Текст книги "Этажи села Починки"
Автор книги: Сергей Лисицкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 20 страниц)
23
Всего-то ничего сидел в своем кабинете Алексей Фомич с утра, а сколько у него перебывало народу? И механизаторы, и животноводы, и полеводы, и учетчики. Даже заведующий совхозной пасекой зашел – и все по делу.
А дела и вести были добрыми, если нельзя их назвать хорошими, то, по крайней мере, не были они и плохими. Два радостных сообщения получил Романцов в это утро: порадовал-таки звонок из района – передали из сельхозуправления о том, что наконец, получен типовой проект на строительство первого промышленного комплекса, и второе: отгружен тяжелый роторный экскаватор из соседнего района на рытье траншей для водопровода.
«Наконец-то, – радовался директор, – а может, эта отгрузка будет не один месяц длиться. Всяко ведь бывает… Но не может быть. Иначе бы не просили сегодня же подобрать квартиру для постоя людей, что при экскаваторе, и обеспечить их питанием…»
– Так, так – барабанил Алексей Фомич пальцами по крышке стола, рассуждая про себя. Он всегда так делал, когда дела складывались хорошо.
Вошел Лукин-младший, сын Михаила Лукина, окончивший зоотехнический техникум и утвержденный два месяца назад в должности заведующего первой фермой.
В отличие от отца, Василий Лукин был высок ростом, с постоянной улыбкой на узком лице с длинным, заостренным носом. Только на этот раз лицо его не освещалось улыбкой. Наоборот, черной тучей сдвинулись над переносьем брови. Поздоровавшись, молодой зоотехник не стал утруждать себя объяснениями, а заявил директору прямо:
– Алексей Фомич, работать я больше не буду. Освободите.
Романцов, на что уж спокойный – опешил. Минуты две длилось неловкое молчание.
– Как не будешь? Почему?..
– А так. Хватит! За неделю пало четырнадцать телят. Вчера только троих выволокли в овраг… А тут – народный контроль подоспел – разбираются…
«Вот те на, – мелькнуло в голове, – я ведь давно чувствовал, что непорядок там, но главный зоотехник да и управляющий заверяли… Боже мой, до каких же пор нельзя будет ни на кого положиться? Где сам недоглядишь – там и непорядок…»
Лукин между тем и заявление на стол положил.
– Царю небесный, – вслух произнес Романцов, прикрыв глаза. Он откинулся на спинку кресла и некоторое время находился как бы в полузабытьи. Очнувшись, сгреб бумажку-заявление, спокойно, не торопясь, изорвал его на мелкие кусочки, так же спокойно бросил в корзину.
– Ты вот что, – посоветовал директор незадачливому заведующему, – освободить тебя мы освободим. Зачем же нам работники, не желающие работать? Сам посуди. У нас – не принудиловка. Но все это будет потом. Сейчас же срочно возвращайся на ферму, помоги товарищам из контроля разобраться во всем досконально. Я сам скоро там буду. Задача ясна?
– Понятно, – недовольно буркнул Лукин.
– Ступай, а после разберемся. Силовать никого не будем, – пообещал директор. – Ну и денек, – произнес Романцов, когда посетитель вышел.
Как ни старался Романцов выбраться на ферму вскоре же после разговора с Лукиным, так и не смог: то – одно, то – другое, то – третье… Лишь после обеда он, махнув рукой на все, прямо из дома направился туда: появишься в управлении – опять не вырвешься…
По дороге он вспоминал, прикидывал, когда был тут последний раз. Выходило, что чуть больше месяца, в конце марта. Да, двадцать пятого марта. Тогда вроде бы было там все благополучно. По крайней мере, видимых причин для тревоги, которая сейчас надвинулась, не было, кажется. Правда, крупно пришлось тогда поговорить с главным зоотехником. По его указанию в коровий рацион было введено слишком много сочных кормов. А какие корма в конце зимы: силос, жом, немного сенажа. В противовес этому значилась в рационе гороховая солома и концентраты. Но соломы этой очень мало, и норму ее порядочно урезали сами раздатчики, а во-вторых, вместо концентратов выдавались подсолнечные семечки со шляпками, прямо из-под комбайна…
– Агрегат не действует – пожаловался завфермой. И тогда директор, сам тут же осмотрев машину АВМ-0,4, запустил ее в действие.
По внешнему виду, особенно когда смотришь издали, ферма не вызывает никаких тревог. Добротные белые стены здания, шиферные, тоже белеющие крыши, штакетник… Никогда б не подумал, что тут падеж телят.
Директор вошел через въездные ворота на подворье. И тут вроде бы ничего особо не вызывало тревогу. Разве лишь то, что там и тут покоились горы неубранного навоза.
Завидев директора, из конторки вышли заведующий, зоотехник, бригадиры, двое приезжих. Одного из них, что постарше, Романцов знал: из управления сельского хозяйства – народный контроль.
– Что нового?
Но так как вопрос не относился ни к кому конкретно, а вообще, то встречавшие директора лишь переглянулись. Зоотехник взглянул на заведующего, тот – на зоотехника.
– Ничего нового, – ответил за всех бригадир молодняка Голота, маленький коренастый мужичок, кривой на один глаз, – ничего нового, если не считать старых мозолей, что по-новому болят.
– Да-а, – как-то неопределенно произнес Алексей Фомич, – ну что ж, пойдемте, сперва поговорим, а после посмотрим ферму.
– Мы уж тут второй день ходим, Алексей Фомич, все облазили, – заметил знакомый районщик из сельхозуправления, – так что вот и бумагу сочинили.
– Вы уж извините, Алексей Фомич, может, что и не так, резко.
– А чего ж извинять, – окинул взглядом товарищей из народного контроля Романцов, – правда она и резкой бывает порой.
Протерев фланелькой очки и водрузив их на греческий свой нос, Алексей Фомич стал читать:
«Проект.
Совхоз «Рассвет» по вопросу сохранности поголовья уже слушался на заседании районного комитета народного контроля. Но должных выводов руководство совхоза до сих пор не сделало. Предложения об улучшении содержания коров и телят родильного отделения на первой ферме и о запрещении поступления туда коров с других ферм (так как там нет надлежащих условий для них) не выполнены.
По распоряжению главного зоотехника совхоза туда поступило более двухсот коров, из которых 132 содержались круглые сутки на улице, там же проходил и отел. Кормление было плохо организовано. Корм давался в неприспособленные кормушки, и большая часть его перемешивалась с землей.
Соли нет. Дрожжевание концентрированных кормов было прекращено, имели место случаи, когда коровы в течение трех суток получали одни концентраты, не было грубых и сочных кормов. Телята рождались слабыми, нежизнеспособными.
В профилакториях, где принимаются новорожденные телята, сыро, размещаются они по два в клетке. Допускается обезличка в уходе за молодняком. Группа телят с 6 по 21 апреля обслуживалась людьми, выделенными по наряду. В результате бесхозяйственности пало 14 телят.
Сухостойные коровы в отдельные группы не выделены. Они получают большое количество кислого корма. Нарушается распорядок дня. Все это причины падежа…
За допущенную бесхозяйственность, приведшую к падежу крупного рогатого скота…»
Далее шло перечисление фамилий, кому предлагалось какое взыскание.
– Что ж, для начала неплохо, – сказал Романцов. – Правда, насчет того, что должных выводов не сделано, – тут вы немного перегнули. Ну, да ладно… Спасибо. Постараемся копнуть и поглубже. Чую я, дело тут зашло далеко.
Директору не хотелось здесь же, при районщиках, продолжать этот разговор. «Сами разберемся», – прикинул он про себя. Поэтому спросил своих:
– Что конкретно делается сегодня?
– Алексей Фомич… – разом заговорили заведующий и зоотехник.
– Не все сразу, по одному, – недовольно сморщился директор.
– Послам прицеп за просянкой, – перебил заведующего зоотехник, – вот с помощью товарищей, – он кивнул в сторону приезжих, – договорились насчет соли. Машина сейчас уйдет…
– И что же, это разве такие проблемы, что без вмешательства народного контроля нельзя было обойтись?
– Вот и нельзя. Сколько мы добивались соли – все нет. Хорошо, что они приехали…
– Ладно, соль, – недовольно махнул Романцов. – Неужели и за соломой нельзя было съездить раньше?
Заведующий потупился, опустил взгляд, не находя что сказать.
– Добро, – неопределенно сказал Романцов, – идемте, покажите мне, что тут у вас происходит.
Перед входом в кормоцех директор увидел у трактора с прицепом Василия Кирпоносова. – Что привез?
– Корма. Что ж больше. Не успеваем подвозить.
В помещении кормоцеха чисто, на первый взгляд. Но это лишь на первый взгляд. Заглянул директор в кормушку, а она до половины заполнена силосом.
– Это что?
– Не поедают, – пояснил заведующий.
– Меньше давайте.
– Сколько в рационе, столько и даем.
– Это твое дело указывать зоотехникам, чтобы те пересмотрели его, рацион этот, – с раздражением произнес Романцов.
Еще больше вспылил директор, когда увидел, как с противоположного конца конвейера шел кормораздатчик Антон Гнатюк и вилами выбрасывал этот силос из кормушек прямо под ноги коровам.
– А что же делать? – удивился заведующий. – Надо же грубые корма загружать.
– Электроэнергии не хватает, – поддержал заведующего зоотехник, – да и лента транспортера не выдержит.
Алексей Фомич аж глаза кверху поднял. Посмотрел, а вверху горят лампочки, десятки больших электроламп. И это-то среди бела дня. Не поленился директор, прошел и сосчитал эти огни – тридцать восемь!..
– Считать умеете? – спросил он зоотехника и заведующего. – Если не можете, я вам посчитаю, сколько электроэнергии уходит впустую.
Смуглое лицо Романцова вмиг стало желтым, колючим…
– К завтрашнему дню чтоб здесь был порядок. Полный. После обеда, точно в такое же время, буду тут. Люди чтоб все на местах были. Говорить буду. А сейчас и смотреть ничего не хочу и детские разговоры слушать – тоже…
Гнатюк, слышавший разговор и подошедший в это время к начальству, кивая на зоотехника, оказал:
– Хоть я и малограмотный, Алексей Фомич, а знаю откуда падеж и отчего непорядок. Сколько раз говорил вот ему, – рабочий опять повел глазами в сторону зоотехника. – Вроде бы со мною и соглашается, а делает по-своему. Потому оно так и выходит…
Алексей Фомич хорошо знал Антона Гнатюка, который был несколько старше его, Романцова, а все время работал на постоянных работах и когда еще тут был колхоз. Мужик он был хозяйственный, рассудительный, с той крестьянской хитринкой во взгляде, за которой скрываются опыт прожитых лет, хозяйская сметка.
– Все, – сказал директор зоотехнику и заведующему, – действуйте. – А сам тут же повернулся к Гнатюку:
– Что ж это, Антон Евграфович, корма так вот и сбрасываем прямо под ноги?
– Признаюсь, Алексей Фомич, противное моей душе дело делаю, а надо – иначе не успею. Я ведь один, считай, – оперся на вилы Гнатюк.
– Остальные где ж?
– Кто где: тот – за кормами, другой – за солью… Давно, Алексей Фомич, хочу сказать, отчего так все получается. Самую суть скажу.
– Ну, ну, – нетерпеливо потребовал Романцов.
– Только с какого краю начинать: с начала или с конца?
– А как оно понятнее будет? – вопросом на вопрос ответил Романцов.
– Все одно – понятно…
– Тогда давай с конца, может, оно интереснее, – улыбнулся директор.
Гнатюк пригласил Романцова следовать за собой. Они подошли к куче навоза.
– Вот, – ковырнул он вилами, – смотрите, что это за навоз. Тут больше соломы и кормов всяких, чем навоза. Раньше разве так было? Я вот помню батьку своего Евграфа Трофимовича – старик нутром чуял беду, в чем бы выдумали? – в тракторе!
– Какую беду? – удивился Романцов.
– А такую, страх у него не напрасный был перед машиной. Чуял он, что от нее, кроме пользы, и лиха не мало будет. А оно так, считай, и есть. Конечно, техника – сила. Но эту силу повернуть по-разному можно. Повернул ее не туда, куда надо, – и беда. В прошлом годе четыре скирды соломы, что за второй лесополосой, – погнили? Погнили. А почему? Да потому, что косили и тут же вслед скирдовали, не дали и просохнуть как след. Машина – сила. Чего ждать – раз-з-з, и готово. Вот она, эта солома.
Гнатюк поддел на вилы пласт, где вместо навоза была действительно солома.
– И силос так же: с росой, с водой – гони, давай. Сгреб в кучу. Машина – дьявольская сила! А результат: не едят такой силос. Это – главная причина. А еще их не одна. Вот они складываются вместе – и падеж и что хочешь. Вот оно что…
«А что? Он прав…» – думал Романцов, возвращаясь с фермы.
24
Прошло четверо суток с того дня, как случился пожар. Четвертую ночь проводил Митрий в больнице. Чувствовал он себя вроде бы нормально. Угар прошел, хотя еще давала знать о себе острая боль в левой руке, плече и во всей лопатке, но всем сердцем своим он рвался домой. Никогда еще не приходилось ему лежать в больнице, и эти четыре дня казались четырьмя годами.
Тихо в палате. Кроме Митрия тут находился небольшой старичок, лет семидесяти пяти, с грыжей в обоих пахах. Но он был сильно туг на ухо и поэтому в разговоры почти не вступал, а больше копался в своей тумбочке, без конца перебирал какие-то тряпки и бумажки в старом потертом портфеле. Был и еще один больной – юркий мужичок Митриевых лет, с длинным носом и незакрывающимся левым глазом, взглядом которого, он, казалось, пронизывал насквозь предметы, на которые устремлял этот глаз. У него дело шло к выписке (обморожена кисть правой руки) – и он почти не бывал в палате, а играл с «ходячими» больными в домино во дворе.
Только в больнице обнаружилось, что Наталья пострадала не меньше, а гораздо больше Митрия: чуть не вся спина вздулась пузырями. Как лежала она, потеряв сознание, животом вниз, так и загорелась на ней кофточка. Митрий еще тогда, в тот вечер, понял, что с Илюхиной дело плохо. После осмотра хирург сразу же убежал в женскую половину и был там очень долго. Потом Митрий слышал телефонный разговор его, а с кем – не мог понять. Уловил только одно: Наталья в тяжелом состояний, у нее большая потеря воды, капельница положения не спасает и что ей требуется срочная пересадка кожи.
По отрывкам этого разговора Митрий также понял, что ситуация складывалась критическая: был поздний час, впереди целая ночь, а ждать утра, чтобы заполучить доноров, – рискованно. И тогда он, превозмогая боль, потянулся к кнопке «вызова» медсестры.
Вбежала девушка, та, что только что его перевязывала.
– В чем дело, больной?..
Митрий наблюдал, как во взгляде сестры чувство то ли испуга, то ли раздражительности сменялось недоумением. И он поспешил сказать:
– Позовите доктора, я хочу дать кожу.
– Какую кожу? – удивилась девушка.
– Свою кожу больной, что поступила вместе со мной.
– Да вы в своем ли уме?.. Вы же – больной…
– Тогда позовите врача, раз я больной, – у меня сильные боли.
– Лежите спокойно, обезболивающий укол вам записан в одиннадцать тридцать.
– Все равно позовите… Пожалуйста…
Сестра пожала плечами, вышла.
– Вы что, с ума спятили, молодой человек? – едва переступив порог, заговорил врач, – вы даете себе отчет, батенька?
– Донорство – дело добровольное, и я хочу использовать свое право, – раздраженно бросил Митрий.
– Позвольте, – перебил его врач, – вы имеете это право, но не в теперешнем вашем состоянии… И вообще разговор этот никчемный.
После Митрий и сам убедился в несерьезности своей просьбы, но признаться в этом врачу ему не хотелось, а тот, в свою очередь, ни словом не напомнил об этом, вел себя так, как будто ничего и не было, хотя Митрию казалось, что врач о том случае именно и думает всякий раз, когда входит в палату.
Марина бывала у Митрия ежедневно, а на этот раз ехала к нему вместе с ребятами. Дениска давно добивался поехать в город к отцу. «К папке хочу», – требовал он. Да и Леночка вся сгорала от нетерпения, все спрашивала, когда же они поедут в Петровск.
И вот они наконец зашли в полутемный прохладный коридор больницы. Вот и палата: «Па-апка! – разом бросились ребята к Митрию. Тот как раз сидел просматривал газеты, был один в палате. Сердце Митрия дрогнуло при виде вскочившего по привычке на отцовские колени Дениски. К небритой щеке отца прильнула Леночка.
– Тише вы, больную руку не троньте, – предостерегающим голосом произнесла Марина. – Набросились…
– А когда ты домой придешь? – начал допрос сын.
– Скоро.
– А что это?
– Это – капельница.
– Ой, а про сигареты я и забыла, – сказала Марина, выкладывая из сумки свертки и банки.
– Нет, без курева не годится, – отозвался Митрий, – я и так уж тут «стрелять» научился, снайпером скоро стану.
– Сейчас схожу, пока нет перерыва, куплю…
– И я с тобой, – быстро согласился Дениска. – Лена, пойдем?..
– Нет, я останусь..
Митрий, сидя на койке, здоровой рукой прижимал к себе присмиревшую почему-то девочку, чувствовал под ситцевым платьицем каждую косточку худенького ее тельца.
– Что ж ты такая худышечка у меня?..
Леночка молчала, но в глазах ее была такая печаль и недетская тоска, что, кажется, вот-вот у нее выступят слезы. «Не заболела ли?» – тревожно мелькнуло в голове.
– Что с тобою, доченька?
Леночка долго смотрела на отца, а потом, опустив голову, не глядя на него, спросила:
– Папа, а правда, что ты от нас уйдешь?..
– Куда? – не понял Митрий.
– Правда, что ты уйдешь от нас к тете Наташе Илюхиной? – переспросила девочка.
Митрий растерялся. Ему не верилось, что слова эти произнесла Леночка, а не кто-нибудь другой. С минуту он тоже молчал, не зная, что отвечать, а потом вдруг, словно уцепившись за спасительное средство, спросил:
– Кто тебе такое сказал, доченька?
Острые плечики девочки вздрогнули, лицо искривилось в плаче, на ситцевое васильковое платьице упали две крупные, как бусины, слезинки:
– Те-е-т-я Валя Бу-уря-чиха ска-а-зала, – всхлипывая, протянула Леночка.
Кровь бросилась Митрию в лицо. Он не знал, куда себя деть в эту минуту, так было ему неловко, как будто его вдруг уличили в чем-то неприлично-постыдном. Но что все это по сравнению с жгучим чувством острой жалости к девочке, охватившим его тут же?! «Боже мой! Неужели я мог так думать, не вспомнив о вас, милые вы мои?!» – горячо шептал он, прижимая к груди вздрагивающие плечики дочери…
– Никогда этого не будет, доченька, никогда!… Я поговорю с этой Бурячихой! Как это она только смела сказать тебе такое?! Я поговорю…
Хорошо, что Марины еще долго не было и девочка успокоилась. Вернулись они с Дениской, когда Митрий угощал девочку клубникой. Вбежавший мальчишка сразу же подскочил к столу, где стояла тарелка с ягодами, подозрительно зыркнул глазами на сестренку, потом на стол: не обошли ли его в чем?..
Когда Митрий проводил свою семью домой, он устало плюхнулся на больничную койку и закрыл глаза. В его ушах отчетливо слышался стук собственного сердца. Оно стучало и стучало. То вдруг так явственно и укоризненно звучал Леночкин голос: «Папа, а правда, что ты от нас уйдешь?..»
Было такое чувство, как будто бы где-то у него внутри сломалась какая-то пружинка и в сердце и в душе была пустота. Митрий не замечал времени. Ему казалось, что так лежал он несколько минут, между тем прошло несколько часов. За окном стало темнеть. Вот уж вернулся сосед, длинноносый мужичок, и немигающим своим глазом посмотрел на Митрия так, словно видел его впервые.
А в глазах Митрия стояла Леночка. Он видел ее вздрагивающие плечики, две крупные, словно бусы, слезинки на глазах, которые падали на васильковое платьице, и снова слышался ее укоризненный, полный детского отчаяния и тоски, голос: «Правда, что ты уйдешь от нас к тете Наташе Илюхиной?..»
Мысленному взору его представлялась и Марина, и Наталья. Но, странное дело, последняя виделась ему почему-то с опущенными глазами. И как ни пытался он представить ее, с одному ему знакомым светом во взгляде, – не мог.
Рано утром, когда не только сон, но и тягостная полудрема улетучилась и стало ясно и светло в голове, он долго лежал в постели, не поднимаясь, и думал.
Он долго думал, и ему вдруг пришло на мысль, что он должен увидеть Наталью и объясниться с ней. Зачем ему эта, пусть хоть и небольшая, но надежда на что-то, на какие-то отношения между ним и ею в будущем. Зачем все это?.. Ни к чему! И он так удивился: отчего эта мысль не могла прийти в голову раньше. Действительно – почему?.. И стало как-то легко-легко на душе.
Это чувство заполняло его сердце, всю его грудь. Сначала оно было неясным, смутным. А потом он стал понимать его. Это было чувство отцовства. Впервые он испытал его вовсе не тогда, когда родилась она, первая, Леночка, а тогда, как впервые на десятом месяце она заболела и врач не был уверен в благополучном исходе ее болезни. Особенно же убивалась Марина.
…Вот уж прошла по палатам сестра, зазывая больных на завтрак. Дважды подходил к больничной койке Митрия юркий мужичок и своим незакрывающимся глазом сверлил его: мол, завтракать пора. Митрий от всех отмахивался, ссылаясь на недомогание.
У него было твердое желание при первой же возможности объясниться с Илюхиной, первому начать этот важный для них обоих разговор. Он считал в этом себя ответственным за все, в первую очередь. Но случая такого надо было ждать. В больнице же, во время болезни, как ему казалось, разговор такой был бы более чем неуместен. Значит, надо было ждать выздоровления и возвращения домой. А ему хотелось сбросить этот груз своих сомнений и недосказанности как можно скорее, чтобы полностью освободиться от всего, что еще связывало его с Натальей.
Но тут же, при всех этих мыслях, внутренне бунтовал другой Митрий Смирин: «Погоди, не торопись, подумай, а верно ли ты делаешь, сжигая за собой все мосты? А не придется ли возвращаться? Не будет ли безрадостным твое возвращение и горькими те минуты и дни, когда тебе пришел на ум такой побег от самого себя?»
