Текст книги "Этажи села Починки"
Автор книги: Сергей Лисицкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 20 страниц)
25
Павел Петрович Калюжный, заведующий хирургическим отделением Петровской районной больницы, тот самый Паша Калюжный, что когда-то учился вместе с Федором Лыковым и Митрием Смириным в восьмом классе, заведовал здесь всего-навсего полгода. После окончания Одесского медицинского института имени Пирогова он два года проработал в далекой Якутии, потом – поближе, в Сургуте. Все шло вроде бы хорошо. А потом сразу, в один год, – рушилось. Только женился – месяца не пожил с молодой женой – попали в автомобильную катастрофу. Калюжный отделался вывихом бедра да синяком под глазом, а супруга через сутки скончалась от большой потери крови.
Не успел Калюжный прийти в себя, – умерла мать…
Три года после этого он никуда не выезжал из своего сибирского поселка, даже отпуска не брал. На счастье, его целиком заняла, взяла во власть одна идея, которой он отдался весь без остатка: работал день и ночь над методом безыгольного сшивания сосудов…
В самом начале года он приехал домой, теперь уже а пустой родительский дом, и странное дело: если первое время его словно кто звал из дому в далекую дорогу, то теперь – наоборот, он чувствовал необходимость жить в отчем доме, продолжать извечные житейские традиции дедов и прадедов своих.
А тут предложение заведовать отделением – на что он с готовностью и большой радостью согласился.
Калюжный сидел в кабинете и рассматривал «истории болезней», когда к нему вошла медсестра и положила на стол несколько новых бумаг.
– Это которые вчера поступили, – пояснила она.
Заведующий бросил взгляд на бланки, заполненные зелеными чернилами. «Смирин Дмитрий Степанович», – прочитал он на верхнем.
– Что такое? – удивленно поднял брови Калюжный, когда посмотрел второй бланк, на котором было выведено: «Илюхина Наталья Васильевна».
Павел Петрович откинулся на спинку кресла, закрыл глаза, и ему представились друзья его далеких школьных лет. Митрия он помнил довольно смутно, особенно Федора. А вот Наталью Илюхину, Наташку из седьмого «Б», что была заводилой среди своих девчонок, а была она к тому же неуемной хохотушкой, что, однако, не мешало ей «прорабатывать» их, ребят, на комсомольском бюро за «нерадение» на уроках, – видел, как будто это было сейчас.
Вот он видит ее растерянное, но все равно красивое лицо. Светлые большие глаза полны неподдельного юношеского гнева и упрека, крутой излом тонких бровей:
– Эта святая троица: Смирин, Калюжный и Лыков нам порядком надоели. Предлагаю за нарушение дисциплины и срыв урока им выговор с занесением в учетную карточку…
А вот другое время, иные дни… Солнечный зимний полдень. Сверкающий снег на солнце слепит глаза. Их восьмой класс вместе с двумя седьмыми на лыжной вылазке. Перешли пойму речки-безымянки, поднялись на меловое взгорье Лысого бугра под самый Корабельный лес. Влево – пологий спуск, который тянется почти до самых Починок, а вправо – крутой обрыв. Посмотришь – дух захватывает…
Паша Калюжный стоит на самом краю обрыва. Смотрит вниз – дрожь берет.
Наташка показывает глазами на него и что-то шепчет подругам – девчонки хохочут.
– Катись! – командует она.
И опять раздается дружный смех…
От жгучего чувства гордости и обиды пересохло во рту, молниеносно промелькнула в голове мысль: «держать надо вкось…»
Ра-а-з!.. И он отталкивается так резко и потому неожиданно, что девчонки, в том числе и она, не успевают даже ахнуть. И – яростный свист в ушах. Дважды он чуть не падает, но чудом удерживается на ногах и вздыхает наконец полной грудью, когда высота уже позади. И вот что значит успокоиться: не успел развернуться у подножья горы, как чуть было не упал уже на ровном месте. Припал-таки коленкой на мгновенье к сухому снегу. Глянул вверх и увидел там фигурки школьников. И хотя различить их не мог – знал, что среди машущих руками была и она, Наташка. «Знай теперь, что Пашка Калюжный не из робкого десятка…» – распирало его грудь радостное волнение.
Обход Калюжный начинал сегодня нарочно с четвертой палаты. Ему не терпелось увидеть школьного товарища, а еще больше узнать о ней, но он откладывал встречу эту напоследок. В ее палату он решил зайти в последнюю очередь. У него было такое, еще не совсем ясное глубинное чувство, что к встрече этой так сразу он не совсем готов. Надо было хоть некоторое время, чтобы настроить себя на нужный лад. «Хихоньки да хахоньки Илюхиной Наташеньки…» – всплыла вдруг откуда-то из тайников памяти строка из наивных юношеских его стихов, написанных им о ней в те далекие дни.
Смирин искренне обрадовался такой неожиданной для него встрече.
– Неужели Калюжный?.. Сколько же лет…
– Прошло немало, – улыбнулся Павел, усаживаясь на койку к Смирину.
– Сколько зим и лет? Да-а, немало!..
– Ну, как ты жив-здоров?
Митрий стал рассказывать о своей жизни, о работе, о семье.
Калюжный согласно кивал головой, а потом спросил:
– А сюда как попал?
Митрий рассказал все. Он говорил, а Калюжный ловил себя на мысли: «Скажет ли тот о Наталье или нет?» Но Митрий сказал, сказал и то, как они вместе сюда попали, напомнил, что она была на Дальнем Востоке, даже некоторые подробности о ее неудачном замужестве…
Калюжный взглянул на часы:
– Мне пора. Обход…
– Выпиши ты меня отсюдова, – взмолился Митрий. – Я же ведь никакой не больной. Угар прошел, а рука и плечо – заживет как на собаке. Не впервой…
Калюжный заулыбался.
– Ладно, долго держать не станем. Заходи ко мне после двенадцати, там и поговорим, договоримся обо всем.
Было уже около половины двенадцатого, когда Калюжный в сопровождении лечащего врача подошел к палате, где лежала Наталья. Открылась дверь, и он зашагал вправо к первой койке, так как увидел на ней пожилую женщину, которая полусидела с газетой в руках. Спросил о ее состоянии. Женщина что-то отвечала, но он почти не понимал смысла сказанного ею. Привычными были и вопросы и ответы.
Лечащий врач, в белом колпаке и таком же белом халате, со стетоскопом на шее, уточнял и когда больная поступила, и какие произведены анализы, перечислял компоненты лечения, упомянул об эффективности препаратов. Но все, что он говорил Калюжному, ему казалось, что все это он уже слышал и вчера, и позавчера, и много, много раньше. Павел Петрович смотрел в противоположную сторону, там лежала как-то боком молодая женщина. «Она», догадался он, заметно волнуясь.
Чуда не произошло. Больше того – Наталья его просто не узнала. Вернее, узнала не сразу. После обычных вопросов и таких же обычных ответов сопровождающий Калюжного врач давал такие же привычные пояснения. А Павел Петрович смотрел не на больную, а в «историю» ее болезни, боясь все еще почему-то взглянуть на нее. Наконец взгляды их встретились. В глазах ее, таких же светлых, он уловил любопытство, сменяющееся чувством удивления.
– Вы… Павел Калюжный?..
– Он самый, – подтвердил Павел Петрович, подыскивая слова, – один из самых недисциплинированных учеников восьмого класса.
Наталья слегка побледнела:
– Вот так встреча. Кто знал, что так вот…
– Ни трагедии, ни тем более даже беды никакой не случилось, – нарочито бодрым голосом проговорил Калюжный. – Ну-ка-те, дайте взглянуть…
Он приоткрыл простыню с плечей Илюхиной, щелкнул пальцами:
– М-да, промокание… Когда меняли повязочки?
– Только что позавчера.
– Температура?..
– Тридцать семь и четыре.
– Так-так, чем мы тут пользуем? – листал Калюжный историю болезни. – Та-а-к… Полюглюкин – хорошо, так – чемодез, плазма… Чередуете с кровезаменителями – хорошо.
– Беспокоит нас, Павел Петрович, давление.
Калюжный как-то безразлично взглянул на собеседника. Он задумчиво уставился в бумаги и, казалось, не слушал врача. Наконец он повернул голову, потрогал рукой промокшие повязки.
– Меня беспокоит эта мокрота. Давайте, пожалуй, снимем. Передайте, чтобы прежде чем снимать, обязательно смочили повязки как следует новокаином, и – пригласите меня. Будет все в порядке, – ободряюще посмотрел Калюжный на Наталью, выходя из палаты. – Мы – вернемся…
С того дня все чаще и чаще стал бывать в палате, где лежала Наталья, заведующий отделением. И не потому, конечно, что Илюхина была самой тяжелобольной. Поначалу разговор их был коротким, сухим, а постепенно перерастал в длительные беседы, какие случаются у людей когда-то близких, а потом надолго потерявших друг друга и снова встретившихся. Калюжный больше рассказывал о себе, чем спрашивал о ее жизни, о чем он знал кое-что со слов Митрия. Он посвящал ее в подробности своих студенческих лет, работы в далекой Якутии, жизни в Сибири, рассказывал о трагедии, которую пришлось пережить четыре года назад…
Часто беседы их перемежались с рассказами о событиях неизвестных друг для друга, с воспоминаниями, связанными взаимным участием в школьных делах далеких юношеских лет. Начиналось это обычно с неизменного:-«А помнишь…»
– А помнишь, – светлея глазами, говорила Наталья, – когда ты съехал с Лысой горы, что у Корабельного леса?
– Как же, помню…
– Страшно было?..
– Сейчас не помню, наверное.
– А стихи какие мне писал?
– Грешен, писал…
Однажды, во время перевязки, Калюжный был в каком-то особенно приподнятом настроении. Он осмотрел ожог и, прищелкивая пальцами, сказал:
– Вот и налет показался… неплохое образование… Этак и к выписке дело пойдет. Я ж говорил, что до свадьбы все заживет. До нашей свадьбы…
Калюжный заговорщицки оглянулся на дверь, за которой только что скрылась медсестра.
Наталья промолчала, но она почувствовала вдруг, что бледнеет.
Временами полулежа в постели, Илюхина подолгу держала перед глазами книгу, но взгляд ее был устремлен в неопределенное пространство. Она думала, но мысли ее так же были неопределенными, как и содержание книги, которую она прочла почти до половины, и не могла толком понять, о чем говорится в ней. Думала она и также не могла и понять того, почему у такого человека, как Павел Калюжный, жизнь, как ей казалось, тоже не удалась, не сложилась. «Ну, ладно, у меня, – рассуждала она, – у меня – другое дело, а он – способный (это еще тогда, в школе ясно было) – закончил институт, а вот не везет. А что, собственно, не везет? Погибла жена? Это – плохо. Умерла мать – тяжело. Ну, так это у всякого может случиться… Жизнь – есть жизнь. А так – у него все впереди. Главное – молод еще… «О нашей свадьбе», – вспомнились ей его слова. – О том ли это, что и мне и ему надо находить спутника в жизни… Или?..»
Последнее время Наталья почувствовала действительно некоторое облегчение. За эти утомительные дни беспрерывного лежания ей окончательно опостылела больничная койка, и она, пользуясь советом лечащего врача, стала все чаще подниматься, а потом и прогуливаться – сначала по палате, после – по затемненному прохладному коридору.
В одну из таких вот прогулок ее окликнули. Она вздрогнула, услышав знакомый голос.
– Гуляешь? – спросил Митрий, направляясь к ней. – А меня завтра на выписку, – лицо его светилось улыбкой. – Пойдем к тому вон креслу, – предложил он, указывая на угол у окна.
Илюхина осторожно опустилась, села в кресло, морща от боли красивый свой носик. Лицо ее выражало явную усталость.
– Что ж, – оказала она, – я тебя давно хотела поблагодарить…
– За что? – перебил он ее.
– За все, за все хотела… И за то, что ты вот теперь здесь, вместе со мной. Хотя за это не благодарить, а скорее, надо просить прощения…
Митрий чувствовал, что это не главное, что она хочет сказать, что главное впереди, и она не решалась, не знала, с чего начать.
– Цветы!..
Митрий испугался почему-то ее голоса.
– Кактус зацвел.
Он посмотрел на подоконник и действительно разглядел маленькие, словно звездочки, цветы на колючем стволе небольшого кактуса, что стоял, прижавшись к стволу полутораметрового фикуса.
– Знаешь, нам, пожалуй, не надо встречаться и не о чем больше говорить, – чуть слышно произнесла она, – прости меня… Я выхожу замуж…
Она нервно перебирала руками конец пояса на своем халате.
Хотя Митрий и готовился к такому разговору, хотя он и сам собирался сказать ей эти или примерно такие же слова, – все равно от неожиданности растерялся.
– Что ж… Прости и ты… – с трудом ответил он. И больше ничего не мог сказать.
26
Как посевную, так и жатву никогда еще не начинали без Романцова. Из всех излюбленных Алексеем Фомичом крестьянских работ больше всего он любил, конечно, жатву. Хотя последняя как таковая и потеряла многие черты и особенности своей сущности. Ветры времени развеяли многое в извечном, казалось, хлебопашеском деле. В прошлое ушли быки – бывшая основная тягловая сила пашни, почти совсем перевелись лошади. Тяжелая гусеничная да колесная, на железном да резиновом ходу, техника изменила не только отношение к страдному хлебопашескому труду, но и сместила или вовсе вытеснила некоторые понятия, многие процессы.
Раньше было ведь как: скосят хлеба, свяжут в снопы, сложат их в крестцы. Лежат они и неделю и две, пока не «дойдет» зерно. Только потом начинался обмолот. До конца сороковых годов так было. Вон за фермой и ток старый еще сохранился… Бывало, установят молотилку, подгонять под нее «Универсал». Ремень на шкив – привод готов. А снопы-то заранее уж подвезены. Тут и начиналось самое главное. И заключалось оно в том, чтобы подобрать и точно расставить людей. Под зерно, под солому, под те же снопы. И везде нужны люди, и на каждое дело по одному-два человека умельцев надо. Разве можно пустить скирдовку, например, без старика Титова? А у веяльщиц? Тут не обойтись без Пелагеи Лукиной да Варвары Кирпоносовой.
Особенно же ответственной и трудной была работа зубаря. Того, кто должен подавать снопы непосредственно в барабан молотилки. До войны незаменимым в этом деле был Никита Пинчуков. Неплохо справлялся с обязанностями зубаря Константин Лемехов, самый старший из братьев нынешнего шофера Романцова – Пашки Лемехова.
Искусство зубаря заключалось в том, чтобы равномерно подавать, именно подавать, а не бросать, снопы в ненасытную пасть молотилки. У неопытного зубаря молотилка часто может быть то сильно перегружена, если дана слишком большая порция снопов, либо утробно греметь вхолостую, что само по себе непроизводительно, а хуже того, и сломается, если тракторист вовремя не остановит свой «Универсал».
Романцов хорошо помнил как молотили они хлеба с сорок шестого почти по самый пятидесятый год, когда он только что вернулся из армии и первое время председательствовал в Починках. Теперь – что. Нынче жатва и молотьба – одно и то же. Зашел комбайн – и только машины вовремя подавай. Ни тебе снопов, ни зубарей, ни молотилок… И в этом, конечно, было не только своеобразие работы, но в первую очередь, большая практическая выгода.
Сегодня начинался первый укос. Почин делали с ячменя. Невелик ростом вышел ячмень – то ветры, то холод, то дождя долго не было. Невелик в рост, но – спорый. Говорят, Иван Титов с Кирпоносовым даже поспорили: первый утверждает, что в среднем по тридцать четыре центнера с гектара можно взять, а другой возражает, на все тридцать шесть потянет, говорит. Алексей Фомич только улыбнулся, когда услышал об этом споре. Сам про себя подумал: «Пусть ни тот, ни другой не прав. Всяко центнеров тридцать пять возьмем».
Не было еще и десяти часов, еще и солнце хотя и припекало вовсю, но не так яростно жгло, как бывает это в самый полдень, а страда уже шла полным ходом. По три раза от комбайнов к току, туда и сюда обернулись автомашины.
– Так ежели пойдет, так в два дня с ячменем и горохом управимся, – сказал Романцову Голованов, вернувшись с третьего отделения. – Ну и денек, видно, будет…
– Прогноз обещал тридцать три.
– Тридцать три?! – Мохнатые брови Голованова шмелями подскочили под козырек парусиновой фуражки.
– А там что?
– Нормально, если не считать скандала между управляющим и главным зоотехником, – улыбнулся Голованов.
– Скандал, говоришь. Из-за чего ж?..
– Управляющий, как всегда, что скосил – тут же и скирдовать. А зоотехник с Лукиным – против.
– И Лукин там?
– То-то и оно. Вдвоем накинулись. Хватит, говорят, солому гноить и скотину голодом морить. Давай, говорят, расстилай-ка сбросы, а как просохнет, тогда и скирдовать будешь…
Романцов не в силах скрыть лукавой улыбки, произнес:
– Что ж, помогла, видно, критика. (Он имел в виду недавнее заседание партбюро, где были приняты меры по устранению причин падежа скота.)
– Жаловался мне на зоотехника, – добавил Голованов.
– Ну, и что?
– Тот взбеленился – не остановишь: «Я вам, говорит, еще на силосовании покажу, как надо работать».
– Давно бы так.
К полудню жара еще более усилилась. Солнце палило немилосердно. Прогноз часто ошибается. А тут и он не подвел – ровно тридцать три, если не все сорок градусов… От ячменного клина, как из огромной печи, пышет жаром, запахом спелого хлеба и разогретой земли.
Алексей Фомич приставил ладонь козырьком к глазам. Вон, вдали быстроходными катерами идут комбайны: Кирпоносова, ближе – Титова, а в стороне – Смирина, вместо него, правда, теперь Павел Буряк ведет машину.
Подошел с первыми сводками к Романцову учетчик. Директор взял у него блокнот. И тот, стоя сбоку, пояснял свои расчеты…
– По тридцать семь на круг выходит.
– Я, грешным делом, – признался директор, – не ожидал столько.
– А сколько же?
– Ну тридцать с небольшим гаком от силы.
– Так оно же так и есть – тридцать с гаком.
– Гак большой получается вроде…
– Большому гаку и рот радуется, – заключил учетчик.
Обедали на полевом стане под навесом. Здесь было не так жарко. Разросшиеся акации бросали живительную тень, в которой лежала деревянная бочка с холодной водой и с большой алюминиевой кружкой на ней.
Романцов подошел, полил. Вода холодная – зубы ломит. Тут же невдалеке в тени висел умывальник. Помыл руки и не удержался, чтобы не умыться – такая свежая и холодная вода.
– Здравствуй, Матвеевна, кормилица наша…
– Чем угощать-потчевать будешь? – раздавались голоса.
Дородная Матвеевна вместе со своею помощницей выносила из кухни бак с полевым борщом.
– С борщу начну, – пообещала повариха, – за вкус не ручаюсь, а горячо будет.
– Зря скромничаешь, – заметил Титов, – знаем: будет так, что не всякого и за уши оттянешь.
От похвалы лицо Матвеевны еще больше лоснится, и она, чтобы скрыть свою неловкость, приглашает:
– Давайте, давайте за стол!..
А борщ и в самом деле хорош!.. Разве может быть что лучше, чем эта благодать на свежем воздухе в тени да после нескольких напряженных часов работы? В тарелке, отливая бронзой, искрятся тысячи колечек жира, неповторим запах и самый вкус молодого укропа… Капуста чуть похрустывает на зубах. Матвеевна умеет варить борщ на украинский лад, не как «москали», что капусту закладывают раньше мяса и она разваривается до состояния студенистой массы.
– Сейчас что, – рассуждает Матвеевна, наблюдая, как обедают мужики, – сейчас вот вас всего-навсего десять – пятнадцать человек. А раньше бывало – сорок, а то и за полсотню…
– Механизация, – откликается кто-то из обедающих, – раньше вручную да с «лобогрейками». То, что мы сейчас до обеда убрали, тогда на два дня хватило бы.
– Было…
– А ведь ты, Матвеевна, раньше вязальщицей доброй была, – замечает тот же голос.
– Была. В войну, бывало, по восемьсот снопов за смену почитай вязали, – со вздохом сказала Матвеевна.
– А норма сколько ж?..
– Триста шестьдесят норма была.
Романцов слушал этот разговор, и вдруг ему пришло на мысль давнее его желание, и он сказал:
– Матвеевна, голубушка, свяжи-к нам снопик. Давно хочу иметь сноп в своем кабинете. Это не ребяческое желание, а иногда кое-кому и показать, и напомнить, и рассказать надобно…
– Что вы, Алексей Фомич, пожалуй, так-то и не сумею уж, забыла, поди…
Однако, видя, что мужчины, закончив обедать, выходят из-за стола и смотрят на нее выжидательно, согласилась:
– Ладно, так уж и быть, попробую… Люба, дай-кось мне серп. Там вон в углу на мешках…
– И серп у тебя?..
– А как же, корове травы надо привезть. Корова, она голодная считай со стада приходит. Эти ваши мелиораторы луга поиспортили все. Вместо травы – колючки одни да перекати-поле… Тут не только за серп, за шило возьмешься, когда вот такой, как нынче, ячмень убирать станешь…
– Вот там, Матвеевна, в низине повыше он будет. Все направились к небольшой низине, тут же за дорогой.
Матвеевна вошла в ячменя, дважды под самые корни дернула серпом, перекинула как-то через локоть пучок стеблей, и они, скручиваясь в тугой жгут, легли на руку с серпом.
Мужчины с интересом наблюдали за движениями Матвеевны. Многие из них, особенно молодые ребята, вообще не видели и в глаза «живого снопа».
– Это перевясло, – пояснила Матвеевна.
Тут она опять как-то, как всем показалось – легко и ловко, срезала несколько пучков ячменя, собрала его в ровную кучу. И, перехватив перевяслом и перевернув его, при этом придавила жгут коленкой, – и поставила уже готовый сноп «на попа».
– Отвыкла, – засмущалась женщина, – блин комом…
– Замечательно, – сиял директор лицом, держа сноп в руках. Я его рядом с областным знаменем поставлю, в углу… Спасибо, Матвеевна. Паша, возьми, положь в машину!
– Раз так – украсить бы…
– Чем? – поднял брови Романцов.
– Раньше, до колхозов, вяжешь, бывало, а васильков да цветов всяких среди ржи – тьма. Снопы словно букеты получались.
Матвеевна пристально всматривалась вокруг себя.
– То-то, – довольно заулыбался Кирпоносов, – при такой, как у нас, агротехнике и василька теперь не сразу найдешь.
– И не найдешь, – согласилась Матвеевна.
– Вот он, – сказал кто-то из ребят, вырвав на обочине дороги несколько голубеньких цветов.
– И не васильки это вовсе, а колокольчики, – заметила Матвеевна, однако вплела их в перевясло снопа, который держал в руках Пашка Лемехов.
– Чтоб красиво, как раньше… – сказала Матвеевна.
– Спасибо…
Брови Романцова вдруг опустились на глубокие запавшие глаза.
– Ну, хватит разводить идиллию. Пора за работу.
Только было хотел Романцов уезжать – подкатил грузовик, из кабины которого вышел озабоченный Самохин.
– Откуда, куда?
– С первого да на третье, а по пути вот к вам, – сдержанно пояснил Самохин.
– А сердит чего?
– Разговор веселый больно вышел.
– Где? На первом?..
Самохин то ли пропустил мимо ушей, то ли просто не стал отвечать на последний вопрос, заговорил с раздражением:
– Давно говорил, да и Никитин не раз предлагал – давайте решим с распределением квартир…
– Что за спешка? – не понял Романцов.
– А то и спешка, что домыслами стали заниматься. Разговоры идут такие, будто бы руководство разберет себе квартиры. Кто надеется, ждет, а кто и слушать не хочет про эти этажи. Брат Никиты Пинчука так и заявил: «Не полезем мы наверх… На эти голубятни…»
Романцов рассмеялся и тут же потупился:
– И впрямь такие разговоры могут быть. Я, грешным делом, не подумал об этом как следует раньше. А потом, кажется мне, что не так-то просто желающих найти. С насиженных мест срываться не каждый и не сразу станет, видно.
– Что вы? Такие квартиры!.. Внизу кухня, подсобные помещения, наверху столовая, зал, спальня. Газ, вода, ванная…
– Тогда кому первому надо предоставить, а кому и подождать – вот вопрос.
– Дадим лучшим работникам сначала. А кому – вот это-то решить надо сейчас, не тянуть.
– Кому?..
– К примеру, тому же Кирпоносову, Смирину. Сколько, кстати, на его клине берете?
Романцов только теперь вспомнил, что уборка шла на смиринском поле. Это он его обрабатывал, пахал, сеял, удобрял…
– По тридцать семь, – подтвердил директор.
– Вот, а в первом отделении всего по двадцать девять на круг берут. Смирин, выходит, и лучший против них.
– М-да… Завтра же соберем правление и решим, – пообещал Романцов, а то действительно некрасиво получается. Дома считай готовы, а ничего никому не ясно – вот и разговоры.
