Текст книги "Поклон старикам"
Автор книги: Сергей Цырендоржиев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 18 страниц)
Те двое переглянулись с улыбкой. Старик же направился к выходу и уже взялся было за дверную ручку, но вдруг ему пришло в голову, что получилось нескладно: уважаемые люди пригласили его для важного разговора, а он начал показывать перед ними свой строптивый нрав. Подумав так, он осторожно положил возле порога свой топор и в раздумье принялся чесать затылок.
– Всю жизнь вы плотничали, можно сказать, горб заработали на этом деле. Неужели вы не заслуживаете почета и уважения? – Банзаракцаев снова засмеялся, но тут же оборвал смех и сказал уже заметно построжавшим голосом: – Не будем много болтать, мы не бабы. Спорить тут не о чем… Едем. Заодно отдохнете, город посмотрите, людей. Увидите руководителей республики. Выезжаем завтра в шесть утра. Будьте к этому времени готовы. Слава богу, в Исинге воды хватает – вдоволь покупайтесь, оденьтесь во все лучшее, значок ударника не забудьте прикрепить к пиджаку. Возьмите достаточное количество денег – вы пока еще не обеднели. Мы за вами заедем.
– Товарищи начальники, пожалейте старика. Я ведь даже не смогу понять, о чем там говорить будут. Я же всего лишь темный бурятский старик. Возьмите лучше Ендона Тыхеева. Он человек проворный, остер на язык и перед людьми любит речь держать, – отнекивался старик.
– Ендон Тыхеев наш знатный чабан, – негромко объяснил Шоноеву председатель. – Как вы не можете уразуметь, дядюшка Бизья: ваш этот Ендон – чабан. А мы едем на совещание строителей, передовиков строительства, понимаете? У вас с Ендоном всю жизнь длится неприязнь, ссоры, неужели вам все это еще не надоело?
– У Ендона на лбу же не написано, что он чабан, вот потому и говорю. Если его чуть подбодрить, подхвалить, то он, ей-богу, покажет себя не хуже любого строителя. Еще даже впереди многих окажется.
Председатель посуровел лицом, глаза его стали колючими.
– Видите ли, товарищ Заятуев, мы ведь не шутить сюда собрались. Вы не ребенок, должны понять, что вам говорят. Не от нечего делать уговариваем мы вас. Что это такое, в конце-то концов! До каких пор вы вы будете думать только о себе? Вам предлагают принять участие в большом общественном деле, а вы, как пугливый конь, шарахаетесь все в сторону да в сторону. И это вместо того, чтобы на легковой машине прокатиться до города, повидать зятя, дочь, внуков. Скажите-ка прямо, с каких пор вы не были в городе?
– Да вот… как-то после войны ездил один раз.
– Это же тридцать лет назад! – секретарь райкома был явно поражен.
– Да, – старик Бизья потупился. – Зачем болтаться по свету и терять попусту время. Так я рассуждаю своим скудным умишком.
– И это передовой строитель, ударник! Ну, а на курорт, в санаторий не доводилось ездить?
– Зачем мне это, если я не болею? Пусть уж туда ездят всякие ендоны тыхеевы. Это ведь такие люди, что скользнет по ним тень коршуна, и они тут же начинают кричать, что простудились.
– Что такое телевизор, знаете?
– Как сказать… Слышал про такое.
– Ну, хотя бы в кино вы ходите?
– Нет. Я ведь русского языка почти не знаю…
– Как же такому человеку можно было давать звание ударника коммунистического труда? Поражаюсь… – негромко сказал по-русски Шоноев, обращаясь к председателю, и, морщась, качнул головой.
– Это же исключительно трудолюбивый человек. Большой мастер строительства. Было бы у нас в колхозе хотя бы три таких Заятуева, не понадобилось бы тогда сто лодырей, – ответил Банзаракцаев и повернулся к старику. – Ну, я вас и в самом деле не умоляю. Это приглашение я взял не из своей головы, оно исходит сверху, из республиканских органов! Держите, – с этими словами председатель протянул сверкающий золотыми буквами по красному атласному картону пригласительный билет.
Уже порядком подавленный, старик Бизья отозвался дрожащим голосом:
– Что ж, делать нечего. Начальству надо повиноваться, такая мысль сидит в моей голове не со вчерашнего дня, – и, как бы желая сделать свои слова более убедительными, толстым корявым пальцем постучал себя по виску. – Я ведь дурость-то свою только потому и показывал, что, думаю, не пойму я там ничего, а потому и пользы от меня не будет никакой. Такие дела под силу только молодым, с острым умом – вот как я всегда думал. Ей-богу, именно так. А теперь что ж поделаешь, придется ехать. На строительство-то мне можно заглянуть?..
…Явившись на работу, Бизья обычно не сразу приступал к делу. Отойдя в сторонку от бревен, завезенных для строительства, он, сложив ноги калачиком, усаживался на зеленую травку, доставал кисет, свою видавшую виды трубку, выбивал ее о мозолистую ладонь, старательно наполнял табаком, после чего принимался не спеша курить. В этом смысле он был довольно-таки странным человеком. Он курил только один раз – перед тем, как приступить к работе. В другое же время – будь то дома или на улице – он и не помышлял о табаке. То ли это его утренняя трубка, выкуриваемая перед работой, помогала ему сосредоточиться и обдумать, что и как надо сделать сегодня; то ли уж это была просто глубоко укоренившаяся привычка, столь же обязательная, как утреннее умывание. Так вот и сиживал старик, опершись локтями о колени и как бы любуясь уже сделанным, и обводил загоревшимся взором то, что создавалось его руками.
Закончив курить, он заворачивал трубку в кисет, прятал все это в карман куртки, которую тут же аккуратно складывал в сторонке, после чего доставал из брюк обернутый в черный лоскут ставший совсем тонким от долгого употребления оселок и начинал править лезвие топора. Время от времени поплевывал на оселок, когтем большого пальца пробовал остроту лезвия. И все это делалось не спеша, обстоятельно, но стоило лишь взглянуть на любовно заточенный инструмент, и любому становилось ясно, что перед ним труженик серьезный, дело свое любящий и делающий его на совесть, по-хозяйски. На этом подготовительная часть работы закапчивалась. А завершалось все еще одной странностью – старый плотник снимал с себя обувь. «Такого плотника, который работал бы босиком, я в жизни не видывал, да и от других о таком не слышал. Все у него не как у людей. Видно, хвастается своими косматыми, будто у медведя, ногами», – осуждающе толковал Ендон Тыхеев.
Вместе со стариком работал его свояк, двадцатилетний парень по имени Данзан.
– Ну, свояк, начнем, что ли? – по обыкновению спросил старик у Данзана, после чего, поплевав на ладони и крепко сжав топорище, с неожиданной легкостью вскочил на ноги.
Данзан, здоровенный малый, румяный, с ямочками на щеках, был несколько глуховат. Последние два года он, работая при старом плотнике, пообвык, кое-чему научился.
Старик Бизья приблизился к уложенным на поперечные лежаки длинным бревнам. Под них с обеих сторон, чтобы они не раскатились, были предусмотрительно подложены куски коры. Бизья обошел вокруг, оглядел все это придирчивым оком.
– Ого, прекрасное дерево, – говорил он, будто обращался к невидимой толпе. – По такому дереву мой топор пойдет как по маслу. Отличный материал, – заключил он и даже прищелкнул языком от удовольствия.
Плотники, как известно, для того, чтобы внутренняя стена будущего дома была гладкой и ровной, используют бечевку, натертую сажей или мелом. Ее туго натягивают вдоль бревна, после чего оттягивают на манер тетивы и отпускают. Следует короткий щелчок, и от одного конца бревна до другого остается строго прямая черта. Однако старик Бизья в таких случаях полагался только на свой глаз и руки, не уступающие по точности любой линейке. Не теряя времени на всяческого рода ухищрения, он сразу брался за топор. Эх, если б вы только видели, как он тесал бревна! Ровнехонько, не спеша и, казалось, не прилагая никаких усилий. Одновременно с ударом топора он с коротким хеканьем выдыхал воздух. Стесанная поверхность выходила столь гладкой и блестящей, что в пору лизнуть языком.
– У каждого дерева своя особенность, свой нрав, Данзан, – поучал старик и наставительно поднимал при этом палец. – Не следует бездумно набрасываться на бревно, едва его прикатят. Прежде с деревом надо познакомиться, разглядеть в нем все извилины, все сучки и изъяны. Начинаешь рубить – не спеши, не орудуй абы как. Далее, когда опускаешь топор, успевай выдохнуть, умей расслабиться, чтобы дать себе отдых в этот момент. Резвый конь бежит ровно, расстояния покрывает большие. Вот потому учись работать спокойно и аккуратно.
Старательно следуя советам старого мастера, Данзан мог теперь, если нужно, без труда срубить дом и в одиночку. И все же он сознавал, что до учителя ему еще далеко. Бизья же мечтал воспитать мастера, не уступающего ему самому, и поэтому, принимая работу своего ученика, старался не ворчать, не придираться, а спокойно и доброжелательно объяснял, что, где и как можно сделать лучше. А если уж замечал сделанное из рук вон плохо, быстренько исправлял сам. И в таких случаях Данзан, парень самолюбивый и упрямый, злясь в глубине души, сжимал зубы и с еще большим рвением брался за работу.
– Ты, Данзан, не пугайся того, что можешь отстать от меня, а старайся делать свое дело добросовестно, без спешки, понял? Конечно, мы не станем винить друг друга, если вдруг, не дай бог, испортим какое-то бревно, сделаем материал негодным. Но те, кто будут жить в плохо построенном нами доме, станут всю жизнь вспоминать недобрыми словами Бизью Заятуева и Данзана Ашатуева, будут проклинать их и презирать. Видит бог, мне старику, вовсе не хочется прослыть в конце жизни обманщиком и недобросовестным человеком, – так гневно сказал однажды Бизья своему молодому помощнику, когда тот, неверно выведя угол дома, уперся на том, что один закошенный угол из четырех – это еще не беда, сойдет, мол, и так. Слушая гневную тираду старика, он, с силой потирая затылок, словно желая похвалиться игрой мышц мощной руки, пробурчал:
– Ладно, понял, дядюшка.
Больше в тот день он не сказал ни слова, будто в рот воды набрал. И с тех пор за ним подобного случившемуся не замечалось…
В небе стояло облако, пухлое, словно раскормленная свинья. Над ним, как бы оседлав его, пылало солнце, яростное и до того беспощадно обжигающее, будто оно задалось целью заставить строителей спрятаться в в тень или же прогнать их на обеденный перерыв.
– Черт побери, вот жара так жара, – проговорил Данзан, устало вытирая пот и бросив вопрошающий взгляд на старшего товарища.
– Вот что, дружок, – сегодня мы должны поработать как следует. Потому что завтра я с председателем нашим, Банзаракцаевым, уезжаю на несколько дней в город, – ответил ему Бизья.
– Да ну?! – сказал Данзан, и по тону его не понять было, огорчен он, обрадован или же удивлен.
– Заставляют. Большой начальник из района сидит у председателя. Никак, понимаешь, не смог я отвертеться.
– Чего ж лучше – езжайте. У зятя вашего, Гоши, погостите. Внуков повидаете. Уж я бы на вашем месте, сам себя нахлестывая, помчался галопом, – засмеялся Данзан.
– Оно, конечно, так, да вот только Улан-Удэ город большой, столица, где я там зятя своего отыщу? Ходить там один я ни за что не смогу…
– Э, пустяки, – Данзан, опираясь одной рукой о топорище, второй сделал пренебрежительный жест. – Узнают ваши, что вы приехали, сами отыщут. Не беспокойтесь, положитесь во всем на председателя – он вам сразу найдет все, что надо.
– Действительно… – без особой радости протянул старик. Он имел основание полагать, что зять и дочь вряд ли встретят его как отца. Нет, на это не стоит даже надеяться. – Так, – заговорил он окрепшим голосом. – Дело твое – отдыхать до моего возвращения или продолжать работать. Вон там, за пилорамой, сгрузили материал как раз на целый дом. Бревна неошкуренные, с корой. Будет время, ты их обработай-ка, хорошо?
В этот день они трудились до самых сумерек. Непривычно взволнованный возвращался вечером домой старик Бизья. Ноги сами несли его, легко и поспешно. Никого и ничего вокруг не замечая, вышагивал он, чуть сгорбленный, держа топор за спиной. «И в самом-то деле – ведь там кровь моя и плоть, почему бы мне не повидать их. Я ж не суслик, который от норы своей никуда. Провести всю жизнь, ни разу не отдаляясь от берегов Исинги, – так тоже неправильно. Чем я хуже того же Ендона Тыхеева? Косоглазый Ендон, едва надумает куда ехать, такую суету поднимает, так сразу весь взбодрится, что не удержишь на месте, как застоявшегося жеребца. Наверно, в этом что-то есть. Вот и я уже чувствую в себе какое-то нетерпение. Посмотрю-ка, что это такое – совещание. Расходов не бойтесь, там вам заплатят, – обнадеживал давеча Данзан. Что ж, это хорошо – съездить задаром, кое-что увидеть. Ну, может быть, самое большое придется потратить двадцать-тридцать рублей. Это не так уж страшно… Не бычка же лишаюсь и не свиньи. К зятю с дочкой зайду…» Вот с такими, примерно, мыслями он и дошел до дому.
– Что это с вами сегодня? – Норжима тотчас заметила его состояние и немало изумилась, – Глаза блестят и в дом ворвались почти бегом…
Старик, как бы не слыша обращенных к нему слов и солидно откашлявшись, прошел и достал из-под топчана чехол для топора, надел его на лезвие и спрятал инструмент в изножьи топчана…
«С чего это он вдруг прячет топор?» – подумала удивленно Норжима. Она собиралась было отведать только что сбитое свежее масло, но, прихватив его на палец, так и забыла донести до рта – столь велико было ее изумление. Заметив это, старик напустил на себя еще более загадочный вид, сел на топчан, закинул нога на ногу – точь-в-точь, как это делал всегда Ендон, – и тяжко вздохнул, озабоченно потирая шею. Все это выглядело внушительно и таинственно. «Может, любовь ко мне вдруг пробудилась в нем или же дорогой подарок мне приготовил», – мелькнула мысль у женщины, и горячая волна мимолетно прошла по ее телу. Норжима, словно обретя вдруг давно утраченную молодость, проворно метнулась обратно и с новой силой принялась взбивать масло.
– Норжима, достань-ка из сундука мою новую нижнюю одежду, – послышался из полутьмы негромкий голос. – И мыло и полотенце тоже понадобятся.
– Что, что вы сказали?
Бизья все тем же спокойным тоном повторил свою просьбу.
– Так ведь баня-то сегодня не работает.
– А зачем мне баня. Разве в Исинге воды не стало?
– С ума сошли – ведь вечер уже, прохладно стало…
– Ничего, ничего, делай, что говорят. Сейчас самое время для купания. Вода теплая, да и берег безлюдный…
Все еще пребывая во власти прежних мыслей, Норжима поспешно извлекла все требуемое.
– Пойдем вместе. Спину мне потрешь.
– Бог с вами, что это говорите-то? – изменившимся голосом произнесла совершенно ошеломленная Норжима. – Отродясь я ни одному мужчине не терла спину. Совсем уж совесть потеряли, если предлагаете мне такое. Я ж со стыда сгорю.
– Не бойся, ничего нового ты не увидишь, – хладнокровно отвечал старик. – Уже стемнело. Потрешь мне спину – и все дела. Ну, пошли, что ли…
Когда они вернулись с купанья, их ждал слегка хмельной Ендон Тыхеев.
– Пригнал я коней на берег и вдруг слышу – какая-то огромная рыбина играет у берега. Вот и прибежал к тебе, чтобы предложить порыбачить вместе. А оказывается, это вы там резвились, – захохотал Ендон.
«Это ж подумать только – нюх на всякие пакости у этого Ендона, как у охотничьего пса. Ох, стыд-то какой?» – подумала Норжима и быстренько юркнула в дом.
– Почему ты подглядываешь, когда люди купаются? Ей-богу, получишь ты у меня сейчас промеж глаз! – не на шутку обозлился Бизья.
Зная тяжелую руку плотника, Ендон сделал шаг назад и извиняющимся тоном сказал:
– Экий горячий, уж и слова тебе не скажи. Я ведь понял, что это ты купаешься, а не кто иной. Слепой бы догадался. Ты, Бизья, не сердись на меня. Я специально пришел, когда услышал, что ты едешь в город. Я немало поездил по свету, потому и хочу перекинуться с тобой двумя-тремя словами.
В общем, они были друзьями с самого детства. «Их водой не разлить», – бывало, говаривали о них. Но, возмужав, оба они здорово переменились. Из Ендона вышел человек разбитной, не слишком аккуратный. Скупости в нем не было ни малейшей. Любил повеселиться в кругу друзей, не отказывался и выпить при случае. Весельчак и балагур, он не прочь был приволокнуться за женщинами. Не слишком гнался за богатством, не был способен ради наживы работать до изнеможения. Каждый год отправлялся в какие-то поездки по стране и даже успел побывать за границей. Бизья же был нрава иного – прижимист, скуп, накопительство стало его единственной страстью. Это было всем известно. Каждый из них в своем деле считался первым. Последние двадцать лет животноводы стали наиболее уважаемыми людьми на селе. Поэтому по части известности и почета Ендон Тыхеев оставил Бизью Заятуева далеко позади. В президиуме колхозного собрания – Ендон, на районном совещании – Ендон, в газетной статье или в передаче по радио – опять же Ендон. За минувшие десять лет Ендон, и всегда-то любивший показать себя, вдоволь познал вкус славы. Бизья Заятуев в душе завидовал ему, порой даже злился.
Однако Бизья, прочно попавший во власть наживы, считал, что Ендон попусту выбрасывает на ветер и время, и деньги. И это его успокаивало, убеждало в том, что сам он живет жизнью более правильной, нежели легкомысленный Ендон.
– Эх, Бизья, живем-то мы на свете лишь один раз. Если есть возможность, надо успеть повидать мир. А мир-то велик и интересен. В прошлом году, в декабре, ездил я отдыхать на Черное море. Здесь у нас зима стоит, мороз, снегу по колено. Вылетели мы утром из Иркутска и, не успело солнце закатиться, уже прибыли в Сочи. Кругом зелень… тепло… хоть в одной рубашке ходи… – рассказывал Ендон, вступая в дом следом за Бизьей. – Ты понимаешь, что такое лететь на самолете? Уж на что вроде бы высоки облака, а ты смотришь на них сверху вниз, и кажется тебе, что они лежат прямо на земле. Будто чисто вымытую овечью шерсть разложили по земле для просушки. А по радио тебе объявляют, что летим на высоте десяти километров, снаружи 50 градусов мороза. А ты сидишь себе в кресле, и на тебе всего лишь пиджак… Интересно все это, очень интересно. Небо синее, синее, совсем чистое и пустое, одно лишь солнце сияет посреди этой синей пустоты.
Бизья, как ни разбирало его любопытство, не подавал и виду, что заинтересован этим рассказом.
Норжима, одетая, лежала, отвернувшись на топчане.
– Что лучше взять в дорогу? – спросил Бизья, зажигая свет.
– Ну, раз ты едешь ненадолго, много одежды брать не стоит. В гостинице будет тебе и постель, и полотенце, и прочее. Не беспокойся, Банзаракцаев проведет тебя, куда нужно. Денег бери побольше. Может, какие вещи купить придется, – посоветовал Ендон.
«Ха, не бери много одежды! Как будто у меня ее и впрямь много. Все на свой аршин меряет», – с неудовольствием подумал Бизья.
– За городом есть такое место – Верхняя Березовка. Там музей организован, где показывают старинный быт бурят, семейских, эвенков. Обязательно посмотри. Там ты поймешь, чем мы были когда-то и чем сейчас стали. Есть там еще исторический музей. Ну, и по рынку походишь, конечно…
– Хватит, Ендон, довольно. Наболтал столько, что уши заболели. Надоело.
– Ладно, больше не буду. Хоть и не всегда все промеж нами было ладно, однако ж мы с тобой старинные приятели. Не знаю, что чувствуешь ты, когда я уезжаю на месяц и больше, а вот собрался ты сейчас в поездку, и мне почему-то стало не по себе. Прямо-таки сердце защемило, не усидел я дома, прибежал к тебе, как видишь. Может, оттого, что обрадовался – старинный мой приятель Бизья тоже взялся за ум, решил повидать мир. И вот поэтому… – Ендон умолк, взволнованно засопел и, вынув из внутреннего кармана куртки, торжественно выставил на стол бутылку «экстры». – Выпьем по маленькой за счастливую дорогу. Норжима, вставай. Дай-ка нам чем закусить…
– Поднимайся, Норжима, – поддержал Бизья. – Хватит прикидываться спящей. Ты, Ендон, своим косым глазом никогда на человека прямо не посмотришь, однако я тебя насквозь вижу: ведь когда-то у вас с Норжимой кое-какие шашни были, а? Я ведь все знаю, – и Бизья беззлобно рассмеялся.
– Вот-вот, наверно, поэтому она и капризничает, – хохотнул Ендон. – Ну, вставай Норжима, вставай.
– Вы что, дурачье, решили из меня потеху сделать? – Норжима поднялась и стала сердито поправлять волосы. – Вы это бросьте. Один только у вас разговор: Норжима да Норжима… Надоело уже. Будь я молоденькая, тогда б еще ничего… Легко ли в моем-то возрасте выслушивать такие шуточки…
Старики виновато переглянулись, покачали головами, как бы говоря: «Действительно, лишнего мы наболтали».
Норжима меж тем, сполоснув лицо и руки, достала туесок сметаны, кастрюлю со сливками, свежее масло, расставила все это на столе и принялась нарезать хлеб.
– Не пойму я, о чем вы разговариваете? Ты, старик, собрался куда-то ехать, что ли?
– В город, – сказал Ендон.
– В Улан-Удэ?
– Ага, – отвечал Бизья.
– Когда?
– Завтра…
– А что ж вы мне-то не скажете об этом? Или это тайна какая-нибудь?
– Ну, что ты… Просто не успел сказать, времени не было…
– А, бросьте! Нечего на время ссылаться.
– Ей-богу, я хотел сказать тебе потом, перед сном. Спятил я, что ли, чтобы тайком от тебя удрать в город. Что ж, Норжима, садись с нами, обмоем втроем предстоящую дорогу.
Усевшись, массивный Бизья один занял почти половину стола. Ендон, лысый, с большими оттопыренными ушами, по сравнению с ним выглядел почти подростком. Пышная, все еще сохранившая женскую стать Норжима выглядела значительно моложе своих лет.
Бизья сильно волновался, и, наверно, поэтому после первой рюмки у него зашумело в голове. Более привычный к таким застольям Ендон оставался совершенно трезвым. Норжима лишь пригубила свою рюмку, поморщилась и отставила ее подальше. Бизья чувствовал, как по телу разливается тепло, а в душе зарождается чувство умиления. Захотелось вдруг сделать приятное для Ендона, рассказать ему что-нибудь интересное. Да только чем удивишь Ендона, повидавшего столь много всего? «Э-эх, вот она когда темнота-то моя вылазит», – с горечью подумал он, стискивая зубы.
– Ты уж, Ендон, береги себя. Что-то вид у тебя в последнее время неважный – побледнел, осунулся, – и Бизья увлажнившимися глазами оглядел друга.
– Да вот, дает себя знать та фашистская пуля, что сидит вот тут, – Ендон указал пальцем чуть пониже сердца. – Тридцать лет прошло, как окончилась война, но… с годами все ж таки напоминает о себе. Иногда мне кажется, что эта проклятая пуля в конце концов доконает меня.
– О, боги, боги, хоть бы не было больше таких ужасов, – проговорила Норжима, молитвенно складывая ладони.
– Да, что может быть лучше спокойной и мирной жизни. Коли есть здоровье – все в твоих силах, только знай себе работай. Об одном только жалею – не станет сил и здоровья, кому и чем я смогу быть полезным? Одна лишь обуза родным и домашним… – жестко произнес Ендон, рубя воздух ладонью.
– Ну-ну, успокойся, дружище, – сказал Бизья.
– Успокоенность в моем положении смерти подобна. Пока есть сила, есть воля, – надо шутить и веселиться. Словом – жить. Чем прозябать где-то в душном углу, охать и ахать, лучше быть среди людей и работать на свежем воздухе. Так я считаю…
– Да, что и говорить – ты, Ендон, беспокойный человек. Может, пора бы и угомониться? – почти просительно сказал Бизья, совсем уж размякший после второй рюмки. – Все эти собрания, всякие там ваши совещания – разве они тебе еще не надоели?
Ендон коротко рассмеялся.
– Ты знаешь, в последнее время меня не так уж и часто приглашают на эти собрания-совещания. Должно быть, стар я уже для таких-то дел. А вот в шестидесятых годах я был, как говорится, на коне. Помню, обижался в душе, если не избирали в президиум. Еще бы – передовой чабан, депутат районного Совета… Словом, уважаемый человек. И как оно получалось-то: в месяц десять дней работаешь, а двадцать – в разъездах, на разных собраниях и заседаниях. А там ведь что-то говорить надо. Ну, поначалу речь за меня писали парторг или зоотехник. Написано оно, конечно, хорошо, да только читать – это было сплошное мучение. Запинаешься, спотыкаешься, а иногда еще такие слова попадаются, каких я отродясь не слыхивал и понятия о них не имел… И вот… погоди-ка… да, десять лет уже тому – попал я на республиканское совещание передовых чабанов. Собрались мы в театре оперы и балета. Ну, подходит моя очередь сказать слово. Поднялся я на трибуну, вынимаю из кармана бумажки с заранее написанной для меня речью. Полез за очками, а их нет. Ищу по всем карманам – нет и нет. Дело ясное – оставил в гостинице, в другом пиджаке. Что делать? – подношу листок к глазам, пытаюсь читать и не могу. Не вижу букв, все перед глазами расплывается. Бог ты мой! Заикаюсь, запинаюсь и чувствую, что от стыда весь уже в поту. Хотел было вытереть лицо, а платка– то нет – тоже остался в гостинице… А в зале тишина такая, что муха пролетит – и то услышишь. Оно и понятно – чабаны же сидят, такие же, как я. Сочувствуют мне…
Бизья не выдержал – рассмеялся, обхватив руками живот.
– Хотел бы я посмотреть на тебя, Ендон, в это время…
– Ха-ха, что сказать… надо думать, глаза у меня разъехались в разные стороны – один глядел вверх, а другой куда-то в сторону. Это уж точно. Ну, хватит смеяться, слушай, что было дальше. Я уж готов был провалиться сквозь землю, но тут вдруг поднимается с места первый секретарь обкома и обращается ко мне: «Ендон Тыхеевич, не мучайтесь, оставьте эту шпаргалку, списанную вашим парторгом из разных ученых книг. Порвите ее. Расскажите лучше о своей работе, о житье-бытье своими собственными словами». Ну, что тебе сказать – чувство у меня появилось такое, словно я прямо из ада вновь вернулся на нашу грешную землю. А дальше… дальше было вот что: едва закончил я свою речь, и весь огромный зал прямо-таки загремел от аплодисментов. И все что я говорил – от слова до слова – сразу опубликовали в газете. Вот с тех пор, когда выступаю, никаких бумажек в руки не беру.
Разговор затянулся. Старые приятели вспоминали былые годы, пережитое, друзей и знакомых. Незаметно опустела бутылка. Хотя Бизья догадывался, что Ендон пока еще не сказал главного, ради чего и пришел к нему, но все же он, человек непьющий, сильно захмелел, появилось желание попеть песни. Всегда сдержанный, сейчас он был не прочь даже обнять Норжиму. Увлажнившиеся его глаза видели сейчас все в другом свете, и увядающее лицо Норжимы казалось ему совсем молодым. А Ендон, подперев кулаками лысую свою голову и усевшись поудобнее, похоже, совсем не собирался уходить.
– Ендон, может, разойдемся по-хорошему, а то, глядишь, опять поссоримся, – и Бизья, склоняя набок массивную голову, устало прикрыл глаза.
– Что ж, можно и поссориться, только ты, надеюсь, не станешь пускать в ход свои кулачищи?
– Фу, что вы за люди? Неужели все еще не можете забыть старые обиды да ссоры? Или примирение для вас какой-то великий грех? – возмущалась Норжима.
– Может быть и грех… – задумчиво качнул головой Бизья.
– Хорошо… Начнем тогда ссориться, – сказал Ендон.
– А кому начинать? Ты уж у нас остер на язык, наловчился говорить – тебе и начинать. Только до безобразия дело доводить не будем, постараемся даже в ссоре соблюдать приличия, согласен?
– Нет, все-таки невозможные вы люди. Лягу-ка я лучше спать, – с сердцем проговорила Норжима, вставая из-за стола.
Бизья, ожидая, нетерпеливо ворочался, так что табуретка под ним жалобно поскрипывала.
– Бизья, ты не забыл, как батрачил у богача Бунды?
– Нет, конечно, Ендон. Кто ж забывает пережитые мучения, голод и холод?.. У Бунды было около тысячи пятисот голов скота…
– Так. А ты помнишь, в чем ходил этот Бунды и что он ел?
– Как сейчас понимаю, глупейший он был человек. Одежда на нем была рванье рваньем. Посмотришь на него – последний нищий да и только. До того был жаден, что сам себя впроголодь держал, все время старался поесть у кого-нибудь из соседей. Да, удивительно глупый был человек, редкостный дурак.
– Он ведь и умер, так и не сумев воспользоваться своим богатством, не так ли?
– А как бы он сумел, если б даже и захотел? Воспользоваться с умом и толком таким богатством под силу разве что только колхозу. То есть многим людям, разумею я. Он ведь что сделал, когда началась коллективизация – сто с лишним голов скота загнал в коровник и хотел сжечь, да хорошо, что мы вовремя подоспели. А он до того остервенел, что стрелять начал по нас. И знаешь, если б он не торопился так, то уж одного-то из нас наверняка уложил бы… Ну, схватили мы его, связали и сдали властям… Думаю, подох он где-то на чужбине собачьей смертью…
– Да, дурак он, конечно, был, – подытожил Ендон, наклоняя свою лысую голову.
– Это уж точно, – согласился Бизья.
– Так… Ну, а теперь скажи мне по правде, Бизья, много ли ты богатства накопил? – спросил Ендон, глядя с хитрецой на своего друга.
– А что тебе до моего богатства? – вмиг ощетинившись, загремел Бизья.
– Тс-с, – Ендон поднес к губам указательный палец и почти шепотом проговорил: – Ведь мы же договорились ссориться, но при этом придерживаться приличия. Возьми себя в руки. Итак, сколько уж у тебя накоплений?
– Мне на две жизни хватит.
– И что ж – все это ты в гроб с собой прихватишь или как? Или перед смертью в озере утопишь?
– Ты меня за дурака принимаешь?
– Ну… тогда, может, лучше сожжем?
– Я пока еще не сошел с ума, – угрюмо проворчал Бизья.
– А может, сделаем доброе дело – раздадим людям по пять-десять, по двадцать-тридцать рубликов, а?
– Ты что, рехнулся, Ендон? Чтобы я заработанные деньги да стал бы вдруг швырять на ветер!..
– А кто только что называл дураком богача Зунды? Нет ли в тебе кое-чего от него?
– Ты меня не сравнивай с ним. Он нажил свое богатство тем, что заставлял работать на себя других. Как говорится, кровь из них пил, словно какой-нибудь клоп. Это была настоящая вша в человеческом облике, враг всего живого. А теперь посмотри на мои руки – вот этими руками заработано все, что у меня есть. Честным трудом заработано.
– Верно, верно, не спорю. Однако ж, дружище, согласись, что жизнь наша близится к концу. Почти уже прошла! Безвозвратно. На что ты собираешься употребить свои накопленные тысячи?
– А твое какое дело, на что бы я ни употребил их? – Бизья начал всерьез злиться.
– Не знаешь. Конечно ж, не знаешь, – мягко почти ласково произнес Ендон. – Не знаю, слышал ли ты, что есть такая болезнь – отравление деньгами. Случается, от этого даже умирают…
– Замолчи, мерзавец! – Бизья вскочил, грохнув о стол кулаком, так что подпрыгнули тарелки и чашки. – Ты что, издеваться надо мной сюда пришел? То-то, смотрю, уж больно ласково подъезжаешь… водку выставил… Убирайся отсюда, пока цел!
И не успел Бизья в ответ даже рта раскрыть, как Ендон уже скрылся за дверью.
– Счастливо, говорит, съездить… – запоздало кипел Бизья. – Гляди-ка, доброжелатель какой выискался… Вот вернусь, тогда я с тобой иначе потолкую!
