Текст книги "Мир приключений. 1973 г. выпуск 2"

Автор книги: Сергей Абрамов

Соавторы: Дмитрий Биленкин,Анатолий Безуглов,Сергей Жемайтис,Николай Коротеев,Владимир Шитик,Альберт Валентинов,Кирилл Домбровский,И. Скорин,Виктор Болдырев,Исай Кузнецов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 60 страниц)

– А не мог Князев сбежать, воспользовавшись свободой?

– Нет. С самого начала обо всем знали работники КГБ. Каждый шаг Князева был им известен. А вскоре Курдюмов—Князев был вновь арестован. Это произошло в тот самый день, когда следователь Лазарев доложил прокурору области Барышеву о необоснованном освобождении Князева, о том, что прокурор района встречался с преступником.

Лазарев иначе поступить не мог. Увидев его в приемной прокурора области, я сразу догадался, в чем дело, и попросил Барышева пригласить Лазарева в свой кабинет, что он и сделал. Когда Лазарев прослушал пленку с записью моего разговора с Курдюмовым—Князевым, он растерянно посмотрел на меня и следователя КГБ, а затем, обратившись к Барышеву, спросил:

– Так, значит, товарищ… – А потом, словно споткнувшись о привычное слово “товарищ”, он произнес: – Извините, гражданин Рудов…

– …действительно был сотрудником абвера, – подхватил я.

Барышев рассмеялся и, глядя на Лазарева, сказал:

– А вы и не подозревали, что рядом работает такой опасный человек, как обер-лейтенант Рюге?

Когда к вечеру мы с Лазаревым возвращались в Зелено-горек, мне пришлось рассказать ему свою биографию.

– Не могли бы вы повторить ее мне?

– Если она вас интересует, пожалуйста. Я наполовину немец. Девичья фамилия моей матери Грот. Дед преподавал до революции в Московском университете, но в 1905 году вместе с несколькими педагогами был лишен кафедры за поддержку революционно настроенного студенчества. Карл Францевич Грот был из обрусевших немцев, но родной язык, несмотря на это, знал прекрасно. До конца жизни он оставался либерально настроенным интеллигентом. Революцию в России принял всем сердцем, хотя многое из происходящего в то время ему было неясно. Моя мать была настоящей большевичкой и познакомилась с отцом, саратовским рабочим Тимофеем Рудовым, в то время, когда он находился на нелегальном положении. Я появился на свет за год до Великой Октябрьской социалистической революции, 25 октября 1916 года по старому стилю. По этому поводу в нашей семье часто шутили, говоря, что Анна, моя мать, ошиблась на год, как и Маяковский. Помните? “Где взгляд людей обрывается куцый, главою голодных орд, в терновом венке революций, грядет шестнадцатый год…”

Отца я не помню, он погиб в 1919 году, при подавлении белогвардейского мятежа в Кронштадте. Воспитывал меня в основном дед, поэтому с самого раннего детства у меня было два родных языка: немецкий и русский. Для меня были одинаковы близки Гёте и Пушкин. Когда я учился в школе, наша “немка”, милейшая старушка Адель Львовна, в случае, если кто-либо не выучил урок, обращалась ко мне, и я, чтобы не подвести товарища, пускался с ней в длинные разговоры, нажимая на свое “чисто берлинское” произношение. Адель Львовна таяла, и инцидент бывал исчерпан. Я рос, как тысяча моих сверстников: школа, комсомол, общественные нагрузки. В мире было неспокойно. В Германии к власти пришли фашисты. Истерические вопли Гитлера о реванше и жизненном пространстве для немцев перестали быть пустой угрозой. Лучшие люди Германии покинули страну. Человечество было поставлено перед лицом новой мировой войны.

Дед, читая газеты, трагически поднимал брови и заявлял:

– Черт возьми, что стало с Германией или они все там с ума посходили?

Я подтрунивал над ним, взывая к “голосу крови”. А дед, не понимая иронии, топорщил седые усы и фальцетом кричал на меня:

– Мальчишка, что ты в этом смыслишь! Да, я – немец, немец, но из тех немцев, из которых Моцарт, Гейне, Бетховен! Гитлеры и прочие имеют к Германии такое же отношение, как я к папуасам. Русские мудры, они правильно говорят: в семье не без урода.

Войну я встретил студентом юридического факультета МГУ. Услышав по радио о начале войны, я поцеловал деда и молча двинул к двери.

– Подожди, Яшенька. – Дед засеменил ко мне. – Береги себя, слышишь… – Он заплакал и обнял меня своими слабыми руками…

Перед тем как идти в военкомат, я заехал в наркомат просвещения попрощаться с матерью. Несмотря на воскресный день, у нее был какой-то семинар. С матерью я последнее время виделся редко. Несколько лет назад она вторично вышла замуж, а с отчимом, как говорится, мы не сошлись характерами. Я переехал к деду, в его большую и гулкую квартиру на Петровке. Разговор с матерью был короток.

– Ты молодец, что решил идти на фронт. Отец одобрил бы твое решение, – только и сказала она.

Моя мать принадлежала к тому поколению, для которых общественное и личное были несоразмеримые категории. Сколько я помню, она вечно куда-то спешила – заседать, налаживать, организовывать. Все, что не касалось ее дела, для нее не существовало. Натура по природе сильная и цельная, она нашла себя и в борьбе. Для нее революция не кончилась вместе с гражданской войной, она продолжалась для матери всю жизнь. И в тяжелые дни эвакуации она осталась такой же. Как мне потом рассказывали, она была бодрой и энергичной, ходила в Кемеровский горком, добивалась улучшения работы эвакоприемника. Подбадривала людей, поддерживала их своим оптимизмом. До самой последней минуты мать оставалась такой, какой была всю жизнь. Она умерла в Кемерове в декабре 1942 года от крупозного воспаления легких.

– Скажите, Яков Тимофеевич, а как вы стали разведчиком?

Рудов пожал плечами.

– Вообще-то случайно. Из военкомата я был направлен на одну из подмосковных станций, где формировался стрелковый полк особого назначения. В полку я подал по команде рапорт, где докладывал о том, что в совершенстве владею немецким языком. Говорил я это и в военкомате, но в те июньские дни, когда военкоматы были забиты до отказа, разобраться с каждым в отдельности, очевидно, не было возможности. Через некоторое время меня вызвали в политотдел, где я познакомился со старым чекистом полковником Денисовым. Разговор у нас с ним состоялся обстоятельный и подробный. А через два дня я был отчислен из части и переведен в распоряжение полковника. Сергей Михайлович привык тщательно обдумывать каждую операцию, которой он руководил. Он прекрасно сознавал, что имеет дело с одной из сильнейших разведок мира, и великолепно знал, что те реальные немцы, с которыми его подопечным придется иметь дело, сильно отличаются от немцев, изображаемых в кинокартинах, снятых в первые годы войны.

Моя подготовка велась тщательно. Однажды поздним вечером, когда я, устав после напряженного дня, собирался лечь спать, ко мне в комнату вошел довольный, улыбающийся Денисов.

– Не помешал? Да ты сиди, сиди, – сказал он, заметив, что я вытянулся по стойке “смирно”.

Денисов уселся поудобнее и вновь обратился ко мне:

– Ну, брат, нашел я тебе двойника, пальчики оближешь.

Полковник провел по лицу и вздохнул. Я украдкой рассматривал его. Передо мной сидел усталый пожилой человек, с набрякшими от бессонницы глазами, лысый, курносый, самый обыкновенный на вид. Под гимнастеркой с полковничьими петлицами туго выпирал солидный животик. И вместе с тем я знал, какой острый и проницательный ум, какое горячее сердце скрывается за этой заурядной внешностью.

– Тебе что, не интересно? – Денисов достал “Беломор” и, по-особому смяв мундштук, закурил.

– Как – не интересно, Сергей Михайлович, очень даже интересно, – глупо, совсем по-детски ответил я.

– Тогда слушай: Рюге, Герман Рюге, из прибалтийских немцев, репатриировался в Германию незадолго до установления в Латвии Советской власти. Имел в Германии дядю. Дядя как дядя, владелец писчебумажного магазина в Брауншвейге. Но! – Денисов поднял вверх указательный палец. – Дядя в январе сорок первого возьми да помри от рака, так что теперь никаких родных у Рюге нет. Сирота, одним словом. Старше тебя на два года, очень похож.

– Откуда вы его достали?

– Подарок фронтовой разведки, надо сказать – ценнейший подарок. Ну, спать будешь или еще поговорим?

– Конечно, поговорим, товарищ полковник, если вы не устали. Вам ведь тоже спать надо.

– А, – махнул рукой Денисов, – я на том свете отосплюсь.

Мы проговорили с полковником еще несколько часов, обсуждая вопросы, которые завтра я и он должны задать лейтенанту Герману Рюге. Полковника волновало, что я не знаю латышского языка, которым Рюге владел прилично.

– Зато ты знаешь русский, – рассуждал вслух Денисов, – этого скрывать не надо. Там, – добавил он, пристально глядя на меня, – в Латвии, многие знают русский. Старайся говорить с легким акцентом, но не переборщи. Впрочем, тебя в этом потренируют. И придется подучить латышский. Ты у нас полиглотом станешь.

– Когда он должен прибыть в часть? – спросил я.

– Скоро, – вздохнул Денисов. – Но мог же он попасть под бомбежку, могло его контузить.

– Да, нужны справки, документы, – неуверенно сказал я.

– Это пусть тебя не волнует, это уж паша забота. – Денисов встал и открыл форточку. – Ух, и накурили же мы с тобой! – сказал он укоризненно…

На другой день с утра в кабинете у Денисова я встретился со своим “двойником” – Германом Рюге.

– Предупреждаю вас, Рюге, – холодно сказал Денисов, – малейшая ложь повлечет за собой самые тяжелые последствия.

Рюге испуганно посмотрел на Денисова и, сглотнув слюну, торопливо ответил:

– Клянусь, господин полковник, что я буду говорить только правду.

Я внимательно глядел на Рюге. Нет, он не был моим двойником. Очевидно, вчера полковник решил меня ободрить. Впрочем, не все ли равно, похож или не похож. Если я встречу там хоть кого-то, кто хорошо знал его, он быстро поймет, что я не тот Рюге, который, скажем, сидел с ним на одной парте в гимназии. Вопросы мы задавали по очереди. Сначала пленный отвечал коротко, но потом осмелел, обвыкся и даже пытался шутить.

– Почему вас взяли в СС? – спросил Денисов.

– Я оказал рейху кое-какие услуги.

– О ваших услугах СС вы дадите нам подробный письменный отчет.

– Слушаюсь.

– Люди, принятые в СС, проходят особую проверку. Как вы объясните, что вас, фольксдойче, все-таки взяли туда?

– Простите, господин полковник, но вы ошибаетесь, я не фольксдойче, а рейхсдойче. Дело в том, что я родился в Германии, – с гордостью ответил Рюге, – я родился в Брауншвейге. Дядя доказал это по церковным книгам, моя мать была католичкой. Проверку я тоже прошел.

– Брали ли у вас отпечатки пальцев? – Не помню.

– Я спрашиваю: брали ли у вас отпечатки пальцев?

– Нет, я всего два месяца как в армии.

– Откуда же лейтенантское звание?

– Я имею высшее образование и, кроме того, знаю латышский и русский языки.

– Насколько мне известно, за это в чине не повышают.

– Возможно, мне зачли… – Рюге замялся.

– Вашу работу в гестапо?

– Да.

Допрос длился более трех часов, а после, наскоро перекусив, я отправился к преподавателю латышского языка, который я изучал недели две.

…Перед моей заброской в тыл врага провожал меня на аэродром полковник Денисов.

– Запомни, – твердил он, дымя папиросой, – справка из госпиталя, та, что у тебя, сделана отменно, но она – липа. На явке в Харькове получишь настоящую.

– Самую что ни на есть настоящую? – попытался пошутить я.

– Не валяй дурака, – строго посмотрел на меня Денисов, – запись в фастовском госпитале будет подлинная, человек из-за этого жизнью рисковал, – тихо добавил он.

– Простите, Сергей Михайлович, – виновато сказал я.

– Ничего, ничего… Неужели ты думаешь, что я такой уж выживший из ума олух? Если справка будет без записи в госпитальной книге, ты же завалишься на первой проверке. А проверять тебя, Яша, будут много, ох как много!.. – выдохнул он. – Помни все, о чем мы говорили, все, чему я тебя учил.

– Палдиес!

– Что? – переспросил меня Денисов. – Ах, палдиес – спасибо! Я по-латышски, пожалуй, только это и знаю.

Ветер гнал по полю аэродрома колючую снежную крупу. Мы обнялись. Сергей Михайлович неловко чмокнул меня в тщательно выбритую щеку.

– Ну, Тимофеевич, с богом!

Самолет, набирая скорость, понесся по взлетной полосе. Вот так я и стал разведчиком…

– Скажите, пожалуйста, а как вы попали в Солоницы?

– В январе 1943 года абвер направил меня в Солоницы отбирать учеников в разведшколу. Я сообщил в Центр и получил задание по выяснению перемещений дивизий вермахта с западного направления в группировку “Дон”. Маленький городок Солоницы стал во время войны крупной узловой станцией. До поры до времени на этом участке все складывалось благополучно, но в самый нужный момент из Центра в подпольный обком пришли тревожные сигналы. Данные, поступавшие из Солониц, проверенные по другим каналам, оказались тонко состряпанной дезинформацией. Кроме того, из подпольного обкома через связного сообщали, что хорошо продуманная и тщательно подготовленная операция по уничтожению паровозного депо провалилась. Я решил выехать в областной центр и на месте во всем разобраться. Командировка не представляла большой трудности, так как вблизи от города находился большой лагерь военнопленных, где я бывал уже несколько раз, вербуя учеников в разведшколу Шварцвальда. Здесь необходимо сделать небольшое отступление. Как вы знаете, между гестапо и абвером шла глухая и непрекращающаяся вражда, окончившаяся в конце концов поражением Канариса.

Гестапо тщательно собирало компрометирующие материалы о сотрудниках абвера, и поэтому я был особенно удивлен, узнав на допросах подлинного Германа Рюге, что он, помимо прямой работы на абвер, является еще и агентом гестапо. Только этим обстоятельством я объясняю те доверительные отношения, которые сложились у меня с майором Кригером. В тот памятный январь сорок третьего из разговоров с Кригером я понял, что дезинформация о солоницком железнодорожном узле дело его рук. Расспросить его подробнее, как ему удалось внедрить в подпольную организацию своего человека, я не решался, чтобы не вызвать у майора подозрений. Кригер был опытным контрразведчиком, и любой неосторожный вопрос мог его насторожить.

Обсудив создавшееся положение с представителями подпольного обкома, мы решили срочно переправить участников подполья в лес, к партизанам, тем более что, по словам Кригера, ликвидация организации “За Родину!” назначалась на двадцать шестое число. В тот день в Солоницы ушел связной. Наметили мы также кандидатуры людей для работы на железнодорожной станции. Я думал, что на этом дело и кончится, и уже собрался уезжать, но Кригер спутал все карты: вместо двадцать шестого он провел операцию по ликвидации Солоницкого подполья двадцать четвертого. Весть о том, что пять наших товарищей схвачены гестапо, произвела на меня тяжелое впечатление, я буквально не находил себе места. Через несколько дней, поздравляя Кригера с успешным проведением операции, я как бы невзначай спросил его о том, как это ему удалось. Кригер загадочно улыбнулся и, постучав костяшками пальцев по столу, мечтательно сказал:

– У меня в детстве был чудный пес по кличке Дикс.

– Ну и что? – не понимая, к чему он клонит, спросил я.

– Чужих он пускал в дом охотно, но обратно выйти никто не мог. Вот и в этом деле мне помог мне верный Дикс!

Дальнейший разговор с Кригером не внес ясности.

Нам было известно, что все арестованные подпольщики расстреляны. Одно из двух: или предателем был неизвестный нам человек, имя которого не удалось установить, или Кригер вместе с подпольщиками расстрелял и своего осведомителя, который перестал быть ему нужным. Зная Кригера, я был убежден в то время, что второе предположение более правильное, тем более что случайный человек вряд ли мог знать всех членов организации.

И вот через столько лет правда восторжествовала. Эхо далекой войны, о которой мы всегда должны помнить, дало себя знать. Карпов стал последней жертвой среди героев Солоницкого подполья. Жаль его безмерно. Обидно, что мы жили с ним рядом, а не были знакомы, даже ни разу не поговорили.

– А вам известна дальнейшая судьба подпольной организации “За Родину!”?

– Находясь за сотни километров от Солониц, я с большим удовлетворением читал секретные донесения о том, как один за другим шли под откос немецкие эшелоны, как утром Первого мая над зданием райисполкома взвился красный флаг, на котором были вышиты слова: “За Родину!” Значит, организация жила. На место погибших героев пришли новые.

– Яков Тимофеевич, как вы можете объяснить то, что Курдюмов был на следствии в КГБ так откровенен, не отрицал убийства Карпова, признался в своих связях с гестапо?

– Вы ошибаетесь. Князев не был откровенен. Зная, что он разоблачен, этот провокатор пытался создать новую версию, выгородить себя, представить себя жертвой жестокости фашистов. Теперь это ему не поможет. Суд установит его подлинное лицо.

– А вы будете выступать в суде?

– Обязательно. Но не в качестве прокурора, а как свидетель.

– И этим ваша миссия по этому делу будет исчерпана?

– Нет. Я поеду в Солоницы, ведь там на мемориальном обелиске до сих пор стоит имя предателя… История внесла корректив. На этом месте по праву будет имя Карпова, которое он попросил в свое время убрать. Имя патриота Леонида Николаевича Карпова, дважды убитого, будет жить.

*

Такова история уголовного дела “Об убийстве учителя Карпова”, которую я случайно узнал в маленьком городе Зеленогорске.

Абрамов С.
ВОЛЧОК ДЛЯ ГУЛЛИВЕРА
Фантастическая повесть

1. СЕДЬМОЕ ЧУДО ВЕКА

Когда Майк Харди, старший конструктор фирмы электронных приборов, двадцатидевятилетний холостяк, вернулся с работы много позже обычного, он устало плюхнулся в кресло, вытянув ноги к электрообогревательному камину, горящему, несмотря на летний угасший день. Летним, впрочем, он был только по времени года – с утра в Лондоне лил мелкий осенний дождь и зловеще протяжно, как в романах Анны Рэдклифф, завывал ветер за рассохшимися от старости створками окон – ох, уж эти мне древние английские дома, не желающие умирать даже к самому концу века! Но комната все же хранила тепло и уют: не вставая, можно было взять сигару или сигарету, виски и лед из висячего бара с морозильником и даже просмотреть программу миниатюрного телевизора, укрепленного на ручке кресла под линзой с прогрессирующим увеличением. Но Майку не хотелось ни есть, ни пить – он поужинал по дороге домой в баре напротив, – не хотелось курить и даже просто думать о чем-нибудь занимательном. Идея нового изобретения, терзавшая его уже два с лишним месяца, наконец оформилась, и он чувствовал себя опустошенным, как кухонный холодильник после очередного налета гостей.

В этот момент и проник в полусонную тишину вечера чуть приглушенный зуммер видеофона. Майк не включил экрана – не захотелось.

– Ну? – сказал он лениво.

– Харди? – спросила трубка.

– Мистер Харди, – поправил Майк.

– Говорит представитель “Хаус Оушен-компани”, – властно сказала трубка, игнорируя назидательность реплики. – Почему не включаете видео?

– Не хочется.

– Ваше дело Пока мы не имеем права настаивать, – “мы” и “пока” прозвучали явно подчеркнуто, и Харди тотчас же это учел, – но мне бы хотелось встретиться с вами, не откладывая. Встреча может быть интересной и для нас, и для вас.

Майк, не очень довольный своими делами в фирме, оживился. Неожиданный разговор что-то обещал.

– Где и когда? – спросил он.

– Скажем, завтра. Позавтракаем вместе в двенадцать.

– Невозможно, – вздохнул Харди, – завтраки доставляют нам из бара “Думсдей”. Шеф не любит, чтобы мы покидали лаборатории.

– Плюньте на вашего шефа. До завтрака он будет уволен.

– Не понимаю…

– Поймете. Вы любите французскую кухню?

– Люблю, – растерянно откликнулся Майк, – но…

– Включите экран.

На экране возник холеный седоватый джентльмен с модными в этот сезон викторианскими бачками.

– В двенадцать в Сохо, – сказал он. – У Жюля Леметра. Третий стол у окна.

Экран погас.

Майк встал и прошелся по комнате, нервно потирая руки. Предстоявшая встреча с “Хаус Оушен-компани” взволновала бы каждого. Ведь само название это было производным от слова “Хаус” – “Дом” с большой буквы, – седьмого чуда света в последние десятилетия двадцатого века. До рождения Дома таких чудес было шесть. Тоннель под Ламаншем, накрепко привязавший Британию к континенту, и пластмассовый мост через Каспийское море, соединивший Баку с Красноводском; пятикилометровая вонзившаяся в небо игла – парижская телебашня, сменившая старенькую игрушку Эйфеля, и свободно плавающий остров курорт Майями Флай-айленд; международный космопорт на Луне и постоянно действующая советская автоматическая беспилотная станция на Венере. Дом был седьмым. Седьмым чудом уходившего века, воздвигнутым инженерным гением Доминика Лабарда всего за шесть лет до начала третьего тысячелетия живущего по григорианскому календарю человечества.

Майк знал о Доме все или почти все, о чем буквально вопили мировая печать и радио, видел Дом на кино– и телеэкранах, на рекламных плакатах и журнальных фото. Двухкилометровой высоты, полтора километра в диаметре поперечного сечения, он походил на гигантский волчок, поставленный на крохотном островке-рифе в Атлантическом океане этаким космическим Гулливером, сошедшим со звезд к земным лилипутам. “Волчок” вращался, не прекращая движения ни днем, ни ночью, и, говорили, именно это и обеспечивало ему устойчивость и недоступность для ветров и бурь. Построенный за пределами американских территориальных вод, этот дом-город в 450 этажей, с трехмиллионным населением и собственной индустрией был не государственным, не национальным, а частным владением, личной собственностью миллиардеров Грэгга и Хенесси, контролирующих две крупнейшие и перспективнейшие отрасли американской промышленности – электронную и автотранспортную на воздушных подушках, вытеснившую к концу века почти все виды морского и сухопутного транспорта.

Создание Дома было ответом на предсказания ученых о демографическом взрыве, который якобы вот-вот последует. Так, по мнению строителей дома, могла быть освобождена земля от перенаселяющих ее городов. А города росли и укрупнялись, образуя могучие агломерации, связавшие десятки городов-карликов в единый гигант Мегалополис. С восточным Мегалополисом, объединившим добрую сотню городов от Бостона до Балтиморы, был связан и Дом пуповиной-тюбом, ежедневно выбрасывающим с гиперзвуковой скоростью вагоны-поезда на центральных вокзалах Нью-Йорка и Вашингтона.

Майк знал и больше – ведь рекламные проспекты “Хаус Оушен-компани” распространялись по всему миру, – он даже представить себе не мог, чем он, Майк Харди, безвестный конструктор фирмы “Притчардс и Притчардс”, никогда не сообщавшей, кто является автором запатентованных ею электронных новинок, чем мог он заинтересовать создателей уникального технического феномена. Может быть, слухи об идейке, терзавшей его два с половиной месяца, все же дошли до их ушей – ведь он мог сболтнуть кое-что кое-кому в часы ресто-ранно-клубных идиллий.

Все выяснилось на другой день в двенадцать часов в ресторане Леметра за столиком у окна, выходившего на такую же, как и вчера, дождливую лондонскую муть, в которой внизу мелькали мокрые туфли и туфельки, а наверху – черные и цветные зонты. Моды, как заяц, петляя и путаясь, возвращались на следы тридцатилетней давности.

Навстречу поднялся холеный псевдовикторианец с поседевшими бачками.

– Стрэнг, – назвал он себя. – Завтрак я уже заказал по своему вкусу.

– Все обошлось, как нельзя лучше, – заметил Майк. – Шеф даже не зашел ко мне до двенадцати.

– В одиннадцать его уволили, – пояснил Стрэнг. – Дело в том, что мы купили компанию “Притчардс и Притчардс”. Этим, в сущности, и вызвана наша встреча.

Майк раскрыл рот и умолк, ожидая продолжения, но Стрэнг предпочел перейти к завтраку. Майк не настаивал. Спаржа и крылышко цыпленка с белым вином требовали повышенного внимания, да и любопытство следовало скрыть. Стрэнг молчаливо одобрил выдержку Харди: не торопится, не суетится, выдержан, немногословен.

– У нас к вам предложение перейти на работу в Дом, – сказал он. – Диспетчером автоматических блоков связи. Сложная цепочка электронных компьютеров. Но думаю – справитесь. Контракт на пять лет. Гонорар двойной против лондонского.

– А если не справлюсь? – улыбнулся Майк.

– Вернем вас в лондонскую лабораторию.

– А если захочу уехать, не отработав контракта?

– Уплатите неустойку, едва ли для вас приемлемую.

– И последнее, – засмеялся Майк. – Если не соглашусь?

– А почему? Мы предлагаем вам пост одного из представителей интеллектуальной элиты Дома. Вы, может быть, думаете, что наш диспетчер – это нечто вроде диспетчера автобазы или разгрузочной станции? Нет, это электронщик очень высокой квалификации. Вы, например, – король связи. Видеофонной, телевизионной, лучевой. Связи с внутренним и внешним рынками. С любым абонентом любой страны. Машина нашей индустрии, торговли и образования остановится, если оборвутся каналы связей. Вы – дирижер этих связей, алгоритм их непрерывности. Ваши компьютеры что-то убыстряют, тормозят, открывают, блокируют, дают задания автоматическим системам. Вы – композитор этой симфонии. Мало?

– Слишком помпезно. У меня в Лондоне тихая, почти независимая, своя лаборатория.

– Свою лабораторию вы получите и у нас, кстати, лучше и современнее оборудованную, но только после обязательного объема работы. Что пострадает? Киносеанс, или телепрограмма, или, может быть, встреча с девушкой? Едва ли об этом стоит жалеть. А любое ценное изобретение, рожденное у вас в лаборатории, тут же приобретается после удовлетворительных испытаний и патентуется с указанием имени автора.

Майк все еще колебался. Он не понимал одного: чем же объяснялась настойчивость этого незаурядного предложения.

– Мое положение? – пожал он плечами. – Едва ли оно значительно. Мои таланты? Едва ли они заметны.

– Не скромничайте. Мы знаем вас лучше и ценим дороже, чем Притчардсы. Мы тщательно изучили вашу документацию по молеэлектронике и все изобретательские находки. Ваш ручной телевизор-браслет с десятикратно увеличивающей изображение линзой по сравнению с достижениями микроэлектроники прошлых десятилетий – феномен, чудо. Мы уже приобрели патент и пустим в производство как “Харди-микро”. Есть у вас и другие плюсы: скромность, честность, необходимая жесткость характера и к тому же нет ни жены, ни детей.

– Неужели и это имеет значение?

– И даже большое. Не всякой женщине мы можем предоставить работу, а неработающих жен у нас и так слишком много, особенно на верхних уровнях Дома. Бездетность же – обязательное условие его демографической стабильности. Вы можете влюбляться, сходиться, жениться, по только не иметь детей! Иначе – расторжение контракта и высылка по месту прежнего жительства.

– Меня это не пугает, – засмеялся Майк. – Значит, согласны?

– Когда прикажете начинать?

– Контракт подпишем сегодня, – ответил Стрэнг. – А выехать вам придется завтра утром из Лондонского порта на одном из наших суперкраулеров. Контракт и прочие документы – в этом конверте.

И он передал Майку конверт с гербом “Хаус Оушен-компани” – “Домом-Волчком” на океанской скале. Майк поклонился и вышел, ничуть не подозревая, какая цепь удивительных и необычайных событий потянется за этим, казалось бы, сугубо деловым разговором.