Текст книги "Поклон старикам"
Автор книги: Сергей Цырендоржиев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц)
Мария стала вслушиваться – кто же все-таки этот таинственный Жанчип?
– Вдруг встает на собрании и говорит: «Болото должно быть осушено!» Как по голове людей ударил! Еще бы. Грех ведь! – Бальжит весело рассмеялась. – Страх-то пораньше человека народился. Даже Пагма наша испугалась, замахала на сына руками. А Рабдан – активист аж затрясся, набросился на Жанчипа чуть не с кулаками: «Мальчишка, сосунок, грех это!» А Жанчип, – как от мухи, от Рабдана отмахнулся, стоит, улыбается: «Болото будет осушено!» Да эта тихоня улыбается вслед за ним, кивает. Да еще Содбо, хоть и был он тогда пацаном совсем. Прямо с собрания Жанчип – к Улзыто! Оказывается, все заранее подготовил. Так и пронесся мимо нас на своем скакуне. В руке – кирка с лопатой связанные, поднял их как флаг, и сумка с продуктами за плечами болтается.
Мария увидела батора, героя улигера, о котором рассказывала детям старая Пагма. Слился батор с конем, несется – что ему предрассудки вековые?!
– Наша тихоня крикнула, следом рванулась – лишь косами по ветру стеганула. Ну Жанчип, понятное дело, подхватил ее к себе, и в галоп! Умели они договориться. Девчонка, а туда же – старикам вызов бросила. – Снова Бальжит рассмеялась. – А тут и Содбо мимо нас проскакал.
Мария высвободила из горячей руки Бальжит свою руку, обернулась к Дулме и увидела в ней то же выражение, что поразило ее на сеновале – словно сейчас, в эту минуту скачет Дулма на своем Кауром. И страшно ей скакать на одном коне с любимым, и счастлива она. Глядя в ее лицо, Мария впервые подумала: «Я как-то не так любила Степу? Он о своих мостах рассказывал, а я зевала, скучно мне было…» Мария, безвольно опустив плечи, ухватилась за шнурки островерхой шапки, стала теребить их. «Вот он и погиб поэтому…»
С трудом Мария заставила себя слушать Бальжит.
– Проходит неделя. Решили мы проведать наших героев, – Бальжит, как и Дулма, помолодела, оживилась. – Издалека увидели: вьется синий дымок у опушки леса, рядом балаганчик. Каурый, стреноженный, траву щиплет. Дулма к нам побежала. Бежит и даже издалека видно, как сияет она. За ней, ни на шаг не отставая, Жанчип – голый до пояса, черный и тоже вроде не в себе – хохочет. «Что стоите? – кричит. – Беритесь за лопаты, лентяи. Видите, ни черта нет, ни бога! Живы мы!»
Зазвонил телефон, испугал.
Лишь Дулма сидела отрешенная, не видя и не слыша ничего кругом, прижав руки к груди. Мария вздохнула с невольным состраданием – страшно возвращаться Дулме в настоящее.
Мария вспомнила, как она раздетая выскочила в метель и пропала в ее круговерти. Смутно начинала она понимать характеры двух людей, так счастливо нашедших друг друга.
– В три? Буду. Хорошо. – Бальжит положила трубку.
– Что же дальше? – тихо спросила Мария.
В окне все еще стояло солнце, правда, съехало оно немного набок – собиралось уходить.
– Что дальше? – переспросила Бальжит упавшим голосом. – Поженились они. А там, на бывшем болоте, овес и ячмень растет, известные теперь на весь аймак. У нас все просто кончается: едой для людей и скота. Вот и жду я Жанчипа. – Бальжит встала, уперев руки в стол. – Он тут начинал, ему и продолжать. Жду. Вот смотри, штабеля леса. – Она кивнула за окно. – Мы его не тронули. Мерзли, а сберегли. Мечтал Жанчип Дом культуры построить. Скажет нам спасибо, что сберегли. А ты, Маша, будешь малышей и нас музыке учить. Хочешь?
Мария вцепилась в ручки кресла. Разве она навсегда здесь поселилась?
– Послушайте, – вдруг крикнула Бальжит. – Чего мы здесь сидим? Пойдем в клуб. Пусть Маша поиграет, а?
Она потащила Марию из кабинета.
В клубе пахло холодной сыростью. Застоявшийся воздух– давно здесь не было людей. На сцене, в серой мешковине, стояло пианино. Громко забилось сердце Марии. Прошло четыре года с тех пор, как она в последний раз прикасалась к клавишам. Весь сегодняшний день сама не своя, с чего, неизвестно – весна, что ли? солнце?
– Садись, Маша. – Бальжит протерла табуретку и сняла чехол.
Мария осторожно села, осторожно подняла крышку. Везде, во всех концах света, одни и те же сияют клавиши. Положила на них пальцы и вздрогнула: даже в полутемном клубе видно было, какие они распухшие, тяжелые, негнущиеся. И потом… сегодня жила в ней мелодия, а сейчас пусто в душе. Мария нажала клавиши, равнодушно выдавила звуки, гаммы. Все время она чувствовала стоящих за спиной женщин. Им нужно ее легкое умение, нужно отвлечься от голода, от усталости, но пальцы застыли неподвижно – опухшие, красные, с потрескавшейся кожей. Ласково коснулась их Бальжит:
– Они вспомнят, играй.
То ли от прикосновения, то ли от тихих слов Бальжит Мария поняла: кончилась ее профессия, умерла музыка в сорок первом году, когда горел рояль, когда погибли Варвара Тимофеевна и Степа.
– Расцветали яблони и груши, – раздался чуть хриплый голос Дулмы. Мария вздрогнула, а Дулма выводила уже следующую фразу, чисто-чисто выводила:
– Поплыли туманы над рекой.
Пальцы сами взяли следующую фразу и следующую. Теперь она не думала о них, они легко бежали по клавишам.
– Получилось?! – удивилась Бальжит, когда песня оборвалась. – Вот видишь, получилось, пальцы свое дело знают. – Седая прядка упала на лоб и глаза Бальжит.
– Что же вы не пели, Бальжит? – Мария благодарно посмотрела на нее: ранняя седина Бальжит, горе, схожее с ее собственным, приблизили ее к этой женщине.
– Слуха нет, голоса нет. Только кричать могу, – рассмеялась Бальжит и попросила: – Еще сыграй, а?
Мария заиграла. Когда вступила Дулма, невольно замедлила ритм песни, удивленно прислушалась – пела Дулма необыкновенно и сразу приобрела над ней странную власть: теперь жил этот вольный голос, которому было тесно в маленьком колхозном клубе, а Мария лишь слегка направляла его. Напряжение, которое возникло в душе Марии, было точно такое же, как в давние времена, когда ее ученики впервые играли сложные пьесы. Но вот упал последний звук. Повисла растерянная тишина.
– Ты певица, Дулма, – восхищенно сказала Мария, – меццо-сопрано.
Дулма покраснела.
– Не говори лишнего. Какой голос? Степные ветры высушили.
Но Мария не услышала этих слов. Она увидела Дулму на большой сцене, в концертном платье… чередовались концерты, менялись платья, но вот это необыкновенное лицо с дрожащими губами, развязавшийся и упавший на плечи платок, тугие косы на этом платке не менялись, были те же… И… голос, многоликий, богатый голос, который все еще звучит в Марии.
– Первая певунья наша. Без нее ни один ёхор не обходился. Парни за ней гуртом ходили. Только затянет она песню… как ты сказала каким голосом?
– Меццо-сопрано, – повторила Мария машинально, видение не пропадало: Дулма стояла на самой большой сцене в мире, и голос ее царил над людьми. Нетерпеливо тронула Мария клавиши.
– Вот эту мелодию повтори, – сказала требовательно, не видя, как взволнована Дулма, как крепко прижаты к груди ее побелевшие руки, какая она вся светлая – счастливая. – Ну, повтори. – Мария проиграла фразу.
– Вы тут оставайтесь. Мне на совещание пора. – Мария удивленно уставилась на Бальжит. – А насчет кормов, бабоньки… – Бальжит словно сразу сгорбилась, – из-под снега траву прошлогоднюю тащите.
Плохо понимала Мария, о чем говорит Бальжит. Положив ладони на клавиши, она терпеливо смотрела на Дулму, готовая день и ночь вот так сидеть в темном клубе, лишь бы голос, прозрачный, неистовый, звучал снова и снова, разгоняя тишину и боль.
5
Вике вдруг надоели косички, а уж как они нравились Агвану! Можно было за них подергать, а можно, расчесав, сколько хочешь трогать ее волосы, они мягкие…
– Хочу как у Агвана. – Это ему, конечно, льстило, но так жалко было ее длинных волос! – Мне мама разрешила. – Вика даже топнула.
Он попробовал ее уговорить. Она не слушала, ухватилась за бабушкину руку и канючила. Ом так не умеет, а она что хочешь выпросит. И бабушка сдалась: достала большие складные ножницы, которыми стригут овец и которыми его недавно постригли. Агван сразу забыл жалеть о косичках. Он весело прыгал вокруг Вики, важно сидящей на табуретке. Она послушно скрестила ноги и держала у шеи старый мамин платок.
– Бабушка, сделай, как у меня.
Бабушка отмахнулась.
– Она девочка, ей коротко нельзя.
– Как у меня!
Он заглядывал Вике в лицо. Это лицо иногда смешно морщилось, и Вика закрывала глаза, приподнимала уголки плеч.
– Больно? – спрашивала бабушка.
– He-а, бабушка, – еле выдавливала из себя Вика. А он смеялся. Уж он-то знал, как щиплются ножницы!
– Терпи, терпи, – бормотала бабушка.
Агван звонко смеялся. Ему нравилось, как морщится Вика. Он полез под табуретку и стал собирать ее волосы, они были теплые-теплые, мягкие-мягкие. Выбрался, крепко сжимая их в кулаках, и увидел новую Вику. Вокруг головы, словно вокруг луны, – сияние. Волосы не стоят, как у него, а дымом валятся в разные стороны.
– Хубун…[13] – засмеялся он, еще крепче сжав кулаки с ее волосами.
Он не заметил, как тетя Маша собрала ее волосы, услышал крик бабушки:
– Ты что делаешь? Нельзя волосы в огонь. Пусть летом красногрудые ласточки гнезда вьют. – Бабушка отобрала комок у тети Маши, заткнула его в угол дома. – Теперь у меня есть внук и внучка. – Дробно засмеялась.
Агван ревниво следил за бабушкиной рукой, которая гладила голову Вики, и успокоился, только когда ее вторая рука коснулась и его головы.
– Хочу штаны, как у Агвана.
Тетя Маша рассердилась.
– Хочу да хочу. Как старуха из «Рыбака и рыбки». Вот достану, прочту вам.
Агван зашептал Вике:
– Идем в копну играть, идем!
Шла весна. От снега пахло солнцем, весной, и он не морозил так, как раньше.
– Янгар, лови! Янгар, вези!
Они носились за псом по рыхлеющему снегу.
В первые дни Янгар рычал на Вику и, как прежде Агвана, бросал ее в снег. Агвану нравилось, что его пес скачет лишь вокруг него. «Вот тебе! Он только меня любит!» Но однажды Вика заплакала. Она стояла такая худая, бледная, что он чуть не умер от жалости.
– Янгар, играй с ней, – закричал сердито.
И теперь они втроем, визжа и опрокидываясь в снег, на равных носятся по степи.
– Давай ездить верхом, как на коне! – придумал он сегодня. Он попытался усесться на Янгара, но тому не поглянулась новая забава, и пес удрал в степь.
Вика расстроилась, засопела, и Агван остановился в растерянности.
– Не реви, – не очень уверенно сказал он.
– Я хочу покататься верхом.
Агван задумался. Потом вытер ее слезливые глаза.
– Отец где? – спросил неожиданно.
Снова слезы…
– Ты ведь знаешь, знаешь. Потерялся на войне, – пролепетала она.
Он схватил ее за руку, потащил к зароду.
– И мы будем потеряться, – выговорил с трудом. – Если нас найдут, и его найдут. Если нас найдут… – бормотал он и тащил Вику за собой. Она, видно, его не понимала, но шла послушно.
Они пробрались в сенник, где стояла копна. Единственная, последняя. Ее берегли. Давали по клочку окотившимся маткам и совсем слабым овцам. Он видел, как Янгар рыл себе норы в зароде. Быстро сделал такую же – сено привезли недавно, и оно не успело слежаться. Залез в нору, затащил Вику. Сено за ними осыпалось, завалило вход. Стало темно, душно. Запахло степью – он засмеялся, а Вика в испуге прижалась к нему.
– Нас будут искать и не найдут. Да? Ведь папу не нашли, – раздался ее глухой голос.
Он нащупал ее руку и приложил к своей щеке.
– А мой папа герой? – спросила Вика.
Сено лезло в рот, в нос, щекотало.
– Какой же он герой, если пропал, погиб? Герои не умирают.
Вика плакала тихо, жалостно. А потом неожиданно, словно что-то поняв, упрямо сказала:
– Нет, он герой, он сильный. Он одной рукой может всех нас поднять, а другой – фашистов бьет, щелк, щелк. Ой, ты что меня толкаешь?
– Тише, нас фашисты найдут, тише.
Вика шепотом продолжала:
– Папа был один, а их тьма. Он кидал их туда-сюда, а потом устал. Вот. Он был герой. Теперь у меня нет папы, – добавила она.
У него защекотало в горле и в носу. Он стал нюхать ее щеку, утирать слезы.
– Ты что? Как нет папы? Тетя Маша повесила рядом с моим фотографию твоего. Я сам спросил: «Кто это?» А она и говорит: «Это наш папа».
Агван не знал, что надо сделать еще, чтобы она не плакала. Очень душно дышать.
– Его, наверно, фашисты убили, потому что он не жалел себя.
Он совсем удивился:
– А разве герои умирают?
– Мама говорит: не умирают!
– Значит, твой папа не герой.
– Наверно, – Вика еще сильнее заплакала.
Луна едва освещала их. Вика положила что-то сухое в его ладонь, и ладонь запахла летом. И сено пахло летом – так сильно, что он уже ни о чем не мог думать. Услышал, как звякнуло ведро– бабушка принесла коню пить. Хотел позвать, но вспомнил, что они спрятались. Конь заржал и с посвистом стал пить. Еще услышал голос тети Маши. Она крикнула: «Хулай!» – гнала в кошару овен. Обхватил Вику за шею, принюхался. И больше ничего не слышал. Зато по степи летел Каурый. Он был прежний, здоровый. А на нем двое: и отец, и мама. Они скачут к горе Улзыто, вот подлетели и начали биться зо злыми духами, а духи – стра-ашные. Тетя Маша кричит: «Они герои у тебя!» А они бьются, не отступают, хоть чудовища и хотят их загубить.
Вика что-то шепчет, прижимается к нему, и тот сон проходит. Теперь сам Агван летит на коне. Грива Каурого развевается, щекочет его. Ему жарко, очень жарко, в воздухе огонь, но Агван прорывается сквозь огонь, потому что нужно спасти Вику.
Вдруг залаял Янгар и раздались голоса.
– Разбойники у нас растут. До смерти напугали, – голос был добрым. Это бабушка.
– Мы бы никуда не ушли, – объясняет Вика.
Агван сел в кровати, разжал руку, увидел синий сухой цветок со скрюченными лепестками.
– Мы сидели, потом уснули. Мы хотели потеряться. – Он засопел от радости, когда бабушка поднесла ему еду. Как он любит жидкую заваруху из ячменной муки! Вкусно. Он захлебывался, глотая горячее варево. – Но не могли. Вы нашли нас. Отец Вики тоже не может потеряться. Его найдут.
Бабушка всплеснула руками, мать перестала греметь посудой, а тетя Маша улыбнулась ему сквозь слезы.
Он громко чавкал и сопел от непонятного ему восторга, словно он и впрямь, как во сне, был героем.
– А там у вас в берлоге тепло? – спросила тетя Маша.
– Теплее, чем дома. Только воздух твердый, дышать не дает. – Он долизал тарелку и вдруг вспомнил: – Мама! Наши папы герои, да?
Из печки вырывался огонь, делая женщин причудливыми и незнакомыми. Подошла к нему мама, унесла чистую миску, а потом вернулась, приподняла его.
– Конечно, самые настоящие герои.
Он удивился маме, какая она горячая… зачем так крепко держит и пристально разглядывает, точно никогда не видела его. Он попытался вырваться:
– Герои не умирают, да?
Мама гладила его по голове, а бабушка растревожилась:
– Да, да, герои не умирают, – и торопливо зашептала – Ум мани пад мэ хум! – Он знал эту её молитву. – Ум мани пад мэ хум! – Ему мешала горячая мамина рука, которая все лежала на его голове. Но он все-таки сказал:
– Вот видишь, Вика, не умирают. И твой папа не умер.
В избе стало тихо. Лишь трещал огонь. Агван зажмурился. Мама исчезла. Он так и знал: с фотографии сошел папа. Из открытой печки летит огонь. Воет ветер то утихая, то усиливаясь. Крыша скрипит. Агван раскрыл глаза. Папы больше не было. Куда делся? Через крышу ушел? Он хочет папу-героя. Где его папа?
Громко, на всю избу:
– Ум мани пад мэ хум! О, мани пад мэ хум!
А незнакомый голос, наверное это отец, говорит ему: «Ты единственный мужчина в доме. Береги маму и бабушку. Береги!»
– Степа начинал свою службу в Бурятии и влюбился в нее. Байкал, говорит, необыкновенный, небо, говорит, разных цветов – нигде не видал такого.
Мать рассмеялась:
– Ты небось разочаровалась: степь да степь пустая. Погоди, кончится война, свозим тебя на Байкал.
– И меня, – крикнул Агван. Бабушка больше не шептала молитву.
Мама улыбалась:
– И тебя. Спи. Вон Вика спит. И ты спи. Во сне вырастешь скорей.
Бабушка заворочалась на маминой кровати, Вика вздохнула. Все друг друга обманывают, что спят, а никто и не спит.
– Друзей у него много тут. А кто, не помню. Одного только знаю, кажется, Зориктуев. Летчик он.
Даже Агван слышал о нем.
Снова ветер бьется, просится к ним в дом.
– Дулма, сходим в кошару, пятеро окотиться должны.
Он уже засыпал, и сквозь сон прочно входили в него слова:
– Гибнут овцы. И погода неустойчивая, то оттепель, то мороз. Ветры сырые, ядовитые. Трудная будет весна.
Разве сможет кто-нибудь из них, живших в войну, голодавших, потерявших близких, переживших страх, забыть вот эти беспощадные весенние дни перед победой, когда светит солнце, а еды взять неоткуда, чтобы накормить людей и животных, когда снег все еще давит своей тяжестью на землю и держит траву?! Весна шла, но как далеко было до нее.
6
Дулма встала, как и ежедневно, очень рано и вышла из дома. Ей казалось, что с каждой приметой весны, с каждым солнечным лучом приближается к ней встреча с Жанчипом. Вроде все как и вчера. Утро тихое. Солнце так же поднялось из-за синеющего вдали хребта. Ни ветерка. Легкий дым, вьющийся из печной трубы, серым столбиком уплывает вверх – в голубой простор. Но что-то все-таки неуловимо изменилось за ночь. Дулма улыбалась, тихая радость охватила ее, – и она заспешила распахнуть двери кошары. С веселым гулом вырвались овцы на волю. Они, как и Дулма, спешили в степь. Снега все меньше, авось наконец овцы наедятся прошлогодней травой.
Тихая радость не проходила. Овцы ковырялись в снегу, Мария возбужденно рассказывала о том, как она учила ребят музыке, а Дулма нюхала воздух и слушала птиц, пролетавших чуть не у самого лица.
– Смотри, какое пышное солнце сегодня, – услышала она звенящий голос Марии и запрокинула голову – вокруг солнца светлел желтовато-зеленый ореол. – Ты что, Дулма?
Но Дулма не ответила. Бледное солнце зловеще застыло на небе. Оно не сияло, как все последние дни, и было похоже на зимнее, мертвое, не греющее земли. И вовсе пе весеннее, не праздничное небо было сейчас: темные клочки толпились на голубом цвете его. А гора Улзыто казалась черной.
Овцы сбились в кучу и блеяли.
Чувство радости не хотело умирать. «Может быть, обойдется?» – думала Дулма растерянно. Но знала: не обойдется, идет буран. «Как же я раньше не заметила?»– Дулма вспомнила, что Пагма не могла никак подняться с постели, наверно, это давление – старые люди заранее чувствуют непогоду. Что же делать? Повернуть овец домой? Но до дому часа три, а буран падет на них вот-вот. И потом… Овцы сбились в плотную недвижимую кучу.
– Что ты, Дулма, что случилось?
Когда Мария замолчала, повисла вокруг тишина.
Птицы словно умерли разом. Ветер оборвался.
Безвольно опустив руки, стояла Дулма. Зловещая тишина, словно уши заткнуты ватой.
– Мне страшно, – прервала ее Мария. – Как это в одну минуту, сразу… Где птицы?
Дулма указала на гору Улзыто. Громадная, лохматая черная туча стремительно поднималась из-за нее. Теперь вся западная сторона была черной. Вот-вот тучи упадут на них. И словно в подтверждение, прямо у ног закружился смерч огромной высоты, в вихре подкидывая к лицам большие комки земли и снега.
Снова неожиданно все стихло. Снова давящая пустота.
«Что делать?» Выросшая в степи, Дулма знала: вот после такой тишины небо сливается с землей, и люди, и животные гибнут в этом жестоком слиянии.
– Как перед взрывом, – прошептала в ужасе Мария и ухватилась за ее руку.
И вдруг овцы валом устремились к близкому лесу.
– Так! – прошептала Дулма и дернула растерявшуюся Марию. – Бежим скорее!
Но тут же удержала ее.
– Погоди, Маша! – пытаясь справиться с волнением, сказала хрипло. – Маша, ведь буран это. Беда. Беги в улус. – Резким взглядом она остановила запротестовавшую было Марию. – Ты не понимаешь. Если успеешь сообщить в контору, и меня спасешь, и овец. А то обе погибнем и отару погубим.
В сером свете лицо Марии было бледно.
– А ты?.. – умоляюще смотрела она на Дулму, – Ну, не могу я тебя одну бросить, понимаешь? Не могу!
Время отсчитывало последние минуты тишины, этот безжалостный отсчет Дулма чувствовала. И овцы убегали все дальше и дальше. От отчаяния она резко крикнула:
– Я приказываю, слышишь? Беги, – и добавила совсем тихо: – Многие жизни погубим. Голодными мужей наших оставим! Не могу я бросить овец.
Мария беспомощно, как маленькая, оглядывалась:
– Давай домой погоним. Мы успеем, – в голосе ее звучала такая мольба, что Дулма испугалась, что уступит. Но это было лишь мгновение. Все громче в душе Дулмы стучали уходящие минуты.
– Не пойдут они, – сказала она устало. – Чуют беду, вот и спешат в лес. Их теперь никакая сила не остановит. Беги, пожалуйста.
Мария, словно навсегда прощаясь, прильнула к ней, поцеловала. В ее хрупкой фигурке, в бледном, осунувшемся лице увидела Дулма тот же знакомый страх перед неизвестным, что охватил и ее.
– Потерпи, Дулмуша, – прошептала Мария. – Я мигом. – Мария побежала в сторону Зазы.
Дулма понимала, что вряд ли выберется отсюда живая. И только одно успокаивало: «Марию спасла. Мария успеет». Догоняя овец, шептала:
– Подожди, дай ей добежать до Зазы!
Но тучи сгущались прямо на глазах, росли, пухли. Легкие, даже ласкающие разгоряченное лицо порывы неожиданно вновь появившегося ветра успокаивали: «Дойдет, успеет!»
Дулма лихорадочно гоняла овец: скорее найти тихую лужайку! Все-таки лес – не голая степь! Но лес стоял голый, весенний. И Дулма никак не могла найти надежное укрытие.
Не в силах больше сделать ни шага, обливаясь потом, Дулма остановилась. Сразу же овцы скучились вокруг нее – в один огромный дрожащий ком. Стало темно. И в этой неестественной дневной тьме ее охватил страх.
– Что же это, Жанчип? А?
Воздух свистел, стонал, зловещие шорохи нарастали – вот и оказалась она наедине с метелью, с бедой, в которую однажды так захотела – в момент страшного рассказа Марии о блокадном Ленинграде. «Все на фронт стремилась. Вот и фронт тебе!» – неожиданная эта мысль заставила Дулму улыбнуться. И теперь не ветер свистит в ушах, а пули, и то, что пронзительный холод сковал ее – пусть! Так часто на фронте бывает, Жанчип писал ей. Ощущение, что Жанчип где-то рядом, но, как часто бывает на войне, просто выполняет другое задание, возникло в ней, и Дулма почувствовала себя сильной – страх растаял, будто его и не было.
Снова установилась тишина. Место Дулме не нравилось – насквозь продувает! Она кинулась в одну сторону, в другую и увидела небольшое ущелье. В него не могли спрятаться все овцы, но искать другое укрытие было некогда. Самых слабых овец и ягнят пристроила к себе поближе. Теперь, тесно окруженная овцами, чутко прислушивалась: когда обрушится на нее настоящий буран? Пусть уж скорее!
Ей было холодно. Вспомнились слова Марии о бездомных детях-сиротах. Не овец – голодных детей, несчастных стариков, женщин должна она спасти!
Где-то рядом, совсем близко Жанчип.
Наконец она услышала гул, нарастающий с каждым мигом, стремительно приближающийся к ней, – кажется, само чрево земли разверзнется сейчас. Ни просвета теперь не было – черная низкая сплошная туча вместо неба, возле лица, вот-вот накроет ее и более шестисот овец! С незнакомой до сих пор нежностью Дулма разглядывала их – уткнулись глупыми мордами в прошлогоднюю жухлую траву, торчащую из снега. К ней стремились, а не едят! А ягнята, наоборот, подняли к ней мордашки, как дети. Ягнят уже народилось больше двухсот! Шутка ли, восемьсот живых существ – под ее защитой. Дулма на какое-то мгновение снова испугалась, но мысль, что она не должна, не имеет права бояться, вернула ей покой. Она должна их спасти – они кормят и одевают солдат. И Жанчипа!
Гул все приближался. Голые верхушки деревьев медленно, жалостливо, будто тоже прося ее защиты, покачивались. Неожиданно повалил снег. Как она любила снег! А теперь испугалась его. Он был густой и липкий. Ей показалось, что он, как и небо, черный! Засыплет ее, и она из-под него не выберется.
И вдруг внезапно с ужасающей силой ударил резкий ветер. Дулма покачнулась, одежда ее мгновенно промокла насквозь. А ветер усиливался. Теперь лес шумел, качался, стонал, словно огромный многоголовый, многорукий зверь. И качалась под небывалым этим ветром Дулма.
«Ты здесь. Ты видишь меня, – шептала она немеющими губами. И все клонилась то в одну сторону, то в другую, – Погибнут овцы, тогда и мне не жить!» Снова в нее вползал неодолимый страх. А вслух она успокаивала овец:
– Потерпите, не упадите, не погибнете! Подождите.
Бессмысленный лепет, срывающийся с ее все более немеющих губ, видимо, держал овец – они жалобно блеяли, будто плакали, и смотрели на нее с надеждой, все плотнее и плотнее сбиваясь вокруг нее.
«Что сделал бы Жанчип?» И вспомнилось из детства: она провалилась в полынью, Жанчип сбросил тяжелый дэгэл и прыгнул вслед. Он вытащил ее, стянул с нее одежду, укутал в свой горячий дэгэл. Но ведь одним ее, дэгэлом не спасешь восемьсот животных?! Что сделал бы он сейчас?
Она не успела вздохнуть, как все провалилось в кромешную тьму: и земля, и небо, и деревья, и ветер – она оказалась в настоящем аду. Теперь ее отшвырнуло с гребня ущелья, она едва успела уцепиться за узкий тонкий ствол, овцы переваливались за ней на лужайку и снова окружили, припали к ней. Остальные затихли в ущелье. Мокрая одежда затвердела. Ураганный вихрь ледяным, острым, как лезвие ножа, холодом впивался в тело. Она попыталась встать, но снова была опрокинута непонятной силой. Овец отшвыривало от нее, прибивало к ней вновь. Она понимала, что бессильна помочь им.
– Расцветали яблони и груши, – едва разжимая губы, запела она. Получился шепот, шорох, тут же потонувший в зловещих, утробных звуках бури.
– Поплыли туманы над рекой, – Дулма снова попыталась встать и снова рухнула на колени. Но овцы подкатились к ней, услышав ее привычный голос.
Выходила на берег Катюша,
На высокий, на берег крутой… —
кричала Дулма. Ей казалось, что, если она сумеет до конца, перекрикивая вой чудовищ, спеть эту песню, ее услышит Жанчип и, услышав, выстоит там, в сплошном огне. Теперь она знала, что такое война, сражение, знала, как убивает – вокруг лежали мертвые овцы, их швыряло, ударяло о невиданные в кромешной тьме деревья, окружившие лужайку. Только из ущелья – ни шороха, ни звука – молчание.
Пусть он вспомнит девушку простую
И услышит, как она поет,
Пусть он землю сбережет родную,
А любовь Катюша сбережет, —
кричала Дулма, сдирая с лица месиво из снега, грязи и слез. Овцы падали рядом с ней, подползали, тянулись мордами, и она слепо тянулась к ним.
Пусть он землю сбережет родную,
А любовь Катюша сбережет.
Ей отвечал грохот земли и неба, вой ветра, стон овец. Неужели и он так же мучается?
Больше она петь не могла и держаться на коленях не могла, ее валило на землю. И в эту минуту она почувствовала, как кто-то маленький тычется в ее живот – в темноте и круговерти невозможно было различить, но Дулма стала пальцами ощупывать это что-то, притянула близко к глазам, увидела белое пятно на лбу. «Малашка!» Склонилась над ним, упершись обеими руками о землю, потянулась лицом к нему. И он потянулся к ней. Холодными губами дотронулся до неё, словно целуя, защекотал, будто зашептал: «Спаси меня, твоего сына Малашку». И Дулма увидела ясно, воочию, как из кромешной тьмы появился раздетый Агван и спешит к ней неслышными плавными шажками.
– Я похож на отца, – смеется он. – Ты должна меня поэтому любить. – Не дойдя до нее, протянул руки – Отдай мне Малашку. Я забыл про него, а про тех, кто нас любит, забывать нельзя.
Она зовет:
– Иди ко мне, отдам тебе Малашку. И согрею тебя, ты замерз совсем.
Но Агван качает головой:
– Ты не любишь меня. Я бабушкин сын! Отдай Малашку.
Дулма хочет ему сказать, что она любит его, сильно любит, но губы не слушаются, и она просто плачет. Агван растворяется в темноте.
Где она? Что с ней? Она греет, прижимает к себе овец и ягнят. Они все здесь, возле нее! И не слышно больше воя ветра, гула земли, стона деревьев.
– Ты не любишь его, – кричит ей Мария.
Задыхаясь от холода, от глухоты, она шепчет:
– Мой маленький Жанчип, сын мой!
И сквозь гул, вопль бури в ответ ей – нежный, звучащий, как медный колокольчик, голос Агвана:
– Мама. Мама.
На мгновение Дулма очнулась, приподнялась и снова упала на недвижных овец, прижимая к груди Малашку.
Она не помнила, сколько времени пролежала так, не слышала, как с глухим стоном изгибались, а то и падали столетние лиственницы, не видела, как над ее головой, случайно не задевая ее, пролетали камни, сучья, комья земли со снегом… Сквозь глубокую дрему в какое-то мгновение вернулась к ней память: она должна спасти овец. Нечеловеческим усилием заставила она себя встать, но устоять под порывами ветра не смогла – села и начала гладить, теребить ягненка, дышать на него. Сунула его застывшие ноги в теплую большую рукавицу. Он тихо плакал, едва слышно, бессильно. Ее рука тянулась к другим овцам и ягнятам, они лизали ее замерзшую руку теплыми языками. Поминутно ее охватывало полное безразличие, но мысль, что Жанчипу хуже, возвращала ее к яви, к действию: шевелиться и шевелить овец. Прижимая к себе худенькое тельце Малашки, она подползала то к одним, то к другим беспомощным тельцам, и они, в ответ, оживали, шевелились.
Буран уже стихал, он перестал швырять камнями, визжать на разные голоса, и только холодный острый снег все падал на измученную землю. Вместе с ослабевающей бурей умирали в ней силы. Память отказывалась помнить, усыпляла: спать, спать, упасть навзничь и спать. «Жанчип, я здесь», – шептала она и снова теребила коченеющих, как и она, овец:
– Потерпите. Сейчас я. Сейчас.
Снова замолкала, засыпая, не чувствуя ни рук, ни ног, ни лица. И снова Жанчип – большой и Жанчип – маленький поднимали ее, и блеклый голос шептал: «Погибнешь ты, им тоже – гибель». Оживали руки, гладили овец, оживали губы, шептали:
– Я здесь. Потерпите.
Неожиданно над ней склонился Жанчип – он укачивал ее:
– Спи, спи.
Ей наконец, впервые за всю войну, стало совсем хорошо, уютно, тепло, даже душно, словно мать сильно натопила печку.
– Спи… – шептал Жанчип.
«Я умираю», – поняла Дулма, но то, что рядом был Жанчип, успокоило ее.
– Спи… – шептал он.
Она улыбалась ему. Над ней лилась тихая песня, слов которой она разобрать не могла.
Марию буран захватил у протоки озера Исинги. Хоть немного передохнуть бы! Она успеет. До Зазы рукой подать, полкилометра! Несколько минут ходьбы. На минуту присесть бы! Но на Марию обрушился шквал ветра со снегом. Небо и земля слились, закружились, завертелись перед глазами. Мария опрокинулась навзничь. На мгновение ослепла – лицо залепило. «Дулма гибнет!» Мария встала на четвереньки, потом поднялась во весь рост, утерла лицо. Выставив вперед голову в островерхой шапке, подаренной Дулмой, вытянув руки в толстых рукавицах, Мария двинулась к Зазе. Ее сносило в сторону, но она снова и снова возвращалась на еще видную, утоптанную дорогу. Шла необычайно спокойная и уверенная… она дойдет! На мгновение что-то оторвало ее от земли, подхватило и кинуло, в лицо снова, как давеча, полетели острые комочки, ледяные градины, камни. Кругом выло. Дулма, Жанчип, Агван, шестьсот овец – все они зависели от того, дойдет она или нет. Осторожно пошевелила Мария руками и ногами, приподнялась, попробовала встать, но вновь ее сбило. И тогда она поползла, ощупью угадывая дорогу. Наконец поняла, что на берегу. Теперь самое трудное: найти санную колею на уже взрыхленном весенними ветрами и солнцем льду. Горело и болело лицо. Мария упрямо шарила вокруг себя. И нашла! Засмеялась. Она смеялась, захлебываясь. То, что она была одна в этой кромешной тьме, и то, что она всегда считала себя трусихой, сейчас вызвало в ней смех. Она дойдет!
