Текст книги "Возмездие"

Автор книги: Семен Цвигун

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 20 страниц)

    Елисеев выпрямился.

    – Так точно, товарищ командующий! Мы принимаем все меры…

    – Федор Федорович, – мягко сказал Ермолаев, – еще раз внимательно просмотрите донесения Млынского о рейде по тылам группировки фон Хорна.

    – Есть!

    – По-моему, в последней радиограмме есть неуверенность в том, что этот район является только плаццармом для наступления… Новых данных от него еще не было?

    – Пока нет, товарищ командующий.

    Часть отряда майора Млынского возвращалась глухими лесными чащобами. Сырой весенний ветер свистел в ветвях еще голых деревьев. Оттаявшие болота и разбухшие от половодья лесные речушки бойцы переходили вброд. Самодельные носилки с ранеными несли на плечах.

    Переходя одну из речек, вода в которой поднималась выше колен, Бондаренко оглянулся, поторапливая людей, и увидел на берегу Млынского и Ирину Петровну, только что подошедшую и в нерешительности остановившуюся перед высокой водой.

    Ирина Петровна взглянула на Млынского, но он не успел ничего ни сказать, ни сделать, потому что сзади подошел Горшков и, не раздумывая, подхватил девушку на руки. Из-за его плеча Ирина Петровна смотрела на раздосадованного и немного растерявшегося майора, по-прежнему стоявшего на том же месте. Она улыбнулась, Млынский поправил шапку и спустился следом к реке. За ним – не отстававший ни на шаг связной майора Ерофеев.

    На другом берегу Горшков аккуратно опустил Ирину Петровну на землю, что-то хотел сказать, но, увидев, что девушка смотрит на Млынского, смущенно пробормотал:

    – Извините, доктор, – и пошел торопливо дальше.

    – Спасибо, Леня! – крикнула вслед ему Ирина Петровна и, не дожидаясь, пока Млынский выйдет на берег, зашагала рядом с носилками, на которых лежал боец, раненный в том бою, когда был убит Юрченко.

    На опушке леса, не выходя за кромку, остановились. Бойцы сразу стали переобуваться, выливая воду из разбухших сапог. Некоторые тут же легли и уснули.

    Из авангарда вернулся Горшков, сопровождая кряжистого старика в треухе с эмблемой лесника. Старик снял шапку и поклонился Млынскому.

    – Здравствуй, Иван Петрович!

    – Солодов? Здравствуйте! – Майор протянул ему руку.

    – Семиренко Николай Васильевич предупредил: проходить, возможно, тут будете…

    – Где он сейчас? Нам надо срочно увидеться… – Млынский посмотрел на Ерофеева, который перематывал сырые портянки. – Людям бы вот только передохнуть и обсушиться немного…

    – Секретарь сам придет до тебя, Иван Петрович, – сказал старик. – Где вас искать?

    – Тут две деревни, – Горшков протянул майору планшетку с картой, – Смородино и Селищи…

    – Спасибо, лейтенант, – отстранил Млынский планшетку. – В этих местах я без карты…

    – В Смородине староста наш человек, – сказал старик, – а в Селищах… Знакомый твой там. Завхозом был в школе…

    – Лукьяныч? – Млынский покачал головой, будто бы сомневаясь.

    – Герасим Лукьяныч Павлушкин, – подтвердил старик. – Служит оккупанту, как пес цепной, и считает себя хозяином жизни.

    – Передайте Семиренко – буду ждать его в Селищах, – сказал майор.

    – Ясно, – кивнул старик.

    Вечерняя деревня подремывала в сумерках. За окошками темно – берегли, видно, свет. Пустынно на улице, даже ребятишек нет. И только дымки, вытекавшие из труб, говорили о том, что деревня еще не вымерла.

    На том краю, что был ближе к лесу, бабка поднимала воротом ведро из колодца. Увидела – кто-то идет. Щурясь, бабка приглядывалась к прохожему, который шел будто свой, не таясь, выбирая места посуше… В серой шинели, в шапке со звездой, с наганом сбоку… Бабка раскрыла рот, словно бы собираясь крикнуть, и тут же зажала его ладонью.

    – Здравствуйте, – сказал Млынский и, не задерживаясь, зашагал по деревенской улице дальше.

    Задыхаясь от злобы, рвалась с цепи с хриплым лаем собака.

    Мальчонка лет тринадцати постучал в окошко одного из домов.

    – Ну кто там? – спросил грубый голос.

    – Дяденька, Герасим Лукьяныч велел вас позвать, – сказал подросток.

    – А, черт…

    У дверей, прижавшись к степе, стоили Бондаренко и двое бойцов из его роты. Лязгнул засов, и на крыльцо вышел человек в накинутом полупальто с белой полицейской повязкой на рукаве. Резкий удар – и из рук полицая выпал карабин.

    Двух других полицаев, коротавших время в сельской управе за самогонкой и картами, взял без лишнего шума Горшков. Когда он вошел, один было вскинулся, потянулся к винтовке, но опередивший его Горшков коротким ударом приклада отбросил полицая к стене. А тот, что сидел спиной к двери, так и остался сидеть не шелохнувшись и даже карты не положил. Рядом с ним на столе стояла коробка полевого телефона.

    Горшков сел на место сбитого им полицая, поднял его карты, вздохнул и сказал спокойно:

    – Если будут звонить, ответишь, что все в порядке. Ход твой? Ну ходи…

    Бойцы Горшкова тем временем подобрали винтовки полицаев и, сбив замок со шкафа, вытряхивали из него бумаги…

    …А на вечерней улице дремавшей деревни по-прежнему было пустынно и тихо.

    Большой пятистенный бревенчатый дом стоял на отшибе от деревни, у мельницы. Рядом с домом – сарай с сухими дровами и стог сена. Между сараем и домом была натянута проволока, к которой цепью привязана собака. На двор, отгороженный плетнем, из раскрытого сарая был вытащен однолемешный плуг. Лошадь у коновязи, мирно пофыркивая, подбирала из ясель остатки сена. Рядом на колоде сидел пожилой, но крепкий еще мужчина в овчинной телогрейке и шапке и чинил сбрую. Справа, так чтобы сподручнее было взять, стоял карабин, прислоненный к колоде.

    Собака глухо зарычала. Мужчина поднял голову, увидел человека, неторопливо шедшего к нему от деревни. Его одинокая фигура – подробностей в сумерках было не разобрать – не встревожила хозяина, продолжавшего, поглядывая на приближающегося человека, спокойно заниматься своим делом. Успокоилась и собака.

    Когда хозяин понял свою промашку, было поздно: Млынский уже входил во двор.

    Взгляд хозяина метнулся к карабину, к лошади, но он ничего уже не мог сделать, к тому же увидел еще двоих, которые стояли, облокотившись на жердины плетня, у сарая. Как они подошли, хозяин проглядел, отвлеченный появлением Млынского.

    – Здравствуй, Лукьяныч, – сказал майор.

    Павлушкин медленно поднялся.

    – Здравствуйте. – И закашлялся.

    Млынский отодвинул карабин и присел на колоду. Опустился на свое место и хозяин. Некоторое время сидели молча, потом Павлушкин полез в карман, но спохватился под взглядом Млынского.

    – Закурить… можно?

    – Кури.

    Павлушкин достал кисет, из него – газету, сложенную для закрутки, оторвал от нее листок, стал насыпать табак… Руки дрожали, табак просыпался; ветер вырвал из разом ослабевших пальцев листок, и Павлушкин безвольно опустил меж колен руки с кисетом…

    – Расскажи, – нарушил молчание Млынский.

    – Охота душу себе травить?

    – Ждал?

    – Конечно. И гарнизон стоял. А вы все не шли…

    – Дел было много…

    Млынский поднялся, подхватил карабин.

    – Не здесь, – сказал Павлушкин, как-то воровато оглянувшись на окна дома и продолжая сидеть.

    – Что?

    – Если можно, не здесь, – повторил Павлушкин.

    – Не убивать я пришел, Лукьяныч. – Манор тоже невольно посмотрел в сторону дома. – Пусть односельчане судят тебя. Как приговорят, так и будет. Идем.

    Павлушкин поднялся. И тут же раскрылась дверь и на пороге появилась женщина, простоволосая, в валенках на босу ногу.

    – Герасим Лукьяныч, зови гостя ужинать, – предложила она.

    Павлушкин с надеждой взглянул на майора.

    – Спасибо, хозяйка, времени нет, – ответил Млынский, забрасывая карабин за плечо.

    – Что ж… А тебя ждать, Герасим?

    – Меня? – переспросил Павлушкин. – Нет, не жди. – И он зашагал со двора не оглядываясь.

    Павлушкин сам толкнул дверь и вошел в комнату управы, освещенную двумя керосиновыми лампами. Здесь майора ждали Горшков, Бондаренко и Ирина Петровна.

    Горшков, шагнувший навстречу, подхватил карабин, брошенный Млынским, который кивком указал на Павлушкина.

    – Найдется старосту куда-нибудь до утра пристроить?

    Горшков подкинул связку ключей на ладони.

    – У них с этим делом налажено. Ну, иди сам теперь посиди. – И он подтолкнул Павлушкина стволом карабина к двери с железными скобами.

    Бондаренко докладывал:

    – Товарищ майор, люди размещены по домам, боевое охранение выставлено в сторону леса и у дороги. Полицаи арестованы. Потерь у нас нет.

    – Добре, хлопцы, – сказал майор. – Бондаренко, дай команду: людям к ужину выдать боевые сто грамм…

    – Есть! – Лицо Бондаренко расплылось в улыбке, и, прихватив шапку, он исчез.

    Ирина Петровна ждала своей очереди доложить майору. Она расправила шинель под ремнем, туго перехватившим тонкую талию…

    – Товарищ командир, раненые – в школе…

    Самодельная коптилка освещала тусклым красноватым светом голые бревна стен, четыре окна, завешанные серыми одеялами, побеленную печь, сдвинутые к стенам столы и скамьи и небольшую черную доску над ними – всю нехитрую обстановку классной комнаты. На плащ-палатках, разостланных на соломе, лежали раненые – человек семь. В печке плясал огонь, было жарко натоплено. У санитара, поившего раненого из жестяной кружки, да и у самого раненого лица были мокры от пота. Около стола, на котором стояла коптилка, девушка с треском рвала на узкие полосы простыню.

    Раненый, лежавший у двери, разглядев Млынского, вошедшего в комнату, попытался привстать.

    – Ты что, Гарковенко? Лежи, – тихо сказал майор. – Как настроение?

    – Та ничего… Закурить бы вот…

    – Сейчас…

    Пока Млынский доставал кисет и рассматривал помещение, Ирина Петровна присела рядом с раненым. Раненый улыбнулся воспаленными губами.

    – Теперь будем жить, доктор…

    Кисет майора бережно передавали из рук в руки. Тому, у кого руки были ранены, цигарку крутил товарищ…

    Млынский смотрел на девушку: худенькая, узкие плечики, большие глаза на бледном лице… Она была похожа, скорее, на подростка…

    – Здравствуйте, – сняв шапку, сказал ей Млынский.

    – Здравствуйте. – Девушка держалась естественно и просто и этим сразу располагала к себе.

    – Вы учительница?

    – Да, я учу детей.

    – Здешняя?

    Девушка покачала головой.

    – Из Новгорода. Ехала в Крым на каникулы, а вот… Я ведь еще учусь… Училась в педтехникуме.

    – В эту школу вас кто-то поставил?.. Управа? Немцы?

    – Да вы что? – Девушка гордо вздернула подбородок. – Почему вы такое подумали? Я не пешка, чтобы меня ставили…

    Млынский мягко улыбнулся.

    – Здесь жила учительница, – продолжала она, – настоящая, Анна Андреевна Млынская…

    При этих словах Ирина Петровна, снимавшая с одного из раненых старую, заскорузлую от запекшейся крови повязку, резко обернулась.

    Майор с застывшей улыбкой смотрел на девушку, которая горячо говорила:

    – Она сказала: «Наши дети должны учиться». Ее отговаривали и пугали – не до жиру, мол, как-нибудь выжить бы… А она на своем стояла и занималась с ребятами у себя дома, потому что в школе жили фашисты, пока она не сгорела. Говорили, кто-то из наших мальчиков поджег. После этого староста наш, Павлушкин, выдал список всех комсомольцев. Их забрали сначала в тюрьму, а потом на работы… тех, кто в живых остался, расстреляли… – Рассказывая, девушка продолжала рвать простыню на полосы с какой-то упорной и тихой яростью. – А меня не тронули, тогда ничего обо мне не знали. Анна Андреевна подобрала меня на дороге, когда я сюда добиралась…

    Молча слушали этот рассказ Ирина Петровна и раненые, кое-кто и про цигарку забыл, и тлел зазря драгоценный табак.

    – Когда я немного поправилась, – продолжала девушка, – стала ей помогать… И вдруг – гестапо! Взяли Анну Андреевну и ребят ее.

    – Как это было? – спросил осевшим голосом Млынский.

    – Ужасно… Днем. Шел урок. Я услышала шум и вижу в окно – машина. Из нее вышли трое, вломились в дом. Один хорошо говорил по-русски. Я запомнила фамилию – Кляйн, потому что «кляйн» по-немецки «маленький», а он двухметровый верзила… Он спросил: «Вы Млынская Анна Андреевна?» – «Да». – «Собирайтесь! И детей своих собирайте и старуху. Остальные все – вон! Живо!» Нас выгнали всех. И меня. Наверное, за ученицу приняли… Анна Андреевна успела шепнутьз «Уходи, Катюша, уводи подальше ребят…» Но мы далеко не ушли, видели, как немцы силой выволокли из дома Анну Андреевну. Девочку она прижимала к себе, а Володя, старший, пытался вырваться, но этот Кляйн его крепко держал, затем впихнул в машину следом за Анной Андреевной, и все уехали. А солдаты стали плескать на стены бензин… Тогда мы кинулись в дом и вынесли бабушку. Но она была уже мертва…

    Девушка умолкла.

    Млынский долго смотрел на огонь в печи. Потом повернулся и вышел из дома.

    Ирина Петровна метнулась следом, прихватив со стола забытую майором шапку.

    Млынский шагал не разбирая дороги, где по лужам, где посуху, без шапки, в распахнутой шинели…

    Ирина Петровна шла за ним, не смея ни догнать его, ни окликнуть.

    Млынский вышел к серому бугру пепелища, над которым белела во тьме полуразвалившаяся русская печь…

    Остановился и некоторое время стоял неподвижно. Услышав за спиной осторожные шаги, обернулся.

    Подошла Ирина Петровна, протянула шапку. Млынский взял ее, но надел не сразу.

    Откуда-то донеслась протяжная русская песня… Млынский и Ирина Петровна молча шли рядом по улице.

    Песня звучала все слышнее, все ближе…

     Часть вторая

    Охрим Шмиль переходил линию фронта перед рассветом. Был конец марта, снег уже сошел с полей и оставался лишь в глубоких воронках, которыми была перепахана ничейная полоса земли. Шмиль полз, разбивая локтями хрупкий ледок в мелких рытвинах и колеях, проложенных танками, обгоревшие громады которых чернели то здесь, то там. В прозрачном свете взлетающих и падающих ракет двигались тени этих чудовищ. Видны были тени от столбов с обвисшей колючей проволокой и маленькие тени от бугорков в серых или зеленых шинелях. Иногда Охриму приходилось переползать через вмерзшие или полузасыпанные тела убитых… Одна из ракет зашипела почти над самой головой ползущего Охрима.

    Это движение было замечено из наших окопов. Офицер указал направление дозорному расчету пулеметчиков. Длинная очередь трассирующих пуль прошла над Охримом. Он вжался в землю, распластался на ней, расплескав щекой мутную жижу маленькой лужицы. Пули прошли над спиной, ударили в землю чуть впереди и срикошетили с тяжелым шмелиным жужжанием.

    Этот шум всполошил боевое охранение гитлеровцев.

    В небе повисла гирлянда ракет. Солдат, приникнув щекой к прикладу пулемета, был готов открыть огонь, ждал только приказа фельдфебеля, который вглядывался в сторону противника. Наконец он увидел человека, ползущего к ним под огнем из русских окопов.

    – Не стрелять! – крикнул фельдфебель и взял телефонную трубку.

    И почти тотчас же окоп, в котором находился наш пулемет, был накрыт огнем миномета. Мины со свистом, одна за другой ложились рядом, расплескивая осколки и землю…

    Солдаты втащили Охрима в траншею. Охрим опустился на дно траншеи на корточки, тяжело дышал. Немцы молча смотрели на перебежчика.

    Из темноты появился офицер.

    – Что случилось?

    Солдаты вытянулись. Медленно, с трудом поднялся Охрим. Зубами разорвал по шву воротник шинели и, достав прямоугольничек из мягкого белого картона – визитную карточку бригаденфюрера Вольфа, – передал его офицеру.

    – Идем, – кивнул головой тот.

    Солдаты, проводив их взглядом, снова стали смотреть на разделившую окопы противников ничейную землю, над которой по-прежнему с той и другой стороны взлетали ракеты…

    Бригаденфюрер Вольф сидел в своем кабинете, удобно устроившись в мягком кожаном кресле, и, щурясь, разглядывал сквозь дым сигары Охрима Шмиля, который стоял перед ним навытяжку. На лацкане пиджака у Шмиля висела бронзовая медаль.

    В сумрачной глубине кабинета, прислонившись спиной к изразцовой печке, со скрещенными на груди руками стоял штурмбанфюрер Занге.

    – Шмиль, – сказал Вольф, – эту медаль за храбрость ты заслужил. Кроме того, тебе будут выданы деньги.

    – Благодарю, господин генерал! – поклонился Шмиль.

    – Хорошие деньги, Шмиль, – продолжал Вольф. – Но мы их даем не только за прошлое. Тебе придется еще поработать, тем более что числится за тобой должок: ты не выполнил главное наше задание – ликвидировать Млынского.

    Шмиль опустил виновато голову.

    Заиге медленным шагом подошел к столу, не глядя на Охрима, будто вовсе не замечая его присутствия.

    – Этот Шмиль очень везучий парень. Побывать у черта в зубах и вернуться живым не всякому удается…

    – Расскажите-ка, Шмиль! – приказал Вольф. – Подозрительность штурмбанфюрера из профессиональной необходимости превратилась в черту характера. – Последние слова Вольфа несомненно были сказаны для Занге.

    Шмиль преданно глядел Вольфу в глаза.

    – Я был ранен в отряде Млынского до того, как успел подготовиться к покушению. Ранение было тяжелым, меня увезли самолетом через линию фронта в тыловой госпиталь. После выздоровления я был направлен на передовую и при первой возможности перешел…

    – С тех пор он семь раз переходил линию фронта, выполняя мои задания, – сказал Вольф и спросил у Занге: – Ты удовлетворен?

    – Да, – коротко ответил Занге. – Млынского он узнает в лицо?

    Вольф вопросительно посмотрел на Охрима.

    – Думаю, мы с майором узнаем друг друга, – ответил Охрим.

    – Хорошо, – кивнул Занге. – Он подойдет.

    Вольф улыбнулся.

    – Еще бы… Иди, Шмиль. Когда будешь нужен – вызовем.

    – Слушаюсь, господин генерал! До свиданья, госпо-дин штурмбанфюрер, – поклонился Охрим Занге.

    – Ну иди, иди, – махнул рукой Вольф и, когда вышел из кабинета Охрим, сказал: – Один из лучших моих агентов. Сейчас он нацелен на городское подполье. Кстати, Алерт на полном доверии у большевиков, с которыми связан. Пора приступать к решительным действиям.

    Ранним утром в окно школы раздался стук.

    Женщина в платке, накинутом на плечи, позвала:

    – Катерина! Катерина!

    Девушка приоткрыла окно.

    – Что? – спросила испуганно.

    – Докторша партизанская у тебя стоит?

    – Здесь…

    Ирина Петровна подошла к окну, сонно протирая глаза.

    – Что случилось?

    – Здравствуйте… Женщина трудится… Лосенкова Анна… Помогите, не хватает силов у нее, никак не родит…

    – Иду. – Ирина Петровна, прихватив свою сумку, вышла, обернулась к окну, в котором еще стояла учительница. – Если что, где искать меня, знаешь?

    – Знаю…

    – Ну пошли…

    …В печи кипела вода в чугунках и ведре. Суетилась женщина у кровати, отгороженной ситцевой занавеской от печки, с которой свисали три неостриженные светлые головки. И когда раздавался крик матери, две младшие девочки начинали всхлипывать, а старшая крепилась, кусая губы.

    Вошли Ирина Петровна и женщина, которая ходила за ней. Раздеваясь, Ирина Петровна сразу увидела девочек. Вынула обмылок из сумки, приказала женщине, вышедшей к ней навстречу:

    – Полейте!.. Давно?

    – Полсуток уже, – ответила та, выливая из ковшика воду на руки доктору. – Совсем ослабела…

    – А муж где?

    – Так нету. Забрали ироды мужика…

    – Полотенце! – сказала Ирина Петровна.

    – Вот… – Женщина подала заранее приготовленный чистый рушник.

    – Правда, будто Павлушкина, старосту, судить будут нынче? – спросила та, что пришла с Ириной Петровной.

    – Наверное…

    – Так он и продал Лосенкова, мужика ее, за то, что он хлеб давал партизанам. А как не дашь?.. Свои.

    Снова закричала роженица. Ирина Петровна, оставив полотенце, подошла к ней.

    – Ну вот, родная, теперь не волнуйся… Все будет хорошо. Не впервой ведь… а?

    Женщина тяжело дышала. Лицо было мокрым от слез и пота. И все же она, улыбнувшись Ирине Петровне, кивнула:

    – Ага…

    На рассвете группа всадников появилась на опушке леса. Перед ними в туманной утренней мгле утопала деревня.

    Млынский спал у окна на лавке, укрытый шинелью, Ерофеев – у двери. Он приподнялся на локте, насторожился. Услышав шум за дверью, вынул на всякий случай пистолет из-под вещмешка, лежавшего в изголовье.

    – Ерофеич! – раздался голос Горшкова. – Не пальни спросонья в гостей.

    – Черти носят! – проворчал Ерофеев.

    Млынский резким движением сел на лавке.

    – Что? – И сна уже ни в одном глазу. На крыльце громыхали сапоги, – Отвори! – Млынский застегнул воротник гимнастерки.

    В горницу, звякнув шпорами, вошел Семиренко с неизменной шашкой у пояса, следом – человек в полушубке и в башлыке, надвинутом на лицо.

    Горшкову, который сопровождал их, и Ерофееву майор приказал:

    – Проследите, чтобы нам не мешал никто!

    – Есть! – И Горшков исчез за дверью следом за Ерофеевым.

    – Ну здорово, бродяга! – обнял Млынского Семиренко.

    – Здравствуй, Васильич, что стряслось? Почему молчит рация Афанасьева?

    – Именно, что стряслось, – сказал Семиренко, освобождаясь от своих ремней. – Вот он сейчас доложит тебе. – И шашкой в ножнах указал на человека, который уже успел размотать свой башлык.

    – Капитан Афанасьев! – узнал его Млынский.

    – Так точно, – ответил человек, которого мы знали раньше под именем Георга Райснера, и смущенно улыбнулся.

    – Точно, да не так, – в ответ улыбнулся Млынский, пожимая руку Афанасьеву, который, скинув полушубок, остался в форме немецкого офицера. – Это вы у немцев в капитанах зачахли, Афанасьев, а я поздравляю вас со званием майора и орденом Красного Знамени…

    – Спасибо, – грустно ответил Афанасьев. – А у меня совсем скверные новости: Цвюнше убит.

    Млынский горько вздохнул, покачав головой.

    – Как же это? Несчастный случай?

    – По сообщениям их газетки – покушение.

    – Какое покушение? Кто это мог? – Млынский взглянул на Семиренко.

    – Бандиты! – сказал Семиренко. – С Садовой улицы, из бывшей гостиницы «Ленинградская», где теперь гестапо.

    – Такая возможность не исключается, – согласился Афанасьев. – Тогда аресты Захара и отца Павла неслучайность. Если Цвюнше был под наблюдением, раскрыть его связи не такая уж сложная задача для профессионала, а Вольф не любитель…

    – Кто еще арестован? – спросил его Млынский.

    – Профессора взяли, Беляева… Захар при аресте погиб.

    Млынский вздохнул.

    – Какое несчастье…

    – Беляева случайно могли загрести. Странно, что они на аптеку не вышли…

    – Вы все-таки Анну Густавовну спрячьте. Жалко людей!..

    – Сделано, – ответил Афанасьев. – Не пойму: если за Цвюнше следили, почему взялись за него только сейчас, когда дело уже сделано?

    – Гибель Цвюнше – загадка, – сказал задумчиво Млынский, – аресты его связников – вторая загадка. Цвюнше передал нам сведения о квадрате 27. И этот квадрат – тоже загадка. – Он раскрыл планшет с картой. – Мы только попытались чуточку сунуться вглубь – сразу получили по зубам, погибли Юрченко и двенадцать бойцов…

    – Этот ваш квадрат похож на бутылку, – заметил Афанасьев, рассматривая карту.

    – Вот в самое горлышко пролезть не смогли. – Млынский встал из-за стола, прошелся по комнате.

    – А если все три загадки, как в старой сказке, загаданы одной ведьмой? – спросил Семиренко.

    – Похоже. И мы не разгадаем их, пока не пролезем сквозь это горло, – ответил Млынский. – Это надо срочно решать.

    Вошел Ерофеев с дымившимися котелками, покосился на сидевшего в дальнем углу спиной к нему Афанасьева.

    – И еще одно странное дело, – говорил Афанасьев тихо. – Склады, которые были захвачены каким-то лихим партизанским отрядом в Тарасевичах… помните?..

    – Конечно, они и Алешку освободили, – подтвердил Млынский.

    – …были переданы незадолго до налета на баланс СД, – продолжал Афанасьев.

    – Ну и что?

    – А то, что СД почему-то заменило армейскую роту охраны взводом наспех набранных полицаев. Зачем? Факт незначительный, но непонятный, а это тревожит… – Афанасьев поднялся, когда Ерофеев вышел из горницы, с усмешкой сказал: – Ерофеич ваш просверлил мне всю спину взглядом. Как бы не пришиб ненароком, ей-богу…

    Млынский улыбнулся.

    – Не любит он эти мундиры… Готовься, майор. Жаль твою крышу, но если не найдется другого выхода, идти в квадрат 27 придется тебе…

    Афанасьев подошел к окну, мимо которого по деревенской улице прошли женщины в темных платках…

    – Хоть одним бы глазком взглянуть, – сказал, ни к кому не обращаясь, Афанасьев, – как мама идет домой вдоль Днепра по Крещатицкой набережной…

    С крыльца бывшей управы перед народом выступает Семиренко:

    – Вот, товарищи, теперь вы сами выбрали Советскую власть… – он положил руку на плечо стоявшей рядом с ним женщины лет сорока, со спокойным крестьянским лицом и суровыми глазами, – пускай пока не закрытым и не тайным голосованием, как полагается, да зато родную, свою, верно я говорю?

    – Верно! – ответили дружно из толпы.

    – А что у нас на сегодняшний день наблюдается на дворе? Весна наблюдается. Отличная весна! И земля тоскует без пахаря, как баба без мужика, верно? Давайте вспашем и посеем побольше этой весной! Семенами поможем вам. Сеять, родные, надо потому, что до осени наши придут. Большевистское слово даю, придут! А мы – с урожаем, и сами сыты, и мужиков наших, воинов славных, накормим! Верно я говорю?

    – Верно! – еще дружнее поддержали Семиренко люди.

    – Вот так, – довольный, откашлялся Семиренко в кулак. – А теперь последний вопрос. Давай их сюда, Бондаренко!

    Из управы вывели и поставили перед народом, враз встревоженно загудевшим, Павлушкина и трех полицаев.

    – Ну, что с ними делать?.. – спросил Семиренко. – Не все сразу… Кто первым желает высказаться?

    – Я! – донесся негромкий голос с дальнего края притихшей толпы.

    Все обернулись и увидели Анну Лосенкову, бледную, едва стоявшую на ногах. Ее поддерживали под руки Ирина Петровна и женщина, что ей помогала. Анна, прижимая к груди ребенка, медленно двинулась сквозь толпу, которая расступилась перед ней…

    Тихо звучала музыка. Вольф стоял у окна. С высоты второго этажа был виден внутренний двор гестапо с высокой кирпичной стеной.

    Во дворе было построено отделение солдат с карабинами. Из дверей, ведущих в подвал гестапо, охранники вывели отца Павла и профессора Беляева. Их поставили у стены примерно в метре друг от друга. Сверху не было слышно команд офицера, который распоряжался приготовлением к казни. Слева от ворот стояло два крытых грузовика.

    Вольф повернулся, услышав шаги за спиной.

    Два эсэсовца подвели к нему Цвюнше. В кителе с оторванными погонами, со следами побоев на лице, постаревший за эти несколько дней, Цвюнше держался со спокойным достоинством, которое так бесило бригаденфюрера Вольфа. Он поманил Цвюнше пальцем, предлагая подойти ближе к окну.

    – Посмотрите, Цвюнше, – сказал Вольф негромко. – Кому из них вы передали пленку?

    Цвюнше смотрел на отца Павла, который, вскинув седую бороду, казалось, разглядывал пристально небо; на старика Беляева, близоруко прищурившегося и поднявшего воротник пиджака, чтобы защититься немного от резкого весеннего ветра…

    – Никому, – спокойно ответил Цвюнше.

    – Будьте благоразумны, вы же немец. Если скажете, где, когда и кому передали пленку, вы, может быть, не умрете.

    Цвюнше молчал, глядя в окно. Вольф продолжал:

    – Мне не трудно сдержать свое слово, потому что, в сущности, вы помогли нам… План «Бисмарк», который вы передали русским, – фальшивка… Приманка, чтобы заманить в ловушку большевистского зверя.

    Цвюнше будто не слышал.

    – Напрасно вы не верите мне, – как будто бы даже с искренним сожалением сказал Вольф. – И умрете вы не героем, а предателем, Цвюнше… Подумайте…

    Цвюнше молчал.

    – Если вам нечего мне сказать, идите, – показал жестом Вольф во двор.

    Цвюнше пристально посмотрел на него, повернулся и твердым шагом направился к двери, около которой его ждал адъютант.

    Отец Павел и профессор Беляев ждали конца.

    К ним подошел и встал рядом Цвюнше.

    Вольф из окна не слышал команды, но видел, как махнул офицер рукой – и взревели моторы грузовиков… Выстрелов не было слышно…

    Павлушкин стоял у стены амбара без шапки, ветер шевелил его волосы. Он смотрел мимо бойцов, которые, вскинув к плечу винтовки, в десяти шагах перед ним ждали приказа Бондаренко, смотрел на женщину, стоявшую чуть в сторонке. Она была здесь одна. Та самая женщина, что вчера звала его с порога ужинать в дом. Жена. Она смотрела, прижав ко рту руку со сложенными щепоткой пальцами. И вдруг сказала громко, словно отвечая на молчаливый вопрос Павлушкина:

    – Что ж… Был суд людской, Герасим, теперь будет божий. Прощай…

    – Ши! – крикнул Бондаренко.

    Грохнул залп. Павлушкина швырнуло к стене, и он, ударившись о нее, упал на весеннюю землю. Женщина медленно подошла к нему…

    Отряд Млынского уходил из деревни. На окраине села его провожали жители и Катя с десятком ребятишек, из которых младшие жались к ней, а те, что постарше, шагали рядом с отрядом.

    Шмиль шел по весенней улице оккупированного города. Без снега обнаженная улица казалась еще грязней, дома с облупившейся краской – уродливей, а прохожие– более жалкими и мрачными. И только у антикварного магазина «Стессель и сын» по-прежнему было шумное оживление, но теперь торговля шла прямо на тротуаре, из рук в руки, из-под полы… Полицай, стоявший на другой стороне, явно уже не мог справиться с этой стихийной толкучкой.

    Пока Охрим пробирался сквозь нее, ему совали под нос какие-то тряпки, консервные банки, куски мыла, иголки для примусов…

    Охрим увидел, как в стекле витрины отразились медленно плетущиеся по улице дрожки с дедом Матвеем, дремавшим на козлах. Куда-то проехала машина Вольфа с неизменным эскортом мотоциклистов. Несколько человек столпились у столба, на котором поверх голов белел листок.

    Охрим протиснулся ближе к столбу и увидел объявление комендатуры о казни заложников. Список казненных начинался с фамилий священнослужителя Воробьева и профессора Беляева…

    Объявление наискосок было перечеркнуто надписью, наспех сделанной красной краской: «Отомстим!»

    Охрим сорвал листовку и сунул ее подошедшему полицаю.

    – Смотри, что у тебя под носом!..

    Люди, стоявшие у столба, исчезли, будто их и не было вовсе. Полицай с остервенением рвал листовку, ругаясь:

    – Подлюги!.. Мало им!.. Все мало им!..

    Охрим отошел от него и за перекрестком увидел на заборе такую же листовку с такой же перечеркнутой краской надписью: «Отомстим!»

    За углом в пустынном переулке Алик и Костя едва не столкнулись с Охримом. Алик торопливо запахнул свой пиджак…