Текст книги "Поклон старикам"
Автор книги: Сергей Цырендоржиев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)
– Нам и восьмидесяти хватает, – не очень уверенно ответила Сэжэдма.
– Как же так? – продолжал возмущаться Дэлгэр. – По моему тупому соображению наш Жамсаран должен получать не меньше… ну, не меньше ста пятидесяти рублей… Так? Или, может быть, наше государство, всячески заботясь о простых рабочих, не очень думает о руководящих товарищах? Интересно, правда? – Он пощелкал языком.
Разговор надолго оборвался. Сэжэдма, наконец, сообразила, что Дэлгэр появился у них неспроста, сидит здесь не зря… Она возмутилась, хотела резко оборвать его, отчитать, но не вспомнила сразу путных, достойных слов. Да она и вообще не любит и не умеет ссориться. И в семье, и с чужими одинаковая… Привыкла во всем слушаться мужа, и жила его умом, поставила на ноги сына Ревомира и дочь Энгельсину. Никогда не утомляла себя размышлениями, не занималась сплетнями, с самого начала семейной жизни твердо уверовала в то, что нет ничего лучшего, чем кормить и одевать детей, заботиться о муже, держать дом в чистоте и порядке. Так и жила… Когда ужасная болезнь нашла Жамсарана Галдановича, сбила его с ног, уложила в постель, заботы о заболевшем муже ни на минуту не оставляли ее ни днем ни ночью.
Не все замечают, как она сдала за последнее время. Да и как заметишь, когда она по-прежнему радуется каждому, кто заходит в их дом, нет у нее никакого другого чувства, кроме доброты, и не всегда она может отличить хитрую ложь от чистой правды. Вот и этого Дэлгэра, сына Шойдона, того самого богача Шойдона, который когда-то весь улус держал в страхе, каждому приказывал все, что хотел, она встретила так же горячо, словно родного старшего брата…
– Может, еще выпьешь, а? Перед горячей едой? Ну, налей себе сам, вот бутылка, вот стакан.
– Что ж… – словно неохотно ответил Дэлгэр. – Можно, конечно… Кто осудит пенсионера? Ни забот у меня, ни спешки… – Дэлгэр вылил водку в стакан, сгреб с тэбшэ тарелки жирную баранью лопатку.
– Да, – заметил он назидательно, показывая глазами на лопатку, – теперь нам, старикам, жирную баранину надо потреблять с великой осторожностью. – Он поднял вверх палец, с которого стекал бараний жир. – Вредно. Наука вроде так говорит, доктора: – Вредно есть много жирного мяса, – Он наморщил лоб. – От жирного мяса люди толстеют… Да… А кому охота стать посмешищем, верно? – Он поднял стакан с водкой, поднес к глазам, стал смотреть в окно. – Скажи, как интересно… Все, понимаешь, видно… Через водку все даже интереснее. – Он поставил стакан на стол.
– Ты послушай, Сэжэдма. Я, понимаешь, зачастил в богоугодные, молитвенные места. Понимаешь? Побывал в Иволгинском дацане, нашем святом буддийском храме. Это, я тебе скажу, красота! С нашим клубом не сравнить… Дацан издали видно, весь сверкает – золотой! Народу – полно. Из разных мест, краев. С каждым можно поговорить, узнать, где что, где как… Все новости сами к тебе идут, правда… А какие бывают встречи! Люди тридцать-сорок лет не виделись, и, пожалуйста, – вот вам встреча… Оч-чень, понимаешь, интересно, оч-чень… – Он помолчал. – И, понимаешь, потом все думаешь, думаешь… О чем думаешь? А о том, что мы, верующие, живем гораздо интереснее, чем эти постаревшие безбожники коммунисты. Чего там, Сэжэдма, сам я никогда, ни на один день не изменял святому Будде-багши, нашему богу-учителю. Так. Ну и скажи, чем мне теперь заниматься, что делать? Молчишь? А я тебе скажу: останется мне только одно – замаливать те небольшие, малюсенькие грешки, ну, такие совсем не заметные пятнышки, которые у меня, может быть, еще есть. Надо замолить и самый маленький грешок, тогда в последующем перерождении меня будет ждать счастливая жизнь. Приятно ведь, что после смерти не появлюсь на свет какой-нибудь змеей или грязной свиньей, правда? Пускай грешники коммунисты после смерти перерождаются во всяких там червей, волков, бездомных собак, верно ведь?
– Ну, выпей же… – по-прежнему ласково попросила Сэжэдма. – Что-то больно разговорчивым становишься… Выпей, да я тебя провожу, а то ведь сейчас и доктор придет.
– Ах, выпить… Можно и выпить… Почему бы и не выпить?.. – Дэлгэр запрокинул лысую голову, влил в разинутый рот второй стакан водки, вцепился щербатыми зубами в кусок жирной говядины. Тупыми, поредевшими зубами как разжуешь большой кусок мяса? Глотал нежеванное. Гладкую кость бросил на стол. И тут же вцепился в другой кусок. – О бурхан, в какое хорошее время живем. Сыты, не печалимся о завтрашнем дне… на содержании государства. Ты, Сэжэдма, только подумай: мы со старухой получаем в месяц… в месяц мы получаем… кругляком двести, а? Галсан наш со своей семьей получает в месяц в среднем пятьсот, а? Всего в семье у него только трое… Это же надо – пятьсот рублей на троих каждый месяц… Да еще какая-то дополнительная оплата. И уже не пятьсот, целая тысяча в месяц на пятерых, а?
Сэжэдма подала ему стакан зеленого чая.
– В старину в почете были ноёны – начальники, а теперь самые главные – рядовые колхозники. Так, да? Ха, какое интересное время… Ну, тех, которые не вкалывают в поле, мы жалеть не станем. Пускай пока сидят над бумагами, пускай пока ездят в легковушках. Придет время, узнают, как мало у нас ценится ихняя «непыльная» работа. Видишь как? Интересно, правда?
Сэжэдма не успела ответить: из комнаты послышался слабый голос больного, она торопливо поднялась, заспешила в комнату.
Жамсаран Галданович тяжело дышал, лицо обострилось, в глазах была ярость.
– Отправляй-ка побыстрее этого Дэлгэра Шойдонова… ко всем чертям… – прохрипел он. – Глупая женщина, почему разрешила свалить у нас эти дрова? Пусть побыстрей уносит свои поганые ноги, слышишь.
– Здравствуй, как поживаешь? – Дэлгэр неожиданно появился в комнате. Встал, широко расставив кривые ноги в кирзовых сапогах… Жамсаран Галданович сжал зубы, с ненавистью посмотрел на незваного гостя. А тот будто ничего этого не замечал, скинул со стула лежавшего там кота Ваську, тяжело уселся.
– Вид у тебя ничего, ровесник… Вот и верь людям… Да ты, елки-палки, глядишь молодцом. А ведь что треплют, что треплют… будто не сегодня, так завтра отправишься к бурханам, вот ведь мерзавцы, правда? Ты такой хороший человек… А болезнь не разбирает, кто какой, правда?
Жамсаран Галданович молчал. Он лежал с закрытыми глазами.
– Я сварила арсу, – тихо проговорила ему Сэжэдма. – Принести?
– Не надо… Не хочу, – чуть шевельнул губами больной. Слабой рукой провел по зачесанным назад белым волосам.
Дэлгэр смотрел на него, не скрывая злобной улыбки… «Да, – думал он, – был ты высок, силен, горд… И место у тебя в жизни было повыше моего… А вот – пожалуйста… Верно говорят, что время временем, а зелень зеленью… Вон каким стал бывший начальник – ноён. Живой труп ты, вот кто…» – Дэлгэр гордо развернул плечи. Ведь еще совсем, кажется, недавно не то что домой к тебе, к «товарищу председателю», даже в кабинет входил не сразу, а постою, бывало, перед дверью, чтобы унять волнение… Входил боязливо, на пороге шапку снимал, двигался бочком, словно крадучись… А теперь вот – пожалуйста… Да, удивительная штука жизнь наша…»
– Ты что там привез, Дэлгэр? – холодно спросил Жамсаран Галданович.
– Дровишек маленько… Как же не помочь своему ровеснику, да еще больному, а? Это вроде бы священный долг всех нас, всех здоровых, правда?
– Ты о долге помолчал бы, – сурово ответил больной. – Зря стараешься. Обойдусь без твоей помощи. Можешь увезти обратно…
Сэжэдма неодобрительно посмотрела на мужа. Она была не согласна с ним, сердито думала: «Мой-то опять характерец показывает, человек от чистого сердца, а он еще вон как – отказывается… Лежал бы спокойно, понять надо, ведь болеешь…»
– Иди-ка ты отсюда по-хорошему. – Больной махнул тонкой, слабой рукой. – У меня нет сил разговаривать с тобой. Иди, иди…
– Выгоняешь из дома? – ужаснулся вдруг Дэлгэр. – Ты бы посмотрел на себя, а? Увидел бы, какой ты стал, даже сказать страшно. Эх ты, мелкая ты душонка… Да что с тебя возьмешь, с такого… конченого… – Он фальшиво вздохнул. – О тебе заботился, хотел, чтобы и зимой у тебя в доме было тепло, о зиме надо загодя думать, а ты вон что… Уйду, уйду, не больно-то и хотелось разговаривать с тобой…
Дэлгэр ушел. Он шагал по улице, посмеивался, думал: «Ладно, выдал я ему… не полностью, но все же выдал. Пускай теперь разбирается. Много горького услышал».
2
Нелегко человеку понять страшную истину, что приходит конец его жизненного пути. Конец, смерть… После этого для него больше ничего не будет, все останется тем, кто моложе его, здоровее, они будут жить. Потом им на смену придут другие… Умом все это можно попять и даже как-то представить: все мы еще с малых лет знаем, что человек не вечен… И вообще в материальном мире нет ничего вечного, все имеет конец. Умом мы понимаем, а вот сердцем – нет. Сердце воспринимает конец жизни как жестокую, оскорбительную, незаслуженную обиду. Душу охватывает горечь и страх…
Почти все эти чувства переживал в своем сердце Жамсаран Галданович. Чтобы как-то сдержаться, не закричать, сохранить достоинство, он крепче сжал зубы.
Да, он и раньше, года два назад, догадывался, что у него неладно со здоровьем. Не догадывался, а твердо знал, догадывались об этом другие, прежде всего – товарищи по работе, особенно секретарь парткома Санданов. Да, Санданов первым заметил и мешки под глазами председателя, землистый цвет лица, и то, что он быстро утомляется… Однажды Санданов начал этот памятный разговор:
– Галданович, послушайте внимательно. Вот что хочу сказать: возраст у вас немаленький… Сколько лет работаете без отпуска? Ну вот, видите? Надо поберечь себя. Возьмите отпуск, поезжайте на Черное море, в санаторий. Или турпутевку возьмите, а? За рубеж, а? Отдохнете, сколько впечатлений, на многие годы. Согласны? Через неделю и в дорогу, договорились?
Председатель тогда привычным жестом откинул назад волосы, провел ладонью по лицу, засмеялся:
– Отпуск и путевка от неминуемого конца не спасут. Ездил я когда-то, лет десять назад, в Ялту, кажется. Двенадцать дней прожил и – ходу обратно, домой… Вот так. После этого дома с полмесяца проболел.
Санданов осуждающе покачал головой:
– Не согласен я с вами, Галданович… Надо отдыхать не один раз в десять лет, а ежегодно. И здоровье поправите, и силы накопите. Работа еще лучше пойдет.
– Погоди, – вдруг повеселел председатель, – ты на сколько моложе меня?
– Ну, на пятнадцать лет, – Санданов мотнул крепкой шеей, – А что?
– Ну, садись сюда. Чего удивляешься? Вот сюда, к столу заседаний. Попробуем, кто здоровее.
– Скандербека?
– Вот-вот. – Жамсаран Галданович снял пиджак, повесил на спинку стула, засучил рукава. – Ну, садись, попробуем.
Парторг чувствовал себя неловко, с жалостью посматривал на председателя.
– Несерьезно, – проговорил он, вытирая все же сухим платком вспотевшую руку. – Молодой да старый…
А Жамсаран Галданович и не думал отказываться от борьбы. Они сели друг против друга, сжали пальцы… Рука, шея, лицо председателя побелели. На пальцах, на толстом, как пень, могучем запястье парторга вздулись синие жилы.
Никто не мог одолеть другого… Не мигая смотрели соперники друг на друга, дрожа всем телом, трудно дыша, старались согнуть, прижать к столу руку противника.
«Вот черт, какой жилистый мужик… не могу одолеть… Хорошо хоть никто не видит. Позор же, стыдобушка», – подумал Санданов. Прошло еще какое-то время, он с трудом проговорил:
– Н-ну… оставим… сс-сил нн-нет. – Шумно дыша, он опустил руку.
– Вот так, – по-русски сказал председатель, тоже опуская руку. – Понял? Никому, имеющему уши, не говори, что я ослабел.
Санданов смущенно улыбнулся, покачал головой.
– Ну, знаете… Будут спрашивать, откажусь… Не в моих интересах признаваться. – Он помолчал. – Слушайте, Галданович, поговаривали, что вы когда-то разбили челюсть Дэлгэру Шойдонову… Дело давнее, можно бы и не вспоминать, просто интересно, правду ли говорят?
Председатель, еще и не отдышавшись как следует, весело блеснул глазами. Ответил, держась рукою за сердце:
– Чего там… Был такой неприятный случай. Вспоминать неловко… Но в молодости человек всегда горд и… не всегда еще умен… Тогда мы только что создали в Зазе колхоз… Нет, погоди, погоди… Лучше начать еще раньше… Хотя бы вот с чего: ты, однако, слышал, что в ту доколхозную пору в наших краях никто не мог тягаться по богатству, по числу скота с нашим богачом Шойдон-бабаем.
Вообще-то интересный был человек… Даже забавный. Поглядеть на него, жалость возьмет: ну, нищий и нищий. Ходил в драном, грязном халатишке, в стоптанных унтишках. А уж питался… хуже батрака у жадного хозяина. А богатства у него было даже не сказать сколько. Два-три раза в году пересчитывал коров в своих стадах, овец в отарах, коней в табунах. Как-то, не помню в какой буддийский праздник, соседи подпоили его для смеха крепкой аракушкой – молочной водкой, он вдруг и расхвастался: в моем, мол, табуне пятьсот красавцев коней, в стаде только дойных коров не то сто двадцать, не то сто сорок. Жирных овец с длинной шерстью триста голов. Представляешь?
Вот к нему я и нанялся на батрацкую работу. Пришел, помню, а он сидит за столом, хлебает тощую прокисшую молочную сыворотку… Поручил мне смотреть за табуном. А мне тогда всего одиннадцать годков было.
Ну, ходил за конями все знойное лето. Вспомнить страшно: изголодался, одежонка поизодралась, обовшивел.
Хозяин позволил мне вернуться в улус, когда уже завернули заморозки. Какой там заморозки – морозы завернули!
– Приходи, – сказал, – рассчитаюсь с тобой за работу.
Я, понятно, пришел, не заставил хозяина тревожиться, приглашать второй раз.
– Ну? – заинтересованно спросил Санданов.
– Шойдон-бабай бросил мне в мешок пять бараньих ножек, старый зимний халат – дэгэл своего сына, моток шерсти на носки. «Это, – сказал, – плата тебе, за работу».
– Шойдона, слышно, сослали?
– Не-ет… Надо было бы сослать, да он сам помер. С голодухи пропал. Все в улусе смеялись: при таком хозяйстве подох с голоду, а?
– Куда же его хозяйство подевалось? Коровы, кони, овцы? Да и в сундуках что-нибудь было, однако? Или пустые стояли?
– И в сундуках было, и в мешках… И в избе, и в завозне. В степи, в амбарах много всего было. Вот тут-то и начинается самое интересное…
Мне тогда было шестнадцать. Ходил в активистах. Самое дорогое время, приятно вспомнить. Но эти воспоминания – на другой раз, сейчас, значит, о Дэлгэре. Не знаю, как ему все эти дела удались, кто подучил? Или сам оказался дальновидным? Не знаю. Однако кто-то подучил. В общем, мы с удивлением услышали, что сынок Шойдона Дэлгэр проиграл в карты все отцовское состояние. И бродит, мол, голый и босый, голодный по агинской степи, попрошайничает. Представляешь?
Оказался у него в тех агинских местах непонятный дружок, какой-то Хатюн, он у нас был позже: заявился с какими-то приятелями, Дэлгэра привезли с собой, выгребли из дома все шойдоновское богатство, угнали весь его скот… Куда угнали? Никто не знает. А Дэлгэра оставили, с собой не взяли.
Ну, глядят наши улусники на жалкого, пришибленного Дэлгэра, он – ты только подумай – он у наших добрых, сердечных улусников не вызывал никакого участия, сожаления. Никому не захотелось сказать ему доброе слово. Наоборот, вспыхнула всеобщая ненависть которую так долго таили в себе, скрывали, боясь жестокой расправы, все наши люди.
По домам, по юртам, в сомонном совете, далее на улицах, повсюду люди кричали: «Кулацкого сынка – в ссылку! Насосался с проклятым своим отцом нашей крови, раздавить, его, клеща, без жалости!»
Мы в ту пору создавали колхоз. Ну, и сделал я, простить себе не могу, большую глупость, до сих пор каюсь… Пожалел паразита, настоял, чтобы приняли в колхоз. Все понимали, что не надо принимать, а смолчали. Не хотелось обижать председателя… Я ведь уже тогда был выбран председателем колхоза.
Дэлгэр, однако, чувствовал свою вину, ходил, не поднимая глаз, делал все, что ему поручали, любую работу. Но ведь характер, привычки ремнем не затянешь… Летом тысяча девятьсот тридцать четвертого года Дэлгэр оседлал лучшего колхозного гнедого жеребца и исчез… Куда уехал? Ничего мы не знали. Прошел, правда, слух, что он стал бандитом… Понимаешь, каково было мне? Но слух, он слух и есть, верить в него не хотелось… Прошло какое-то время, ну, дней с десяток, вернулся в улус твой отец Сандан-ахай, побывавший в аймачном центре. Приехал, и сразу ко мне. «Дэлгэр Шойдонов, – сказал, – связался с тем самым Хатюном, который вывез от нас все шойдоновское богатство, помнишь? И этому бандиту проиграл в карты нашего колхозного жеребца. И собирается удрать в Читу».
Ну, что было делать? Оседлал коня, взял харчей, поскакал в Сосновку. Мой Серый был отличным скакуном, в пути отдохнул только раз… Ты представь – семьдесят километров за полдня. Мчусь, а гнев так во мне и клокочет… Молодой был, горячий.
Дэлгэра я нашел сразу. Сгреб за грудки, размахнулся и – кулаком в подбородок. У меня даже пальцы хряснули. Вон, посмотри – до сих нор след… – Жамсаран показал руку.
– О-о, ничего отметина…
– Дэлгэр корчился у меня в ногах, а мне нестерпимо хотелось пнуть его ногой в поганую рожу. Но сдержался, сказал с брезгливостью: «Хотел дать тебе как следует, да передумал, от такого удара могут стать на место твои косые глаза. Лучше уж тебе, гаду, челюсть свернуть».
И врезал, после сдал в милицию, начальнику Осодоеву. Сразу вроде полегчало на душе, порысил домой. Вот как было.
Жамсаран Галданович вытер рукавом вспотевший лоб и только тут заметил, что в кабинете уже несколько человек, все они с интересом слушают его рассказ. Потом принялись уговаривать: расскажите, что дальше было… Как тут откажешься? Рассказал, как на рассвете добрался домой. Мы только-только поженились с Сэжэдмой… Вошел и вижу, что моя молодая жена чем-то ну прямо-таки потрясена… Я к ней, она стоит, точно не живая. «Что с тобой?» – спрашиваю. А она в ответ: «Ты убил Дэлгэра, да?»
Вот тебе и на… Просто удивительно: телефонов тогда не было, в нашем улусе и о телеграфе ни у кого никакого представления… Не по воздуху же ложная весть пришла? Спрашиваю: «Кто сказал?» В полночь, рассказала жена, прибежал к ней Сандан-ахай: «Наш, говорит, Жамсаран в Сосновке убил Дэлгэра… а сам, значит, по своей воле пришел в милицию, сдался». Сэжэдма ревет. Ночь, говорит, не спала, думала, ума решусь.
Что было делать? Скоренько умылся, наказал, чтобы не дурила, ничего, мол, такого не было, верхом на коня. Стреножил его на берегу реки, а сам чуть не бегом – в контору. Вхожу, а на столе спит человек. Храпит, заливается, шубой укрылся. Разглядел как следует, да это же Айдар Балданов, пропагандист нашего райкома партии!
Разбудил я его… Протер глаза, спрашивает:
– Когда приехал?
– Сейчас, – отвечаю, – только что.
– Давай, – говорит, – помоги собрать народ, пока не ушли на работу.
– Что, – спрашиваю, – за срочное такое дело?
– Надо провести чистку наших партийных рядов.
В таких собраниях тогда принимали участие все члены колхоза – партийные и беспартийные…
Все и выступали… Такое городили, бывало, что ни в какие ворота не лезло. Разоблачали, значит, «классовых врагов». Никто ничего толком не знал, ничего не понимал, а выступать надо… Кто по злобе, кто по глупости оговаривал соседа, вот, мол, он самый классовый враг и есть.
Тут же кто-то кричит:
– Слышали! Классовый враг пробрался в наши ряды… Какие будут предложения?
– Исключить!
– Ясно. Есть предложение исключить из рядов партии. Других предложений нет? Нету, Хорошо. Теперь проголосуем: кто за то, чтобы исключить его из нашей большевистской партии, поднимите руку.
И поднимали. После собрания удивленно спрашивали: а пошто мы руку-то поднимали?
– Голосовали.
– Это как же так? Непонятно…
Теперь даже не верится, а ведь точно, так и было…
Мы с Айдаром, погиб он, бедняга, на фронте, так вот, открыли мы с Айдаром собрание на берегу Зазы… Как сейчас помню – вызвал Айдар к столу твоего отца Сандана Ойдобуна, спросил:
– Оставить его в рядах партии или как?
Все молчат, никто ничего худого не знает, дело вроде бы ясное, надо оставить. Но тут встает доярка Хандажап, бабушка нашего Дондока-зоотехника, подходит к столу и говорит:
– На моих глазах Сандан Ойдобун хрястнул свою жену по морде.
– Как это – по морде? – удивился Айдар.
– А так, ладонью, значит, по щеке.
– Пощечину дал?
– Не знаю, как называется. Только очень это обидная штука…
– Ну что? – спрашивает Айдар твоего отца. – Было такое дело?
– А как же, – честно отвечает Сандан Ойдобун, – конечно, было… А как же иначе? Вы только подумайте: просыпаюсь я ночью, а эта баба, моя жена, пристроила на столе бронзового бурхана, зажгла светильник, – зулу, стоит на коленях и молится… Что мне оставалось делать?
– А то, – назидательно отвечает ему та самая Хандажап, – нечего ночью лупить бабу по морде.
– Да я, – заревел Сандан Ойдобун не своим голосом, – тупое суеверие тупым кулаком изничтожу!
Что тут поднялось! Шум, крик, неразбериха, еле-еле угомонили. И потом опять никакого сладу: одни предлагают записать строгий выговор с предупреждением, другие кричат – исключить…
– Ну и как? – взволновался парторг Санданов.
– Ничего… – улыбнулся Жамсаран Галданович. – Закатили в учетную карточку строгача с предупреждением. – Он вдруг что-то вспомнил, сказал: – Знаешь, у нас тогда было всего пять коммунистов. А сколько сейчас?
– Сто восемнадцать.
– Сто восемнадцать! Это сила, паря! А тогда как трудненько было… – он задумался. – В общем, настала моя очередь, вызвали к столу… И сразу поднялся Сандан-ахай… Ой! Вот это язык! Принялся за меня, живого места не оставил… Начал с того, что я укрывал кулака Дэлгэра Шойдопова: вместо того чтобы отправить в ссылку, спрятал его под подол своего халата… Без разрешения общего собрания колхозников принял в колхоз, всячески укрывал… Свое выступление Сандан-ахай закончил тем, что объявил меня классовым врагом.
– Да, – невесело улыбнулся парторг. – Батя был горячий… За словом в карман не лез.
– Да и ты не отстал от родителя! – безобидно рассмеялся Жамсаран Галданович. – Тоже мастер поговорить.
– Наследственное, так сказать, качество… – хитровато проговорил бухгалтер Гэндэн Тыхеев, значительно поглядывая на зоотехника Жамбалова. – Вот вам еще примерчик – наш дорогой Дондок Жамбалов, уж до того любит выступать с критикой, просто удивление… Я все гадал, в кого он такой въедливый? А он, оказывается, в свою бабушку! Тоже беспокойная старуха была…
Все рассмеялись. Но Жамбалов… Нет, не мог Жамбалов оставить без ответа выходку бухгалтера! Он покраснел от гнева.
– Нет, вы подождите, – заговорил он торопливо. – Нет, вы ответьте, почему вашего отца прозвали Тэхэ – Козлом? А? Не знате? Так я сейчас расскажу… Нет, не перебивайте, послушайте… Ваш отец, перед тем как что-то сказать, долго что-то мямлил, только и слышно было «бе…» да «ме…». Вот так. Значит, его род от козлов, правильно? – Он распалился, не знал, что еще прибавить, как обидеть Тыхеева… Выпалил, совсем некстати: – Вот и вы на своих конторских счетах тоже бебекаете да мемекаете. И языком также, ну козел и козел.
Дондок Жамбалов, довольный своим остроумием, весело заржал. Оглянулся, увидел, что больше никто не смеется, замолк…
– Ну, довольно, – остановил его парторг. – Повеселились, хватит. Так и до ссоры недалеко. Послушаем лучше Жамсарана Галдановича.
– Так, – продолжал свой рассказ Жамсаран Галданович. – Оказался я классовым врагом… Опять поднялась тетушка Хандажап: «Мы все про тебя знаем… Это ты убил Дэлгэра… понятно, почему так сделал: хотел убрать следы: ведь живой Дэлгэр напоминал нам, что ты протащил его в колхоз, все годы укрывал его, оберегал…»
Я рассказал улусникам все, как было… Вроде немного поутихли. Но тут встал Сандан-ахай, опять заговорил:
– Видите, какой человек руководит нашим колхозом? Он даже важные дела решает кулаком. Я не защищаю Дэлгэра, мне его не очень-то и жалко. Ударил его Жамсаран, ну и что, пусть ударил, тот заслужил. Но ведь завтра он может ударить меня, послезавтра хлестнет по шее доярку Хандажап… Он любого-каждого может ударить… Советские законы не давали ему такого права.
– Это, – сказал он, – запрещено законами. И дорогой товарищ Ленин никогда не давал нам такого указания, чтобы драться. Нету ведь такого указания?
– Нету! – ответили все дружно и громко.
– Правильно! – одобрил Сандан-ахай. – Не мог Ленин-багша дать такое указание… А почему Жамсаран совершил свои противозаконные проступки? – еще строже спросил Сандан-ахай. И сам ответил: – А потому, что в его башке крепко-накрепко укоренились черные пережитки царского проклятого прошлого. Мы с вами думали, что то время ушло, а оно – вот оно: председатель Жамсаран нам частенько напоминает, как раньше было. Можем ли мы оставить в рядах большевистской партии такого жестокого и хитрого врага?
Сандан-ахай был в нашем колхозе самым уважаемым человеком. Кто решился бы спорить с ним? Меня, понятно, тут же исключили из партии.
Парторг колхоза Санданов почувствовал себя неловко: верно, в наше время эта история прозвучала не очень красиво… Он тихо проговорил:
– Отец никогда не рассказывал мне об этом. Однако, стыдился. – И еще тише добавил: – Стыдно, конечно… Нехорошо получилось.
– Ничего, – улыбнулся Жамсаран. – По нашим новым временам и правда не очень красиво, а тогда – в самую точку: врагов и правда было много, и мы обязаны были строго оценивать каждый поступок коммуниста… Бывало, что и ошибались…
– Вас и с председательской должности сияли? – осторожно спросил зоотехник.
– Нет, – ответил Жамсаран, заметно повеселев. – Вызвали на бюро аймака партии. Такого жару нагнали, такого страху – никому не пожелаю… Ну, думал, конец, сейчас потребуют, чтобы сдал партийный билет… Когда же объявили, что оставляют в партии, но объявляют строгий выговор с предупреждением, я так обрадовался, объяснить вам не смогу… Мне на бюро – строгий выговор, а я растерялся и сказал «спасибо». Все даже засмеялись.
Потом, уже дома, узнал, что Дэлгэру дали два года отсидки… Два года не такой уж большой срок, в общем, Дэлгэр вроде бы совсем скоро вернулся в колхоз. А тут война, напал на нас Гитлер со своими фашистами… Дэлгэра в армию не взяли, у него на правой руке двух пальцев нет, да еще и косой. Он у нас в те годы отарами заведовал, молочнотоварной фермой. Трудолюбивый был, животновод настоящий, такого поискать… Ежели из пятисот овец одна потеряется, сразу заметит, всех в колхозе поднимет…
Жамсаран вдруг вроде бы рассердился, резковато сказал:
– Ну, ладно. Разболтались… Как бабы у колодца. А работа стоит. Пора и за дело.
3
Старая Сэжэдма прибралась в доме, с порога оглядела избу, осталась довольна: полы вымыты, на столе наглаженная льняная скатерть, цветы в стеклянной литровой банке – надо бы вазу, да нету их в магазине, сколько раз спрашивала. Ваза, конечно, не самое главное, а все же больному было бы приятнее…
Когда проходила мимо двухэтажного правления, ее окликнул нынешний председатель Дондок Жамбалов:
– Тетушка Сэжэдма, зайдите, пожалуйста.
Ну, зашла, как же иначе, раз позвал, значит, есть дело. Поздоровались, председатель пригласил сесть, сам подвинул кресло. Очень он уважительный к пожилым людям…
– Как наш дорогой Жамсаран Галданович? – Вот какой был у него первый вопрос. – Прямо стыдно мне, тетушка Сэжэдма, – закрутился так, что и зайти к вам нету минуты, – Он закурил сигарету. – Вы-то хорошо знаете, какова председательская работа, Жамсаран Галданович тоже не часто своих друзей навещал…
Сэжэдма неловко сидела на краешке кресла, теребила платок, накинутый на плечи…
– Пока еще держится, – проговорила, тяжело вздохнув. Отвернулась в сторону, махнула рукой, – Не лучше ему, нет… Чего там… Хуже… С каждым днем все хуже и хуже… Болезнь-то вон ведь какая… Неизлечимая у него болезнь.
– А дети где? Ревомир? Энгельсина?
– Сын в Москве… Приехал бы, на крыльях прилетел, да не может, дис-сер-та-цию, тьфу, даже не выговорить, надо ему защищать. Чуть не каждый день звонит, спасибо ему, заботится…
– Да… – протянул Жамбалов, он явно не знал, что ему сказать… – Приятно в общем-то… значит, мы, зазинцы, скоро будем иметь первого земляка доктора наук…
– Не знаю уж, как там у него будет… Он весь в отца, такой же упорный. Однако, не бросит на полдороге, своего добьется.
– А дочка?
– Энгельсина какой-то главной работает в институте, в этом, педагогическом. Ребеночка недавно родила, вот радость. У нас теперь пять внучат, целый детский сад… У Ревомира три сына, у Энгельсины сын с дочкой. Вишь, какие мы богатые….
– Верно… Сейчас бы только внуками любоваться… – Он опять затянулся сигаретой, встал, зачем-то подошел к окну. Вернулся на место. – Да… только бы с внуками заниматься, а тут вой что… Болезнь, говорят, не спрашивает, когда приходить…
Было заметно, что он что-то такое хочет сказать, но не решается.
– Ну, Дондок, я пойду… – Сэжэдма поднялась. – Один он остался, вдруг что-нибудь понадобилось… Пойду я, баяртэ…
– Подождите, тетушка Сэжэдма… Тут такое, понимаете, дело…
Сэжэдма с тревогой посмотрела на Жамбалова…
– К нам в школу назначили нового директора.
– Слышала я, знаю.
– Так вот, позавчера он заявился в контору…
– Ну и что? По какому такому делу? – Сэжэдма ничего не понимала, но уже приготовилась услышать что-то неприятное.
– Прямо не знаю, как и сказать… Надо бы смолчать, но тут такое дело, что и не смолчишь, директор пришел с заявлением. Вы уж не сердитесь, я просто вынужден…
– Говори, говори… – растерянно произнесла Сэжэдма. – Говори, чего там… Если нас касается, тем более… Ну, что случилось?
– Позавчера из лесу украли школьные дрова. Заготовили для школы, а их украли.
– Ну? – Она ничего не могла взять в толк.
– Эти краденые дрова выгружены у вас во дворе.
– Краденые?! – Сэжэдма вскочила. – Как это – краденые?!
– Вот такая неприятность… – растерянно проговорил Жамбалов. – Да вы не расстраивайтесь… Я сказал потому, что надо же выяснить недоразумение… Просто обстоятельства требуют выяснить это неприятное дело…
– Неприятное дело? – в ужасе переспросила Сэжэдма. – Да это же позор! Неслыханный позор, понимаете, что это такое?
– Успокойтесь, Сэжэдма-эхэ[14]…– сам сильно волнуясь, проговорил Жамбалов. – Нам надо защищать честь вашей семьи, честь Жамсарана Галдановича… Расскажите, как все это случилось…
– Случилось? Ничего не случилось. Просто позавчера приехал Дэлгэр Шойдонов, очень довольный, ну, и выгрузил эти дрова. Сказал, что надо заранее заботиться о том, чтобы зимой было тепло в доме. Его сын, мол, заготовил дровишек, а он их привез… Вот и все… Жамсаран, видимо, догадался, что тут что-то нечисто, приказал ему забрать, увезти эти дрова обратно, выгнал Дэлгэра… А я, дура, ничего… пусть, подумала, останутся, великое ли дело – дрова… Даже угостила Дэлгэра… Я во всем виновата, что же теперь будет?
