Текст книги "Поклон старикам"

Автор книги: Сергей Цырендоржиев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц)

Она все ползла по санной колее, по которой совсем недавно они с Дулмой возвращались домой после «Катюши». К счастью, колея оказалась глубокой, иначе бы ветер откатил ее на озеро, а там неизвестно, что было бы с ней.

Колея почему-то никак не кончалась и была до половины залита водой. Мария насквозь промокла и застыла. Застучали дробно зубы, сводило по очереди руки и ноги. Она попыталась встать, но ветер пронзил ее насквозь, холодом пробравшись к костям. Вновь упала она в узкий коридор жизни.

И поняла: «Это мой гроб! Моя смерть!»

– Нет! – крикнула в отчаянии. Только почувствовала себя нужной другим, как должна погибнуть. Она поползла. И ползла, забыв, не думая о мертвеющих руках, потеряв счет времени, пока не выбралась на берег. Поднявшись на мгновение во весь рост, рухнула. Земля была жесткая, во льду. Вытянувшись, отдыхала. Но тело сразу закоченело. Сделав несколько рывков, поняла, что потеряла дорогу. Шарила, металась по скользкому твердому берегу. Дороги не было. И тогда она поползла – упрямо, ничего не видя, с залепленным, затвердевшим лицом, с застывшей колом ледяной одеждой. В уставшей голове мелькали какие-то картины, но ни одной ухватить не могла. «Я сильная», – уговаривала себя Мария, когда падала в изнеможении на вытянутые вперед руки. И снова ползла, не слыша и не видя ничего кругом.

– Потерпи, – шептала она Дулме.

Вдруг что-то тяжелое ударило ее в голову – Мария потеряла сознание.

Очнулась в конторе. Возле нее сидел согнувшись Содбо. Оказалось, она совсем голая, укутана тяжелыми дохами. Испуганно покосилась на Содбо.

– Что с Дулмой? – были первые ее слова.

Содбо вскинул голову. В полумраке не видно шрамов. Блестит глаз.

– Не беспокойтесь, Маша. Вы спасли ее. Без сознания были, а место указали. Туда весь улус отправился – овец перетаскивать.

И тут Мария не выдержала – заплакала. Нестрашное в яви, происшедшее с ней показалось сейчас невозможным. Окажись она снова одна в буране, она не сделала бы и шага! Содбо нежно, как ребенка, гладил ее голову, руку. И ласка его успокаивала Марию.

– Где же меня нашли? – спросила благодарно.

Содбо глухо, прерываясь от волнения, рассказал, как возвращался с полевого стана, как несся он бешеным галопом по дороге, как попал в ураган и вынужден был плестись с конем еле-еле. И вот, метрах в ста от улуса, конь его вдруг всхрапнул, испуганно прыгнул в сторону. Бугром, вскинувшимся поперек дороги, оказалась она.

– Значит, вы спасли… и меня, и Дулму, – прошептала Мария.

Содбо снова погладил ее голову:

– Что вы, Маша. Это вы. Вы же сказали, где Дулма. Не я, еще кто-то вас увидел бы – до самого улуса вы дошли! Пока вас тут отогревали женщины, Бальжит целый отряд сбила.

Мария снова заплакала и прижалась губами к ласковой руке Содбо.

Когда подъехали спасатели во главе с Бальжит, Дулма лежала без сознания, крепко прижимая к себе подохшего ягненка. Ее довезли до дому, растирали снегом, после этого отогревали в бочке с молоком, потом перетаскивали живых и мертвых овец – она не помнила. Очнувшись, долго лежала, неуверенно вглядываясь в знакомый потолок, в печь, в оскаленную морду тигра. Стояла спокойная теплая тишина.

– Агван, сыночек мой, – не веря самой себе позвала она.

Еще секунду было тихо, потом раздался радостный вопль:

– Мама, мамочка, я здесь! – близко, совсем близко засияли глаза Жанчипа, только еще совсем детские.

– Овцы живы? – прижавшись лицом к нему, спросила Дулма.

Агван проснулся от забытого шума. Раскрыл глаза – солнечный свет квадратным снопом влез к ним в дом. В этом свете мелькают, копошатся тысячи веселых пылинок. Еще не понимая, что это за шум, засмеялся, толкнул Вику в бок.

– Со-л-н-це, – выговорил старательно, как учила Вика.

– На-ран! – эхом откликнулась Вика.

Выскочили из избы – необычно было вокруг: над кошарой, над двором во все небо, вверх, вниз крутились, толкались белогрудые птицы. Радостный гвалт стоял вокруг: они кричали, лаял, звеня цепью, Янгар. Чуть в стороне, на телеграфном столбе, сидел большой черный, с синим отливом, ворон и сердито каркал: на навозных кучах, где он хозяйничал всю зиму, тоже прыгали белогрудые проворные птицы.

– Кто это? – спросила Вика.

– Алаг-туун, – негромко ответил Агван, не сводя глаз с птиц.

– Как ты сказал? – допытывалась Вика. – Алатуп?

– Это… это… – Агван силился вспомнить, как называются они по-русски.

Прошлой осенью он сам провожал их – целую тьму. Они тогда улетали в теплые южные края. Бабушка говорила, что они прощаются с Агваном, с отарой. Они тогда долго кружили над Бухасан – лесистой горой, над озером Исинга. Но даже когда их совсем стало не видно, в ушах его еще долго стоял их крик… Тогда бабушка объяснила ему: как только пройдет зима, они вернутся сюда, к своим гнездам, и принесут с собой в клювах весну. «Ты встречай их, не проспи!» – сказала тогда бабушка, и еще она… назвала их и по-бурятски и по-русски, а он забыл. Не проспал, встретил, а как звать, забыл. Обидно. Вика вон смеется над ним. Агван надулся.

Вдруг увидел бабушкину палку, прислоненную к углу избы. Он подпрыгнул, крикнул:

– Палка звать! Не… Калка! Калка!

Вика засмеялась еще громче:

– Палка-калка! И нет вовсе. Это галки. Я в книжке видела. Гал-ки. Гал-ки.

Агван рассердился, что она все знает лучше его, хотел толкнуть ее, но раздумал и подскочил к конуре Янгара:

– Ты мой пес! Иди гуляй, – он отстегнул тяжелую цепь.

Но вместо того чтобы играть с Агваном, пес, вовсю заливаясь, кинулся к птицам! Сам белогрудый, он, лая и визжа, исступленно гонялся за белогрудыми птицами. Птицы взметывались перед его носом, еще большим шумом наполняя все вокруг, садились позади его, дразнили. Им правилась такая игра. Они тоже радовались весне, которая вернула их на родину.

Только Агвану уже не было весело. Он стоял возле пустой конуры, тер глаза. Может, глазам больно от яркого солнца? Подошла Вика, провела пальчиками по макушке – Агван боднул головой и не повернулся. Тогда Вика подняла соломинку, пощекотала ему щеку.

– Солнце, – сказала звонко. – Наран!

И Агван засмеялся. Долго сердиться на Вику он не мог.

Вместе с весной для них наступили плохие дни. Пеструха перестала давать молоко.

– Ее вымя, – объяснила бабушка, – готовит молозиво для теленка.

Вот и приходится грызть хурууд – сушеный творог, пить небеленый чай. Это невкусно, к тому же, сколько ни грызи, все есть хочется. По нескольку раз в день подбегают они теперь к стайке Пеструхи и упрашивают ее поскорее принести теленочка. А Пеструха смотрит на них большими влажными глазами и жалостно мычит. Пеструху теперь не выпускают – вдруг в степи теленочка уронит? Молока нет, хлеба тоже.

В один из таких дней бабушка сказала:

– Сегодня с поля моего сына увезли на молотилку последние копны ячменя. Хотите, попробуем колоски собрать – поле теперь пустое.

Агван так обрадовался, что почти всю ночь уснуть не мог. Наберут колосков – лепешки будут!

Утром, рано-рано, запрягли в одноколку бычка – этот ленивец заменял пока их Каурого, а Каурый все болел.

Вика забралась к бабушке на колени, но Агван так волновался, что даже не рассердился. Он будет править! Лишь глянул искоса: ишь, неженка.

Холодно очень, как зимой. Агван передернул плечами. Да ладно. Он потерпит. Он мужчина.

Колеса звонко прорезают топкий ледок луж, тягуче хлюпают, вдавливаясь в подтаявшую землю. Оборачивается Агван: две четкие кривые линии вытекают из-под колес, все дальше и дальше отодвигается изба и кошара. Как там мама? Еще никак не поправится, кашляет. Но он сразу обо всем забывает – у них будут лепешки! Носится вокруг Янгар. Почему он не оставляет следов? Высунул розовый язык и визжит. А то остановится, понюхает землю, поскребет когтями, расчихается и уносится прочь. Понимает, что суслики еще спят глубоко в земле и вылезать им пока рано.

Бык едва ноги переставляет, кричи не кричи – не Каурый! Бабушка покачивает на коленях Вику и ругает быка за лень. Дергает Агван вожжи, по бык только помахивает тощим облезлым хвостом и плетется, по-прежнему. Агвану становится скучно. Он задирает голову – небо высокое, светлое. Низко над степью, распластав крылья, кружит коршун. Тоже ленивый. Почему он не падает? Почему крыльями не машет, а летит? Может, Вика знает? Но он вспомнил про галок и не стал спрашивать. Так и просидел всю дорогу расстроенный – ничего он объяснить не умеет. У края поля остановились. Агван спрыгнул первым, помог слезть Вике. Бабушка повесила им на шеи кожаные сумки, вздохнула:

– Смотрите, уже собирают. Ох, трудно людям.

Агван увидел черные маленькие фигурки, которые будто кланялись земле – просили у нее хлеба.

Бабушка подошла к кругу, отпечатанному копной, подняла первый колос, отломила и бросила солому.

– Здесь ищите, здесь стояла копна.

Тугой колос мягко упал на дно мешочка.

Агван тоже поднял колос, подержал в руке, сказал важно Вике:

– Много хлеба пропало.

А Вика оглядывалась растерянно – она еще не нашла ни одного колоска. Агван протянул ей свой. Радостно заблестели ее глаза, а он засмеялся:

– Мы много, много найдем, вот увидишь!

Палкой с острым концом бабушка постукивала по земле: тук-тук.

– Зачем стучишь? – удивился он.

– Ищу клад зерна. Мышки запасливы. С осени натаскают зерна в норку, всю зиму едят да еще и до нового урожая остается.

– Я тоже хочу. Мне тоже палка нужна. – Агван огляделся и сразу забыл про палку и про склад, – далеко раскинулось поле, а с одного боку его сторожила гора, похожая на островерхую шапку, только кисточки на макушке нету. Нет, и кисточка есть – облако вылезло и повисло на верхушке. Никогда не был Агван в горах: как, интересно там?

– Бабушка! Там можно жить?

Мутным туманом вставал над горой день.

– Это она – Улзыто? – приставал Агван к бабушке, у которой на губах застыла странная улыбка.

– Гора моего сына, твоего папы, Жанчипова гора, – наконец услышал он. – Раньше звали ее Улзыто. А где ходим, болото было.

– Вика! – закричал он громко. – Вон гора моего папы!

– Кормит нас сынок, – бабушка улыбалась. – До сих пор кормит.

Агван подбежал к ней, ухватился за ее тяжелую руку.

– Пойдем склад искать, – и потащил к блеклым кругам, боясь, что она вот-вот заплачет.

Солнце катилось кверху и как-то быстро улеглось на небе, а они все искали колоски. Нет-нет да поглядывал Агван на папину гору.

Вика ходила вдалеке. Он захотел рассказать ей про папу, побежал к ней. Заглянув в ее мешочек, охнул:

– Сколько у тебя!

– Возьми половину.

Агван обрадовался, но поспешно мотнул головой.

– Сам! – Ему стало весело, только сильно пекло солнце, и в овчинном тулупе было невмоготу. Вон Вика в ваткой телогрейке, ей хорошо.

– Давай вместе ходить! – предложила Вика.

– Месте. Ладна. – Он попробовал расстегнуть дэгэл, не смог. И склонился рядом с Викой над колосьями – они были пусты.

– Мыша, – сказал Агван.

– Птички, – возразила Вика и помахала руками, как крыльями.

Агван вдруг увидел рядок вылезшей из-под снега соломы и бросился к нему.

– Смотри!

Валок был жидкий, но богатый колосом. Вороша его, обламывая колоски, перетряхивая солому снова и снова, Агван поглядывал на папину гору. Ему казалось, что папа сейчас спустится с нее – огромный богатырь. А может, он уже домой пришел?

Агван забеспокоился, закинул голову – когда солнце очутится прямо над ними, можно будет ехать… Солнце было лохматое и рыжее… И совсем еще недалеко от Улзыто. Но палило оно жарко. Агван все-таки расстегнул дэгэл. Только хотел скинуть, услышал:

– Весеннее солнце – обманщик, пригреет, а потом болезнь нагонит.

Пот, пыль от соломы лезли в глаза, саднили лицо.

Тихо смеялась Вика:

– Много-много хлебушка будет. Много-много.

Агван вдруг зашептал ей в ухо.

– Я тебя больше всех люблю.

Вика испугалась и побежала к бабушке, он – за ней.

– Смотрите, вот склад! – встретила их бабушка. Она, присев на корточки, снимала землю, соломинки, убирала камешки, приговаривала:

– Какое чистое зерно. Да много.

Агван проглотил голодную слюну.

– Теперь нашим детям будет чем животики набить. Умные мышки укрыли зерно мякиной, спасли хлеб, – голос у бабушки был грустным, и Агван не мог понять почему. – Бабы и старики до седьмого пота работали, а эти маленькие разбойники, видишь, что делают, ай-я-яй! Зато сами в зубы лисы попали – весна, а склад целехонький.

У него сильно болел от голода живот.

– Я очень хочу есть, – глаза Вики наполнились слезами. Она снова была совсем худая – такая, какая приехала к ним.

Агван поспешно стал растирать колос на ладони, как это делала бабушка. Но зерно не вылазило.

– Сырой он, – грустно сказала бабушка.

Он попробовал откусить, но ячменный колос кололся усами.

– Я потерплю, – прошептала Вика. В горячем солнце она казалась очень бледной.

Агван задрал голову – теперь солнце лежало в небе хозяином, почти над ними. Почему оно не кормит их? Сощурился – оно съежилось. Оно, оказывается, тоже ничего не может, само опирается лучами о землю.

– У меня кружится голова, – прошептала Вика.

Всю обратную дорогу и долгий день, пока зерно сушилось возле горячей печи, пока его били колотушкой и веяли, пока снова сушили, а потом наконец мололи в ручной мельнице, Агван думал: вот он, единственный мужчина в доме, должен отвечать за всех, а он ничего не может. Не может накормить Вику, не может сделать, чтобы выздоровел скорей Каурый, чтобы бабушка не плакала. Почему это? И бабушка ничего не может. Почему?

Поздним вечером их не гонят спать.

Они сидят с Викой на бабушкиной кровати, закутанные в доху, по очереди зевают, трут слипающиеся глаза.

– С молоком лепешка… вкусна… – шепчет Агван и снова трет глаза.

Если они уснут, все пропадет…

– Мы помощники, да? – говорит он сонно, но упрямо.

– Не ковыряй в носу, – сердится Вика. Агван косится на нее – в прозрачных бледных глазах – огонь от печки, волосы уже подросли и падают на тонкую шею. Он обнимает Вику за эту тонкую шею с легкими волосами, шепчет:

– Я тебя больше всех-всех люблю.

Взрослый Агван не раз вспомнит тихий дом, шуршащих по хозяйству родных женщин, ни с чем не сравнимый запах готовых лепешек и голос, не забытый, не стертый временем, торжественный голос бабушки:

– Подойдите, дети. Покушайте своим трудом добытый хлеб!

7

Дулма задержалась в кошаре, и Мария сама погнала овец в степь. День за днем, день за днем – все одно и то же, беспросветно. Куда ни глянешь, грязные тощие овцы. Снега уже нет, и сияют рыжими боками бугорки, греются, готовые разродиться травой, цветами. Есть ли на свете березы и липы? Есть ли широкая улица с ее комнатой?

Медленно бредет Мария по степи. Овцы рады жухлым мертвым травинкам. А ей чему радоваться? Голодная… выспаться хоть бы раз! Всколыхнулась забытая жалость к себе: так и пройдет жизнь – в непосильной работе, вдали от родины?!

На полевом стане завели колесный трактор. Единственный на весь колхоз! Утренняя свежая тишина ясно донесла его шум. С утра до позднего вечера над пашней клубится черно-серое облако пыли. Может быть, там веселее, интереснее? Там много людей. Там зарождается хлеб. Раньше и думать не думала, что так трудно он дается людям.

Над степью плавают живые запахи: прошлогодней травы, обнажившейся земли.

Большой темный зал, она – за роялем. И Степан улыбается ей…

Как пахнет живой хлеб? С хрустящей корочкой…

Чего это Дулма не идет? Дулма тоже устала. И Пагма. Но у них есть Жанчип. Если бы у нее была такая надежда!..

– Хулай! – крикнула Мария столпившимся овцам. – Хулай! И что в степи хорошего! За что Дулма любит ее? Идешь одна… километр за километром. Небо высокое, конца не видать. И можно петь.

– Хулай! – Мария попробовала увидеть степь, какой видит ее Дулма. Солнце и земля, больше ничего. Кажется, что земля светится. Закинула голову – в глаза полился голубой свет, смотреть невозможно. Зажмурилась. И тогда услышала степь. Раскрыла глаза – голубая мелодия лилась с неба и от рыжей веселой земли, обволакивая покоем, кружа голову. Нет больше свалявшейся шерсти овец, их худобы – есть круг степи. Какая знакомая мелодия… что-то подобное пела Дулма. Первобытный, необработанный, весь из переливов, голос Дулмы звенел торжествующе. И сейчас звенит. А может, и не Дулма поет. Эта мелодия опускается в ледяную улицу из чьих-то счастливых окон, под которыми она стоит, едва удерживая в одеревеневших руках тяжелую веревку от тяжелых санок с Викой.

Мелодию неожиданно рушит гул земли, топот копыт. Мария оглядывается в сторону полевого стана – к ней спешит всадник. Становится смешно: словно в сказке – солнце, степь и всадник. И сразу надежда: а вдруг это Степан?

Топот все ближе, громче, громче. Она увидела наконец всадника и горько вздохнула. Плотный, слитый с конем, Содбо размахивал руками, приветствуя. Как говорить с ним? О чем? Снова о буране? Ну пусть он спас ее… Что же ей делать теперь?

А он уже спрыгнул с коня и стоял возле – большой, сильный, – стоял молча, только тяжело дышал. На гимнастерке сияли медали «За отвагу» и «За боевые заслуги».

– Здравствуйте! – она протянула ему руку. – Я все смотрю на ваш полевой стан, весело, наверное, вам всем вместе. А я вот одна.

Содбо с силой моргал и молчал. Он так же молчал, когда она поцеловала его руку – за свое спасение, за его ласку. А если бы он не спас? Или спас бы позже, и она обморозилась бы? Она тоже могла бы остаться калекой – с пятнами на лице или без рук… И тогда ее никто бы не полюбил. Даже Степан, если бы вернулся. Он любил красивую…

Содбо теребил фуражку и не смотрел на Марию.

– Пойдемте к нам, – тихо сказала Мария. – Чаю попьем. Дулма рада будет.

Но Содбо жестко, больно взял ее за плечо, повернул к себе, уставился в упор теперь немигающим, застывшим глазом.

– Я страшен. Урод.

Отпустил наконец. Вытянул торопливо из кармана фотографию.

– Смотрите. Вот я.

Голос его срывался, и у Марии сдавило горло. На нее смотрел большеглазый парень, улыбку которого веселые яркие точки в глазах делали озорной.

– Это я, – повторил Содбо к отвернулся.

Мария хотела было сказать, какой он красивый, но закрыла рукой рот. Был красивый. Был. И зачем ему утешения?

Содбо опустил голову – Мария увидела совсем белый, седой затылок. А ведь ему немногим больше двадцати!

– Как же я теперь? – заговорил он, горько усмехаясь. – Люди отшатываются при встрече.

– Главное, живым вернулись, – единственное, что нашлась она ответить, – Можно сказать, счастье это.

– Счастье? – Содбо взял из ее дрожащих рук фотографию, повернулся и пошел, ведя коня за узду.

Она кинулась за ним, не зная зачем, остановила:

– Подождите, я не так сказала. Я думала: это же лучше, чем умереть.

Он не смотрел на нее и все крутил свою фуражку.

– Вы искренняя, – он вздохнул. – А если бы ваш муж таким вот вернулся?!

Мария отшатнулась. Степан – калека? Без синего, яркого, пушистого глаза? Человек без лица? Нет, нет, лучше остаться одной.

– Вы искренняя, – повторил Содбо. А она снова вспомнила полумрак конторы и ласку его рук в минуту, когда решалось, будет ли она жить.

– Не знаю, – прошептала она. – Его нет. Он погиб. Я не знаю.

Содбо заговорил тихо, бережно, словно еще продолжал гладить ее лицо и руки.

– Вы честная. Врать не умеете. Увидел вас и себя потерял. Только тогда понял: урод…

– Замолчите, – жалобно попросила она. – Я прошу. Защитили вы нас. И потом вы меня спасли… И потом… шрамы украшают воина, говорят о его мужестве. – Она заплакала. – Я ничего не могу вам сказать, честное слово. Мне больно, – она всхлипнула. – Поверьте, – и она, сама не зная почему, провела обеими руками по его волосам.

– Я знаю, я верю, – Содбо заморгал. – Фугаска попала в наш танк, – он очень волновался, Содбо. Конь положил ему морду на плечо, тронул ухо губами. – Загорелся, словно спичка. Командира сразу же. Не знаю, как мы выбрались со стрелком-радистом. Помню, ползли между воронок, искореженных машин, трупов. – Мария вздрогнула. – Потом помню, как земля вздыбилась с оглушительным грохотом. И все. Госпиталь… полгода голова в повязке, в кромешной темноте. А потом увидел себя в зеркале. Нет, лучше было умереть, – он сказал это с такой болью, что Мария кинулась к нему, припала, обеими руками, словно дочку, обняла.

Он вырвался, вскочил на коня и, не оглядываясь, помчался от нее.

Ей показалось, что она снова ползет в мокрой ледяной тьме.

Бессильно опустилась на бугорок, закрыла лицо. Она не чувствовала ласкового тепла солнца, влажного дыхания земли. Содбо – это война.

– Содбо, Содбо, – шептала она, глотая горькие слезы, – Содбо, Содбо, – и вдруг поняла, что в его изуродованном лице сосредоточились и все ее страдания, все ужасы безжалостной войны, близких людей, и лицо это будет стоять перед ее глазами всю жизнь, будет мучить, терзать ее больше, чем пропавший без вести Степан, больше, чем все виденное – вместе взятое…

Мария не слышала, как подошла Дулма, опустилась рядом. Очнулась, когда та спросила:

– Что с тобой?

Лицо Дулмы было печальным. Подохли еще три ягненка, сказала она. Растерянно оглянулась Мария на кошару– там пестрят на крыше шкуры подохших от голода овец и крохотных, только что народившихся ягнят.

Что ни делали – добывали из-под снега ветошь, резали серпами, распаривали, кормили отощавших маток, отогревали на руках хилых овец, – и все напрасно.

– Это тоже война, – машинально вслух сказала Мария. Дулма кивнула.

…Черным, малиновым, синим вспыхивает степь под солнцем, рождающим это разноцветье. Такой видит Мария степь. Наверное, глазами Дул мы видит.

Они идут, прижавшись друг к другу, и молчат. Марии нравится теперь молчать. Степь научила, как давно научила этому Дулму.

Кошара уже близко.

– Мама!

– Мамочка!

К ним бегут дети, стремительно, уже устав от бега:

– Конь папин… не дышит.

– Коничка умер…

Что же это такое? Что же это такое?

Дулма мчится к кошаре. Она не слышит крика сына: «Бабушка лежит». В ней застыл страх, не понятный ей самой, гнетущий, останавливающий бег – она вовсе и не бежит, а семенит еле-еле.

Молча остановилась Дулма над мертвым конем. До нее едва доходят испуганные слова Марии:

– Эжы слегла.

Дулма осторожно вошла в дом, присела возле матери, которая спит теперь на ее постели.

– Что с вами?

Мать села. Взглянула невидящими глазами.

– Я сразу заметила. Затосковал он вдруг. Я ему овес поднесла. Потрогал губами и отвернулся. Домой кинулась– за теплой водой. А когда вернулась, лежит…

Пагма раскачивалась из стороны в сторону, глядя перед собой. Она была совсем старая, эжы, у нее слезились сизые, как у Каурого перед смертью глаза.

– Не уберегли коня. – И вдруг сказала громко и отчетливо: – Всё. О, Жапчип мой!

Слова прозвучали для Дулмы, как звон погребального колокола.

– Замолчите. Не смейте. Нельзя, – прошептала она.

Утром погрузили коня с трудом на телегу, прикрыли брезентом. Бабушка горбилась на передке. Бык лениво плелся к лесу. Сбоку рядышком шли тетя Маша и мама. Янгар было кинулся догонять, но Агван отчаянно крикнул:

– Назад, ко мне. – И пес вернулся. Агван вцепился в его шерсть.

Янгар вывернулся, улегся рядом и заскулил.

Медленно удалялась печальная процессия. Голова Каурого свешивалась с телеги, покачивалась, будто прощалась с ним.

Агвану казалось, что Каурый сейчас откроет глаза, позовет к себе веселым ржанием. Но конь уплывал все дальше и дальше, равнодушный и молчаливый. «Никогда я теперь не стану всадником! Почему коня увозят от меня?»

Вика прижалась к нему, и Агван сглотнул слезы, только тело его вздрагивало.

Вскоре над лесом клубами повалил дым.

Агван кинулся к избе, забился под кровать. Каурого жгут. Он исчезнет? Куда? Куда он исчез? Куда он исчез? Куда делась рука папы Очира? Снег теряется и находится опять. Почему же папа Очира никак не может найти свою руку? А где Малашка? Совсем пропал. Агван закрыл рот ладонью, чтобы Вика не слышала его.

«Ты единственный мужчина в доме», – вспомнил неожиданно. Вылез из-под кровати.

Вика сидела нахохлившись возле огня.

– Давай чай варить. Сейчас наши вернутся. Слышишь, вернутся! – крикнул он.

Долго-долго будет подниматься трава из затоптанной миллионами сапог, измученной земли, много лет пройдет, пока беспечно начнет смеяться человек, – голая, выжженная планета с калеками и сиротами выздоравливает не сразу!

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

1

День Девятого мая выдался солнечным и теплым, хотя со стороны озера временами дул сыроватый, холодный ветер. Дулма с утра находилась в непонятном тревожном ожидании. Пошла в кошару, снова вернулась в дом и, не выпив даже чаю, опять заспешила в кошару. То ей казалось, что мать никогда больше не встанет с постели – в сумраке избы так страшно белеет ее исхудавшее лицо с чуть горбатым носом и резко очерченными губами! То чудилось: именно сегодня явится Жанчип – он всю ночь не давал покоя: смеялся, плясал, широко раскидывая руки, целовал ее… и тогда радостью сжималось сердце. То мерещилась сцена, которой заморочила ей голову Мария. Как это она будет петь не в степи, а в узком тусклом зале?! Дулма нюхала сырой ветер, подставляя под него лицо, будто он мог отогнать мучающие ее предчувствия.

Ягнята нехотя выходили из сакманов во двор, и Дулма сердилась:

– Хулай, хулай, ну идите же!

– Плохо эжы… врача бы! – Мария тронула Дулму за руку.

Дулма выпрямилась. Тревога еще больше овладела ею.

– Молчи, – сказала поспешно. – Не надо врача. Устала она просто, старая она. Каурый вот… – медленно двинулась к кошаре.

– Ешь, милый, – услышала она тоненький голос Вики и остановилась. – Бабушка болеет, мы будем ее работу делать. Слышишь? – На коленях Вики лежал ягненок. На куче пригретого солнцем навоза развалился Янгар.

Дулма выскочила из кошары, ухватила Марию за руку:

– Идем, – зашептала взволнованно, – идем. – Она сама не могла бы объяснить, зачем притащила сюда Марию, почему так взволновалась.

– Кушай, ты сирота, тебе надо кушать, тогда обязательно вырастешь, – Вика совала в глупую мордочку бутылку с молоком.

Вразвалочку подошел к ним Агван с пустой бутылкой в руках. Следом, тоже вразвалочку, тянулся длинноногий теленок красно-белой масти – вылитая Пеструха.

– Еще хочет! – вздохнул Агван.

Теленок ткнулся мордой Агвану в грудь, поднял кургузый хвостик, подскочил к Вике, уставился любопытным глазом на ягненка, стал нюхать его.

– Мы теперь чабаны. Пусть женщины отдохнут, – важно сказал Агван.

Дулма тихо рассмеялась, словно это она была там, за перегородкой, маленькой девочкой рядом с маленьким Жанчипом – тревога ее растаяла.

– Они целуются! – смеялась Вика.

Теленок вернулся к Агвану, требовательно потянулся розовыми губами к бутылке, замотал недовольно головой:

– Му-у!

– Ишь какой ты хитрый, молока хочешь, – Вика снова склонилась над ягненком. – Нам с Агваном не останется, и вот этому сиротинке, и бабушке, и нашим мамам.

Дулма стояла, тесно прижавшись к Марин, и чувствовала, как подрагивает ее худенькая рука:

– Смотри, как мы нагрязнили. Увидят мамы, нащелкают, – ворчит Агван.

– А мы давай уберемся! – Вика вскочила.

Вдруг Янгар навострил уши – и с диким лаем метнулся мимо Дулмы и Марии. За ним кинулись дети и сразу угодили в объятия.

– Ну и хозяева, добро разбазариваете, – смеялась Дулма.

Выбежали вместе из кошары. К ним во весь дух несся всадник. Дети помчались ему навстречу.

– Сумасшедший какой-то! – пробормотала Мария. А Дулма толкнула ее на ворох соломы и сама повалилась рядом.

– Это Содбо, кажется…

Мария вспыхнула.

Было беспричинно весело, и она тормошила Марию:

– К тебе, наверно…

Это оказалась Бальжит.

– Правильно веселитесь, бабоньки, – она соскочила с коня, вокруг которого прыгали дети и Янгар. – Победа, бабоньки. Слышите, победа! – крикнула она неестественно громко.

Дулма испуганно села и недоверчиво уставилась на Бальжит.

– Победа, бабоньки! – снова, в третий раз, услышал Агван странное слово. Он так ждал его, а прозвучало оно обычно. Агван недоуменно уставился на тетю Бальжит, которая только что смеялась, а теперь, обняв столб ограды, голосила.

«Радоваться надо, – думал Агван, – а она плачет. Победа. Значит, папа завтра приедет».

– Папа приедет! – с криком кинулся в избу, к бабушке. – Папа, па-па, папа! – Он свалился на пол, потому что бабушка резко вскочила и слепо, оттолкнув его, быстро пошла к двери.

– Папа скоро приедет, потому что победа! – выпалил он, все еще не в силах понять, куда заспешила бабушка. И удивился еще больше: бабушка замерла с вытянутыми к двери руками, а потом как-то странно сморщилась, поплелась назад и повалилась на кровать.

– Ты что, бабушка?

Дверь распахнулась, и вошла смеясь тетя Бальжит, будто не она только что голосила.

– Здравствуйте, эжы! Такой день! Такая радость! А вы что лежите?

– Кости старьте, здоровье слабеет. Ветерок подует, простынешь и сляжешь, – шепчет она.

– Вот тебе и раз! Только что, как молодая, по избе скакала. И потом в простуду кашляют, сморкаются.

– Победа, эжы! – растерянно сказала мама.

Бабушка наконец услышала, села:

– Значит, покончили с этим зверем, – она говорила, словно сама с собой. Голос ее был тускл. – Какой грех нам послал его? Какая мать носила его под сердцем?

– Полно вам. Бутылочку надо бы! – Тетя Бальжит гладила бабушкину руку. – Выпили бы за возвращение Жанчипа.

Бабушка оттолкнула Бальжит.

– Не надо, дочка. Только тогда, когда мой ясноглазый распахнет дверь, когда я, как бывало, поглажу его большую голову, когда он возьмет на руки сына и попьет чай из рук Дулмы, вот только тогда успокоится мое старое сердце. А если…

В избе стало тихо. Агван выскочил на улицу.

Вика сидит прямо на земле, рядом с Янгаром.

– Победа! Ты что?

Вика медленно качает головой.

– Все равно мой папа не вернется. Он совсем умер. – Вика не плачет, но лицо у неё серьезное. Агван возвращается в дом.

– Машенька, пошарь-ка в сундуке, там кое-что припрятано. Нашла? Вот-вот. Подай сюда, – Острием ножа бабушка сбрасывает картонную пробку, сует в горлышко безымянный палец левой руки и, шепча молитву, щелчком разбрызгивает водку в разные стороны. Агван смеется.

–  Дулма, доченька, – голос бабушки дрожит, – брызни и во дворе – в четыре стороны, в восемь направлений света. Пусть во всех странах теперь воцарится мир – навечно! – бабушка снова сложила руки в молитве.

Агван побежал за матерью. Вика все еще обнимала тихого Янгара и без удивления смотрела своими громадными глазами, как его мама брызжет во все стороны света.

«Как просто, – думал Агван. – Почему же раньше никто не догадался побрызгать? И водка была. Глупые эти взрослые».

Круглое солнце взобралось на самую верхушку неба: нужно задирать голову, чтоб смотреть на него. Это оно сделало им победу?

– Смотри, – Вика теперь смеялась и выворачивала Янгару уши.

– Идем в дом, – доверительно зашептал ей Агван. – Там будут водку пить.

– … Я всю жизнь с богом в сердце прожила, с ним и уйду на тот свет, моля за ваше счастье. А вы поймите. Вы в другое время живете, не считаясь ни с богом, ни с молитвой. Это ваше дело. Я ведь не мешала вам жить.