Текст книги "Поклон старикам"
Автор книги: Сергей Цырендоржиев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц)
– Что это? – выдыхнула Вика.
– Я хочу домой, – прошептал Агван и спрятал голову в бабушкиных коленях.
Бабушка весело рассмеялась:
– Это дятел. Он стучит острым клювом в ствол дерева.
– Зачем? – еще не поверив до конца, осторожно приподнял голову Агван.
– Червяков достает.
– Он какой, большой? – осмелел Агван и уселся.
– Сейчас увидим. Это хорошая птица, труженица. Наш лес охраняет. Вот он.
На стволе высокой, с редкими сучьями лиственницы, как назвала это дерево бабушка, Агван увидел пеструю красногрудую птицу, которая быстро и звонко стучала черным клювом, как деревянным молоточком. Время от времени птица перебегала по стволу.
– Хорошо в лесу, только темно, – сказал Агван.
Начался отлогий подъем. Лес стал редеть. Бык тащился медленно. Агван рассердился было на него, но не успел и слова сказать: перед ним открылось лиловое море. Вытаращив глаза, он разглядел много-много кустов. От их сияния лес стал прозрачным и нестрашным. Агван потянул носом: воздух был необычным – душистым и сладким. И показалось Агвану, что въехали они в сказочную волшебную страну, о которой читала им тетя Маша, что сейчас их обступят добрые волшебники и начнут исполнять желания.
Агван хотел было соскочить на землю, но не смог пошевелиться.
– Это багульник, – утишила его волнение бабушка. – Краса наших бурятских лесов. Он цветет каждую весну, и все радуются ему.
– Он цветет каждую весну, – повторил Агван. И увидел, что бабушка будто помолодела: ни слез, ни горя, ни равнодушия не было в ее лице. Он засмеялся и сказал Вике: – Я тебе дарю наш лес, с багульником. Будем каждую весну приезжать сюда. Да?
Вика радостно взглянула на него удивительно большими глазами, и только сейчас он увидел, что они вовсе не прозрачные, они очень голубые.
– А может так случиться, что багульник весной не зацветет? – спросил Агван у бабушки и в глазах Вики увидел тот же страх, что испытывал сейчас сам.
Бабушка грустно опустила голову:
– Да, конечно, может и так случиться, если вдруг злые люди пустят пожар и сожгут лес.
– Фашисты, да? – вздохнула Вика.
Агван сжал кулаки: опять фашисты, драться с которыми так давно ушел папа и так долго не возвращается. Но думать он больше не хотел: перед ним – лиловое море.
– Мама, мамочка! Я тебе цветов привез! – Он так и знал: она станет снова такой же красивой, как в День Победы, и, может, даже распустит волосы.
Она выхватила охапку багульника, зарылась в него лицом и неожиданно завизжала, как девчонка. Он завизжал тоже, подпрыгнул и задрыгал ногами. Смеялись все и засовывали в ведра с водой крепенькие коричневые ветки. Так же, как лес, засиял лиловым их дом, став просторнее и светлее.
– Вот что такое мир, – громко сказала бабушка. Она улыбалась, как когда-то давно, когда еще не умер Каурый. – Одним горем жить невозможно.
– Ну, спасибо, детки. Вы нам весну привезли. – Дулма обняла обоих.
– Мы весну привезли, весну, – радовался Агван. – Мама, мамочка, – он не отходил от нее весь вечер. – Ты самая красивая.
И только совсем уже засыпая, ткнулся в Викину щеку:
– Давай завтра опять за весной поедем.
4
Дулма проснулась первой. И долго лежала улыбаясь. Каждая весна начиналась с багульника. Вот точно так же, как вчера Агван, выглядывал из цветов Жанчип: обрадуется ли она?
Снова солнце! Она радостно потянулась, глядя в светлое окно и на багульник под ним.
Наверное, впервые за всю войну встала без обычной тяжести и страха. «Или сегодня вернется, или никогда», – подумала отчего-то. Укрыла ребятишек, долго вглядывалась в лицо сына, потом пошла доить Пеструху.
Но, выйдя из дома, расстроилась. Солнце, оказывается, обмануло ее. Оно подняло ее и спряталось, а небо быстро заполнялось серой мглой. Вдалеке, со вспаханных полей, поднимались черные вихорки земли и неслись сюда, к степи. Прямо на глазах солнечный яркий день превращался в ветреный и хмурый. Янгар забился в свою конуру, из которой торчал лишь его черный влажный нос.
«Надо чаю сварить», – Дулма торопливо вернулась в избу, раздумывая, стоит ли гнать овец в степь.
Не успела разжечь плиту, как в доме появились гости. Почему она не слышала, как они подъехали, почему не лаял Янгар? То, что они явились так рано, не удивило: позже ее бы не застали. Только зачем они? Что нужно им? С ними Бальжит. Один в военной форме, другой– в кожанке. По всему видать, большие начальники. Дулма обернулась было за разъяснениями к Бальжит, но та, склонившись, стирала с юбки налипшую грязь.
Гости за руку поздоровались со всеми. И только когда они подошли к детской кровати и на мгновение замешкались возле, Дулма насторожилась. Странно парализованная, она прижала к себе кастрюлю с водой, которую собиралась ставить на огонь.
– Вот к вам приехали… – председатель аймачного исполкома товарищ Улымжиев и военный комиссар аймака подполковник Белобородов.
Эжы сидела прямо на койке, положив на колени тяжелые темные руки. Дулма еще крепче прижала к себе кастрюлю с водой. Она видела все лица сразу: и испуганное– Марии, и любопытные – детей, и лицо подполковника, который растирал правой рукой гладко выбритую щеку. Левой руки у него не было.
Эту минуту запомнила она на всю жизнь – длинная, беспощадная.
Первой не выдержала Бальжит. С глубоким стоном упала перед Пагмой, обняла ее ноги.
И снова тишина. Ни вскрика, ни вздоха.
Невыносимо громко в этой тишине ударилось об пол кастрюля, полилась вода. Дулма недоуменно уставилась себе под ноги и, все еще парализованная, едва-едва переступая, вышла на улицу. Черными пятнами плыли облака. Качалась земля. Дулма все шла, как против ветра, ниже и ниже – земля тянула ее к себе. И наконец она коснулась земли и все пыталась обнять, но никак не могла. Земля была ледяная и неподатливая. И пока Дулма сама не заледенела, она все шарила ладонями, пытаясь обрести тепло.
Очнулась и увидела совсем возле лица блестящие сапоги. Села. Удивилась, зачем плачет Мария. Ощутила на лице жесткие ее пальцы, которые терли лицо, а потом – грудь.
– Ты что плачешь? – наконец спросила она у Марии. Мария зарыдала.
Оглянувшись, поняла, что лежит в загоне Каурого – здесь лежал он.
– Не надо, Маша. Я сейчас. – С трудом встала. Она никак не могла вспомнить, что произошло. Зачем здесь военный? Зачем плачет Мария?
Ей чистили платье. Военный растерянно переминался с ноги на ногу.
– Пойдем, прошу. – Бальжит повела ее в дом. – Эжы слаба. Агван…
Дулма вспомнила. Непослушной рукой отстранила Марию и улыбнулась:
– Вот и все. Ну что ж, идемте.
Забившись в угол койки, прижавшись тесно друг к другу, сидели дети, как две птицы в мороз.
– Сироты, – все еще улыбаясь, сказала Дулма. Она еле шла и еле говорила. – Вот и все. Потому что меня не было рядом. Уж я бы не дала… – одна усталость и покорность были в ее душе. – Я бы не дала… – бормотала она. Уселась за стол, уставилась невидяще на багульник и снова словно провалилась куда-то.
Молчат по планете матери без детей, жены без мужей. Кому выкрикнут свои проклятия? Кому выплачут свою тоску?
Поднимается трава из земли. Рождаются ягнята и дети.
Мария не знала Жанчипа, но успела полюбить, зараженная любовью Дулмы. Гибель его ошеломила ее, словно она потеряла близкого и дорогого человека. Не в силах сдержать слез, она оплакивала сейчас его, удивляясь странной сдержанности или равнодушию Дулмы.
– Знала я. После отъезда он вдруг вернулся, поняла – прощаемся навсегда. Каждое письмо как чудо встречала. Ждала, вот-вот перестанут приходить. А потом Каурый помер. В тот день и Жанчипа моего убили. Хоть и пришло накануне письмо, знала, конец. – Пагма разговаривала сама с собой, будто была одна в доме, тихо, невнятно произносила слова. – С детства он у меня необычный. Серьезный, понятливый. Если засмеется, всем весело. Заботливый. Словами не умел. Все делами…
Мария пыталась сдержать рыдания. Брата потеряла она!
– Что известно? – вдруг спросила Пагма. С сухим треском расстегнулся объемистый портфель. Белобородов, прижимая боком портфель к столу, достал из него пакет с сургучом и почтовыми штемпелями.
– Вот.
Встал Улымжиев. Мария хорошо видела его расстроенное лицо.
– Мать и жена Жанчипа, сын Агван, мы понимаем, какое горе постигло вас. Мы сочувствуем вам. Ваш сын, муж и отец, погиб восьмого мая, на рассвете. – Пагма кивнула, и Мария невольно поежилась: как спокойна Пагма. А Дулма все глядела, не видя, на багульник, – В районе Яромержа, около Праги.
Пагма протянула руки к свертку и отдернула. Белобородов положил ей на колени пачку писем, перевязанных тесьмой. Фотографии. Орденские книжки в красных переплетах с золотыми надписями.
Судорожно глотнула Мария: от Степана не осталось ничего.
Пагма поднесла все это к лицу, стала нюхать, словно хотела еще уловить запах сына. И от этого движения снова залихорадило Марию.
Когда из свертка выпали на стол серебряные часы на серебряной цепочке, Дулма встала, долго издалека смотрела на них, не решаясь дотронуться, потом кое-как добралась до кровати, на которой сидела Пагма, и стала шарить под матрасом. Наконец достала пачку писем-треуголок. Одно протянула ей:
– Прочти.
Ей писем не приходило, и это былое первое, измятое до дыр, видно, сотни раз читанное военное письмо. Волнение перехватило горло. Справившись с ним, Мария тихо начала:
– «… Мама, Дулма, Агванчик! Везучий я у вас. Ветер степной не догоняет, пуля вражья не попадает. Кулацкие не задевали, сейчас фашистские свищут мимо. Шагаю по нелегким дорогам войны, прямо в глаза смотрю гитлеровским извергам – за Родину, за вас, мои родные. С утроенной силой громим теперь врага. Уже недолго ждать вам меня.
Мама, радуйтесь, что родили такого везучего парня! Ей-богу, я везучий. Вот и вчера в бою смерть миновала меня. Вдруг что-то стукнуло в грудь, и я споткнулся… От неожиданности ли, от испуга ли я, Жанчип Аюшеев, плюхнулся наземь. Не знаю, долго ли лежал, но когда очнулся, стал трогать ноги, живот, грудь, лицо… Вроде бы живой, да и глаза моргают нормально. Интересно, как, думаю, я мог упасть. Что же за наваждение такое. Встаю, озираюсь кругом, замечаю своих солдат, которые замерли вокруг. Кто-то из них крикнул: «Жив командир!» А я отвечаю: «Не только жив, но цел и невредим». Знаете ли, родные, что случилось? Шальная пуля попала в часы, которые я носил в нагрудном кармане. Подаренные Дулмой перед нашей свадьбой, серебряные часы на серебряной цепочке спасли мою жизнь. Иначе бы – прямо в сердце».
Судорога свела горло, и Мария замолчала. Но тут же столкнулась с холодным взглядом Дулмы, в котором было немое требование. Глотая окончания слов, заикаясь, продолжала:
– «Крышка, механизм испорчены. Стрелки остановились на 22 часах 04 минутах. Запомните это время!»
– А в ту ночь, – равнодушно сказала Дулма, – на нашего Каурого напал волк.
Мария замолчала и только через некоторое время смогла продолжать:
– «Ах вы, гады, подарок моей любимой жены посмели испортить! Отплачу сполна вам за это!» – подумал я. И в тот день моя батарея отбила три танковые атаки противника. Я был как зверь. «Ну погодите же!» – шептал я. Десять танков оставили фашисты на поле боя. Вот так, моя Дулмаадай, ты спасла меня. Эти часы я буду носить до самых последних дней своих. Милые мои родные, вот какой я у вас везучий человек!»
Мария украдкой вытерла глаза. Да, необыкновенный человек это. Необыкновенная любовь!
Пагма изучала каждую вмятину и царапину на часах, словно это могло что-то изменить.
– Бабушка, дай мне! – вдруг крикнул Агван.
Пагма послушно встала и положила в руку Агвана часы. Потом, словно по узенькому мостику, тихо пошла к Дулме, высохшей, жилистой рукой коснулась ее кос. Дулма вздрогнула всем телом. Вздрогнула и Мария.
– Доченька моя. – Снова вздрогнула Дулма. Осторожно ступая, подошла Пагма к фотографии, сняла ее с гвоздя, стала рассматривать. – Был или не был у меня сын?
Фотография выпала из ее рук, и стекло разбилось. Мария кинулась поддержать пошатнувшуюся Пагму.
– Он подмигивает мне: «Везучий я», – говорит.
Мария задрожала.
– Повесьте мне папины ордена! Я хочу! – громко и властно сказал Агван. – Хочу!
Вот тут закричала Дулма:
– Замолчи. Не надо!
Но Белобородов неожиданно обрадовался:
– Пусть наденет.
Лицо его осунулось, видно, происходящее не только Марии, но и этим посторонним людям казалось невыносимым.
Улымжиев уже надевал на рубашку Агвана ордена. А возле Белобородова оказалась Пагма.
– О бедный ты, – запричитала она, – ты тоже покалечен, без руки. Храни тебя бог, сынок. Ради матери твоей.
Белобородов хрипло пробормотал:
– Не дождалась она меня, – и обнял единственной рукой острые высохшие плечи Пагмы.
Мария кинулась к двери и столкнулась с Содбо. Содбо ворвался без стука, радостный, с газетой в руках. И замер. Увидел Агвана, увешанного орденами, неподвижную Дулму, сгорбившуюся подавленную Бальжит, Пагму и обнявшего ее военного. Единственный глаз Содбо стал часто моргать.
– Как же так? Что же это? Жанчип…
– Ты что сказать пришел? – тихо спросила Пагма.
Все смотрели на Содбо. А Содбо повторял:
– Как же это? А? Как же теперь?
– Ты с какой вестью, сынок? – еще раз спросила Пагма.
Бальжит отобрала у Содбо газету, прочитала: «Откликнись, Мария. В госпитале под Львовом лежит тяжело раненный наш командир Степан Дронов. В бреду он часто зовет свою жену Машу. Говорит что-то про Бурятию. У нас возникла смутная надежда: не в Бурятии ли находится его жена Мария с дочерью? Помещаем их фотографию»…
Мария стояла не двигаясь. Громко крикнула Вика:
– Это папа наш жив!
Громко, что-то совсем непонятное, говорили Бальжит и Белобородов.
– Степан жив, – в самое ухо сказала ей Бальжит. Мария осела на пол, не понимая, что теперь будет?
– Как же теперь? – повторил Содбо.
5
Ночь тянется долго, так долго, как тянулась сперва зима. Вика разлеглась и прижала Агвана к стенке. В окне светло, потому что ночь светлая. Он не знает, сейчас ночь или уже утро, он боится двинуться, чтобы не разбудить Вику. Он хочет сбросить тяжелое одеяло и соскочить с кровати. Но это последняя ночь с Викой. Утром она навсегда уедет. Он толкает Вику в бок. Вика во сне улыбается и поворачивается к нему спиной. Тогда он хватает ее за плечо и поворачивает ее обратно на спину. Берет ее руку и кладет себе на грудь. Пусть ему будет жарко и тесно! Он кладет свою голову на ее подушку. Ее волосы щекочут ему лицо. Ему щекотно везде: и в носу, и в горле, и там, где сердце.
Вике нашли папу. Он так и знал. И ему тоже найдут. Он уверен в этом.
– Ты поплачь! – слышит он шепот тети Маши. – Легче будет.
Агван не дышит.
– Вот Степа выздоровеет, и вы с Агваном приедете к нам. Учить тебя буду. – Голос тети Маши тоже щекочет, – Он же хотел, чтобы ты стала певицей! Это твоя жизнь! – повторяет тетя Маша.
Ах, как ему жарко. Он задохнется сейчас. Он обнимает Викин локоть, гладит его. Он не отдаст тете Маше Вику, увезет ее на летник – и все: там они будут плавать в озере и ловить рыбу. Они будут собирать цветы. Он научит Вику плавать. Он покажет ей норки сусликов. А еще у него есть ласточки и их гнезда с яичками, а потом с птенцами, прямо в их избушке.
Тети Машин голос все щекочет его, щекочет. Мама уплывает синим облачком. «Ду-ду», «бу-бу» – кукует кукушка.
Разбудил его Викин голос:
– Пить, хочу пить!
Вика стояла, как в день приезда, возле печки. В розовом платье, и волосы обвиты розовой лентой. Он зажмурился, вспомнил, хотел закричать, но сжал зубы.
Бабушка молча укладывала в сумку свертки.
– Это тебе лепешки. А еще чулки на зиму.
Мамы не было. Агван, как затаившийся зверь, следил за всеми. Тетя Маша вся красная. Плакала, наверное. Ну и пусть! Зачем она увозит Вику?
Дядя Содбо вошел со свертком. Агван даже задрожал от злости. Это все он, он увозит Вику. Потом вошла тетя Бальжит, очень тихая, старая.
– Лошади готовы. Скоро вы?
У бабушки опустились руки, она уселась на кровать.
– Погоди ты, не беги. Хоть нагляжусь. Больше не увижу.
Вика смеялась. Прыгала возле печки, как когда-то Малашка, и смеялась:
– Тетя Бальжит, мы на поезде поедем? У меня папа нашелся. Мы на поезде поедем?
Он еще крепче сжал зубы.
Тетя Маша сердито одернула Вику:
– Тише, разбудишь Агвана.
И стало тихо, очень тихо. Он зажмурился, чтоб Вика не увидела, что он смотрит.
– Он всю ночь не спал, – прошептала бабушка. – Всю ночь. Затосковал.
И тогда он закричал:
– Я спал.
К нему подскочила Вика:
– Здравствуй. Я уезжаю. Скоро поезд.
Вика погладила его плечо, но он отпихнул ее, соскочил с кровати, натянул штаны и рубаху. Сел на пол, на кабанью шкуру, прижался головой к бабушкиной ноге. Отвернулся от Вики. Ну и пусть уезжает. На что она ему нужна!
Застучал со всего маху обеими руками по кабаньей шкуре:
– Вот тебе, вот.
Вика хотела было схватить его за руку, но он повалился на спину и стал брыкаться.
– Вот тебе, вот. Уезжай!
Вика уселась рядом и положила около его щеки коробку с карандашами, а когда он скосил на нее глаза, поцеловала его в ухо:
– Мама говорит, не насовсем. Ты к нам скоро приедешь. Вот.
Агван садится, вынимает из коробки оранжевый карандаш:
– Солнце возьми себе.
Вика качает головой.
– Это тебе.
Бабушка позвала Вику, и он выскользнул из дома. Утро холодное. За его спиной – дом, впереди – дорога. По ней увезут Вику. По ней уехал отец. И увезли Каурого.
Агван сжимает кулаки.
Видит, как от озера поднимается и идет к нему узкими длинными лучами холод. А за озером черный лес, в котором цветет багульник.
Над черным лесом увидел Агван в бесцветном небе большую звезду. Она была одна во всем небе. Вокруг нее – сине-зеленые иглы. Она то приближается к нему, то убегает от него. Агван крутит головой. Других звезд нет. Одна-единственная, и такая большая!
Он дергает за рукав вышедшую из дома бабушку:
– Что это?
Бабушка поняла. Прижала его к своей юбке.
– Это, сын, утренняя звезда. Видишь, как мигает, зовет на землю солнце. Без нее нет зари. Это звезда надежды. – Бабушка обняла его сухими руками.
Ему стало тепло, но он вырвался, крикнул:
– Не хочу!
Тетя Бальжит и мама суетились возле телеги, укладывали сумки.
Подбежала к нему Вика. Над губой – молочные усики. Из пиалы пила. Ухватила его за шею. Но он вырвался, оттолкнул ее и побежал.
– Аг-ван! Агван! – кричала она ему вслед. А он убегал в степь. Он бежал так быстро, что заболело в боку. Он бежал, закрыв глаза, чтоб не видеть ни дороги, летящей сбоку от него, ни озера, ни леса вдалеке, ни утренней звезды. Он кричал, чтоб не слышать голоса Вики. А она кричала, плакала, звала его. Тогда он зажал уши ладонями и побежал еще быстрее. Земля подбрасывала его, подставляла ему бугры, чтоб он спотыкался, травы и цветы, чтоб он цеплялся за них… У него была здесь своя ямка, в которую он прятался от Вики и Янгара. Вот она. Он свалился в нее и отнял ладони от ушей. Уши шумели. В яме было мокро от росы. Он опустил лицо в росную траву. Все тише и тише становилось в ушах. Он услышал, как шевелится трава.
Сначала у него забрали Янгара, потом ягнят. Потом ушел Каурый. Когда он вернется? Тетя Маша говорит: «Никогда!» Что значит «никогда»? Она говорила, что дядя Степан не вернется никогда. А он взял да вернулся. Может быть, и папа вернется? И Каурый. Но Каурого сожгли. Когда сгорает полено, оно больше не возвращается. Из него – пепел. Значит, он не вернется? Никогда?
Все, кого он любил, от него уходят. И Вика!
Агван всем телом прижимается к земле, упирается в нее лбом. Он не чувствует острых камешков.
Все от него уходят. Почему?
Налетел Янгар. Он запыхался. Язык набоку. С языка падает слюна.
Агван вскочил. Опять примчался ее крик, теперь далекий:
– Агван!
По дороге катилось желтое облачко пыли.
– Агван! – звенел над степью ее крик. Он уже не мог понять, кто кричит: Вика или мать. Ему чудилось, что вместе с криком над степью несется к нему песня его матери, которую тягуче она пела недавно в избе. Ему чудилось, что мама зовет его, громко зовет и плачет, потому что он не идет к ней.
Все стало расплываться – то ли в волнистых струях марева, плывущего от озера, то ли в поднимающемся мутном дне, то ли в слезящихся его глазах.
Возле его ног чутко сидел Янгар.
Вдалеке уже не было желтой пыли, над лесом не было утренней звезды. Из-за леса горбушкой лезло солнце.
Почему он не может никого спасти и сберечь?
Когда вернулся Агван, в доме никого не было. Мальчик взял со стола мячик и, тихо всхлипывая, лег на бабушкину койку.
Первой пришла бабушка Пагма. Подошла к внуку, нежно погладила его кругленькую голову, понюхала щеку и про себя прошептала:
– Такова уж жизнь. Даже птицы стремятся к родимому гнездовью. Так и людей тянет всегда родимый кров, родная земля, земля предков. Иначе нельзя.
Бабушка привычно села на пол на одно колено и стала перебирать четки.
– Что тебя ждет, мой мальчик? Жизнь только начинается, а сколько уже потерь вынесло твоё маленькое сердце? – шепчет старушка. – Богу угодно было забрать моего сына. Погиб Жанчип. Никогда не увижу на этом свете его ясные глаза, не услышу его звонкий смех, не обласкает он малыша своего. Ради его жизни, спокойной счастливой жизни погиб Жанчип. Ах, какая дорогая цена! Такая красивая, ладная во всём Дулма осталась вдовушкой. Возможно, найдётся хороший человек… сойдутся… Жизнь-то есть жизнь, как-то жить надо, не вечно же в трауре ходить… А я? Уйду к Дымбрыл… А мальчик, внучек мой? – тихо катятся слёзы по щекам Пагмы.
Скрипнула дверь. Входит Дулма. Поставила ведро с молоком возле печки, с плиты взяла чайник и спросила:
– Вам налить чаю, мама?
– Да, да, – встрепенулась свекровка. – Проснется Агван, с ним схожу в колхозный центр. У Бальжит надо выпросить немного муки, мяса.
… Когда солнце стояло в зените раскалённого неба, вернулся Содбо.
– Ну как? – в один голос спросили женщины.
– Посадил их в вагон, в общий, – вытирая ладонью потное лицо, сказал Содбо. – Поезд уже тронулся. Я побежал. Мария высунулась из окна вагона, крикнула: «Я вернусь!» и кинула письмо. На, бери, Дулма, читай.
– Когда же она успела написать-то? – удивилась Дулма.
– Ночью что-то она писала, – проговорила бабушка. – Прочти.
Проснувшийся Агван уже сидел на койке, перебирая голыми ножками.
Дулма начала читать:
«Здравствуйте и прощайте, милые мои бабушка Пагма, Дулма, Агванчик! С тяжелым чувством какого-то неоплаченного долга, необъяснимой вины покидаю вас. Простите меня. Я обязана быть рядом со Степаном. Только это мне оправдание и боль. Но дальнейшую жизнь я не представляю без вас.
Вы верьте мне, Вике! Я уговорю Степана и мы вернемся к вам! Даю клятвенное слово, слово русской женщины: мы скоро снова увидимся и навсегда! Спасибо за все, целующие, обнимающие вас Мария и Вика. До скорой встречи!»
Агван прыгнул на пол и, хлестая ладошками, крикнул:
– Вика вернется!
– Дай бог, счастливой дороги им, главное, чтоб Степан выжил… Гора с горой не сходятся, а человек с человеком, покуда они живут под одним небом, на одной земле, именуемой Родиной, всегда могут встретиться… только память тех, кто погиб ради нас, осталась бы святой, священной и охраняла бы дружбу людей, – молвила бабушка Пагма, оперевшись обеими руками на пол, тяжело поднялась на ноги и тихо поплелась к койке:
– Что-то давит на сердце… немного отдохну.
Устремлённость
1
Жамсаран Галданович проснулся, но все еще лежал с закрытыми глазами. Спешить некуда… Было время – набегался, наторопился… А теперь… Спал, видно, на спине, тело стало, как чужое. Нельзя спать на спине: снится всякая чушь, утром просыпаешься с головной болью…
Он чувствовал, что окно в комнате открыто: солнце грело лоб, казалось даже, что слышно, как шевелятся от легкого ветерка тюлевые занавески.
Жамсаран Галданович повернулся на бок, открыл глаза. На подоконнике сидел здоровенный выхоленный кот Васька, с удовольствием лизал толстую лапу, жмурился, старательно умывал круглую усатую мордочку: закладывал лапу за ухо, тащил ее вниз, мурлыкал.
Болезнь…
Жамсаран Галданович медленно поднял слабую, исхудавшую руку, стал без интереса разглядывать длинные тонкие пальцы. В голове медленно шевелилась мысль, что вот, мол, пальцы даже просвечивают… мышц уже нет, только сухая кожа да кости… Ой-ехо… Непонятная штука жизнь: живешь, живешь, ничего вроде не замечаешь, а дни бегут один за другим… Когда спохватишься, ты, оказывается, уже в конце своего пути. Вот тут и начинается: что же это такое? Еще бы маленько пожить, ну хоть чуть-чуть… Самую малость… Начинаешь понимать, как мало успел сделать. Конечно, мало: вот создать бы в колхозе табунное хозяйство или даже отдельный специализированный табунный совхоз, тогда, пожалуйста, можно и в черную дорогу, в последний путь!
Если бы сказали, что перед концом я стану думать о таких делах, вот бы я посмеялся! Впрочем, чего там… выросла достойная смена, умные, знающие ребята. Энергичные. Ничего, и без меня все сделают.
Собрался было подумать о более веселых делах, но тут послышался шум грузовой машины. Она, кажется, подъезжала к его дому. Кто бы мог быть?
Тут со скрипом отворились ворота, послышался чей-то вроде бы знакомый голос:
– Тише, тише… Чуть левее… Осторожненько… Вот так.
«Кто же это? – попытался вспомнить Жамсаран Галданович. – Кто мог приехать?»
За окном опять послышался тот голос:
– Открывай борт!
«Э-э, – протянул про себя больной. – Да это же Дэлгэр Шойдонов! Подумать только: ко мне заявился Дэлгэр Шойдонов, да еще и с каким-то грузом! Что он привез?»
Изумленный Жамсаран Галданович широко открыл глаза. Но ничего не успел сообразить, услышал: за окном шумно сгружали дрова. «Дэлгэр привез дрова… Этого еще не хватало…» Больной зажал руками уши, отвернулся к стене. Было обидно и горько…
В комнату заглянула Сэжэдма, радостно проговорила:
– Хороший человек, говорят, догадлив. То, что делает, это всегда к месту, ко времени… Смотри-ка, я робела, стеснялась напомнить председателю, что надо бы дровишек, а Дэлгэр Шойдонов – пожалуйста, полную машину…
Обессиленный Жамсаран Галданович вдруг почувствовал, как у него сжалось сердце, перед глазами поплыли темные круги. Он дрожащей рукой с трудом поднес к голове полотенце, которое лежало здесь же, на кровати, утер вспотевший лоб, снова закрыл глаза…
– Заходи, Дэлгэр, заходи, – приглашала между тем Сэжэдма, – как раз чайник вскипел, стакан горячего чая выпьешь… Садись, вот… – Она расчувствовалась. – Спасибо, Дэлгэр… Верно говорят, что друзья познаются в беде… Соседский парень вечером придет, своей электропилой «Дружбой» живо все бревна на чурки разрежет.
«Что она городит, глупая баба, – сердито подумал Жамсаран Галданович. – Когда это Дэлгэр был моим другом?» Он с трудом повернулся, устроился удобнее… Дэлгэр между тем расселся на кухне за столом, проговорил густым, важным голосом, растягивая слова:
– Что ж, можно и перекусить… И стакан горячего чая тоже… А потом и с другом Галдановичем словом-двумя можно перекинуться.
Было слышно, как он сопит, с шумом втягивает из кружки горячий, обжигающий чай.
– На днях, – разглагольствовал Дэлгэр, – проезжаю, значит, мимо вас, гляжу – маловато во дворе дровишек. Да, думаю, надо подбросить старому другу… Ну и наказал сыну Галсану…
– Сынок-то ваш в Хуретэе, кажется с овцами? – Сэжэдма знала, что Галсан в Хуретэе, спросила так, чтобы сделать гостю приятное.
– Ага… – довольно кивнул головой Дэлгэр. – Все там, на моей бывшей стоянке. У меня сын знаете какой? – В его голосе звучала гордость. – Весь в отца. Да. Слышала, как говорят: от худого – худое, от дерева – сажа. – Дэлгэр рассмеялся. – Не понимаешь? Эх, ты… В общем, не желает мой чертенок оставлять занятие предков. В нашем роду – все овцеводы. Все мы, значит, потомственные чабаны-животноводы. Вот тебе и объяснение, почему говорят, что от дерева – сажа… Нынче мой Галсан вышел в колхозе на первое место. Видала как?
Жамсаран Галданович слышал каждое его слово… «Хорошо бы мне сейчас выйти на кухню, – думал он с ненавистью, – выйти и… хряснуть его кулаком в поганую рожу…» Он попробовал сжать пальцы в кулаки, но где там… не хватило сил.
– Если голова болит, – совсем расчувствовалась Сэжэдма, – найдется, чем поправить… Только скажите, я сразу…
Дэлгэр не ответил, погладил лысину, тихо спросил:
– Жамсаран спит?
– Отдыхает вроде… Утром, в семь часов приходила фельдшерица, сделала укол… В одиннадцать опять придет… Пускай до этого вздремнет. Устал же… Если проснется, подаст голос, окликнет.
Дэлгэр притворно вздохнул, спросил вроде бы участливо:
– Боли, однако, невыносимые? Как терпит, не могу понять…
Он снова громко вздохнул.
– Желудок пищу не принимает, да? Видит еду, а есть не может, да? О бурхан, какое мученье… Русские говорят, – в голосе у него вроде зазвучали веселые нотки, – око, мол, видит, а зуб неймет…
«Вот сволота, – с ненавистью подумал Жамсаран, – Головой, наверное, киваешь… Желтую рожу свою морщишь… Меня не проведешь, понимаю: ты пришел не за тем, чтобы посочувствовать, помочь… Нет, знаю я тебя, мне добра не пожелаешь… Да и на кой черт мне твоя жалость, твое поганое сочувствие?..»
– Насчет чарочки-то как скажешь, а? – ласково напомнила Сэжэдма.
– Как одному выпить, просто не знаю, – ворчливо проговорил Дэлгэр. – Не пьяница я, не алкоголик… В одиночку глотать ее вроде не того…
– Знаешь ведь, я эту беду не терплю. А ты – давай, чего уж… – ободряюще улыбнулась Сэжэдма. – Давай один. Пить-то – один глоток, – она протянула ему полный до краев стакан.
Дэлгэр принял стакан, побрызгал из него пальцем в стороны по капле, закрыл и разом опрокинул его в рот.
– Ахх, – он шумно выдохнул воздух. – До чего горькая, брр… Да и нагрелась… Надо бы в холодке держать…
– Откуда мне знать, когда она нагревается, когда становится горькой?
Некоторое время на кухне было тихо, Дэлгэр старательно жевал, заедал водку холодным мясом. Утерся рукой, спросил:
– Сколько же наш Галданович теперь получает, а? Какую пенсию назначили?
– Восемьдесят рублей. Потом еще разные льготы полагаются. За электричество совсем мало платим… Лекарство ему дешевое…
– Неужели всего восемьдесят? – Вид у Дэлгэра был удивленный. – Всего восемьдесят? Это как же так? Гляди-ка, у меня никакого хорошего образования, ни на какой важной должности не был, на такой, где надо умом шевелить… Всю жизнь на самой черной работе… а когда пошел на бессрочный заслуженный отдых, пожалуйста, товарищ Шойдонов, вот вам пенсия, сто двадцать рублей… Живу теперь со спокойной душой, никаких забот, никаких тревог. – Он вроде пригорюнился, опять завздыхал, подпер рукой голову.
– До чего интересно, а? Мой сверстник Жамсаран с самой юности, не знаю уж, с каких малых лет в комсомоле, до сих пор то парторгом в колхозе, то председателем… Всегда в начальниках… А ему нате, на старости лет всего восемьдесят рублей, каково это? До чего же интересно, Сэжэдма, правда?
