Текст книги "Этажи села Починки"

Автор книги: Сергей Лисицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 20 страниц)

11

Марина давненько не бывала в районе. И вот наконец выпал ей случай съездить в город, купить кое-что по хозяйству. Подвернулась оказией и подвода: старик Титов ехал под Петровск на консервный завод. Выехали с Валентиной Буряк рано поутру.

Бойко цокают копыта, мелкой трусцой бегут по дороге лошади – серый меринок и совсем рыжая кобыла. Повозка на резиновом ходу катится легко и беззвучно. Упругий ветерок дует в лицо, несет он запахи поздних степных трав и полевых цветов отошедшего лета, навевает воспоминания. Марине легко и весело. Словно в далеком детстве, вдыхает она знакомые запахи и ловит взглядом краски степи, нарочно подставляет разгоряченное лицо встречному ветру.

И как же удивилась она, когда миновали они Купчую балку и поднялись вверх, – увидели в стороне целый поселок домиков-вагончиков. Трубы некоторых домиков дымились. То тут, то там сушилось развешенное между ними белье…

– Глянь-ко, – не меньше Марины удивилась и ее попутчица Валентина Буряк, сестра кузнеца Ага-да-ну.

– Дядь Вань, что это тут?

Немногословный старик кашлянул в кулак:

– Кеологи это и те, что дорогу ведут. Вона поезд рельсы кладет попереди себя. – Старик указал кнутовищем в сторону.

Марина стала всматриваться, прислонив ладонь к бровям. И действительно, вдалеке за лесополосой увидела она насыпь, вагончики, крохотные фигурки людей, кран с длинной, выброшенной вперед стрелой. Вдоль насыпи, словно огромные жуки, ползали бульдозеры, поднимали стальные хоботы экскаваторы…

– Ну-ну, балуйся у меня, – дернул Титов вожжами, когда повозка перевалила через подъем и лошади перешли в мелкую рысь.

Объединение колхозов, открытие гранитного карьера – все это внесло заметное оживление в жизнь района. Не могли обойти стороной эти события и Починок. Уже сейчас многие починковцы перестраивали свою жизнь. Две молодые семьи из домов Лукина и Пинчуков перебирались на работу к этим самым геологам. На что уж такой нелюдимый и неразворотливый Степка Сыч, и тот укатил куда-то по вербовке. Бригадир Колосов, поговаривали, разругался с Романцовым и оставался в колхозе, прошел слух, что и Титов-младший собирается куда-то уезжать. Марина давно порывалась спросить об этом Ивана Пантелеевича, но тот сидел хмурый, сердито понукал лошадей, и спрашивать она не решилась.

Многие односельчане нашли себе по душе работу в совхозе и были вполне довольны, другие еще не совсем ясно представляли свое место, но верили, что раз совхоз, то будет лучше, во всяком случае хуже не будет. Марина сама тоже так рассуждала: «Митрий ее или на комбайне, а то и бригадиром, может, будет. Не зря же Романцов обещал, даже насчет квартиры намекал. Да и парторг Самохин об этом же разговор вел».

С другой стороны: ее не покидала мысль о городе, тем более когда она узнала, что Лукины и Пинчуки хорошо, говорят, устроились и им обещали квартиры в пригороде Петровска, где дома якобы уже строились. Обо всем этом они с Митрием вели долгие постоянные разговоры, и как он, так и она, Марина, твердо решили пока не предпринимать никаких мер, ждать, чтобы увидеть, как все будет складываться дальше.

«Еще немного, – думала она, – посмотрим, как оно…» Но что-то щемило ее сердце, навязчиво лезло в голову, не давало покоя. А что?.. Марина и сама не знала что. Ей хотелось освободиться от этого «чего-то», но освободиться она не могла. И еще хуже было то, что она никак не могла представить, осознать это «что-то»…

Бурячиха, словно подслушала ее мысли, сказала, будто шилом в сердце уколола:

– Конечно, может, тебе и не по душе, – заговорила она, снижая голос до шепота и оглядываясь на Ивана Пантелеевича. – Знаешь, что Илюхина заявилась?..

– Ну и что, – как можно спокойнее ответила Марина. Сказала, а сама только тогда поняла, что ее мучило именно это. Сердце ее яростно забилось, зрачки светлых глаз сузились, и это не ускользнуло от Валентины.

– Вчера видела ее… Все такая же…

Бурячиха уселась поудобнее, подвернула под себя чью-то стеганку, весело подмигнула.

– А что тебе?.. Давно все это было. А что было – быльем поросло.

Марина неопределенно посмотрела собеседнице в глаза, но та ничего не заметила в ее взгляде, перевела разговор на другое. Она стала рассказывать, как была в Петровске в прошлую субботу, и как они с Ольгой Кирпоносовой стояли в очереди за кримпленом.

Марина, казалось, слушала со вниманием соседку, но слова, льющиеся веселым ручейком из уст Валентины, не задерживались в ее сознании. Они так же протекали быстро мимо, не оставляя следа… Она думала о своем.

Да, все это было действительно давно. Десять лет назад, даже не десять, – одиннадцать или, пожалуй, двенадцать. Митрий, тогда еще не ее Митрий, встречался с девятнадцатилетней Натальей Илюхиной. Одна из красавиц в Починках, она была завистью не только своих, но и многих ребят из соседних сел. А вела себя строго, с той девичьей гордостью и чистотой, с которой всякая красивая и в то же время умная девушка ведет себя, сознавая, что она нравится многим.

Помнит Марина, как она завидовала Илюхиной в то время, когда самой-то ей было всего семнадцать (Марина на два года моложе Натальи), – с каким восторгом смотрела она вослед ей, когда та шла гордо неся красивую голову на полукруглых плечах, светящаяся в полуулыбке от сознания того, что ей девятнадцать, что у нее все впереди и что это впереди вот оно, стоит лишь протянуть руку.

А потом случилось то, что часто случается в такую пору между людьми, когда их чувства сильнее рассудка, опытность намного уступает душевным порывам и еще необузданным желаниям.

Случилось так, что к Илюхиной в тот год заехал проездом из Херсона на Дальний Восток сын самой старшей сестры, племянник Натальи, курсант военно-морского училища. Так уж получилось, что племянник оказался чуть ли не ровесником Натальи и виделись они впервые в жизни, так как родились и выросли почти в противоположных концах страны.

Первым, кто принес неожиданную для Митрия весть, был Степка Сыч: «Вишь, Митрий, к Наталье-то жених подкатил, моряк. Швах твое дело. С ним она, говорят, уезжает аж на Дальний Восток…»

Митрий тогда так и сидел дома, пока не искурил подряд почти всю пачку папирос. В тот же день он собственными глазами видел Наталью, шедшую рядом с курчавым смуглым парнем в морской форме, улыбающуюся, счастливую…

«Не может быть, – думалось ему, – нет, не может». А другой голос явственно, с неумолимой жестокостью твердил: «Почему не может? Ты же сам видел».

Вечером того же дня он уехал к деду на хутор в степь, что находился в пятнадцати километрах от Починок. Там он прожил на пасеке более недели. А Наталья в тот же вечер безуспешно пыталась его разыскать. Нашлись и у нее «доброжелатели».

Та же Валентина Буряк, как большую тайну, сообщила, что Митрий уехал в Петровск к Антонине Лукиной, работающей там продавцом в универмаге.

Наталья слишком хорошо знала Тоню Лукину, свою подругу, а главное, верила Митрию, поэтому особенного значения не придала словам соседки, однако чувство сомнения, неопределенности сосало ее сердце. Она действительно собиралась уезжать с племянником в Хабаровск, куда звала ее сестра, и уехать, не повидавшись и не простившись с Митрием, не могла. Немалых трудов досталось ей уговорить курсанта задержаться еще на пару дней, сверх тех трех, на которые он остановился. Она ждала, а Митрий так и не явился…

Когда Митрий вернулся с хутора и узнал, что Илюхина в самом деле уехала с моряком, – засобирался и сам в дорогу. Куда, он и сам толком не знал. Сначала он хотел податься в Ростов к дяде, брату отца, потом передумал ехать. Ушел в себя, замкнулся. И вот тут-то он впервые в жизни испытал на себе с такой силой, каким целебным, всеисцеляющим средством является труд. В работе нашел он свое спасение. С жадностью изголодавшегося брался он за дело. С рассветом выезжал в поле. Культивировал, косил, убирал… И делал все за троих. То он ладил косилку, то ремонтировал трактор, то усовершенствовал лапки-отвальчики культиватора, конструировал отвальный нож свеклокомбайна.

А через год, когда твердо знал, что Наталья скоро вернется, – женился. Женился наперекор своей, как он считал, неудавшейся любви… А вот теперь…

– Тпр-р-р, приехали.

Иван Пантелеевич остановил лошадей, не по-стариковски проворно соскочил с повозки.

– Обратно часа через два буду ехать. Успеете – приходите сюда же.

– Спасибо, дядя Ваня, придем…

Но им не пришлось обратно ехать с Иваном Пантелеевичем. Через каких-нибудь два часа машина Федора Лыкова мчала их по разгоряченному на осеннем солнце шоссе.

Марина в душе была довольна, что именно так все случилось. Иначе в полуторачасовой езде на лошадях ей не избавиться от разговора об Илюхиной, о Митрии. А тут – пятнадцать минут, и они дома. Тем более Федор торопился. Когда его встретили – не узнали. На парне лица не было…

– Что с тобой, Федор? – первая спросила Валентина.

– С матерью плохо.

Федор торопливо вскочил в кабину, и вот уж они подъезжали к Починкам.

Промелькнула околица, мостик через канаву, старая конюшня… Против дома Смириных грузовик остановился. Валентина помогла Марине сойти с машины.

– Заедешь потом, скажешь что там, – обращаясь к Федору, сказала Марина.

– Мамка, мамка приехала!

Дениска во всю прыть бежал навстречу матери, радостно размахивая ивовой стрелой с железным наконечником, сделанным из консервной банки. Леночка тоже вышла на крыльцо с веселыми глазами, в которых так и светилось любопытство: ну, что там ты нам привезла?

Марина не торопясь поставила хозяйственную сумку на скамью, вынула кулек конфет.

Дениска внимательно наблюдал за сестренкой: не попало бы ей больше. И когда та вернулась на крыльцо, он подошел и еще раз посмотрел, сколько у нее конфет. У Лены их было только три. Тогда он спокойно пошел за угол дома чинить порвавшуюся тетиву.

– Куда же ты, сынок? – позвала мать. – Я же еще не все вам показала.

Мальчуган бросил в траву стрелу, быстро подошел к скамье.

– Ну-к на, примерь, – тут мать вынула из сумки серую курточку с золотистыми пуговицами. А когда она достала тут же и автомат – глаза мальчугана так и вспыхнули.

– А это тебе, – Марина подала дочери белые туфли-босоножки, такие, какие Лене давно хотелось иметь.

– А это что?

– Это отцу рубашка-тенниска, – Марина перевела взгляд на калитку: вроде бы что скрипнуло.

Так и есть: по двору бежала девочка Колосовых, соседей Федора Лыкова.

– Тетя, – переводя дух, выпалила та, – вас зовет дядя Федя. Скорее, говорит, чтоб приходила.

Марина быстро собрала обновы, унесла их в комнату и, на ходу поправляя платок, заторопилась к Лыковым. Уже из-за калитки крикнула детям:

– Покормите курей. Там в чулане зерно лежит… Я скоро…

Еще не дойдя до двора Лыковых, Марина поняла: случилась беда. В окне она заметила черный платок бабки Пинчучки, без которой не обходились в Починках ни одни похороны. В избе много людей, но было тихо, и эта тишина больше всего подействовала на Марину, когда она вошла в прихожую. Глаза ее встретились с каким-то отсутствующим, пустым взглядом Федора.

– Мама скончалась, – прошептал он.

Христина Лыкова лежала на двух составленных вместе столах. Высохшее, восковое лицо ее заострилось, глаза впали. И не было, казалось, в застывшем выражении ее лица ни укоризны позднего раскаяния, ни сожаления о прожитом.

– Пропустите Карповну…

Марина оглянулась и подвинулась в сторону. Невестка Лыковых, жена старшего брата Федора Соня, вела под руку сухую старушку в черном платке, который свисал с ее острых плеч как с гвоздей. Веки опущенных глаз Карповны часто дергались, губы были каменно неподвижны.

О старинной и трогательной дружбе Христины и Карловны в Починках знали все. А началась она еще в те давние двадцатые годы, когда эти тогда еще молодые женщины работали на Кисляевском сахарном заводе. Много пришлось пройти им вместе с первых лет коллективизации. А потом – война, тяжелое послевоенное время… Один только раз за все эти годы у них случилась размолвка. Обманула однажды Карповна свою подругу. Дело было в конце войны. Христина тогда тяжело заболела. День и ночь металась в горячке. На вторые сутки пришла в сознание. До самого вечера лежала молча, не отвечая на вопросы, ничего не спрашивая. К ночи попросила пить: «Чайку бы кружечку». А где его взять, чай? Побежала Карповна домой, достала из-за стрехи сухие травы. Дикий чай, зверобой, да мяту, да смородиновый лист, и как самое драгоценное, кусочек сахара из сундука достала, что хранился у нее с самых довоенных лет. Принесла все это: «На, мол, попей».

Подняла больная глаза на Карповну: «Никак последнее мне принесла?» Но та поторопилась ответить: «Нет-нет, я пополам сахар расколола, пей…» Голова больной бессильно упала на подушку: «Не могу, сил нет, пусть завтра…»

На другой день и произошел у них тот разговор: «Что ж ты обманываешь меня? Кусок-то целый, не отколотый, – укоризненно сказала Христина, – отколи чуток». После Христина часто выговаривала подруге за этот поступок. Не могла она простить неправды, даже такой, как эта, святой неправды! Вот она какой человек!..

Сейчас Карповна стояла у изголовья своей подруги. Она не плакала и не причитала, только веки ее почему-то часто дергались, а губы твердо были сомкнуты. Одной рукой она оперлась о край стола, а другую со сложенным вчетверо носовым платком изредка неторопливо подносила к подбородку. Марина так удивилась, когда нашла поразительное сходство рук покойной и Карповны, что даже наклонилась, чтобы лучше их разглядеть. В самом деле. Смуглые жилистые руки Карловны, с широко выступавшими суставами, напоминающими собой узлы корневища, поразительно были одинаковыми с руками Христины, сложенными у нее на груди. Долго стояла Марина и долго смотрела на эти руки и ни о чем не думала, просто смотрела.

Хоронили Лыкову Христину на третий день. Был хотя и без солнца, но светлый день. Народу собралось много. Марина не ожидала столько людей. В спешке и заботах она потеряла счет дням и не знала того, что этот день был воскресным, выходным.

Гроб с телом покойной вынесли во двор и поставили на табуретки перед крыльцом. Тут Марина впервые за эти последние дни увидела Митрия. Всю субботу и ночь они готовились, а с четырех часов снова на ногах. Всего на одно мгновенье она поймала взгляд мужа, на одно мгновенье, и тут же, еще на более короткий миг вспыхнуло имя Натальи. Вспыхнуло и погасло. Глядя на Федора, Митрия и еще двоих мужчин, поднимающих на руки гроб, она уже думала совсем об ином. И если бы ее спросили: о чем? – вряд ли бы толком она смогла объяснить о чем.

К концу дня, перед самым вечером, когда люди стали расходиться по домам и Марина вышла к колодцу по воду – мыть посуду остались кроме нее еще три женщины – услышала она разговор Федора с Иваном Пантелеевичем, который не мог не привлечь ее внимания.

– Сейчас не до того, сам понимаешь, – тихо говорил Федор Титову.

– Я понимаю, – соглашался собеседник, – но если это так, чтоб не оказаться на мели. Хватишься, да будет поздно. А у меня сын, ему место во как нужно…

– Сказал тебе, что продаю, только потом…

– Так, так.

– Считай, что мы с тобой договорились и ни с кем больше.

– Ну, есть, Архипыч, есть. – И Титов зашагал неторопливо со двора.

Весь вечер Марина то и дело вспоминала об этом разговоре: «Неужели он так сразу и решил продать родительское подворье? Значит, твердо решил остаться там навсегда».

Поздно, когда уже начинало смеркаться и Марина уходила со двора последней, спросила:

– Слышала я, что Ивану Пантелеевичу обещаешь дом продать. Правда?

– А чего ж неправда, – удивленно посмотрел на нее Федор. – Все как есть правда, до конца года пусть еще, конечно, постоит.

Хотела Марина сказать: «Как же так сразу сбывать отцовский дом?» – да не оказала, передумала, спросила лишь, когда за посудой приходить.

– Хоть утром, хоть днем. Буду весь день дома.

– Ну, спасибо.

– Вам спасибо, а не мне, – ответил Федор.

Дома она пересказала Митрию разговор Титова с Федором и о своей беседе с ним. Пересказала со всеми подробностями и деталями, попыталась даже передать интонацию голоса, каким тоном ответил ей Федор.

Митрий сообщение это воспринял внешне, казалось, спокойно. Только переспросил:

– А кто из них начинал этот разговор?

– Вот этого я не знаю.

– Да-а, – протянул хозяин.

12

Раньше обычного пришел сегодня в правление директор. Стремительными шагами промерил коридор еще сырой после недавней уборки, зашел в кабинет.

– Здравствуй, Татьяна Петровна!

– Здравствуйте, – обернулась на голос уже немолодая женщина, протирающая подоконник.

– Что-то вы больно рано нынче, Алексей Фомич, – не то спросила, не то просто отметила этот факт уборщица.

– Дела, дела…

Романцов снял с головы легкую, белого полотна фуражку, повесил ее на крючок, уселся за письменный стол. Перед ним лежала бумага, составленная еще вчера главбухом о состоянии дел «плодоовощного хозяйства», как тот именовал бригаду совхозного огородничества. Партбюро подготовило материал по этому вопросу, сегодня предстоял предварительный разговор.

Алексей Фомич стал внимательно изучать документ, и судя по тому, как хмурилось его лицо и ходили, соединяясь у переносья черные брови, – дела, видимо, были не из блестящих.

«Что же получается?» – мысленно задавал себе вопрос директор, анализируя факты и сопоставляя цифры. А получалось вот что.

Согласно решению райисполкома об увеличении поставок огородных культур совхоз расширил площади, а тут еще и год урожайный выдался. Одного только зеленого горошка сдали на тысячу девятьсот рублей. Это хорошо. А несколько автомашин с зеленой массой этого самого горошка простояли в ожидании разгрузки. И вот результат: за один день разложилось от самовозгорания десятки центнеров – убыток более чем на тысячу рублей.

Такая же почти картина с огурцами и помидорами. Романцов вспомнил, что лично сам связывался по телефону с Курском и Белгородом, умолял товарищей из облторга принять огурцы, так как свои, местные заказчики не могли их принять, а разбираться с причинами тогда было некогда.

– Да-а, – произнес он вслух и забарабанил пальцами по столу. Получалось, что такая же участь может постигнуть и морковь и капусту. Романцов понимал, что огородничество не главная, не основная статья дохода хозяйства и все это не решало исход дела, но нельзя было согласиться в одном: в самом подходе к нему. Вспомнил он, как весной, в самый разгар сева, в управление сельского хозяйства райисполкома зашел возбужденный директор местного консервного завода Дегтярев. В тот день Романцов как раз оказался в управлении.

– Я требую, – размахивал директор кулаком перед собственной грудью, – чтобы наши хозяйства больше сеяли зеленого горошка, не жалели площадей под огурцы, помидоры…

– Благие пожелания, благие, – добродушно улыбаясь, заметил главный агроном управления. – А сколько ты, Петр Петрович, не смог принять, ну, хотя бы тех же самых огурцов? А?!

– Совсем немного, – невозмутимо заявил директор, – и то по той причине, что один день, как говорят, густо, а на другой – пусто. То не добьешься сдачи, то все прямо-таки разом наваливаются…

– Не хитри, Дегтярев, не хитри. Прохорова! – позвал он экономиста по колхозному учету. – Ну-ка покажи, пожалуйста, нам отчет.

И началось, и началось. Трудненько тогда пришлось Дегтяреву. Что ни факт, то не в его пользу, что ни пример – еще хуже.

– Двадцатого июля, – гудел голос главного агронома, – колхоз «Луч» доставил девять тонн свеженьких огурчиков. – Он пронизал взглядом своего собеседника и, отбросив костяшку на счетах, повторил: – Доставил. А приняты они были когда? Вот тут у нас все записано, все, согласно актам. Ага, вот. – Наконец нашлась нужная запись. – А разгрузили вы их, дорогой, только двадцать четвертого вечером.

– Двадцать пятого июля, – гудел голос… – Да что там, вот он поставщик, – агроном кивнул в сторону Романцова, – он подтвердит.

Ну, конечно, Романцов тогда и сказал. Сказал, хотя и не подумал, что Дегтярев запомнит его слова и будет мстить.

– Что ж тут рассуждать, – поддержал тогда Алексей Фомич главного агронома, – рассуждать тут нечего, по вине завода совхоз понес убытков около пятнадцати тысяч. Ровно четырнадцать тысяч восемьсот девяносто два рубля, если говорить точно. Тут не берется в расчет, сколько приходилось искать стороннего потребителя и в Курске, и в Белгороде, и в Липецке. Это ли идет нам в пользу себестоимости?

– А ты говоришь, – в сердцах бросил главный агроном отчет на стол. – Конечно, завод не единственная притча во языцех, недорабатывают и горпродовощторги, потребсоюз… Такие дела.

В дверь постучали. Романцов оторвался от размышлений.

– А-а, Петр Ильич, заходи.

– Здравия желаю, – по-военному поприветствовал Самохин.

Романцов внимательно посмотрел на своего посетителя. Взгляд серых глаз острый, пронизывающий. Круглое лицо с чуть сплюснутым носом – веселое, несколько озорная, спадающая на широкий секретарский лоб короткая челка густых волос, торчит в сторону перепелиным крылом, касаясь приподнятой правой брови.

– Молодца, молодца, – одобрительно произнес директор, внутренне завидуя Самохину доброй отеческой завистью: «Молодой. Что ему эти тридцать четыре года».

Вошел Голованов, за ним – Никитин, главбух Крюков, бригадир садово-огородной бригады Егоров.

Романцов выжидательно посмотрел на секретаря: пора, мол, начинать. Тот поймал взгляд, понял.

– Начнем, – сказал Самохин. – Товарищи коммунисты, слово предоставляется Николаю Трифоновичу Крюкову, который доложит нам о состоянии дел нашего огородного хозяйства.

Крюков потер бритую голову, поднялся, лукаво поглядывая на собравшихся маленькими хитрыми глазками, развел руками в стороны и, напрягаясь, пытался что-то сказать, но голос был настолько сиплым, что его никто но расслышал.

– На речке простыл, – поспешил на выручку главбуху Смирин.

– Говори уж – на рыбалке, – поправил кто-то Митрия.

Все знали, что главбух заядлый рыболов, и часто над его страстью подшучивали.

Крюков, вращая глазами, что-то пытался сказать, жестикулировал, поворачиваясь в сторону двери. Вид его был более чем жалок. А когда он потянулся к уху Самохина и тот ничего не смог понять, – безнадежно махнул рукой и изобразил на лице такую горестную мину, что все расхохотались.

– Он просит, чтобы вместо него доложил старшин экономист, – пояснил опять бригадир, вытирая глаза. – Что делать, коли голос пропал.

– Добро, давай экономиста, – улыбаясь, согласился секретарь.

Крюков вышел и тут же вернулся с Таисией Саввишной Красновой. Это была стройная, с круглым румяным лицом и карими внимательными глазами женщина. В совхозе она работала третий год, с тех пор как впервые ввели должность экономиста. Было в наружности этой женщины что-то неуловимо-притягательное. Романцов из однажды ловил себя на мысли, что где-то встречал эту женщину, именно с такими характерными признаками, с такой же манерой держаться. Несколько гордо, но не высокомерно, непринужденно и вместе с тем с какой-то подкупающей почтительностью к окружающим. Таисья Саввишна не только со знанием, но и с особым стараньем вела нелегкую экономическую службу совхоза, и симпатии Романцова к ней тем более объяснимы. Алексей Фомич завидовал своему главному инженеру Василию Степановичу Краснову, что у него такая жена, завидовал по-доброму, отечески и не раз говорил об этом, – разумеется, не ей, а ему.

Она обвела глазами присутствующих, убедившись, что все готовы слушать, – сказала:

– Разрешите мне зачитать отчет нашей садово-огородной бригады. – Сказала зачитать, но читать не стала, говорила по памяти. Лишь раз заглянула в бумажку, сверилась с цифрой. Все как есть доложила и про морковь с капустой не забыла, которую скоро убирать надо, а уродилась ее тьма-тьмущая.

Все вроде шло гладко. После Красновой выступил Егоров. Сказал свое слово в защиту плодов-овощей. Смирин напомнил, что огородники распахали берега речки-безымянки так, впору хоть бороны в воде мочи. Все кусты лозняка да ивы-бредины поизвели, а ведь из речки полив всегда ведут. Речку беречь надо, она ведь не бездонная.

Голованов встал, что, мол, говорить зря. Ясное дело – с управлением сельского хозяйства и райисполкомом прежде всего надо решать.

Романцов сидел с постным лицом. А когда управляющий вторым отделением Грызлов заявил, что, мол, нет смысла искать проблему там, где ее нет. Так прямо и сказал. «Можно подумать, что наше хозяйство – это морковка да салат; хлеб и мясо – вот наше дело. А с этими петрушками сколько лет бьемся, и все зря, никчемное это занятие, не о чем тут больше и говорить».

Вот тут-то и началось. Самый горячий разговор вышел.

– Как это – нечего говорить?! – поднялся из-за стола директор.

– А так – нечего, – все так же спокойно подтвердил Грызлов.

– Сколько у него на сегодня вспахано зяби?

– Шестьсот сорок га, – ответила Таисья Саввишна, так как директор испытующе посмотрел на нее.

– А засеяно?

– Озимые… сто семьдесят восемь.

– Теперь по первому отделению.

Краснова назвала две цифры. Причем первая превышала всего на полсотни гектаров, тогда как вторая – почти на целую сотню.

– Видишь, дорогой Леонид Петрович. У тебя шестьсот сорок, а в первом отделении без двух га семьсот. Зяби там без малого триста, а у тебя опять же только сто семьдесят восемь. А говоришь: хлеб, мясо… Накормили мясом. Любой сорт и категория на выбор.

Директор гневно сдвинул свои черные брови: давай хоть хлеба вдоволь да овощей. Он разволновался, даже в лице изменился. Кровь отхлынула, и щеки его и лоб, казалось, стали еще более желтыми.

– Сегодня они – завтра я. А что касается этой самой петрушки – с меня хватит.

Романцов еще больше побледнел, нервно забарабанил пальцами по столу:

– Да понимает ли он, что говорит? – кинул гневный взгляд директор на секретаря парткома.

– Нет, товарищ Грызлов, петрушку и всякую там зелень растили и будем растить! Она, конечно, не основа хозяйства, но кто, если не мы, будет ею снабжать город?..

– Я все понимаю, Алексей Фомич, – воспользовавшись паузой, сказал Грызлов, – но отвозить Дегтяреву на свалку добро не хочу и не имею права.

Романцов откинулся на спинку кресла, развел руками.

– Леонид Петрович, – вставил свое слово Самохин, – мы ведь для того и собрались, чтобы обсудить, посоветоваться.

– Вот и советуемся.

Было ясно, что без вмешательства райисполкома торг вместе с Дегтяревым трудно будет уломать. Романцов все знал это, но собирать актив – дело необходимое: дальнейшие действия теперь имели силу коллегиальную, а уж он-то найдет общий язык и поддержку в исполкоме.