Текст книги "Этажи села Починки"
Автор книги: Сергей Лисицкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 20 страниц)
Дуняшина могила
Памяти Марии
Первым, кого мне довелось встретить при въезде в хутор, был седобородый старик. Он косил позднюю траву между высокими кустами дикого татарника. Хотя ему, судя по бороде и морщинам, было далеко за семьдесят, но по осанке проглядывала и сила, и крепость. Одет он был пестро. Зеленые брюки, заправленные в высокие сапоги, желтая рубаха навыпуск, а поверх нее темнела потертая синяя жилетка (пиджак он, видимо, снял). Костюм его завершала широкополая с гнутыми краями и грязными подтеками фетровая, видавшая виды шляпа с выцветшей лентой.
Лица старика долго не удавалось разглядеть как следует, хотя он и проходил свой прокос вполоборота ко мне. Видел я его густые всклокоченные брови, крупный мясистый нос да белые щетинистые усы, сливающиеся с бородкой.
Долго я стоял и любовался, как он работал. А косил он легко и красиво, словно играючи, так, что и мне невольно захотелось взяться за косу, хотя в последний раз держал ее еще до войны. На меня старик даже не взглянул, хотя я стоял у него почти на пути. Косил он неторопливо, размашисто, слегка припадая при каждом взмахе на правую ногу.
Пришлось ждать, пока он дошел до конца свой прокос и не вскинул острую косу на плечо.
– Бог помочь, отец.
– Здорово, коль не шутишь. Говорили боги́, чтоб и вы помогли, – ответил старик и протянул мне косу.
Мне, конечно, хотелось попробовать свое умение, но такой неожиданный оборот дела тут же озадачил.
Я положил свой велосипед на обочину, взял косу, попробовал ее на вес, проверил насадку.
Старик стоял сзади меня. Хотя я его не видел, но спиной чувствовал, что он следит за каждым моим движением. И лишь когда я, подправив зернистым оселком жгучее жало косы, начал прокос, – старик не вытерпел, заговорил:
– Дельно, дельно… По ухватке вижу, что умеешь. Сам-то не тутошний?..
Старик снял шляпу, вытер платком ясный с большими залысинами лоб.
– Из города я, отец.
– А к нам в хутор зачем пожаловал?
– В гости приехал, к брату. Перепелицына не знаешь, случаем?
Старик так и ахнул.
– Так-так, стало быть, к Николаю Константиновичу?
– К нему.
Озаренную улыбку старика вдруг словно ветром сдуло с лица. Мохнатые брови его опустились, лицо посуровело.
– Мы с ним, лешаком, вчера только поругались. А живет он, как войдешь за тот вон бугор, так третье подворье справа.
– Что ж вы не поделили? – полюбопытствовал я.
– Да все из-за могилы Дуняши, – не меняя тона, ответил старик.
– Какой Дуняши?
– Ну, эта, как ее… невеста певца Кольцова.
– Поэта Кольцова?
– Нет, певца, – поправил старик. – И в численнике так написано, что певец. Вон ее могила, на углу. – И он показал рукой в сторону сельского кладбища.
Я был обескуражен таким неожиданным поворотом дела, а поэтому даже забыл спросить старика и то, почему он так близко знаком с моим братом, и то, из-за чего именно они поругались, и откуда ему известно, что эта могила Дуняши.
– Идем, покажу.
Несколько минут мы шли молча через пустырь, на котором росла жесткая лебеда и полынь.
– Стоило ли ругаться?
– Это потому, что мы друг друга уважаем. Завтра помиримся, – ответил он тоном человека, уверенного в том, что завтра произойдет все именно так.
– И давно вы знакомы с моим братом?
– Давно-о. С тех пор, как Константиныч к нам приехал. Я, вишь, в школе завхозом работаю, – добавил старик. – Вот она, могила-то, – показал он на небольшой холмик, чуть заметный среди высокой травы, с невысокой железкой вместо креста.
Я молча стоял перед небольшим холмиком. Обыкновенная заброшенная могила, какие встречаются на старых сельских кладбищах. Чуть приметный холмик, полусухая трава, кустик одиноко растущего репейника.
– Из-за того и поругались, что я никак одной штуковины не могу найти, чтоб доказать… А тут еще Виктория Вениаминовна подзуживает: маловато, мол, аргументов. Николай-то Константинович, он верит, но хочет, чтоб я нашел одну бумагу. А я, как на грех, не могу ее отыскать, а то бы сразу, в один момент ихнюю компитенцию поставил кверху тормашками.
– Говорим мы с вами, не познакомившись. Неловко как-то. Меня зовут Андрей Гаврилович, – представился я.
– Евдоким Лукич Долинин, – назвался старик и крепко сжал мою руку. – Так ты, стало быть, не родной брат Константинычу. Отчество-то?..
– Двоюродные мы. А это, стало быть, в два раза роднее.
– Во как! – удивился Долинин и впервые за время нашего разговора улыбнулся. – Вон сколько прожил, а про это первый раз слышу. Надолго ли к нам?
– С недельку побуду, увидимся еще.
– Заходите в школу, за честь сочту.
Евдоким Лукич чуть приподнял над головой свою выцветшую шляпу в знак прощания.
«Странный старик», – думал я, добираясь до околицы.
* * *
То был один из августовских дней, тихий и ясный, какие случаются у нас в Придонье, когда хлеба уже скошены и ходкие тракторы поднимают пласты чернозема так споро, что светло-золотистая от стерни и соломы пашня превращается в черный, разрастающийся на глазах квадрат. Много добрых слов сказано о наших воронежских черноземах, об их иссиня-черном, отливающем от жира антрацитным блеском цвете, на котором воистину даже трактор кажется светлым пятном. Да что трактор? Даже грачи, важно расхаживающие по бороздам, едва различимы на свежей пашне.
Есть в этой лоснящейся на солнце черноте земли что-то извечно-молодое и неизбывное, такое же дорогое и памятное с детства, как вкус духовитого ржаного хлеба, вседневного, насущного.
Дорога, по которой я шел с велосипедом, тянулась между просяным полем и неоглядными полосами сахарной свеклы. Обочина ее пестрела разнотравьем, среди которого особо выделялись желтеющие кусты рясного донника, пурпурные пики иван-чая, крупные, василькового цвета созвездия цикория или, как его называют в здешних местах – петрова батога. Слева по горизонту, насколько может видеть глаз, раскинулись поля. Справа виднеются меловые, белеющие на сером фоне пыльных крутояров, склоны – правый противоположный берег Дона.
Впереди – казачий хутор, темнеющие сады которого были ясно различимы среди степных балок и кремнистых отрогов.
Теплый степной ветерок заметно оживился, когда я достиг перевала через очередное взгорье. Дорога теперь бежала влево и вниз. Я сел на свой двухколесник и весело покатил под уклон. Бойчее заструился воздух, ветерок засвистел в ушах, еще острее запахло переспелыми травами, густым ароматом поздних степных цветов.
Наконец вот он, хутор! Взволнованный предстоящим свиданием с братом, подходил я к третьему подворью. «И надо же такому сложиться, – думал я, – видно, и вправду книга, которую я разыскиваю, – здесь…»
А все началось с того, что когда один мой друг, воронежский любитель-краевед, узнав, что я еду в эти места, поведал мне историю, связанную с редкой книгой стихов Кольцова: «Есть там и еще кое-что интересное. Ты не торопись, разберись, покопайся хорошенько…»
Теперь-то я понимал его намек на «кое-что». Неужели мне доведется прикоснуться к одной из страниц биографии знаменитого поэта?
В памяти вставали рассказы о юношеской любви поэта к дворовой девушке, которую ввели в дом воронежского прасола в качестве служанки.
Чудовищное невежество, деспотизм родителя-батюшки Кольцова, его боязнь: как бы девушка-холопка не стала женой невесть кого – сына мещанина, – заставили этого «батюшку» продать бедную девушку в рабство, «в казаки» на Дон. И все это совершилось тогда, когда сын его, юный поэт, находился в степи с табунами и не подозревал о жестокости, совершающейся в это время в доме отца.
Два года не виделись мы с братом, два года назад был я у него последний раз. Теперь он был на новом месте, но в горенке, отведенной ему хозяйкой, все так же: книги, рисунки, тяжелые застекленные рамки с набором самых разных, самых красивых бабочек. Неизменный спутник брата, старый баян стоял на видном месте.
– Ну, что ты, как ты? – расспрашивал меня брат.
– Живу, работаю.
– Все живут, все работают, вернее, должны работать.
Я принялся выкладывать привезенные из города гостинцы.
– Ух ты, – воскликнул брат, когда я развернул спиннинг – давнюю его мечту. А когда достал из портфеля масляные краски и набор кистей, среди которых две были колонковые, – тут он и вовсе подпрыгнул чуть ли не до потолка, закричал:
– Давай обедать! веселиться будем!..
– Лучше без торжества.
– Пообедаем и – гулять. Я тебе покажу наши места и перспективу наших весей. И поговорим вдоволь.
За обедом я рассказывал хозяину, чем занят, о новой своей работе. Вспоминали прошлые годы, иные дни, друзей-товарищей…
Николай смешно щурился, часто наливал сухое вино, от которого он заметно хмелел.
– Знаешь, – горячился брат, – я вот прихожу к выводу, что мы много теряем талантов на местах, в таких вот глубинках, как наша.
– Что ты имеешь в виду?
– А то, что для вузов надо подбирать ребят, начиная с первых классов. Сколько в селах, вот таких, как наше, талантливых ребят!..
– Ну, а в городах?
– И в городах много, – согласился он, – только там больше шансов не затеряться, пробиться к тому, чего хочешь.
– И как же ты представляешь себе практически осуществление этой благородной цели?
Брат поднялся со стула, размял в пальцах сигарету, задумался.
– Дело это, конечно, не из простых. Но ты представляешь, сколько бы новоявленных Ломоносовых мы приобрели.
Серые глаза его возбужденно горели, белесая бровь чуть заметно вздрагивала. Он еще раз прошелся вдоль комнаты и сел.
– Положим, я – русак. Рисование преподаю. Но это, так сказать, полупрофессионально. И вот я здесь заметил ученика с незаурядными способностями. Повторяю – с незаурядными. Слежу за ним несколько лет, воспитываю, наставляю.
Он пододвинул стул поближе к столу, взял стакан, отпил два небольших глотка.
– Так вот, перед выпуском его из школы я пишу заявку в соответствующую инстанцию или там заявление. Ученика могут вызвать или проверить на месте. Будет это что-то вроде конкурса. Я убежден, что в будущем приемные экзамены отомрут.
– Ну, это ты хватил через край, – усомнился я. – Кто же будет успевать всех этих ребят испытывать? Ты рекомендуешь своих несколько человек, другие – своих… А по району сколько, а по области…
– Любое дело, даже самое доброе, можно легко загубить на корню. Я ведь имею в виду особые случаи. Лучшие из лучших, вернее, чем-то выдающихся. Повторяю, дело это нелегкое, но сколько бы мы от этого выиграли. И сколько таких у нас ребят? Да вот, например, – он поднялся со стула, достал объемистый планшет, поставил передо мною несколько карандашных и акварельных набросков, этюдов. – Вот полюбопытствуй. Это восьмиклассник Саша Журавлев, его работы. Представь себе пятнадцатилетнего паренька с глазами взрослого человека. И задумчивого.
Я рассматривал рисунки ученика. И действительно, в них было то трудноуловимое, что можно лишь понимать, чувствовать, но пересказать почти невозможно. Отношения, пропорции, перспектива – как и в рисунках, так и тонах – безукоризненны. Но разве это самое главное, вернее, разве это единственное, что определяет степень одаренности? Все это элементарные условия мало-мальски грамотного рисунка.
Нет. Было еще в этих рисунках и нечто такое, что угадывалось мною в самом, казалось, подходе к изображаемым предметам. А может быть, это действительно только так казалось потому, что брат сумел меня именно на это настроить?..
– Своеобразно…
Николаю явно не понравилось мое определение, он посмотрел на меня с грустной улыбкой.
– Знаешь, – сказал он, – у нас есть еще один выдающийся – тот ботаник.
– Ты обещал ведь с хутором познакомить, – напомнил я.
– Ах да, пошли, там и поговорим.
– Елена Павловна, спасибо за обед. Не убирайте, мы скоро вернемся.
В дверях показалась хозяйка дома, полная, лет пятидесяти пяти женщина, с широким округлым лицом и высокими темными бровями.
– Здравствуйте, – слегка поклонилась она.
Я поздоровался.
– Откуда к нам гость-то пожаловал?
– Из Воронежа, брат мой. Похож?
– Похож, такой же беленький.
– Сейчас поведу его на солнце, пусть загорает… Идем. – Он широко открыл дверь, и мы вышли во двор.
Окрестности и сам хутор произвели на меня хорошее впечатление. Свежие домики, белеющие в густых вишневых садах, были рассыпаны в низине степного взгорья. С двух сторон хутор огибали два пруда…
Брат неторопливо рассказывал мне об ученике, который выказывал, по его мнению, недюжинные способности в естествознании. Выращивал зимой цветы, лимоны и огурцы. Я же почти не слушал его и думал о старике.
Потом мы сидели над крутым спуском, у огромного тополя. Внизу, у подножья тополя, зеленела вода, ближе к левому краю она из зеленой превращалась в багряную от вечерней зари. Было тихо, лишь со стороны хутора доносилось глухое завывание трактора, слышались тупые удары парового молота-бабы.
– Мост строят, – пояснил брат, видя, что я прислушиваюсь к доносившимся звукам.
– Есть река?
– Тихо, – сказал он. – Слышишь?..
Кроме гула трактора и уханья молота-бабы, я ничего не слышал.
– С поля возвращаются…
Николай смотрел в противоположную сторону хутора. Да, теперь я явственно различал песню. Пели два женских голоса…
Л-е-е-тят у-у-тки…
Л-е-е-тят у-у-тки…
– Любимая, здешняя… – сказал брат. – Здесь песенные места. Старшее поколение – поет старинные песни, молодежь – современные. И вот что удивительно, – все более возбуждался брат, – современные песни здесь поются на свой, особый лад. Вечером сам услышишь.
Между тем песня, светлая в своей грусти, подходила к концу. Несколько минут было тихо. Потом тот же высокий голос запел:
Соловьем залетным
Юность пролетела…
Другой, низкий грудной подхватил:
Волной в непогоду-у-у…
Долго сидели мы молча, слушали. Мне казалось, что сейчас наступил самый подходящий момент для разговора о загадочной могиле, но я все-таки начал его издалека:
– Кто у вас такая Виктория Вениаминовна?
Николай с недоумением посмотрел на меня, даже отодвинулся в сторону:
– Откуда ты ее знаешь?
Пришлось рассказать, как я встретил Евдокима Лукича, и что он мне поведал два часа тому назад.
– Ох и старикан! – покачал головой брат. – Говорун. Мы с ним недавно схлестнулись.
– Чего не поделили-то?
– Понимаешь ли, я верю в то, что он утверждает. Слишком многое логично в этой истории. Проверял кое-что. Но самое главное, у него был один важный документ, да затерялся. Вот я и подтруниваю, чтоб нашел он его. А Виктория Вениаминовна – историк наш. Краеведением ведает, она сомневается, но полностью версию не отрицает.
– Да-а… Любопытнейшая история.
– Тут много интересных людей. Кое с кем я тебя обязательно познакомлю.
– Лучше бы сначала посвятил в эту историю, – попросил я.
– Идем, дома расскажу.
Мы поднялись и неторопливо пошли вдоль пруда. Заря чуть теплилась в свинцовых тучах. Стояла тишина. Умолк гул трактора, затих молот. Лишь когда-то да-далеко-далеко, в противоположном конце хутора доносился голос радиолы:
Не спорьте, друзья,
А мы и не спорим…
Было совсем темно, когда мы вошли в комнату. Зажгли свет. Николай поставил чайник, и пока он закипал, он поведал мне эту давнюю, трагическую и вместе с тем светлую, как падающая звезда – историю.
* * *
Поздней осенью к хутору (здесь еще не было хутора, а были выселки, принадлежавшие войсковому атаману Глотову), подъехала запыленная кибитка, запряженная четверкой лошадей. Прибывший из Воронежа гуртовщик купца Василия Кольцова привез на выселки несколько кулей соли, выделанные бараньи кожи, сало, пшено, табак… Привез он с собой крестьянскую девушку лет семнадцати – восемнадцати, в цветном сарафане, с большой русой косой и печальными карими глазами. Красавица!
Весь провиант он сдал в хозяйский амбар, а девушку препроводил к старой деве Матрене, сестре жены Глотова, в качестве горничной, как и было условлено.
Вскоре приехавший Глотов увидел девушку и стал домогаться ее расположения, но встретил решительное сопротивление. В ярости приказал он запереть ее в амбар и вообще наказал свояченице «держать в деле».
Старая дева старалась изо всей мочи. Истязала свою жертву в непосильной, зачастую бессмысленной работе. Ее подогревала с одной стороны ревность за сестру, с другой – «непокорность» гордячки. И Матрена делала все, чтобы девушка не знала ни минуты покоя, ни уединения.
А в это время несколько верховых разыскивали невольницу, но розыски их оставались безрезультатными. Один из близких друзей Алексея Кольцова был буквально в восьми верстах от выселок, в соседней станице. Расспрашивал о девушке, но никто и не подозревал, что она рядом.
Спустя два года местный врач, приехавший по вызову на выселки, узнал, что девушка, которую искал воронежский прасол, и есть та самая пациентка, неизлечимо больная чахоткой. Он предложил ей написать за нее письмо к Кольцову, но Дуняша не согласилась. Тогда он от себя написал несколько строк, не забыв подчеркнуть, что пишет против ее воли, прямо тут же у казака Кондратия Долинина, впоследствии – деда Евдокима Лукича, в курене которого теперь содержалась несчастная девушка.
Случилось так, что врач вскоре умер, не успев передать письмо по назначению. Однако он наказал своей квартирной хозяйке отдать письмо казаку Кондратию Долинину, с тем расчетом, что тот сумеет через верных людей переправить его в Воронеж. Но подходящего случая не представилось, и письмо осталось в доме Долинина, где и хранилось с другими бумагами в углу, за образами.
Спустя несколько лет, по выходе известного посмертного издания сочинений Алексея Кольцова с предисловием Белинского, когда ни самого поэта, ни Дуняши уже не было в живых, местный учитель, слышавший историю с письмом, договорился с Лукой Кондратьевичем, отцом Евдокима Лукича, о передаче письма «куда следует». Но учитель вскоре был арестован как политический агитатор и бунтовщик. Так вторично не суждено было этому письму попасть в Воронеж, теперь уже в музей или, по крайней мере, в архив.
Так письмо это и само предание о трагической судьбе Дуняши переходило от деда к отцу, от отца к сыну. Так оно оказалось у Евдокима Лукича Долинина. А теперь – затерялось.
* * *
Утром следующего дня мы отправились в школу. До начала занятий оставались считанные дни, и школьный двор вовсю звенел ребячьими голосами. Старшеклассники убирали участок, протирали окна, расставляли парты.
Евдокима Лукича я узнал еще издали. Старик раздавал школьникам грабли. Он заметил нас, когда мы проходили мимо, сунул грабли вихрастому пареньку и, повернувшись, поднял свою шляпу в знак приветствия.
– Николай Константинович, – сказал он, – решено, что седьмой «Б» убирает спортплощадку, так что давайте команду.
– Дана, дана команда. Вы никуда сегодня не отлучаетесь?
– Вроде бы никуда.
– Мне с вами потолковать надо будет.
– Добро.
Перед тем как зайти в учительскую, мы остановились в коридоре… В углу, перед широкими окнами стояли две огромные пальмы.
– Это финики канарские нашего ботаника Васи Полохова. Скоро потолок подопрут. Говорят, в Астрахани такие, же деревья и уже дважды надстраивали крышу…
– Я был там, знаю, – подтвердил я.
В учительской, светлой квадратной комнате с широкими окнами, находились трое преподавателей. Молодая, но довольно полная завуч Лидия Георгиевна Калюжная, математик Иван Дмитриевич Куцеволов – круглолицый, лысый, совершенно без бровей и ресниц, молодой историк – Виктория Вениаминовна Звягинцева.
Завуч предложила мне стул.
– Садитесь, пожалуйста. Хорошо, что вы явились, – повернулась она к брату, – а то у нас тут целая баталия разразилась. Виктория Вениаминовна с Иваном Дмитриевичем обвиняют меня в неверном взгляде на массовость в физической культуре и интеллектуальном воспитании.
– И вовсе не в неверном взгляде, а всего-навсего в неверном понимании массовости, – возразил Куцеволов.
Звягинцева внутренне улыбнулась, весь вид ее как бы говорил: «Зачем этот никчемный разговор, что он может дать?»
– Вот вы утверждаете, что «ножницы» между всеобщим развитием и достижениями отдельных индивидуумов сокращаются и это опасно, – начал издалека математик.
– Это совершенно очевидно.
– Пример, – сказал Куцеволов, словно поймав завуча за руку.
– Что пример. Возьмите хотя бы космос. Не успели мы как следует туда даже подступиться, как интерес не то что массовый, прямо-таки поголовный! И вот результат. Скажите, – вопросом закончила она свой ответ, – сколько учеников из вашего класса желали бы стать если не космонавтами, то, по крайней мере, работниками в области космоса?..
Куцеволов неопределенно пожал плечами.
– То-то. Конечно, случай взят крайний. Здесь сам предмет говорит за себя. А как быть с профессией, скажем, пахаря? Здесь уже необходимо нам потрудиться самим.
– Согласен, – сказал Иван Дмитриевич, – но если смотреть локально, то каждый из нас должен брать высоту хотя бы половинную брумелевскую. И чем выше будет средний результат, тем выше должен поднимать планку Брумель.
Математик обвел взглядом присутствующих.
– В противном случае разность потенциала будет падать к нулю.
– Не забывайте, Иван Дмитриевич, что чем выше всеобщая культура, тем выше результаты отдельных представителей!
Калюжная посмотрела на брата.
– Николай Константинович, а вы как смотрите? – спросила она, рассчитывая на поддержку.
– Я лично на теоретический лад не настроен. Заедает практика метлы и граблей.
– Ой, Иван Дмитриевич, дорогой, пойдемте, – спохватилась Лидия Георгиевна. – Что там наши восьмые классы делают?..
– Виктория Вениаминовна, – сказал брат, показывая на меня, когда завуч и математик вышли. – Вот он занимается историей Верхнего Придонья.
Звягинцева оторвалась от каких-то бумаг, взглядом, свойственным для близоруких, окинула меня еще раз с таким любопытством, что я поспешил поправить положение:
– И вовсе я не исследователь, просто любитель…
Звягинцева достала два объемных альбома. Один с фотографиями и документами, другой – с записями штаба отряда красных следопытов. Признаться, я не ожидал, что небольшой, затерянный в придонских степях хуторок этот имеет такую, небогатую внешними событиями, но интересную судьбу и свою неповторимую историю.
В хуторе некогда, в старину, побывал известный исследователь Иван Жолобов, здесь проводил исследования Докучаев, останавливался со своим штабом легендарный командарм Буденный…
В начале 1918 года сельские активисты первыми в этих местах передали землю беднякам, конфисковали имущество управляющих и организовали коммуну.
Выходцами хутора являются два Героя Советского Союза, известный академик-физик и генерал-лейтенант бронетанковых войск.
Я листал альбом, где рассказывалось о поисках, о том, как следопыты прошли дорогой боевой славы отдельного авиационного полка, который во время минувшей войны, в 1942 году, базировался рядом с хутором. Многих героев Великой Отечественной войны ребята разыскивали, ведут с ними переписку. Немало установлено имен погибших…
Листал я страницы альбома, и все казалось мне, что чего-то все-таки в нем не хватает. Лишь когда в учительскую вошел Евдоким Лукич и стал о чем-то говорить с братом, вспомнилось: «О могиле Дуняши нет ни слова…»
Когда я спросил об этом Викторию Вениаминовну, та улыбнулась, сосредоточенно сдвинула брови, сказала:
– Знаете, все это похоже на правду. Мы связывались с областным архивом, объяснили суть дела, и там нашлись, хотя, правда, и косвенные, но свидетельства. – Евдоким Лукич, – обратилась она к Долинину, – ну как?
– Найду, найду, – пообещал Долинин.
– Многое сходится. Тут у нас в прошлом году умерла одна старушка. В то время ее мать жила в соседней станице. Так что любопытно: многие детали в ее рассказе и Евдокима Лукича – сходятся…
Меня позвали, и я, поблагодарив Звягинцеву и пообещав на ее приглашение заходить – вышел вслед за братом и Долининым.
– Вот мы и помирились, – сияя лицом, похвалился Лукич.
– Ты найди, душа с тебя вон, тогда помиримся.
Квартира Лукича оказалась совсем рядом со школой. Мы долго сидели за самоваром. Лукич был в ударе. Он напевал песни, подыгрывая на балалайке. Играл он, правда, неважно, да и песни путал. Никитинские принимал за кольцовские и ни за что не хотел разувериться. Но зато что знал – все наизусть.
– Хотите покажу книгу, что врач подарил когда-то деду? – спросил хозяин.
Я поднялся из-за стола.
А Лукич вышел в горницу и через минуту вернулся, держа в руках небольшой томик, издания Некрасова и Прокоповича 1846 года.
Сердце мое учащенно забилось, с волнением взял я книгу в руки. Боже мой, библиографическую редкость, которую мне впервые доводилось держать и о которой я столько наслышан – приводила в трепет.
Уже в который раз пересматривал я этот сборник, и уже хотел было вернуть его владельцу, как вдруг показалось мне: на титуле книги – надпись. И точно…
Выцветшими коричневыми чернилами, четким, почти каллиграфическим почерком внизу, у самой кромки титула, было выведено:
«Семейству Долинина К. А. на память о Дуняше.
Земский врачъ Андр. Беляниновъ».
* * *
Наступил день моего отъезда. Отпуск подходил к концу, и приходилось торопиться. Брат пытался меня задержать.
– Ну что ты спешишь, – взмахивал он смешно руками. – Я ведь тебя не познакомил тут с одним человеком. Успеешь…
– Пойми ты, – доказывал я, – мне здесь еще к матери следует появиться.
В общем, я стал собираться в дорогу.
Открытие автографа, сделанное мною, произвело на хуторян-учителей ошеломляющее впечатление. Правда, Виктория Вениаминовна да и брат отнеслись ко всему этому более чем осторожно. Они надеялись все еще на таинственное письмо. А оно все не находилось…
Наконец все было готово. Николай вызвался меня проводить до Сорочьей балки, что находилась в полутора километрах от хутора.
Вышли со двора, Евдоким Лукич как раз возвращался из школы домой.
– Приезжайте еще, – пригласил меня старик.
Я поблагодарил его и попрощался.
– В добрый час, – сказал он и приподнял свою широкополую шляпу.
На повороте, у самой балки, мы с братом обнялись на прощание, и я зашагал в свою сторону. «Вот за тем кустом степного ольшаника, где дорога идет вниз, и поеду», – думал я. Еще раз оглянулся. Николай все стоял на месте, махал рукой. Я сел на свой велосипед и легко покатил навстречу солнцу. Через несколько минут оглянулся, но уже ни хутора, ни брата – ничего не было видно.
Впереди и по бокам плыли навстречу убранные и местами уже вспаханные пашни, неторопливо двигались телеграфные столбы с проводами, на которых восседали важные вороны и юркие галки.
Я ехал и думал о хуторе, покинутом только что мною, о Евдокиме Лукиче и Виктории Вениаминовне, о математике Куцеволове и завуче Лидии Георгиевне, о судьбе поэта и Дуняши, такой грустной и светлой, далекой и горячо близкой сердцу, овеявшей своим дыханием нынешний осенний день…
Для меня была важна не столько подлинность и достоверность этой истории, сколько то, что в памяти народной хранится любовь ко всему, что было дорого и свято поэту. И не зря воистину высокие и благородные чувства моих земляков устремлены к тому сердцу, которое заставило с такой страстью вспыхнуть душу поэта, которая подарила миру прекрасные, полные жизни и огня неповторимые песни!..
