Текст книги "Мир приключений. 1973 г. выпуск 2"

Автор книги: Сергей Абрамов

Соавторы: Дмитрий Биленкин,Анатолий Безуглов,Сергей Жемайтис,Николай Коротеев,Владимир Шитик,Альберт Валентинов,Кирилл Домбровский,И. Скорин,Виктор Болдырев,Исай Кузнецов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 60 страниц)

А.Зак, И.Кузнецов
ДОСТОЯНИЕ РЕСПУБЛИКИ
Приключенческая повесть

Пролог

В Знаменском, в имении князя Тихвинского, долгое время после бегства хозяина за границу все оставалось по-старому. Все так же ослепительно сверкал паркет, на высоких подставках у стен белели мраморные скульптуры, в хрустальных подвесках старинной люстры солнечные лучи, преломляясь, играли всеми цветами радуги.

В полуденной тишине парадных комнат бронзовые часы, стоявшие на камине, неторопливо, удар за ударом, отсчитали двенадцать…

Под циферблатом раскрылись бронзовые ворота, из которых показался всадник, закованный в доспехи. Он неторопливо проехал вдоль стены замка и скрылся в других воротах. Вместе с последним ударом медленно поднялся подъемный мостик, перекинутый через ров, и наглухо закрыл ворота миниатюрной крепости.

По длинной анфиладе парадных комнат шли трое: комиссар Кочин, матрос Петровых и бывший управляющий князя Илья Спиридонович Тараканов. Кочин, лысый, с поседевшей бородкой, в потертой гимнастерке, прищурившись, разглядывал висевшие на стенах картины. Петровых, с маузером в деревянной кобуре под распахнутым черным бушлатом, держал себя демонстративно независимо, и только большие руки, мявшие бескозырку, выдавали его растерянность перед великолепием княжеских покоев. Илья Спиридонович, тщедушный человек в полотняной толстовке, в очках со слегка затемненными стеклами, шел чуть впереди, раскрывая двери перед представителями Советской власти.

– Это кто же такой, язвия его дери?! – спросил Петровых, остановившись перед конным портретом генерала, блиставшего орденами и эполетами.

– Генерал-аншеф князь Тихвинский Федор Алексеевич, герой двенадцатого года, прадед владельца этого поместья, – вежливо сказал Тараканов.

Кочин усмехнулся:

– Полагаю, вы хотели сказать – бывшего владельца?

– Извините, господин комиссар, привычка… – Тараканов изобразил подобие улыбки.

А Петровых уже разглядывал портрет немолодой женщины с широкой атласной лентой, повязанной через плечо.

– А это что за дамочка, язвия ее дери? – снова спросил он.

– Императрица Елизавета Петровна, – сказал Кочин.

– Елизавета Петровна, дочь Петра Великого, – с готовностью подтвердил Тараканов. – По ее указу это имение было передано навечно князю Петру Андреевичу Тихвинскому.

– Навечно? – снова усмехнувшись, переспросил Кочин. – В указе, хранящемся в архиве князя, написано именно так: навечно, – не глядя на Кочина, сказал Тараканов.

Из соседнего зала послышался раскатистый бас Петровых:

– А это что за пацан, язвия его дери?

Кочин и Тараканов вошли в просторный зал, увешаный от пола до потолка картинами в золоченых рамах, и остановились у небольшого портрета мальчика в голубом костюме.

– Пинтуриккио?[34]34
  Здесь и в дальнейшем при упоминании произведений искусства наряду с подлинными названиями и именами вы встретите также и вымышленные.


[Закрыть]! – спросил Кочин.

Тараканов кивнул.

– Если не ошибаюсь, – сказал Кочин, – это знаменитый портрет мальчика в голубом из собрания Медичи?

Тараканов снисходительно улыбнулся и сухо сказал:

– Сергей Александрович приобрел эту картину во время последней поездки в Италию, за год до войны.

– Подлинник? – спросил Кочин.

– Князь не собирал копий, – сказал Тараканов.

– А это Буше? – спросил Кочин, показывая на небольшую картину в пышной золоченой раме.

– “Амур и Психея”, – ответил Тараканов.

В зал вошла высокая сухая старуха в черном кружевном платье.

– С кем имею честь? – слегка склонив голову, спросила она Кочина.

– Иван Евдокимович Кочин, полномочный представитель Народного комиссариата имуществ Республики. – Кочин протянул старухе мандат.

Старуха повертела в руках бумагу и передала Тараканову:

– Не сочти за труд, Илья Спиридонович, выручи старуху, прочитай.

– “Веками потом и кровью создавалась Россия, – негромко, чуть надтреснутым голосом начал читать Тараканов. – Куда ни посмотрим – всюду мы видим плоды рук трудового народа. Вчерашние дворцы возвращены их законному владельцу, победителю, революционному народу. Каждый памятник старины, каждое произведение искусства, коими тешились лишь цари и богачи, стали нашими”.

Старая княгиня, слушая Тараканова, внимательно разглядывала Кочина.

– “Мы никому их не отдадим, – продолжал Тараканов, – и сохраним их для себя, для потомства, для человечества, которое придет после нас и захочет узнать, как и чем люди жили до него”.

– Довольно, Илья Спиридонович, я все поняла. И что же, сударь, – старуха показала на картины, висевшие на стенах, и на фарфоровые статуэтки под стеклянными колпаками, – вы поделите все это… между пролетариями и мужиками? На всех не хватит, дружок.

– Ты, бабуся, думай, что говоришь, – не вытерпел Петровых.

– Товарищ Петровых… – укоризненно остановил его Кочин и, обращаясь к старухе, сказал: – Можете быть спокойны, Елена Константиновна. Мы хорошо понимаем, с какими художественными ценностями имеем дело. Коллекция вашего сына отныне является достоянием Республики и будет целиком передана Петроградскому Государственному музею по решению Совета Народных Комиссаров, подписанному Лениным.

И вдруг из соседней комнаты раздался резкий, пронзительный голос:

– Государ-р-р-ю импер-р-р-ратор-р-ру ур-р-ра, у-р-р-ра, ур-р-р-ра!

Петровых выхватил маузер и, оттолкнув старуху, бросился в раскрытые двери.

В нарядной клетке, стоявшей у окна, сидел большой попугай.

– Ур-р-р-ра! – вызывающе сказал попугай, глядя на матроса.

– У-у, контра, язвия тебя дери! – засмеялся Петровых. – Скажи спасибо, что ты птица. Был бы человек – на месте шлепнул!

*

Конный отряд Струнникова ожидал погрузки на узловой станции. Старый паровичок медленно подтаскивал к низкой платформе запыленные вагоны товарного состава.

– Первые пять вагонов – под лошадей! – скомандовал Струнников. – Шестой – под фураж!

Заскрипели отодвигаемые двери, бойцы подносили к вагонам тесаные бревна, складывали из них помосты для лошадей. Струнников придержал коня возле одного из вагонов и увидел внутри большие ящики с лаконичной надписью: “Петромузей”.

– Освободить вагон! – скомандовал он.

Несколько бойцов бросились выполнять приказание командира. На одном из ящиков, накрывшись бушлатом, богатырским сном спал Петровых. Под общий смех ящик со спящим матросом вытащили из вагона. И только когда рыжий жеребец, подведенный к вагону, от испуга встал на дыбы и оглушительно заржал, проснувшийся Петровых вскочил на ящик и, прежде чем сообразил, что происходит, выхватил маузер. Конники засмеялись.

– Контра, язвия вас дери! – заорал Петровых. – Грузи ящики обратно!

Конники захохотали. Жеребец, подтягиваемый за повод, неохотно поднялся по бревнам. Петровых бросился наперерез, закрывая дверной проем вагона.

– Осади назад, стрелять буду! – кричал он. – Я везу в Петроград имущество князя Тихвинского!

Со всех сторон послышались гневные возгласы:

– Шкура!

– Барский холуй!

– Гони его в шею!

– К стенке гада!

Бойцы стащили Петровых на платформу, отняли у него оружие и скрутили руки. И тут же, как из-под земли, перед ним появился Струнников на сером в черных яблоках коне.

– Кто такой? – спросил Струнников.

– Холуй князя Тихвинского. Барское добро спасает, – сиплым голосом доложил худощавый боец.

– Это я холуй? – задыхаясь от ярости, прохрипел Петровых. – Это я, матрос революционной Балтики, холуй?! Я же тебя, контра, язвия тебя дери!..

– Мандат есть? – спросил Струнников.

Бойцы, державшие Петровых, отпустили его руки, он достал свой мандат и протянул его Струнникову.

– Читай сам, – приказал Струнников.

– “Веками потом и кровью создавалась Россия, – с трудом разбирая текст, читал Петровых. – Куда ни посмотрим, всюду видны плоды рук трудового народа…” – И, уже не глядя в бумагу, как оратор на митинге, Петровых бросал конникам запомнившиеся ему слова мандата: – “Царские и княжеские дворцы, бесценные произведения искусства, коими тешились лишь цари и богачи, стали нашими. Отныне и навечно они возвращены законному владельцу – победителю, революционному народу!” – И неожиданно для себя, подхлестнуты” собственным воодушевлением, он закричал: – Ура!

– Ура! – подхватили конники.

Но Струнников дождался паузы и скомандовал:

– Заводи лошадей!

– Не пущу! – закричал Петровых, снова бросаясь к вагону.

– Не дури, матрос, – строго сказал Струнников. – Нам каждая минута дорога. Республика в опасности! На фронт едем! Отойди, слышь!

Петровых метнулся к Струнникову, сунул ему в лицо мандат:

– Читай, если грамотный. “Всем местным властям, железнодорожным начальникам и командирам воинских соединений предписывается настоящим оказывать всяческое содействие товарищу Петровых в доставке ценного груза Республики”. Печать Совета Народных Комиссаров видишь? Или неграмотный?

– Грамотный, – заглянув в бумагу, нетвердо сказал Струнников. – Отдайте ему пушку, а вагон отцепите.

И Струнников, вздыбив коня, поскакал вдоль состава. К Петровых протиснулся худощавый боец, обозвавший его княжеским холуем.

– А не можешь ли ты сказать, Балтика, – засипел он, – в какой сумме выражается стоимость данного имущества? В золотых рублях. Ну, скажем, в тысячах, в миллионах или, допустим, в миллиардах?

– Бери выше, – важно сказал Петровых, укладывая маузер в кобуру, – в биллионах, а может, даже в этих… в бильярдах.

*

Через два дня во внутреннем дворике Петроградского музея служащие разгружали подводы с ящиками, доставленными Петровых. Лошади подбирали с земли остатки сена. Директор музея, придерживая рукой спадающее пенсне, проглядывал длинную опись коллекции, с трудом удерживая довольную улыбку.

– Вы, товарищ Петровых, даже представить себе не можете, какое великое дело вы совершили… – сказал он, пожимая руку матросу.

Рядом с маленьким директором в черной шапочке матрос выглядел гигантом.

– А вы не скажете, товарищ заведующий, – расплываясь в улыбке, спросил он, – в какой примерно сумме выражается стоимость этой коллекции… ну, скажем, в золотых рублях?

– Не скажу. Даже приблизительно. Эта коллекция, собранная князьями Тихвинскими на протяжении почти двух веков, практически цены не имеет. Она бесценна. – Он заглянул в опись. – Вот, скажем, номер шестьдесят семь… Пинтуриккио. Мальчик в голубом. В 1672 году герцог Миланский заплатил за нее золотыми монетами, уложенными в два ряда по всей поверхности картины. Сегодня, в 1918 году, ее цена возросла во много раз. Она уникальна, то есть, иными словами, бесценна. Я прошу вас, Андрей Аполлонович, – обратился он к одному из сотрудников, – откройте пятый ящик… Сейчас вы увидите этот шедевр…

Сотрудники музея вскрыли один из ящиков, подняли крышку.

– Осторожнее, ради бога, осторожнее!.. – с волнением произнес директор.

Он отстранил рабочих и аккуратно приподнял слой войлока, под которым оказалась стружка…

Он опустил руки в стружку и вытащил из ящика старый, поломанный стул.

– Что это значит? – обернулся он к Петровых.

Матрос бросился к ящику, запустил руки в стружку и вытащил оттуда старую керосиновую лампу…

Войлок и стружка… Больше в ящике ничего не было.

– Откройте другой ящик… вот этот… – упавшим голосом сказал директор.

И во втором ящике оказалось то же самое – войлок, опилки, старая рухлядь, кирпичи…

– Что вы нам привезли? Где коллекция?!

– Вот этими руками… собственными руками… укладывал, – тихо сказал Петровых, и на лице у него выступили крупные капли пота.

Часть первая
ОДНОРУКИЙ СТАРЬЕВЩИК

Трое мальчишек в скуфейках и кургузых послушнических рясках, со свечами в руках молились перед иконой богоматери. Чуть вздрагивало пламя свечей, едва заметно шевелились их губы. В полумраке собора Острогорского монастыря несколько монахов, подоткнув под пояс рясы, мыли пол. Грузный дьякон осторожно заливал масло в большую лампаду зеленого стекла. В гулкой тишине собора послышался негромкий голос:

– Мальчата, отец настоятель кличет.

В дверях стоял плечистый рыжебородый монах. Мальчики накапали воск, поставили свечи перед иконами и, перекрестившись, вслед за монахом вышли из собора.

Мартовское солнце освещало большой монастырский двор.

Настоятель отец Николай, с черной, в первых проседях бородой, в круглых, в железной оправе очках, стоял посреди монастырского двора с представителем укома, бывшим машинистом Сергеем Мызниковым. В кожаной, видавшей виды фуражке и старой железнодорожной шинели, из-под которой виднелась белая косоворотка, Мызников пристально разглядывал высокого и статного отца Николая. Оба молчали. Чуть в стороне стояли укомовские сани. На козлах, свесив голову и не выпуская из рук вожжей, дремал кучер.

Монах подвел мальчиков к настоятелю и, поклонившись, отошел в сторону, к большим саням, нагруженным сеном. Вооружившись вилами, он взобрался на верх копны и стал сбрасывать сено в распахнутые двери сарая.

– Вот они, дети. Этот, меньшой, – Иннокентий, побольше который – Алексей, а этот вот… долговязенький, – Олександр. – Настоятель ласково поглядел на мальчишек и сказал: – Вот, поедете с этим человеком из уездного комитета… А перед тем соберете свои котомки да к отцу Леонтию загляните, он вам на дорогу харчей соберет.

Мальчики настороженно покосились на Мызникова и, поклонившись настоятелю, ушли по узкой каменной дорожке, пересекавшей еще не освободившийся от снега монастырский двор.

– У нас тут они обуты, одеты, накормлены, – тихо сказал отец Николай. – А вы подумали, чем вы их поить-кормить станете и какая судьба им уготована? Времена смутные, пропадут дети.

Мызников заговорил, и голос у него оказался сильным и низким.

– Дети – наше будущее, отец Николай, – сказал он. – Стариков перевоспитывать поздно, а детей отравлять религиозным дурманом мы не позволим. И за судьбу их не бойтесь. Республика их в обиду не даст. Если подумать, для кого мы революцию делали? Для них, для их светлого будущего. По решению укома мальчиков в учение отдаем, ремеслу будем учить, полезному для народа.

– Была бы моя воля, не отдал бы вам мальчиков.

Отец Николай поклонился и отошел от Мызникова.

Мальчуган, которого настоятель назвал Иннокентием, стоял перед высоким сутулым монахом в светлой келье, уставленной иконами и загрунтованными досками. На доске, стоявшей у стены, был изображен Георгий Победоносец на коне, длинным копьем пронзающий змея.

– Данило, а Данило… – разглядывая всадника, спросил мальчик. – А кони красные бывают?

Данило поглядел па доску, бережно погладил Иннокентия по голове.

– А то… Вот когда солнышко к земле клонится, оно все вокруг в свой цвет красит… Не токмо кони, а человек и тот красный делается. Не замечал?

– Не… – покачал головой мальчик.

Данило обтер руку полой перепачканного краской подрясника и перекрестил Кешку.

– Полюбил я тебя, Иннокентий, за нрав кроткий, за послушание… Не боязно ехать-то?

– Боязно, – тихо ответил Кешка.

– А ты не боись, Иннокентий. Может, оно и к лучшему. Людишек повидаешь, божий мир поглядишь. Ладан-то небось надоело нюхать? – засмеялся Данило.

Иннокентий поглядел на валенки Данилы.

– Валенки-то… каши просят, – улыбнулся Кешка. – Я тебе новые достану.

– Где же ты их возьмешь? – усмехнулся Данило.

– В городе-то, говорят, чего только нет…

Данило тихо рассмеялся и снова перекрестил Кешку:

– С богом! Ступай! Добрая ты душа…

Укомовские сани выехали из монастырских ворот, над которыми возвышалась квадратная церковь, почти в сумерки. Мызников сидел рядом с кучером. Он то и дело оборачивался назад, ободряюще подмигивал ребятишкам, сидевшим на заднем сиденье. Кучер помахивал кнутом, и лошади весело бежали по дороге, ведущей в заснеженное поле. Солнце едва скрылось за лесом, и облака, подсвечиваемые им, были как бы прозрачны… У Мызникова было хорошее настроение, и он запел:

Мы красная кавалерия,

И про нас

Былинники речистые

Ведут рассказ

О том, как в ночи ясные,

О том, как в дни ненастные

Мы гордо, мы смело

В бой идем,

Идем!

Он пел негромко и как-то задумчиво. Мальчики сзади чуть приободрились, и первая улыбка появилась на лице Кешки…

Веди ж, Буденный,

Нас смелее в бой.

Пусть гром гремит.

Пускай пожар кругом.

Пожар кругом.

Мы беззаветные герои все.

И вся-то наша жизнь есть борьба,

Борьба!

Дорога свернула в лес, сразу потемнело, сани обступили высокие стволы редко посаженных сосен. Мызников снова обернулся к мальчишкам, ребята смущенно опустили головы. И вдруг позади послышался топот. Мызников привстал и, выхватив вожжи и кнут у кучера, стал подхлестывать лошадей. На дороге появились всадники.

– Мызников, стой! – закричал один из них. – Стой! Стой, комиссар, все равно не уйдешь!

За поворотом дороги, между стволами деревьев, хорошо были видны фигуры всадников. Послышались выстрелы. Двое всадников, отделившись от остальных, понеслись наперерез саням.

Мызников бросил вожжи кучеру и, пригнув головы мальчишек книзу, выхватил револьвер.

– Гони! – крикнул он кучеру. – Это бандиты, лагутинцы! Гони! Спасай ребятишек!

И Мызников, спрыгнув с саней, упал в снег. Чуть приподнявшись, он выстрелил, один из всадников упал с лошади. Другой, нагнав сани, почти в упор выстрелил в кучера. Кучер упал в снег. Лошади, возбужденные выстрелами, понесли… Сани подбрасывало на кочках, било о стволы деревьев, и мальчишки едва удерживались, чтобы не вывалиться.

Выстрелы слышались уже далеко позади, когда лошади вынесли сани к полотну железной дороги. Возле насыпи они остановились, и мальчишки бросились врассыпную.

– Шурка! Алешка! Погодите! – кричал Кешка, но грохот проходящего состава заглушал его голос.

Мальчики не слышали его, и, когда поезд, замедлив ход, вдруг остановился, Кеша увидел, что он остался один. Из леса доносились выстрелы, и Кеша, путаясь в ряске, стал карабкаться вверх по заснеженной насыпи, к вагонам, на зеленых стенках которых были прикреплены таблицы:

ПСКОВ—ПЕТРОГРАД.

На подножке одного из вагонов, накинув на плечи шинель, курил красноармеец в буденовке. Увидев Кешку, он крикнул:

– Давай скорее, монах! А то тронемся, не поспеешь.

Кешка остановился, что-то вспомнив.

– Погодите, я сейчас! – крикнул он в ответ, кубарем скатился вниз, подбежал к саням и, прихватив свой мешочек, снова стал карабкаться по насыпи вверх.

*

Поздним вечером по безлюдному в это время Загородному проспекту шел запоздалый прохожий. Под мышкой он нес какой-то плоский предмет, аккуратно завернутый в старую кухонную клеенку. Близилась ночь, и только кое-где тускло светились окна. Прохожий, поеживаясь от пронизывающего весеннего ветра, по мокрому снегу торопливо шагал в сторону Невского. И вдруг совсем рядом, из подворотни, послышалось странное завывание. Прохожий вздрогнул и остановился. Из подворотни появились странные, похожие на призраки фигуры в длинных белых балахонах. Чуть покачиваясь из стороны в сторону, то взлетая над землей, то опускаясь, они стремительно приближались к прохожему, испуская пронзительный, леденящий душу вой. Прохожий застыл от ужаса. Он узнал их, узнал, хотя видел их впервые и не верил в их существование.

Это были те самые “попрыгунчики”, о которых в Петрограде говорили шепотом, загадочные “попрыгунчики” – не то пришельцы с того света, не то просто переодетые налетчики-грабители.

Оцепенение прошло, и прохожий побежал. Он бежал посреди мостовой, а за ним с воем и улюлюканием неслись “попрыгунчики”.

У площади Пяти Углов “попрыгунчики” настигли и окружили его. Прохожий, испугавшись припрыгивающих вокруг него призрачных гигантов, споткнулся, упал, уронил на мостовую очки и, наконец поднявшись, с воплем побежал в обратную сторону. “Попрыгунчики” догнали его, и один из них, закатываясь нечеловеческим смехом, вырвал у него сверток.

– Отдайте, отдайте! – закричал в отчаянии прохожий. – Возьмите деньги! Все, что у меня есть… только отдайте!

Но “попрыгунчики” с гиканьем и воем, высоко взлетая над мостовой, уносились всё дальше и дальше, разбрызгивая мокрый снег, смешавшийся с липкой рыжей грязью.

Расстояние между ними и прохожим все увеличивалось, а он все бежал и бежал за ними, пока они совсем не скрылись из его глаз. Прохожий, ограбленный “попрыгунчиками”, меньше всего мог предположить, что уже наутро драгоценный для него сверток будет лежать на письменном столе Карла Генриховича Витоля, начальника Петроградского уголовного розыска.

Усталый, с землистым от бессонницы лицом, не выпуская изо рта погасшую папиросу, он сидел на обыкновенном венском стуле перед великолепным письменным столом с замысловатыми бронзовыми инкрустациями, принадлежавшим еще недавно какому-то крупному царскому вельможе, в особняке которого и располагался Петроугрозыск. Кресло, впрочем, такое же массивное и так же инкрустированное темной бронзой, находилось тут же, но Витоль не пользовался им, а предоставлял его в распоряжение посетителей.

Сейчас в нем сидел уже знакомый нам директор Петроградского музея.

– Георгий Абгарович, взгляните, пожалуйста, – с отчетливым латышским акцентом сказал Витоль и развернул сверток.

В свертке оказалась небольшая картина без рамы, изображавшая какой-то мифологический сюжет.

Георгий Абгарович торопливо вытащил из кармана пенсне и, нагнувшись, стал внимательно разглядывать полотно. Витоль следил за ним, покусывая потухшую папироску. Наконец Георгий Абгарович поднял лицо и взглянул на Витоля.

– Откуда она у вас? – спросил он взволнованно.

Витоль не ответил и в свою очередь спросил:

– Представляет ли она какую-нибудь ценность?

– Безусловно. Это “Амур и Психея” работы Франсуа Буше, картина из коллекции князя Тихвинского.

Витоль кивнул головой.

– Как эта картина оказалась у вас? – снова спросил Георгий Абгарович.

– Ее похитили “попрыгунчики” у какого-то прохожего.

– Вы задержали его?

– Мы задержали одного из “попрыгунчиков”.

– Было бы лучше, если бы вы задержали прохожего. Оба молчали.

– Обнадеживающая находка, – сказал Георгий Абгарович. – Все эти годы я считал эту коллекцию… утраченной… И вот теперь… эта находка. Значит, коллекция не погибла…

– А вы не допускаете, – спросил Витоль, – что сохранилась только одна эта картина?

– Допускаю. Но вот какое странное совпадение… Недели полторы назад наша сотрудница, проглядывая иностранные газеты, обратила внимание на небольшую заметку. Речь шла о том, что шведский коммерсант Ивар Свенсон ведет переговоры о приобретении одной из картин коллекции князя Тихвинского. Я не очень поверил этому, поскольку подобные сообщения всякий раз оказывались блефом.

Витоль молча положил папиросу.

– Я даже не представляю себе, кому поручить это дело. Все мои сотрудники просто валятся с ног от усталости.

– Речь идет о бесценных сокровищах искусства, принадлежащих народу, – неожиданно резко заговорил Георгий Абгарович. – Владимир Ильич и Анатолий Васильевич придают нашему делу первостепенное значение. Наш музей получает дрова на эту зиму по специальному решению Совнаркома. Если вы не сумеете изловить двух—трех спекулянтов, это не нанесет России такого ущерба, как потеря этих сокровищ.

– Есть у меня один сотрудник… только что демобилизовался. Опыта у него еще маловато, но паренек старательный. К тому же сам искусством интересуется… Живописью.

На высоких малярных козлах, под самым потолком круглого зала в особняке, где помещался угрозыск, Макар Овчинников закрашивал белой краской плафон с изображением Венеры, рождающейся из пены вод в окружении амуров с трубами. Столы сотрудников были сдвинуты к входной двери и покрыты газетами.

Витоль вошел в зал и, увидев Макара, поморщился:

– Тебе что, Макар, делать нечего?

– Я, Карл Генрихович, по поручению партячейки… Решили ликвидировать этих венер и амуров. Завтра придет Миша Рубашкин и распишет потолок революционным искусством. В центре нарисует пролетария, мускулистой рукой сжимающего глотку многоголовой гидры-разрухи, а по бокам – рабоче-крестьянский орнамент в виде серпов и молотов заместо этих амуров и психеев.

– Слезай, Макар. Есть для тебя дело поважнее, тоже… по живописной части… Будешь этих амуров и психеев… разыскивать.

Он подошел к буфету и достал с полки одну из папок:

– Вот, держи. Познакомишься с делом, зайдешь.

Он направился к двери и, остановившись на пороге, сказал:

– А Рубашкину своему скажи, чтобы не приходил. Потолок уродовать запрещаю.

Витоль ушел. Макар спустился вниз и взял папку, на которой было написано:

ДЕЛО О ПОХИЩЕНИИ КОЛЛЕКЦИИ

бывш. кн. Тихвинского С.А. 1918 год.

Папка оказалась довольно тощей. Содержалось в ней лишь несколько свидетельских показаний, часть из которых была написана чернильным карандашом, и тоненькая брошюрка с описанием собрания художественных ценностей князя.

Из свидетельских показаний Макар узнал, что комиссар Кочин, проводивший реквизицию имущества кн. Тихвинского, был срочно вызван в Петроград, а упаковкой и доставкой коллекции руководил матрос Петровых. Сам Петровых был, конечно, вне всяких подозрений, поскольку по происхождению он был из рабочих и на фронте показал себя преданным бойцом революции.

В упаковке коллекции, помимо Петровых, принимали участие еще два человека – бывший управляющий князя Илья Спиридонович Тараканов и плотник Егор Поселков, которого Петровых и Тараканов в своих показаниях называют просто Митричем. Однако по материалам дела и Митрич и Тараканов также оказывались вне подозрения, поскольку упаковка ящиков производилась под строгим надзором самого Петровых, который ничего подозрительного за ними не заметил.

Этими сведениями и ограничивалось дело о похищении коллекции.

За отсутствием каких бы то ни было улик и вещественных доказательств, а также в связи с уходом следователя Веденкина на фронт следствие по делу было прекращено.

Изучив документы и поговорив с Витолем, Макар решил начать новое расследование с допроса задержанного “попрыгунчика”.

Макар допрашивал задержанного “попрыгунчика” в круглом зале. Все было уже расставлено по местам, и только белое пятно на плафоне напоминало о незавершенной затее Макара.

Макар поднял голову к потолку и, увидев незакрашенную Венеру, в сердцах ударил кулаком по столу.

– Скажешь или нет? – грозно обрушился он на “попрыгунчика”. – Я же не чиновник какой-нибудь, я твой брат рабочий!

“Попрыгунчик” съежился:

– Я же говорю… Плюгавенький такой буржуйчик. В очках. В черном пальто.

– Очкастых да в черных пальто в Петрограде тысячи. Как я его буду искать?

– Ты начальство, тебе виднее…

– “Начальство, начальство”… – рассердился Макар. – Три года, как революция, пора бы отвыкнуть от этой рабской психологии. А если, к примеру, завтра мировая революция, что будешь делать?

– А чего делать? – осклабился “попрыгунчик”. – Не знаю. Тебе виднее, ты начальство…

– Ох и темный ты!.. – огорченно вздохнул Макар. – Ну хоть голос у него какой, можешь описать?

– Голос у него был жалобный. Я, говорит, денег вам цельную кучу отвалю, у меня денег, говорит, куры не клюют. А на что они нам, деньги?! Мы никого не трогаем, так только, пугаем, да и то больше буржуев недорезанных.

– Толку от тебя, Козихин, как от козла молока! Ну, к примеру, глаза у него какого цвета, волосы?

– Волосы? Не то лысый, не то в кепке. А глаза… я же говорю – в очках. В темных очках, вроде как у слепых.

– Ладно, подпиши…

Макар протянул протокол допроса Козихину, тот широко улыбнулся:

– Я неграмотный.

– Ставь крестик. Вот здесь.

Козихин пососал кончик чернильного карандаша и поставил крестик.

– Да, вспомнил, – спохватился он. – На ногах у него сапоги были хромовые… или галоши резиновые… В темноте блестели.

– Так сапоги или галоши?

Козихин задумался.

– Не помню. Вот только помню, что блестели. Может, галоши, а может, и сапоги.

Козихин, однако, неспроста путал галоши с сапогами. Человек, у которого “попрыгунчики” отняли картину, действительно носил галоши, но галоши глубокие, доверху закрывающие ботинки.

Галоши эти, в то время как Макар допрашивал Козихина, месили весеннюю грязь на пустынной дачной улице в Озерках, под Петроградом.

Увязая в жидкой и глубокой грязи, человек этот с плетеной кошелкой в руке направлялся к двухэтажной даче с цветными стеклами на огромной террасе. Остановившись у калитки, он оглядел дачу, казавшуюся необитаемой, обернулся и, убедившись, что улица пустынна, открыл щеколду, запертую изнутри, и толкнул калитку. По выложенной кирпичами дорожке он направился к крыльцу.

Поднявшись по узкой скрипучей лестнице, он оказался в просторной комнате с высокими, во всю стену, окнами.

Посреди комнаты стояла холодная, как видно давно не топленная, железная печурка, а в углу – мольберт с потемневшей от времени картиной старого голландского мастера, изображавшей трех повес, пирующих в кабачке.

Повсюду у стен стояли картины в золоченых и не золоченых рамах, картины без рам, рамы без картин и просто холсты, свернутые в рулоны.

– Кто там? – раздался простуженный голос из-под груды тряпья, валявшегося на низкой тахте.

– Добрый день, господин Тамарин, – произнес посетитель. – Это я.

Тряпье зашевелилось, и из него появилось бородатое лицо сравнительно молодого человека. Выбравшись из тряпья, он накинул на плечи солдатскую шинель и с брезгливой миной взглянул на вошедшего.

– Вы? Что вам? – спросил он, позевывая.

– Я принес два фунта коровьего масла и мерку пшена…

Тамарин взглянул на посетителя, на этот раз уже с некоторым интересом:

– А что еще принесли?

– Больше ничего, господин Тамарин. Это все, что мне удалось раздобыть.

– Врете, Тараканов. Я же вас знаю. У вас есть еще кое-что. На всякий случай. Если я заупрямлюсь. Так вот, считайте, что я заупрямился.

Тараканов немного поколебался и, пожав плечами, сказал:

– Сало есть… немного… меньше чем два фунта.

Тамарин расхохотался:

– Ладно, берите. Любую берите.

Тараканов отдал кошелку Тамарину, а сам направился к картинам.

Он не выбирал. Он вытащил из стоявших у стены ту, которая была ближе всего к стене, аккуратно обтер ее от пыли и поднес к свету.

– Вы варвар, дорогой мой господин Тамарин, – сказал он, качая головой. – Вы так небрежны с картинами, будто это просто хлам, старый, негодный хлам.

– Вот именно – хлам. Старый, негодный хлам, – повторил Тамарин, роясь в кошелке. – Что вы там углядели?

Он подошел к Тараканову и, взглянув на картину, усмехнулся.

– Н-да… – вздохнул он. – Хорошая работа. Тонкая… Очень даже недурная работа.

На картине был изображен мальчик в голубом.

*

В одном из петроградских дворов, похожих на темные глубокие колодцы с выложенным булыжником дном, невдалеке от Кузнечного рынка, высокий молодой человек в черной широкополой шляпе, в ярко-оранжевой блузе и высоких охотничьих сапогах с отворотами голосом ярмарочного зазывалы обращался к выглядывавшим из окон обитателям дома:

– Граждане Советской России! Революция освободила вас от царя, помещиков и капиталистов! Я освобожу вас от рабства вещей. Зачем свободному человеку предметы роскоши?

Могучий голос человека в широкополой шляпе разбудил мальчишку, бывшего юного послушника Острогорского монастыря Иннокентия, а теперь обыкновенного петроградского беспризорника по имени Кешка, а по прозвищу Монах. Не было на Кешке ни скуфейки, ни рясы, и он ничем не отличался от двух своих приятелей, укрывавшихся здесь, на чердаке, от холода и патрулей под рваным, в клочках ваты, грязным одеялом.