительно через бугор идет прямо к нашим позициям, только фашисты ее пристреляли.
Все с большим вниманием и интересом слушают рассказчика. Женщина вытянулась вперед, глаза ее расширились. В них был и страх, и любопытство, и какая-то еще не осознанная ею гордость за тех солдат-разведчиков, и за их командира, и за самого рассказчика. Мальчишка встал с места. Подошел почти вплотную к мужчине и, заглядывая в лицо, старался не пропустить ни единого слова.
«Так вот, – приказывает мне командир. – Ты не по дороге, а в объезд, по целине газуй. Пока гитлеровцы огонь перенесут – ты и проскочишь. Ясно?» – «Так точно», – отвечаю. «Остальные – за мной!»
Пошли они ложбиной в обход бугра. Я подождал, пока взвод перевалит через перевал, и на полном газу рванулся вперед. Только выскочил наверх – ударили минометы. Вижу краем глаза: по дороге бьют. Мины, будто по заказу, через одну – то в канаву, то в колею попадают.
Опомнились минометчики, да поздно уже было, машину я вывел в безопасное место. Правда, достал-таки меня шальной осколок. Как сейчас помню: потемнело вдруг в глазах, падаю на сиденье…
Резануло меня тогда в затылок. Хорошо – в каске был. Хирург в санбате так и сказал: осколок силу потерял, пока пробил стекло кабины, а главное, каску, – в черепе застрял. Не будь ее – все! А так отлежался в санбате сначала, потом в госпитале. Долго лежал, временно речи лишился, на зрение повлияло. Зато когда отлежался – до самого Берлина дошел, на рейхстаге расписался…
Долго потом хранилась эта каска на моем письменном столе. А потом я подарил ее ребятам из соседней школы, следопытам боевых дел отцов своих и дедов. Лежит она теперь в священном уголке небольшого школьного музея, напоминая о всех павших и живых героях.
Заезжий гость
Настёнка вздрогнула от неожиданности, подбежала к одинокому дубку, прижалась к его шершавой, пахнущей сыростью холодной коре. Прислушалась. Теперь она ясно различала прерывистый, надрывный гул ревущих где-то в небе моторов. «Нет, это не наши. Наши так не гудят. Они гудят ровней», – подумала Настёнка и еще плотнее прижалась горячей щекой к стволу. Дубок был молодой, но уже высокий и достаточно развесистый для того, чтобы укрыть девушку от постороннего взгляда с неба. А вскоре она увидела низко, у самого горизонта, две быстро увеличивающиеся точки, которые стремительно приближались. Еще минута – и два самолета с черными крестами прошмыгнули над самой поляной и также стремительно взмыли вверх, круто кренясь на правое крыло. Скрылись они за лесом так же неожиданно, как и появились. Но Настёнка понимала, что этим дело не кончится, и из своего укрытия не выходила, ждала.
И точно, через минуту-другую они появились опять, но уже в противоположной стороне. Теперь они летели над татарскими полями гораздо выше, а еще выше навстречу им несся тупоносый ястребок. Вскоре они захороводили хоровод. «Та-та-та-та-та-та», – торопился один. «Ду-ду-ду», – скупо отвечал другой. «Всегда так, – с горечью думала Настёнка, – всякий раз их больше…»
Но это еще куда ни шло: один против двоих. Не так давно она сама видела, как один против четверых дрался. Двоих гитлеровцев сбил тот раз наш ястребок, но и сам не уберегся. Подбили и его. Все село видело, как над лесом задымил краснозвездный самолет и упал в чащу.
Видели все также и вспыхнувший над самым лесом белый купол парашюта. Интересно: удалось ли летчику остаться в живых? Может, разбился при падении, а может, его успели расстрелять. Те двое еще долго там кружили. Всем верилось и хотелось: чтобы летчик остался жив. Да оно так, видимо, и было. Во-первых, бой шел над своей территорией, фронт в двадцати километрах отсюда. Немцы на правом берегу Дона, а во-вторых, дед Овсей с ребятишками в тот же день всю местность прочесали – ничего не нашли. Стало быть, летчик ушел. А то бы если не его самого, так парашют бы нашли-то. Он вон какой большой, да на деревьях если завис?..
Так думала Настёнка о воздушной схватке, что случилась тут над их Колодеевкой четыре дня тому назад. О самолетах она на какое-то мгновение и забыла. И когда вгляделась, черные точки кружащихся самолетов теперь были слишком далеко и еле слышны были их перестуки. Скоро они и вовсе пропали из виду и – ничего не стало слышно.
Настёнка подняла с земли корзину, что стояла у ее ног на траве, привычным движением вдела руку под полукольцо ивовой крученой ручки и направилась к поляне, где высились зонтики тысячелистника, желтели пятачки ромашек в белых созвездиях лепестков, и прозрачно светились на солнце бледные, фиолетово-розовые соцветия чебреца – тут всего этого было много.
А потом она пойдет к речке Павке за ирным корнем и по пути наберет донника. А главное, свежих листьев коровяка.
Мать приказала без них не возвращаться. Все эти цветы, корневища и просто травы разложены у нее каждая по отдельности. Так делать ее учила мать. Лопух Настёнка не брала. Его и дома полным-полно. Целые заросли прямо у самого двора. Вернется, надергает корней – отдельно листьев сорвет тоже. Еще просила ее мать наведаться к татарским полям, поискать чертова пальца или, как его здесь называют, пацин-пальца. Только тут он и водится.
* * *
Даниловна привычно задвинула горшок в печку, приставила чугунную заслонку и, расправляя занемевшую спину, вошла в горницу. Вошла и сразу отметила про себя: тот, что лежал на диване, увидел ее и слабо, совсем еще беспомощно, улыбнулся. Другой, лежащий на высокой никелированной кровати, все так же был с закрытыми глазами и еле слышно стонал.
Три дня назад перед избой Даниловны остановился грузовик с красным крестом на борту. Молодая женщина с большой сумкой на широком ремне и тоже с крестом попросила Даниловну оставить у нее двоих тяжело раненных бойцов, которые вряд ли выдержат путь до госпиталя. Так объяснила женщина. «На одну ночку, хозяюшка, завтра чуть свет за ними придет машина… Одну ночку…»
– Что ты, милая. С дорогой душой, – согласно кивала Даниловна. Она тут же повела женщину за собой в горницу и стала готовить постели.
Медсестра с помощью шофера осторожно уложили раненых. Потом она достала из своей сумки ножницы, пинцеты, бинты, какие-то лекарства… Вспорола обгоревший до самого воротника рукав на молодом, белобрысом, что лежал на диване. Долго колдовала над его рукой. Даниловна ненароком заглянула: молодой, совсем еще парнишка… Боже мой, вся рука обгорела, и плечо, и даже шея…
– Танкист, – пояснила медсестра, – ранен в голову и обгорел вот… – Она попросила Даниловну придержать голову бойца и стала выстригать окровавленный затылок. Волосы, запекшиеся в сгустках крови, тяжело шлепались на пол. Потом она достала вату, смочила ее раствором йода, стала осторожно обрабатывать рану, рваные края которой постепенно обозначились. Рана была крестообразной.
– Осколочная, – как бы про себя отметила медсестра.
Забинтовав паренька-танкиста, она принялась за другого раненого. Тот был выше ростом, бритое лицо его отсвечивало какой-то особенной бледностью.
– Большая потеря крови. Этого я успела перевязать. Надо только ослабить жгут…
Солдат был ранен в ногу и плечо, и оба ранения были тяжелыми, особенно на ноге.
– Ну вот, теперь хорошо, – сказала медсестра, поправляя вспоротую штанину солдатских галифе. – Приглядите за ними, пожалуйста… Может, пить попросят… а то у меня вон полная машина таких.
– И не беспокойся, молодица, – заверила Даниловна, – все будет в аккуратности.
Она проводила нежданную гостью до порога, наблюдая, как та сначала заглянула в кузов машины, что-то кому-то сказала и лишь после этого, махнув Даниловне на прощанье рукой, хлопнула дверцей кабины. Когда машина, поднимая пыль, скрылась за поворотом, Даниловна вернулась в сени и стала разбирать высохшие пучки корневищ и трав, висевшие у нее по всей стене до самого чердака.
Тут висел коричневый, словно прутья краснотала, корень калгана, голубеющие пучки базилика, корневище девясила, листья и почки обыкновенной березы, маленькие, словно крохотные венчики – пучки кровохлебки, пастушья сумка, мать-и-мачеха, горец, полынь… Из всего этого богатства Даниловна выбирала нужное для нее именно сейчас. Делала она это по-хозяйски не спеша и просто, как делала всегда все по хозяйству. В первую очередь нужны были отвары и настойки, а уж потом она приготовит и мази, и присыпки. Дело это для нее привычное.
Четвертый день Даниловна пользовала постояльцев своими снадобьями. Она по-матерински, часами просиживала у их постелей. Молодой, беленький (как Даниловна про себя называла танкиста) – тот ничего. Пить просит сам, разговаривает. Сказал, что он из-под Арзамаса.
А тот, другой, – сутки лежал с закрытыми глазами, лишь на второй день принял два глотка отвару. Зато к ранам для Даниловны был доступ постоянный. Она через каждые час-полтора меняла примочки, промывала и пересыпала раны.
И вот, может быть, это само по себе, а может, и от ее лечения, но беленький сегодня улыбнулся. Слабо, совсем еще беспомощно улыбнулся, и улыбка эта ее обрадовала.
* * *
Пошли седьмые сутки с того дня, когда машина с красным крестом отъехала от их подворья и скрылась за поворотом. Седьмой день Даниловна неотступно следила за ранеными. Поила их, кормила. Уже и тот, что на кровати, пил молоко, и два раза Даниловна кормила его с ложечки бульоном. А танкист даже пытался вставать, но голова у него шла кругом и он тут же падал на постель. О том, почему все же до сих пор за ранеными не приезжают, Даниловна как-то особенно не задумывалась. Такое время тревожное. Всякое могло случиться. За неделю она привыкла к своим солдатикам, и теперь ей даже и не хотелось, чтобы их забирали, не дав встать на ноги.
А с машиной и в самом деле случилось неладное. По дороге, в открытом поле машину с ранеными обстреляли с воздуха, повредили мотор и ранили шофера. Ни Даниловна, ни Настёнка, которая в тот день ходила за лечебными травами, еще не знали, что в двадцати пяти километрах от них машина была подбита и почти трое суток простояла на месте. Настёнка – та даже видела этих «мессеров», что пролетали над поляной, и наблюдала, как наш ястребок вступил с ними в воздушную схватку.
Хорошо, что на пути санитарка повстречалась с двумя санбатовскими машинами. Пока обрабатывали раненых и налаживали поврежденный мотор, прошли еще сутки С трудом преодолев остальные двенадцать километров, санитарная машина, ведомая раненым шофером, въехала на пустующий двор госпиталя. Оказалось, за это время его эвакуировали в другое место. Последняя машина хозяйственников, правда, не успела еще уехать. Да и с ней заблудились. Вместо одной Давыдовки – в другую покатили. Как нарочно, две Давыдовки в одном районе оказались.
– Ох-хо-хо, – ворчала старая Даниловна, перемывая крынки из-под молока. – Настёнка! Сходи, дочка, по воду. Бачок совсем пустой. Да гусей заодно погляди, а то они больно уж ловко на грядки ходить приладились.
– Приехали! Ой, к нам идут, – прошептала Настёнка. Она так и застыла в сенях с ведрами в руках перед распахнутой дверью.
Не успела Даниловна и платок на голове поправить, как в избу вошла знакомая медсестра, а с нею двое военных. Один совсем еще молодой, другой – постарше, с седыми висками.
– Простите, мамаша, – сказала медсестра, поздоровавшись, – задержались мы, накладка вышла. Как раненые?
Даниловна торопливо открыла дверь в горницу:
– Проходите, вот они, вот…
– Удивительное дело, Виктор Ксенофонтович, – признался старший, осмотрев ногу раненого. – Я полагал, что в подобной ситуации гангрена неизбежна. Удивительно…
– А вы как себя чувствуете? – подошли они к танкисту, который во все глаза смотрел на вошедших и слабо улыбался.
– Порядок, только вот голова кружит, когда поднимаешься и со зрением что-то неладно.
– Осколочное ранение в затылок, – напомнила медсестра.
– Знаю, – недовольно почему-то поморщился старший. Он долго рассматривал рану, поворачивал голову танкиста затылком к окну, наконец, как бы в раздумье, не обращаясь ни к кому конкретно, произнес:
– Признаки гемианопсии – это естественно. Но оболочка повреждена или нет? Вот вопрос. Кажется, нет. Впрочем, разберемся на месте.
Виктор Ксенофонтович, который еще не произнес до этого ни одного слова, сказал:
– Разрешите, Федор Григорьевич, взглянуть на ожог.
– Да, да, батенька, взгляните.
– Весьма, весьма… Но как все это прикажете понимать, – проговорил Виктор Ксенофонтович, рассматривая обнаженную руку танкиста, где на месте ожога лоснился сизовато-розовый налет. Лишь ниже плеча, величиной с пятачок, мокрело коричневое пятно.
Федор Григорьевич, снявший было очки, снова водрузил их на мясистый нос, молча смотрел на танкиста. Подошла поближе и медсестра.
– Мамаша вот, – сказал танкист, – спасибо ей. Она как еще первый раз примочку сделала да присыпала чем-то, а потом листьями обложила – сразу почувствовалось облегчение. – Танкист опять слабо улыбнулся.
– Как ваше имя-отчество, хозяюшка? – спросил Федор Григорьевич. – А то неудобно как-то получается.
– Федосьей Даниловной зовут, батюшко.
Врач слегка улыбнулся. Глаза его, стального холодного цвета, вмиг потеплели, залучились.
– Чем же и как вы лечите?
– А смотря что.
– Ну, ожоги, например?
– Ожоги, батюшко, лучше нет при ожогах коровяка, мать-и-мачехи, калгана, можжевельника, пацин-пальца.
– Любопытно. – Виктор Ксенофонтович даже фуражку снял.
– Сушеный толченый калган да струганый палец – присыпка, а на постном масле – мазь. Примочку еще – ту варить надобно, – рассказывала Даниловна. – А после всего лучше нету свежего листа коровяка, сваренного на молоке для прикладывания.
– А для ран?
– Для ран и другие травы требуются: кровохлебка, лопух, девясил, зверобой, вероника, базилик, ирний корень, горец, медуница…
– И все у вас это имеется?
– А как же, батюшко.
Военные переглянулись.
– Но вы, Федосья Даниловна, у кого-то учились всем этим премудростям, так? Как это у вас все получается?..
– А я с рождения, с детства сноровку такую имею.
Даниловна уловила на лицах военных печать недоумения, поспешила пояснить:
– Мать у меня была умелица в этом. А она от сестры своей матери переняла. Ее-то мать, стало быть моя бабушка, сноровки той не имела. Вот как у меня, к примеру, сейчас: младшая, Настёнка, все навыки на лету схватывает, а старшая, которая в городе живет, – никакого понятия не имеет. От природы все и дается…
– Любопытно. А еще что вы лечите?
– Еще? – удивилась Даниловна. – Еще простуду, золотуху, экзему, желтуху, вены на ногах. Да мало ли что…
– Венозное заболевание ног, например, что тут надо?..
– Перво-наперво – цмин песчаный, собачье мыло, летний прострел, корень лопуха, мать-и-мачеху, аир – все это варить и, как есть, парить ноги.
– Какая же должна быть температура? – опять вступил в разговор Виктор Ксенофонтович.
– Как? – не поняла Даниловна и повернулась к нему.
– Я говорю, как должна быть горяча ванна.
– А-а, – понимающе отозвалась Даниловна, – кто как терпит. Сколько есть терпения, чтоб держать, – так и хорошо будет.
– Ну, спасибо вам, Федосья Даниловна. За все спасибо. Нам пора собираться, – сказал Федор Григорьевич, поднимаясь.
Когда выводили из избы танкиста – он даже слезу пустил:
– Дайте, – говорит, – мамаша, адрес. Я, – говорит, – жив останусь – заеду к вам после войны…
Адрес писала ему Настёнка.
* * *
– Вам, батенька, как терапевту, не бесполезен, надеюсь, этот наглядный урок народной фитотерапии, – заговорил Федор Григорьевич, когда машина выехала на большак. – Насколько я понимаю, Федосья Даниловна весьма точна и изобретательна в подборе компонентов.
– Весьма, – согласился Виктор Ксенофонтович. – Жаль, что я в свое время, да и сейчас – никогда не был сторонником даже гомеопатии.
– И зря.
– Вижу, что зря.
– Помните, какое значение народному лечению растениями придавал Суворов? Посредством наставлений, даже специальных приказов по армии великий полководец утверждал, что нет лучше средства против цинги – травушки-муравушки, щавеля, капусты, хрену, табаку…
– Да, да, – соглашался Виктор Ксенофонтович, утвердительно кивая головой в такт автомобильной качке. Тонкие стекла его серебряных очков матово поблескивали в темноте кузова. – Однако не дождь ли это? – перевел он разговор, потирая высокий лоб. – Капля ударила.
Федор Григорьевич повернулся, заглянул вверх.
– Надвинуло невпроворот: нет худа без добра.
– Как понимать? – не понял Виктор Ксенофонтович.
– Погода нелетная, не обстреляют. А вот что делать, если хлынет ливень и засядем на этих проселках?..
– Проскочим… Я вот что, – вернулся к прерванному разговору Виктор Ксенофонтович, – думаю, следует нам взять кое-что из арсенала Даниловны. Это весьма доброе подспорье при нашем голоде на медикаменты.
– Вот именно, батенька.
– Взять, к примеру, степную траву – пармелию. У нас на Урале казачество испокон веков ее пользовало как быстродействующее кровоостанавливающее средство. Ее так и называют в народе – порезная трава. Я как-то еще в годы студенчества имел с нею дело и убедился в ее целебных свойствах. Как бактерицидное средство при обработке ран – она поистине незаменима. А сколько ее тут произрастает?..
– В том-то и дело, – с укором не то себе, не то собеседнику, не то одновременно и себе и ему, произнес Федор Григорьевич.
Между тем иссиня-темная туча, развернувшись всей своей громадой, полностью закрыла светлеющую полосу горизонта. Стало темно. Ливень шел правой стороной, а тут, где лежал большак, под ее лиловым крылом с рваными, вихрящимися краями – дождевые нити висели неровными синеющими полосами.
Грузовик наматывал на колеса липкие ошметки чернозема, выбрасывая их из-под кузова далеко за собою, и, натужно завывая, двигался и двигался вперед. Наконец он вырвался на песчаный косогор и легко покатил под уклон, навстречу солнцу, пробивающемуся сквозь редеющее оперение иссиня-темного крыла тучи.
* * *
Поначалу Даниловна не могла свыкнуться с мыслью, что ее постояльцев нет больше в горнице. За неделю она так попривыкла к ним, что теперь и не верилось, что они где-то там, далеко. Еще вчера она привычно входила то с молоком, то с чаем; вносила отвар и отмачивала перевязки, промывала раны, смазывала их, присыпала своими присыпками, перевязывала. Вот и сегодня она то и дело заходила в горницу. То ей казалось, что стонет тот, что лежал на кровати, то слышалось, как кашляет и чего-то просит танкист. Входила она, видела пустые постели – и сердце ее почему-то сжималось в груди от какой-то ноющей тупой и щемящей боли. Да и дело не клеилось в руках. Утром сбежало молоко, а суп – пересолила. Как и все эти дни, приготовила полный горшок целебного чая. Лишь когда стала задвигать в печь горшок – опомнилась: зачем столько? Солдатиков нет, а им с Настёнкой и чайничка-кофейничка хватит.
Даниловне по-матерински было жалко солдат. Особенно беленького парнишку-танкиста. Подлечат его – и опять на фронт. А ему-то и годов всего – небось и двадцати еще нет, думала она. Ей так же было жалко и того другого. Она только теперь вспомнила, что не расспросила его, откуда он родом. Даже имени его не узнала. А сам он все больше молчал. Характер, видно, такой. Не то что этот Федор из-под Арзамаса. Тот все рассказал: отец воюет, мать-учительница с сестренкой и братишкой остались… А этот все молчал. Да и как заговоришь, когда боль такая. Да и мысли какие могут быть веселые, если гадать приходится: останется нога целой или отнимут? Чего уж тут хорошего. А парень тоже молодой. На каких-нибудь два-три года, может, и постарше Федора…
«Как-то там мой Андрюшка? Может, так вот же, как эти ребята. А может, и того хуже? Четвертый месяц ни слуху ни духу…» – Даниловна всхлипнула, вспомнив своего средненького, двадцатилетнего сына. И тут сразу же подняла голову Настёнка. Она отложила ножницы с шерстяной вязкой, подошла к матери:
– Это что еще такое? Как мы договорились.
– Все, все, доченька, не буду.
У них уговор такой: не плакать.
– Все, все. – Даниловна вытерла глаза кончиком передника, вышла из горницы.
Настёнка тоже думала в это время о них. Ей представлялся весельчак-танкист выздоровевшим. И ей хотелось, чтобы он скорее выздоровел. Иначе он вряд ли пришлет ей письмо. Нет, из госпиталя он ни за что не станет писать. Это Настёнка чувствовала своим девичьим сердцем. Он обязательно напишет, но напишет непременно с фронта, с фронтовым приветом… Она представила себе, какой тугой треугольник получит от Феди-танкиста, и ей хотелось, чтобы случилось это как можно скорее.
Шло время. Однажды, когда Настёнка была в огороде, а Даниловна перебирала во дворе вынесенную из погреба прошлогоднюю картошку, у их подворья опять остановилась машина и в калитке появился военный. Даниловна сразу узнала в нем того, в очках, которого звали Виктором Ксенофонтовичем.
– Здравствуй, мать… Здравствуйте, Федосья Даниловна, – поправился гость, близоруко щурясь. – Вот… по пути заехал.
– Как там мои солдатики? – осведомилась первым делом Даниловна, поздоровавшись.
– Ничего… Поправляются…
Настёнка, увидев во дворе гостя, тоже подошла.
– Оперировали их, – продолжал рассказ Виктор Ксенофонтович.
– Что так-то, – не разобрала Федосья Даниловна.
– Сделали операцию, – пояснил военный. У танкиста, у того, что в голову ранен, осколок извлекли.
– У Феди, стало быть.
– Да, у Федора Смирнова. А у Равиля Хабибуллина ногу поправили.
– Да он не русский? – изумленно спросила Даниловна.
– Татарин.
– То-то, я гляжу, он все молчит и молчит. – Женщина поднесла край передника к губам, скорбно сложенным на морщинистом лице. – Хоть он и не христианин, а все разно жалко… Что ж я стою, – опомнилась Даниловна, – идемте, я закусить сготовлю. Я мигом.
– Спасибо, спасибо. Я – пообедал. Вот испить бы чего.
– Есть, квасок есть добрый.
