Текст книги "Этажи села Починки"
Автор книги: Сергей Лисицкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц)
13
Прошло более недели с того дня, когда Митрий встретил Наталью Илюхину на развилке дорог, у поворота на Климцово поле. Но с того самого дня поселялось в его душе жгуче-противоречивое чувство: с одной стороны, он был рад, что Наталья вернулась и что теперь можно было ее видеть. С другой – его мучило то, что понимал же он всю никчемность и несуразность такой ситуации нелепой и даже смешной для его нынешнего положения да и, пожалуй, возраста.
Было совершенно ясно, что рассчитывать на какие-то отношения с ней невозможно, кроме как решаться на самое главное. Ибо невозможно вести двойственную жизнь. И все же всякий раз, когда приходили мысли о ней, учащенно билось сердце, его охватывало смутное чувство ожидания чего-то неясного и неопределенного, но радостного и неотступного.
«Ну что же ты, теперь давно семейный человек, да и в возрасте уже, и времени прошло, слава богу, много лет», – шептал ему внутренний голос. «Да нет, ты погоди, приглядись, прочувствуй», – шептал другой голос, именно так ему думалось всякий раз, когда он вспоминал о ней.
Как и всякий человек, подверженный извечному противоречию собственного рассудка и чувств, Митрий терзался в этом противоречии, не находя себе ни места, ни покоя. И чем чаще приходила на память она – тем, всякий раз, глубже была растревожена душа, тем ранимее становилось его сердце.
Вспоминая подробности той встречи, Митрий понимал, что он для Натальи небезразличен и что она вряд ли пойдет на сближение, может быть, даже и тогда, когда он решится на то «самое главное». И все же… все же… Он думал.
Вот и сегодня рано утром, когда он шел на бригаду, увидел вдали серый платок, точно ее, Илюхиной, – подумалось: она. Нарочно свернул правее по тропинке. Оказалось, это шла Раиса Гармашева, лаборантка.
– Ты мне как раз и нужна, голубушка.
– Кому-то, может, и нужна, да не всякому должна, – повела та бровью.
Митрий, зная ее легкое, «с ветерком», как говорят в ее адрес, поведение, бесцеремонно приступил к делу.
– Ладно, ладно, ты мне всхожесть семян говори.
– А что говорить-то. Занижена ваша всхожесть.
– Как так?
– А так – шестьдесят процентов всего.
– Дела!.. – Митрий даже кепку сдвинул на затылок. Не может быть.
– Может – не может. Сам Грызлов заполнял растильню. Тоже не поверил.
– И что он говорит?
– Завысим, говорит, норму высева килограммов на семьдесят, вот и выход из положения.
– Нет, так не пойдет…
«Да что, впрочем, с ней разговаривать, все равно без толку», – подумал Смирин, вышел из амбара и зашагал на бригаду.
Машина, крытая брезентом, стояла с заведенным мотором. Дверца кабины раскрыта настежь. Водитель, белобрысый парень, племянник Пинчука, подбежал с ведром воды, взялся за вздрагивающий капот, залил радиатор.
– Едем!..
Машина рванула, набирая скорость и через каких-нибудь пятнадцать минут остановилась у полевого стана, за второй лесополосой. Дневная смена трактористов дружно высыпала наружу.
Митрий привычно бросил сумку в угол вагончика, поприветствовал Матвеевну – повариху и неторопливо направился к своему ДТ.
– Масло смени, – сменщик Василий Кирпоносов виновато улыбнулся, – хотел было сам… Думаю, полчаса осталось, дотяну.
– Много осталось?
Василий неопределенно повел головой.
– Думаю, хватит до обеда, не больше. Ну, бывай… Вот он и весь клин…
Смирин привычным движением руки схватился за дверцу, вскочил в кабину. С минуту прислушивался к работе мотора. Двигатель ровно и утробно дышал, машина вздрагивала равномерно всем корпусом.
Первые прогоны Митрий прошел, часто оглядываясь на прицеп, регулируя нужный, единственно верный угол отношения корпуса машины к линии пахоты. А на последующих, когда четырехлемешный плуг входил в колею-борозду со сброса и легко шел, увеличивая ширину пахоты ровно настолько, насколько мог брать букарь, руки, и ноги, и все тело Митрия, казалось, были подчинены этому движению.
Ровное рокотание мощного двигателя, заключающего в себе десятки лошадиных сил, успокаивающе действовало на тракториста. Вся его сила, вся его мускулистая энергия как бы сливалась с мощью машины, удесятерялась, все возрастала, и не было, не существовало, казалось, таких преград, которые бы эта сила не сокрушила.
Для Митрия такое состояние не только не казалось неестественным, наоборот, за долгие годы работы он испытывал потребность в нем. Это состояние доставляло ему, кроме физического удовлетворения, психологическую уравновешенность, трудноизъяснимую радость труда. Правда, по окончании смены он чувствовал усталость порой такую, которая не всегда была приятной. Но разве есть иные какие нагрузки, которые бы безболезненно переносил человек?.. Самая даже хорошая, любимая музыка – слушай ее с утра до вечера – надоест.
Дух отчей земли. Он врывается свежим веянием в кабину трактора, превозмогая резкие запахи металла, горючего, масла, перемешанных с гарью отработанных газов.
Сладок и свеж волнующий запах весенней пашни! Паром расстилается-клубится воздух, вешним теплом отдает сырая земля, обдуваемая южными ветрами, пряно пахнущая стерней и прошлогодними травами. Радостно-тревожные думы наполняют душу и сердце хлебороба-землепашца, вкусившего этот трепетный запах с далеких незапамятных детских лет, навевая ему думы о предстоящем ливневом лете и грядущем урожае…
Но ни с чем не сравнимы запахи осенней пашни. Отличить их от весенних может только знающий человек, испытавший на своем веку не одну страду в поле. Куда богаче и разнообразнее они! И какая устойчивость и глубина их! Кажется, веет от земли былыми дымами, гарью древних костров, горечью углей и пепла. Солью отдает из свежевспаханной борозды, от пролитых здесь когда-то крови и пота.
Не торопись, поглубже вдыхай этот извечный дух земли. Вглядись, и ты, может быть, увидишь коричневый осколок кремня, матово поблескивающий на дне борозды. Разве он не подтверждает твоих дум о далеком прошлом твоей родины, твоей земли, земли твоих отцов и дедов, своим неповторимым запахом, который выжгла искра при ударе о него стального лемеха?.. И пахнет отчая нива – а в дни осени особенно полно – хлебами, житным духом, в котором – все, что идет от земли.
Легко думается Митрию в такие минуты. Душа полнится желанными мечтами будущего. Споро растет, раздвигаясь, черная полоса справа. И с такою же быстротою уменьшается щетинистая от золотистой стерни, словно тающая светлая льдинка, – слева. Ровно, горячо дышит мотор, спокойны, крепки руки тракториста на вздрагивающих рычагах.
Смирин не увидел, как на краю пахоты появился «газик». Он остановился у светлой полосы, где должен разворачиваться трактор для очередного загона. Открылась дверца, и из кабины выскочил управляющий. Он деловито осмотрел борозду, лежавшую у носков сапог, запыленных и давно не чищенных. Припадая на правую ногу, зашагал навстречу двигающемуся трактору.
Грызлов торопился. Упрек, брошенный в его адрес Романцовым, не давал ему покоя. То, что Смирин сегодня заканчивал восьмидесятигектарный клин под зябь, его радовало. «Теперь побыстрей бы засеять и первый участок будет обставлен», – думалось ему.
Митрий увидел гостя еще издали, когда подъезжал к краю пашни для очередного разворота. Узнал его по серой капроновой шляпе. «Чего бы ему тут надо?»
Грызлов поднял руку: остановись, мол.
Митрий остановил машину, спрыгнул на землю.
– Заканчиваешь? – улыбаясь, спросил гость, поздоровавшись.
– Десяток-другой заходов – и баста.
– Молодец! Сегодня, надо полагать, закончишь?
– До обеда всего-то делов.
Управляющий недоверчиво оглядел своего собеседника.
– Ну, до обеда не до обеда…
– Я зря не говорю, оказал – до обеда.
– Ишь ты, – Грызлов опять изучающе посмотрел на тракториста. – Вот что: завтра с утра сеять. Как думаешь, в две смены за день осилим?
– А чем сеять? – вопросом ответил Митрий.
– Семенами.
– Ваши семена дают всего шестьдесят процентов всхожести, и сеять ими я не собираюсь, Леонид Петрович.
Грызлов побледнел, его водянистые глаза, кажется, еще больше посветлели.
– Это что же, вы думаете, как у Колосова, своевольничать можно… понимаете… – Управляющий в сердцах выплюнул сигарету. – Я этого не позволю, понимаете.
Митрий готов был взорваться. «Понимаете, понимаете», – мысленно передразнил он управляющего.
– Засорять землю не стану.
«Ладно, попробую его убедить», – подумалось Смирину.
– Вы же сами, Леонид Петрович, ратуете за высокий урожай. Помните, даже замечание мне сделали, когда я в соцобязательствах пропустил пункт по качеству. Так ведь?
– Ну? – Грызлов насторожился, ему хотелось понять: к чему клонит собеседник.
– Какой же прок от такого поля, если я засею его некондицией?..
– Это мы посмотрим.
– И смотреть нечего. Сегодня же Голованову доложу, а если надо – и Романцову.
Управляющий притворно улыбнулся.
– Не забывайте: здесь не колхоз, не у Колосова это своевольничать.
– Вы меня Колосовым не попрекайте. Он не вам чета, может быть. Во всяком случае, такое распоряжение он бы не стал давать. – Митрий хотел сказать «такое глупое распоряжение», но опять сдержался.
– Добро, посмотрим, – пообещал Грызлов, – поглядим, как заговоришь завтра. – Он окинул холодным взглядом тракториста с ног до головы, круто повернулся и зашагал к машине.
Сначала Митрий хотел было все бросить и ехать к Голованову. Потом прикинул, что в это предобеденное время в управлении вряд ли кто будет, и решил прежде всего закончить пашню. «Вечером все на месте будут – и агроном и директор», – успокоил он себя.
Настроение его сменилось с быстротой, с какой меняется погода в осеннее время, когда после скупого солнца тучи заволакивают небо и идет нудный серый дождь и тут же вслед ему летят мокрые хлопья снега.
Под однотонное однообразное гудение думались невеселые думы. Митрий возлагал большие надежды на перемены, которые открывались перед ним в связи с переходом в совхоз. Да поначалу все вроде так и складывалось. А вот поди ж ты: раз с управляющим так пришлось разговаривать на первых порах – добра теперь не жди. Спорить с ним – что против ветра плевать. И как оно все получается, рассуждал Митрий, чего бы не быть по-хорошему?
Закончив работу, он взглянул на часы, было половина третьего – пора домой. А тут еще снег повалил…
Марина сразу заметила, что муж был не в духе, но не подавала виду.
– Обедать, – бросил он, глядя куда-то в сторону.
Когда на столе все было готово, он сел на свое место в углу, задумался.
Марина знала повадки мужа, когда тот был не в настроении. Он поймал ее взгляд, повелительно перевел глаза в сторону буфета, и та, не говоря ни слова, достала и поставила на стол бутылку с самодельным вином.
Хозяин налил полстакана, выпил, крякнул и стал есть.
– Ребятишки где? – опросил он нарочно грубым голосом, в котором она уловила нотки примирения и улыбнулась про себя, отвечая безразлично:
– Где им быть. Гуляют, должно…
Несколько минут длилось молчание.
– Ты вот что, спроси Лемеховых: не раздумали ли они покупать пшеницу?
– Что так?
– Надоело! – Митрий бросил вилку на стол, поднес к губам полотенце, вытер руки и стал рассказывать о стычке с Грызловым на пашне, о том, что теперь не будет житья в совхозе.
– Хватит, пора перебираться в Петровск.
Вбежал Дениска: щеки в подтеках от соленого арбуза, глаза горят, на голове – каска (снял с мотоцикла).
– Ох и герой у меня, – рассмеялся Митрий. – В город жить поедем?
– На мациклете, да?
– На мациклете.
– Поедем!
14
Возвращение Натальи Илюхиной в Починки было вынужденным. Там, на Дальнем Востоке, несмотря на то что семейная жизнь у нее не сложилась, были свои, большие преимущества. Проживая в небольшом приморском городке, неподалеку от сестры, она занимала пусть и небольшую, но вполне для нее приличную должность старшей медсестры в городской клинике. Первое время жила она у сестры, потом в общежитии, а последние полгода занимала отдельную небольшую комнату-девятиметровку, хотя и в том же общежитии.
Конечно же, пребывание ее там, а не в Починках, давало ей немалые выгоды. Во-первых, она была обеспечена постоянной работой. В случае даже ее потери найти место там гораздо легче, чем здесь, в Починках. Во-вторых, у нее было гораздо больше шансов заново устроить семейную жизнь. Пусть небольшой приморский городок, но его не сравнить со степным хутором, затерянным и обжитом, исколесенном Придонье. В-третьих, там никому нет дела до твоих неудач, кроме ближайших людей, тогда как в Починках каждый твой шаг, каждое движение у всех на виду.
Разве бы обошлось без кривотолков и насмешек здесь в Починках ее неудавшееся замужество?.. Местное сарафан-радио разнесло бы такую молву по всей округе, что хоть в Дон бросайся. Чего доброго, еще бы и кличку, прозвище какое-нибудь выдумали, вроде морячки, рыбачки или капитанши. Да виданное ли дело, чтобы такой случай так оставить, без своих оценок, домыслов, комментариев, наконец, без своего собственного изложения такого события со всеми подробностями, которые были и которых не было вовсе?.. А событие и в самом деле аховское…
Спустя год со дня своего приезда в Приморье Наталья повстречалась на одной из вечеринок в доме подруги своей сестры со штурманом траулера Арнольдом Баскаковым. Молодой моряк был обходителен, вел себя вполне свободно, хотя это и не мешало ему быть скромным, даже несколько застенчивым. Штурман носил каштановые усы, имел рыжие, почти красные волосы и белесые ресницы на веснушчатых веках. Массивный с горбинкой нос и глаза несколько навыкате придавали его лицу властное выражение. Небольшая изящная трубка черной кости, которую он любил держать во рту, хотя она большей частью и не дымилась, красиво лежала на его полной сочной губе. Что также придавало выражению его лица черты загадочности, романтичности. Тем более что, как он утверждал, трубка эта привезена была им с далеких Гавайских островов.
Вечеринка состоялась в канун Нового года. Сразу, в первых же числах января штурман отправлялся в плавание и обещал вернуться весной, через два-три месяца.
Наталья не придавала особого значения этой встрече, считала ее случайной, какие бывают часто, но женское любопытство брало верх, и она согласилась и встречалась с Арнольдом те последние дни перед его отплытием то в портовом кафе, то в клубе моряков, то в кинотеатре.
Баскаков был неутомимым рассказчиком, и для Илюхиной мир открывался с каждым днем все с новой и новой стороны, о котором она и не подозревала. Оказывалось, кроме сельских пахарей, которых она знала с детских лет, существует целая армия моряков, рыбаков, китобоев… Об их существовании она, конечно, знала, но никогда не думала, что это целый мир, большой и удивительно интересный.
После ухода штурмана в море Наталья почему-то редко вспоминала, а вскоре и вовсе перестала о нем думать. То ли это оттого, что работы в клинике было много, то ли еще отчего. А тут еще у сестры случилась стройка, и она после смены спешила к ней на помощь. Некогда много думать. Даже о Митрии она вспоминала все реже и реже.
Однажды, когда Наталья с сестрой белили кухню, принесли почту.
– Тебе тоже письмо, Наташ, – сказала сестра.
Наталья спрыгнула со скамьи, на которой стояла, всполоснула в ведре руки, взяла со стола серый конверт. Знакомый почерк. Неужели Тоня?.. Да, она, Антонина Лукина, прислала ей письмо: «А я-то и не подумала ей написать первой, вот неблагодарная…» – укоризненно покачала она головой.
Обыкновенное письмо, в котором школьная подруга жалуется на свое одиночество и скуку в районном центре, вспоминает дни, когда они были вместе. Между прочим, сообщила Лукина, что адрес она узнала от матери Натальи, которую недавно видела в Петровске. Старушка прихварывает, но на судьбу и ее, Наталью, не жалуется. «Им, молодым, жизнь повидать тоже надо…» – приводила она в письме материнские слова. В конце подруга сообщала, что Митрий собирается жениться. Приходила, дескать, в универмаг мать Митрия с сестрой, брали атлас и штапель: «для свадьбы, говорят, готовимся. К Марине Крайновой сватаемся». Причем сообщала она об этом не только без сожаления и горечи, как показалось почему-то Наталье, а даже с какой-то гордостью. Илюхина сразу-то и не разобрала причины ее торжественности. Лишь подумав, поразмыслив – поняла ее настроение: «Рада, что разговоры о ее связи с Митрием не подтвердились. Вот радость-то, мне от этого не легче ведь. Эх, бабы, бабы…»
Илюхина представила лицо матери, ее сгорбленную фигуру, задумалась, и глаза ее устремились в одну точку.
– Что с тобой? – спросила сестра.
– Так… Подруга пишет – мать прихварывает, – ответила Наталья. Она вспомнила родные, теперь такие далекие Починки, маленький домик на краю села под черепичной крышей, рябину под окном. Представилось ей вдруг так зримо и явственно, как мать выходит на крыльцо с решетом в руках; как она останавливается на минутку, опершись о притолоку. Вот она стоит, о чем-то задумавшись. А куры бегут к ней со всех сторон двора, завидев знакомое решето. И старушка, словно очнувшись ото сна, от дум своих, начинает разбрасывать зерно. Знакомая, до сердечной боли близкая и дорогая картина…
Страстное, неодолимое желание ехать домой поселилось в сердце Натальи с того самого дня, когда она получила это письмо. Ей было жаль оставлять и дальше мать-старушку одну, хотелось вернуться в родные места. Но ее гордость, одна мысль о том, что Митрий готовится к женитьбе, а она – вот я – приедет в это самое время домой… «Нет, не бывать такому», – думала она. Странным и неестественным ей казалось и то, что она почти совсем не думала и не вспоминала о штурмане, хотя тот иногда и давал о себе знать. Правда, в плавании не так-то просто, можно оказать, исключительно редко представляется такая возможность. Однако раза два Наталье приносил почтальон от Баскакова говорящее радиописьмо, а однажды молодой моряк, совсем еще мальчишка-курсант принес ей конверт со знакомым стремительным почерком, объяснив, что их учебное судно сутки стояло в одном из северных портов рядом с траулером Баскакова и тот воспользовался моментом, чтобы передать весточку.
Прошло еще полтора месяца с тех пор, когда она получила письмо-весточку через курсанта, и вот наконец явился и сам штурман. Привез он Наталье дорогие подарки, засушенного, покрытого красным лаком кальмара на капроновой сетке, коралловые, с причудливыми узорами цветы моря и кучу самых интересных приключений, какие случаются в море во время плавания и о которых штурман умел-таки толково рассказывать.
Вновь они стали встречаться то у подруги сестры, то в кафе, то в парке. Шло время. Штурман сделал ей предложение. На него она ответила положительно и не только с готовностью, но даже с какой-то поспешностью. Хотя в глубине души и теплилось какое-то смутное чувство надежды на что-то необъяснимое и ей не очень-то хотелось так быстро решаться на этот шаг, но ее будто кто-то толкал к этому в те дни.
Ровно через две недели к Баскакову заявилась его бывшая жена. И хотя штурман доказывал, что он давно с ней разведен, потрясая перед Натальей своим паспортом, – Наталья не могла, она не умела простить того, что тот скрыл от нее свою первую женитьбу. Тот же час она собрала свои вещи в чемодан и ушла не простившись.
С тех пор, с тех самых горестных для нее дней, Илюхина вся ушла в себя. Она почти нигде не появлялась на людях, работала и усиленно готовилась к поступлению в медицинский институт. Вечера проводила в городской библиотеке, перечитывала литературу, что так или иначе касалась вопросов здравоохранения, а потом просто стала читать все подряд. Так прошел год.
Штурман не унимался, он стал преследовать ее все настойчивее и настойчивее. И тогда она решила уехать в соседний город. Помог ей в этом муж сестры, который занимал в облисполкоме немалую административную должность. Баскакову было объявлено, что Наталья уехала в Россию, как называют на востоке западно-европейскую часть нашей страны.
Прошло несколько лет. Наталья все чаще думала о родительском доме, о матери и почему-то о Митрии, хотя старалась вычеркнуть из сердца своего память о нем. Из нечастых скупых писем из дома она знала, что живет он хорошо, растут у него дети, и ей почему-то страшно хотелось встретиться хотя бы на несколько минут с ним самим, увидеть его дочь и особенно младшего, мальчишку.
Шло время. Однажды она получила письмо, при взгляде на которое у нее замерло сердце. Письмо было от матери, но почерк, который она изучила и знала до мельчайших закорючек, был на этот раз не ее. «Что-то случилось», – лихорадочно выстукивало ее сердце. Дрожащими руками разорвала она конверт, вынула свернутый вчетверо листок из ученической тетради в косую линейку и прочла следующее:
«Здравствуй, моя родная доченька. И пишу тебе письмо после третиво дня, как приключилась со мною паралич. Рука онемела моя и чуть шевелится, а ногами я и подавно хожу плохо. А тут еще забываться стала. А вчерась думала, что курей покормила, а они ходют по двору голодные и головы повесили, и так жалко мне их стало, а встать не могу – разболелась. Добро, Агнюша соседка наша зашла, вот и письмо тебе пишем вместе. Приезжай милая доченька домой. Я тебе и платок пуховый заказала, а носки сама связала. А погода у нас все дни солнышко, как по весне. Слышно, позапрошлое воскресенье Киреева невестка тройню родила. Вот чудо-то великое. В Починках у нас отроду такого не бывало. Три мальчика и один другого меньше, Агнюша была и все видела своими глазами.
Приезжай ты моя милая доченька, буду ждать тебя денно и ночно. А уж Ласочка-кошка наша умывается-то, умывается. Вот и сейчас сидит на скамье лапкой охорашивается…»
Далее шли многочисленные поклоны от родственников, знакомых и просто соседей, которыми так богаты были всегда материнские письма.
В тот же день Наталья стала собираться в дорогу, и через неделю была в родительском доме.
Сегодня Наталья проснулась раньше обыкновенного, прислушалась к, знакомому утробному гулу и потрескиванию топившейся печи, не одеваясь, выглянула из горенки на кухню. У загнетки, наклонившись, стояла мать, поправляя ухватом горящие головешки. Пламя отсвечивало на стареньком материнском сарафане, играло красными бликами на ее старом морщинистом лице. Пахло свежим хлебом, поджаренным луком и еще чем-то таким издавна привычным и знакомым, что у Натальи закружилась голова.
На какое-то мгновенье ей показалось, что и эту гудящую печь, стреляющую сырыми дровами, и свет, играющий на материнском лице, и густой запах хлеба с луком – все это она вот так же, когда-то давно, в далеком детстве слышала, видела, ощущала. Именно вот так же как и сейчас.
Она повернулась, сняла с гвоздика халат и накинула его на плечи. И то самое ощущение, которое она только что испытывала, исчезло. Так же гудела и стреляла печь, и свет от ее пламени играл на согнутой фигуре матери, и запах щекотал ноздри и слегка кружил голову, но все это было по-другому, иначе, чем минуту назад. Наталья улыбнулась. С нею часто бывает так, когда вдруг на какое-то мгновенье она, словно в машине времени, переносится на много лет назад, а потом тут же возвращается.
– Встала, доченька. Умывайся…
– Я сама, – опередила Наталья матушку, которая было захлопотала возле умывальника.
Она зачерпнула два ковша воды, вылила их в медный рукомойник и стала плескаться.
– Ах и водичка! Хороша!..
– Водица добрая, – согласилась мать, тепло поглядывая на умывающуюся дочь. – Завтрак давно готов, вареники нынче я сготовила.
Старушка подставила левой рукой под ухват небольшой деревянный каток, ловко подцепила чугунок и вытащила его на загнетку, стала заправлять борщ. Когда она начала вынимать картошку и класть ее в сковородку, шипящую растопленным маслом, Наталья не удержалась:
– Ма, картошечку!
– А-а, – ласково протянула мать. Она отложила две самые лучшие дымящиеся картофелины на блюдечко, а те остальные, в сковородке стала мять деревянной мутовкой.
Наталья тут же подсела к столу и стала есть картошку, макая ее в соль. С детства любила она вот такую вынутую из борща или щей картошку, которая всегда была особенно вкусной.
Потом они завтракали. Сидели молча. Наталья думала о матери, о том, что ее теперь одну оставлять нельзя. Хотя после паралича руку немного и отпустило, все же старушка часто жаловалась на кисть руки: немеет, да и приноравливалась она все больше действовать левой. А тут еще с памятью что-то творится неладное. Месяца два тому назад заметила Наталья, как мать, вырвав из старого учебника несколько страниц, старательно стала щипать бумагу на мелкие клочки, которые бросала в чайник. «Что ты делаешь?» – спросила Наталья. Мать ничего не ответила, только как-то вроде виновато, каким-то отсутствующим взглядом посмотрела на дочь. «Что это ты?» – повторила та вопрос. «А я чай заваривать хочу». И опять посмотрела на Наталью так, что та вздрогнула. Взглянула вроде в глаза, а взгляд прошел где-то стороной, мимо. Было это один раз, потом все, кажется, прошло.
А спустя неделю-две произошел случай еще несуразней и комичнее. Дело было в субботу. Поздно вечером вернулась Наталья домой, а мать сидит за столом и что-то ест прямо из кастрюли. И будто кто толкнул Наталью в бок. Глянула на мать, а та смотрит на нее опять таким же отсутствующим взглядом и так же мимо. Подошла, взяла из рук кастрюлю – так и есть: старуха чуть ли не всю опару съела, что сама же ставила с утра на загнетку. «Что ты ешь?» – спросила дочь. «Кашу», – ответила та без запинки. «Так это же опара. Ты же сама ее ставила под пироги…» – «А я думала, это каша, такая вкусная, сладкая».
На другой же день отправилась тогда Наталья вместе с матерью в районную больницу. Почти полдня пришлось им ждать в очереди. Заключение врачей было малоутешительным: давний и глубокий атеросклероз. Сколько лекарств набрала тогда Наталья. И вроде помогло. По крайней мере последние две недели все было благополучно.
И все бы хорошо, да никак не могла Наталья определиться с работой. Место фельдшера, которое ей обещали, не освобождалось. У женщины, что его занимала и собиралась уходить на пенсию, оказался неверным подсчет стажа – и ей надо было работать более чем полгода. Романцов, к которому ходила Наталья, ничего не мог обещать, кроме как ждать или временно поработать вместо ушедшей в декретный отпуск счетовода совхозной бухгалтерии, чем теперь Наталья и занималась. Работала, а все время думала, чего-то ждала. Угнетало неловкое чувство временности, какого-то непостоянства.
Вот и сегодня ей надо идти пораньше, готовить инвентаризацию. Николай Трофимович требовал, чтобы к концу года все было сделано. Объяснял как и что, с чего надо начинать. А приступать к работе Наталье, откровенно говоря, не хотелось, не лежала душа. Будешь делать, стараться, а потом все это перейдет в другие руки, окажется, может, никому не нужным пустым делом.
Позавтракали. Матушка засуетилась у стола. Стала убирать посуду. Наталья взяла ее за худенькие плечи, легко увела в горенку.
– Отдохни, мама, сама справлюсь.
– Ой, косточки мои, ой, – сопротивлялась старушка. – Никак Емельяновна к нам?..
Наталья взглянула в окно, увидела как к их крыльцу подошла Куприяниха, уборщица совхозной конторы, Она долго вытирала ноги о березовый веник.
– Чего это она? Никогда не заходила к нам.
– Стало быть, по делу, – рассудила Наталья.
Куприяниха звякнула щеколдой и на приглашение «заходи» широко раскрыла двери, не торопясь, осторожно переместилась из сеней в прихожую.
– Здравствуйте вам, – выдохнула она, – иду вот на усадьбу и к вам завернула. Романцов велел явиться, – повернулась она к Наталье. – Ты что, не работаешь у нас боле?
– Работаю, как же. Вчера и позавчера в Коврево, сегодня тут, в Починках. Инвентаризация…
– Вот что, а то я смотрю – нет тебя.
– Ай что неладно? – спросила старуха, переводя тревожный взгляд с дочери на гостью. – Что так, Емельяновна!
Наталья улыбнулась. Она видела, читала по глазам Куприянихи, что весть тут, как раз наоборот, хорошая, приятная.
– Ладно уж, не буду томить душу, – пообещала Куприяниха, сияя улыбкой на полном лице, – работу нашли тебе, Наталья.
– Какую же? – спросила мать.
– Я толком и не скажу. Слово какое-то заковыристое больно. Кто это уж с Романцовым говорил – не знаю, только поняла я, что тот все спрашивал, найдется ли человек на такую работу. Ну, Романцов думал, думал, потом и говорит: найдется. Есть у нас Илюхина Наталья, среднее образование и в культучилище училась.
– В культпросветучилище, – поправила Наталья.
– Словом, спросила я Крюкова, он там тоже был: это какую же должность Наталье определяют, Николай Трофимович? О-о, говорит, она теперь всеми книжками-бумажками командовать будет. Вот так, говорит.
