Текст книги "Разные лица"
Автор книги: Семён Работников
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)
5
В пасмурный день Геннадий вез на гусеничном тракторе из лесу дрова. Земля едва была прикрыта снегом; зима уже несколько раз приступала, но снег таял, когда ветер задувал с юга. Не успевшие еще опасть, побуревшие и скоробившиеся листья на дубах не шелохнутся. Мороза почти не было, и на поле обнажились гребешки пахоты. Дорога тоже чернела, вся в комьях и следах тракторов. Иногда попадался куст зеленой крапивы. Думалось, что не чувствовала надвигающейся зимы и продолжала расти.
Все потускнело и поблекло, только два цвета были в округе – темно-серый и белый, как в старой, много раз крученной киноленте. Небо опустилось и закрыло от Геннадия всю землю, оставив ему немного: голые леса, словно нарисованные простым карандашом, скирды соломы на полях, деревню.
Недавно Геннадий получил повестку из военкомата. Поэтому он особо пристально всматривался в знакомые ему с детства места, надолго прощаясь с ними, и прислушивался к себе. Даже в такой серый день, когда так хмуро кругом, у него иногда замирало сердце при виде раскидистого дуба на опушке, под которым он когда-то собирал желуди, он чувствовал запах первого снега и тающей земли, и этот запах глубоко входил в него.
В оставшиеся дни Геннадий спешил привезти матери и одиноким старухам соседкам побольше дров. С тех пор как он стал работать на тракторе, его постоянно осаждали разными просьбами – вспахать огород, привезти дров, соломы. Геннадий никогда никому не отказывал, помня, что этим старухам соседкам, тихо доживающим век, он обязан, может быть, жизнью. Теперь он стал для них тем, кем они были для него. Что она сделает, эта старуха? До леса-то не дойдет, а если дойдет, ухватит какой-нибудь сук и потащит волоком домой, через каждые десять шагов останавливаясь, чтобы отдышаться.
Придет такая старуха чуть свет в воскресенье, встанет у порога и мнется, покашливая в горсть.
– Гена, – робко скажет она, – стропила во дворе подгнили. Вот-вот упадут. Не выкроишь ли времечко привезти две лесины? Я заплачу.
Геннадию хочется спать: вчера он приехал с работы поздно, был на гулянье и спать лег под утро.
– Ладно, привезу, – свешивает он ноги с кровати и глядит в окно на трактор.
Старуха благодарит.
– Дай бог тебе здоровья. Штоб у тебя жена была раскрасавица, шчастья тебе… – наговорит с три короба.
– Хватит тебе, – оборвет ее Геннадий.
Старухи всегда пытались с ним расплатиться. Привезет что-нибудь – зовут его в избу.
– Ну хоть рюмочку, – потчевали его. А то другой раз и неудобно просить тебя.
– Нужно будет – попросишь.
Геннадий уходил, ни к чему не притронувшись. Так бутылка и стояла до тех пор, пока приехавшие к старухе родственники не выпивали ее.
Когда Геннадий пошел работать, Раиса сразу остепенилась. Молодость минула, да и стыдно стало взрослого сына. К этому времени умерла Акулина. Они жили вдвоем с матерью, и дом их стал не только не хуже, а лучше многих домов в деревне. Было сразу видно, что в доме есть мужик: крыша под шифером, стены обиты тесом, наличники улыбаются. На дворе живность: корова, овцы, поросенок, гуси.
Ни одним словом не упрекнул Геннадий мать. Теперь она старалась – ходила на работу, дома мыла, чистила, стряпала. Когда сын возвращался с работы, не знала, чем накормить – в печи у нее всего было вволю. Глядя теперь на Раису, никто бы не подумал, что когда-то она любила погулять, отлучалась по неделе из дому, Сочиняя себе разные поводы, казалось, она всегда была хорошей матерью и хлопотливой хозяйкой.
Последнее время к ней стал свататься один вдовец. Раиса ему отказывала, но не очень решительно. Похоже, когда Геннадия возьмут в армию, она может выйти замуж.
Пусть выходит. Тяжело ей одной.
Подумал он и о старухах. Придется им ходить на другой конец деревни к трактористу Ивану и упрашивать его. Тот, поломавшись, привезти-то привезет, но сдерет бутылку, а утром еще попросит на похмелье.
Хотелось Геннадию повидать свет. С тех пор как кончил восьмилетку, работа отнимала все время, весной и осенью с темна до темна – в поле, а зимой и летом – у себя по дому.
Куда его отправят? Хорошо бы куда-нибудь подальше от дома, проехать через всю страну, поглядеть на города. Может, попроситься во флот? Во флоте служил когда-то отец.
Трактор, слегка покачиваясь, ровно бежал по дороге. Приближалась крайняя изба. От нее отделился человек и пошел на дорогу, наперерез трактору. Геннадий вгляделся и узнал своего отца. Только подумал о нем, – и он тут как тут. Легок, как говорится, на помине. Григорий махал ему рукой. Геннадий остановил трактор, вылез из кабины и пошел навстречу.
Григорий почти пятнадцать лет жил в городе. В жизни ему не везло. Десятилетняя дочь была больная. Объездили с ней множество врачей, но ничего не помогало. Советовали им, пока не поздно, заиметь второго ребенка. Но похоже, было уже поздно. Жена Григория, когда-то женщина крепкая, от постоянного переживания, страха потерять единственную дочь, расстроила здоровье. Новые роды могли стоить ей жизни.
Сам Григорий три года назад попал в автомобильную катастрофу, переломал обе ноги, получил сотрясение мозга, провалялся полгода в больнице и еле-еле выжил.
«Уж не мстит ли мне жизнь за то, что когда-то отвернулся от сына своего? – думал иногда Григорий.
Узнав от приезжавших в город односельчан, что Геннадия берут в армию, Григорий собрался в деревню. Может, не придется больше увидеть сына, – подастся после армии в чужие места.
Жена спросила, куда он едет.
Григорий не стал скрывать:
– Сына хочу в деревне проведать. В армию его берут.
– Давно бы надо было…
Он посмотрел на жену. Ее когда-то красивое лицо поблекло, большие голубые глаза глядели внимательно и печально.
Она понимала его. Но поймет ли сын?
Геннадий шел от трактора. Он нисколько не был удивлен, словно ждал этой встречи.
– Здравствуй, Геннадий, – Григорий подал руку сыну.
Геннадий немного замешкался.
– У меня руки-то в машинном масле.
– Ничего.
Григорий первый раз пожал грубую руку сына.
– В армию тебя берут?
Григорий волновался, но скрывал это, держался прямо, молодцевато, улыбался и глядел в лицо сына, свое лицо. А сын смотрел как-то просто и, не робея, выдерживал его взгляд.
– Когда отправка?
– Во вторник.
– Что мы здесь стоим? Пойдем хоть к скирде присядем да закурим, – сказал Григорий, вынимая пачку сигарет.
Они надергали сухой соломы, сели, прижавшись спинами к скирде. Кругом было серо, сумрачно. На малых оборотах работал мотор трактора, видна была крайняя изба, остальные скрывались за бугром. На краю горизонта чернел лес. Григорий рассказывал, как его призывали, как везли, как служил. Сын слушал молча. Когда Григорий сбоку смотрел на его лицо, он видел все то же спокойствие, оно радовало и удивляло его, и самые важные слова, которые он припас сказать сыну, казались ему ненужными, лишними.
– Как мать живет? – спросил Григорий.
– Хорошо.
– Геннадий, вот что, ты приезжай ко мне на днях… Сестра у тебя… Болеет она. Такая слабая родилась. Проведай ее… Приедешь?..
– Ладно.
– Да, да, ты гляди, обязательно приезжай. Я ей так и скажу, что ты приедешь, – Григорий обрадованно засуетился. – Я тебе сейчас адрес напишу.
Он достал ручку и записную книжку. Молодцеватость сошла с него, руки дрожали от нервного напряжения.
– А мы тебя потом всей семьей проводим.
Геннадий взял листок с адресом и положил в карман. Не было в его сердце враждебности к отцу, а было желание узнать его. И раньше, видя отца в деревне, Геннадий всматривался в него, ожидая, что тот когда-нибудь подойдет к нему и заговорит. И вот разговор состоялся…
Начинало уже смеркаться, и они поднялись. Геннадий влез в кабину, отец стоял и держался за трактор, точно не хотел отпускать сына. Двигатель заработал на всю мощь, и машина тронулась. Григорий, шагая рядом, кричал сыну. По движению его губ Геннадий понимал, что отец зовет его приехать к нему, обязательно приехать, и он утвердительно кивал ему в ответ.
Последняя охота
1
Весь конец марта простояла пасмурная погода. Снег подтаивал и оседал. Крыши и стены домов посерели, и деревня, горбившаяся на холме, словно состарилась и стала меньше. Темными, неприглядными были и леса, обнимавшие деревню плотным кольцом. Чернели на лугу редкие стога сена с белыми шапками снега на маковке. От сырой, мозглой погоды люди прятались по домам. Округа представлялась вымершей, и оттого вид ее делался еще более унылый. Изредка проедет, по улице лошадь с возом дров. Полозья саней уже не поют, лошадь с натугой тянет воз, и снег зернисто рассыпается под ее копытами.
Раньше заботливые хозяева в эту пору запасали дрова, пользуясь последней зимней дорогой, чтобы потом в распутицу, когда от дома далеко не уйдешь, иметь для себя занятие – пилить и колоть дрова. В весеннем влажном воздухе хорошо пахнут срезы сосны и осины.
Потом на землю пал такой плотный туман, что даже стены соседнего дома не видно. Он был не молочный, а какой-то серый, тяжелый. Галки не решались летать и сидели, голодные, под стрехами. Туман держался дня два, и когда разошелся, на буграх появились первые темные проплешины. Тут вышло помолодевшее солнце, и все сразу забыли о том, как было тоскливо и не хотелось выходить из дома. Оказалось, что прилетели грачи, а кто-то уже видел скворцов.
В самую распутицу из интерната приехали на каникулы обе дочери Василия – Людмила и Светлана, и тихий дом ожил. Жена Василия, Клава, притворно строго покрикивала на дочерей, но они, чувствуя эту притворную строгость, шумели еще больше. Они знали, что им все рады, как были рады они сами возвращению домой.
Пока они гостили, снег почти весь сошел и окрестные поля стали необычны для глаза. В низинах скопилась вода. Снег остался лежать по склонам оврагов, на проулках, в чащобе, защищенный от солнца тенью.
В воскресенье Василий проводил дочерей, посадил их в кабину попутной машины, в ноги поставил узелки с домашней снедью; на коленях девочки держали портфели. Школа-интернат находилась в поселке, в пятнадцати километрах от их деревни. Теперь дороги развезет, и они приедут не скоро.
– Ну, глядите там у меня, учитесь, – сказал Василий, захлопывая дверцу кабины.
Машина тронулась и, разбрызгивая лужи, небыстро покатила по дороге. В чистом воздухе приятно запахло бензином.
С дочерями Василий был суров, и они, наверно, не очень-то любили его. Но ничего, вырастут – поймут. Никогда не простит он себе минутной слабости, из-за которой… Не хотелось вспоминать об этом.
Когда-то Василий был заядлым охотником, да и теперь им остался в душе. Страсть к охоте передалась ему, наверно, от отца, а тому – от деда. Мужская половина их деревни почти сплошь состояла из охотников, но таких охотников, как в их роду, – поискать по всей округе.
Деревня стояла на отшибе, в дальнем глухом углу, окруженная со всех сторон лесами и болотинами. Чего только тут не водилось, – медведи, лоси, кабаны, барсуки, рыси, волки, лисы, не считая мелких тварей, – зайцев, белок, уток, Сейчас, правда, всего сильно поубавилось, а медведи и вовсе перевелись. Но зато запустили с Дальнего Востока енотовидных собак. Но если откровенно говорить, что это за зверь, которого можно затоптать ногами. Однажды Василий принес его в деревню и показывал всем, дивясь невиданному зверю с темной шерстью и на коротких ногах.
Сколько разного зверья перебил Василий из своей двустволки! Только на медведя ему не приходилось охотиться. Вот отцу его посчастливилось стрелять в косолапого. Может быть, это он и убил последнего медведя в их местах. А еще раньше – дед охотился на них с рогатиной, за свою жизнь он повалил медведей десятка с два. Сам раз попал под зверя, но остался жив.
Был Василий до охоты жаден, поэтому и получил прозвище – Ястреб. Конечно, он не бил уток и тетеревов, когда те гнездились, не стрелял зайцев и лис летом – кому они нужны. Тут без всяких запретов у самого рука не поднимется. Но, как только открывалась охота, он был везде первым, и случалось ему убивать за день уток десятка полтора, зайцев с полдюжины, лис две-три штуки. Бил он и лосей по разрешению и без всякого разрешения.
Если у большинства охота была чем-то вроде забавы, то у Василия она стояла на первом месте. Конечно, одной охотой не проживешь, когда у тебя на руках семья. Но Василий выбрал работу такую, которая оставляла ему много времени для охоты, – он стал пастухом. Это было и денежно, и почти полгода он был свободен – только охоться. Кроме того, когда пас, Василий все высматривал и выглядывал, где что гнездится, где нора, где дупло, знал звериные тропы, солонцы, куда часто приходят звери. Округу он изучил, как свои пять пальцев. Вот почему к нему всегда шла удача. А многие в деревне завидовали и удивлялись – как ястреб, скрозь землю видит, ничего не укроется. Казалось, все выбито, десять охотников прошли с пустыми руками, а пошел Василий – тащит зверя или птицу.
Он относился к людям снисходительно-добродушно, не завидовал, когда другие шли на охоту и возвращались с добычей. «Мое от меня не уйдет, – говорил он. – А это так, шальной зверь. Сам под выстрел угодил». Но свои заветные места он от людей таил.
– Где ты, Василий, куницу убил? – спрашивали его.
Он отвечал:
– В лесу.
Человек уходил обиженный и с кем-нибудь делился мнением о Василии:
– Хитрый черт, Ястреб. Боится, что другие перехватят. Да он, наверно, не стреляет, а капканами ловит. Конечно, капканами! Откуда же он столько добывает?! Из ружья ему с десяти шагов в корову не попасть.
Но это была неправда. Василий не считал охоту капканами за охоту, и стрелком он был метким.
Раз зимой пошел он в бор на тетеревов и недалеко от опушки, над самой дорогой, на сосновом суку увидел рысь. Рысь тоже заметила его и встала. Василий засмотрелся на нее, поражаясь ее сходству, если не считать короткого хвоста и кисточек на ушах, с кошкой. Такой же масти кошка жила тогда у них в дому.
Рысь подстерегала добычу и не рассчитывала встретиться с человеком. Она, наверно, ушла бы. Но Василий сорвал с плеча ружье. В стволах были патроны с мелкой дробью, но перезаряжать было некогда. Василий решил выстрелить из обоих стволов. Но едва он выстрелил, как рысь с дерева кинулась на него и вцепилась в рукав полушубка. Только тут, вблизи, почувствовав ее вес на себе, он удивился ее размерам и даже похолодел. Рысь была смертельно ранена, она фыркала. Он и сам рычал, как зверь. Хорошо, что одет он был в полушубок, ватные штаны, а на руках солдатские трехпалые варежки. Она все-таки поцарапала ему руку, но зато Василий вернулся домой с редкой добычей.
Запомнились ему еще два случая. В поле на озими он подстрелил зайца. Раненный, заяц не побежал, а ткнулся в борозду и, как ребенок, закричал. Василий торопливо подбежал к нему и добил прикладом. Потом, рассматривая его, улыбался и говорил с укоризной:
– Ну, брат, и орал же ты! С белым светом никому не хочется прощаться, но не годится так кричать.
Другой раз в лесу он ранил лося. Лось бросился наутек. Слышен был треск сучьев. Василий отправился по следу, зорко всматриваясь вперед и держа ружье наготове. Раненые лоси бывают опасны. Идти по неглубокому снегу было приятно, тем более он шел с уверенностью, что добыча в его руках. В некоторых местах кровь густо пятнила снег. Здесь лось собирался с последними силами, отдыхал.
Василий увидел зверя лежащим на боку среди молодого ельника. Заслышав скрип снега, лось поднял голову и поглядел огромным глазом, в котором стоял укор. Затем положил голову на снег и глубоко вздохнул…
Однажды Василий снимал шкуру с лисы. К нему подошел сосед. Он хитро улыбнулся.
– Сколько ты зверя перебил, Василий! – заговорил сосед. – И надо же – ни один не отомстит тебе, не подымет на рога, не стопчет.
– Они мне на том свете глаза будут царапать, – шуткой отвечал Василий.
– На том свете – что-о!.. Неизвестно, что на том свете будет.
– Но ведь и ты немало убил всего, а вот дожил до седых волос.
– Я, хочешь знать, за каждого убитого зверя али птицу свечку ставлю и молюсь, чтобы они меня простили. А в тебе ведь и душа жалостью не ворохнется, в бесчувственном эдаком!
– Откуда тебе знать? Может, и я переживаю…
Сосед покрутил головой, как бы говоря, что он сильно сомневается в этом.
– Но гляди. Все предел имеет, – предостерег он.
Проводив дочерей, Василий прошелся по деревне. Небольшого роста, плотный, сутуловатый, он шел, опустив голову, словно внюхивался в оттаявшую землю.
На завалинках и в проулках – везде был люд. Вешнее солнце ласкало лица. Даже старухи сползли с печей и вышли на улицу. Говорили о погоде. К весне сразу не привыкнешь. Землю почти целых полгода укрывал снег, все было бело, солнце, если и появлялось на небе, то не только не грело, а точно было заодно с морозом. Но вот за какую-то неделю-другую все переменилось, вместо ставшей привычной белизны, которая заставляла щурить глаза, видна темная пахота, озимь, отражение голубого неба в воде. Поэтому весна всегда входит в сознание как праздник. Еще снится зима, а откроешь глаза – видишь яркое солнце.
Вон и скот чувствует тепло и утробно мычит в хлевах. Через полторы-две недели, когда подсохнет, можно уже выгонять пасти.
Василий шел по деревне, со всеми здороваясь, но ни с кем не останавливаясь поговорить.
– Ястреб куда-то пошел – переговаривались люди, глядя ему вслед. – Недавно вернулся после отбытия наказания.
Дойдя до конца деревни, Василий остановился и стал глядеть – на поля, на лес за ними, на дальние деревни, видневшиеся за лесом. Вдруг он услышал посвист крыльев, и тут же раздался плеск. Василий немного повернул голову. На пруду, который еще не совсем очистился от льда, плавали, морщиня воду, две дикие утки. Он испытал сладкую волнующую радость, которая знакома только охотнику. Он представил, что сейчас делается на болотах, на реке, – прилетают утки, остаются ночевать гуси, летящие дальше на север, при перелетах можно увидеть разных диковинных птиц. День разгорался для него все ярче.
Придя домой, Василий достал из чулана двуствольное ружье. Три года провисело оно на гвозде. «Надо хоть почистить его да смазать», – подумал он. Взял банку с солидолом, шомпол, ветошь и вышел на крыльцо.
Солнце клонилось к закату. Морозило. Чуткая тишина разливалась по округе. Запахи оттаявшей земли висели в воздухе.
Василий осмотрел ружье. В стволах появилась ржавчина, полно паутины. Оно когда-то целую неделю провалялось в лесу. Василий не думал его найти, да и не хотел искать, но, придя на место своей последней охоты, увидел ружье лежащим на поляне. В нем вспыхнуло тогда сильное желание – взять ружье за стволы, размахнуться и ударить о дерево. Но что-то его удержало. Он повесил ружье в чулане на гвоздь, где оно и провисело до нынешнего дня.
Разобрав его и намотав на шомпол тряпку, он стал чистить стволы. Прикасаться к вороненому металлу было ему приятно, и в то же время ружье как будто обжигало пальцы. Нет, зря он снял его с гвоздя. Так бы и ржавело оно там до скончания века. А лучше всего – выбросить, утопить в реке.
– Ну да ладно, смажу да повешу, – сказал он себе. – А то пропадет вещь.
Из-за угла дома вышла жена.
– На охоту никак собираешься? – спросила она.
– Да нет, что ты!.. Смазал, – и сразу переменил разговор. – Людку со Светкой я посадил удачно. Попутная машина взяла.
Солнце опустилось к самой земле и красило стену избы в розовый цвет. Лужи подернулись льдом. Зима отодвинулась еще недалеко.
2
На другой день Василий не усидел дома. Когда жена ушла на работу, он взял длинную палку и отправился в лес.
За огородами стояли старые высокие сосны, которые всегда грустно шумели, словно рассказывали о том, что видели на своем веку. Дальше было небольшое поле, а за ним сразу начинался глухой лес. В лесу еще кое-где лежал снег, весь обсыпанный хвоей и корой, но уже появилась первая зелень: стрелки травы, подснежники, круглые листья какого-то раннего растения. Только сошел снег, земля еще не успела отойти, а уже все стало расти. Он наткнулся на куст волчьего лыка и остановился: волчье лыко цвело редкими сиреневыми цветами.
Меряя палкой лужи и идя напрямик, Василий углублялся в лес. Встретилась ему посадка молодых елок. Освободившиеся от снега елки тянулись ввысь, к небу. Но, опережая их, рядом с ними росли побеги ольхи и ивняка. Там, за этой посадкой, глубокий овраг, где Василий последний раз охотился.
Никогда не забыть ему своей последней охоты.
В конце августа, вечером, когда пригнали стадо, к нему пришел бригадир.
– Выручай, Василий. Одна надежа на тебя.
– Что случилось.?
– Кабаны одолели. На дальнем поле у оврага каждый день, а может ночью, черт их знает, картошку копают. Уж полполя выпахали. Пашут как картофелекопалками. Возьмут борозду и идут по ней до конца. Видно, их там целый выводок ходит… Я тебя завтра кем-нибудь подменю. Сходи постращай их.
Василия никогда не надо было уговаривать идти охотиться. Разбуди его в час ночи и только скажи об охоте – он сразу вскакивал, одевался, брал ружье и шел.
– Ладно, – сказал он, – только подмени.
– Значит, договорились. Найду, кем подменить. А не найду – сам погоню стадо.
Их разговор слышал сын Василия, Славка, четырнадцатилетний мальчик. Он собирался идти гулять, но как только услышал о кабанах, глаза его расширились и загорелись. Видно, тоже охотник будет. Уж такая их вся порода. Василий научил его стрелять, отдал ему старое одноствольное ружье. Жена ругалась, что он рано пристрастил сына к охоте. Но Василий сам начал охотиться чуть ли не с двенадцати лет.
Когда бригадир ушел, Славка сказал:
– Папа, и я с тобой пойду завтра.
– Еще что выдумаешь?! – Василий строго посмотрел на сына.
В тот вечер Славка не стал настаивать, но что-то задумал.
Василий с трудом стащил с натруженных ног сапоги, оставил их на крыльце и пошел в сени спать. Уснул он сразу и спал крепко, без сновидений. В жизни у него было все твердо и прочно, и душа была покойна. Никакое предчувствие не шевельнулось в нем.
Он проснулся, как обычно, на рассвете, вспомнил о разговоре с бригадиром и тут же поднялся. Перед охотой ему всегда было весело. Но он скрывал это веселье, и лицо его было сосредоточенным. Из подполья достал кринку кислого молока и через край всю ее выпил. Это был его обычный завтрак. В старый рюкзак положил полбуханки хлеба, огурцов и сала – подкрепиться, когда захочется есть. Движения его были четкими, рассчитанными и скупыми. В пять минут он уже был готов.
Открыв дверь из сеней на крыльцо, Василий увидел сына. Тот стоял на ступеньках, тоже готовый, в поношенном пиджаке, который был ему мал, в кепке и с ружьем на плече. Как он смог проснуться в такую рань? А может быть, он не спал и всю ночь стерег отца.
– Ты куда собрался? – удивился Василий.
Славка повел глазами по сторонам, а потом уже робко, как провинившийся, глянул снизу вверх отцу в глаза.
– С тобой… на охоту…
– Никуда ты не пойдешь! Иди спи! – Василий сразу взял резкий тон и, не глядя больше на сына, затопал по ступенькам.
– Ну, папа, миленький, голубчик, возьми, пожалуйста. Ну что тебе стоит? – Славка, плача без слез, ухватил его за рукав брезентовой куртки. – Я не помешаю тебе. Я только издали буду смотреть. Возьми-и…
Говорил он взахлеб, торопливо, видно, боялся услышать еще раз отказ.
В их простой крестьянской семье так не называли друг друга. Василий, ухаживая за своей будущей женой, никогда не говорил ей ласково. Даже слово «люблю» он ни разу не произнес, а просто сказал ей, когда подошло время: «Давай, Клава, распишемся». Любовь как бы сама собой подразумевалась в их отношениях, и зачем о ней надо говорить.
Где Славка узнал такие слова? В школе, что ли, его научили. Они-то и поколебали Василия. Славка почувствовал его нерешительность и заговорил с еще большим жаром:
– Папа! Расхороший мой папочка! Я пойду с тобой! Ладно?..
Василий сознавал, что делает не то, но в эту минуту у него не повернулся язык отказать сыну. Не слова в конце концов переубедили его: он видел, как сильно сыну хочется пойти с ним на охоту.
Всю дорогу они шли молча. Сын больше не решался с ним заговорить и радовался про себя. А охотничье настроение Василия было испорчено: смутная тревога вкрадывалась в душу. Но это не было, конечно, предчувствием страшной беды.
За себя Василий никогда не боялся. Казалось, с ним ничего не могло произойти, словно он был заговоренный.
Солнце еще не взошло, и небо было как разбавленное водой молоко. На рассвете чистое небо всегда кажется таким. День сулил быть ясным. Уже несколько дней стояла сухая теплая погода. На дороге толстым слоем лежала пыль. В утреннем воздухе она лениво поднималась из-под их сапог.
Они свернули с дороги и пошли опушкой леса. Роса быстро смыла пыль с обуви. Василий как будто и не спешил, но шел ходко. Сын едва успевал за ним. Через двадцать минут они были уже на месте.
Бригадир сильно преувеличил, сказав, что кабаны выпахали полполя. Оно было подпорчено у самого леса. Тут было тихо, глухо, и кабаны стали считать поле своим и, наверно, наведывались сюда каждый день.
Василий осмотрел поле и свежих, нынешних следов не увидел.
– Встань вон туда и стой, – указал он Славке на молодой раскидистый дуб, росший на опушке. – Чуть что – лезь на дерево. И не стреляй. А то ты мне всю охоту испортишь.
Он уже начал сердиться, что взял сына. В своем куцем пиджачке Славка выглядел ребенком. Ружье болталось на его неокрепшем плече.
– По́нял?
– Поня́л.
– Не вздумай куда уходить с этого места.
Василий хотел добавить: «А лучше – чеши-ка ты назад в деревню», но, видя счастливое лицо сына, не решился.
– А я пойду немного в лес по следам.
Кабаны вытоптали к полю тропу по дну оврага. Василий шел вначале низом, но высокая крапива жалила лицо, и он поднялся. Через каждые тридцать – сорок метров останавливался и прислушивался. Кабаны не должны далеко уйти от места, которое их кормило.
Воздух светлел. На западе и в зените небо стало голубым. Верхушки деревьев слегка порозовели – взошло солнце.
Овраг стал мелеть и вскоре кончился. Но тропа вела дальше в глубь леса. Охотничьим слухом Василий улавливал в лесу движение, потрескиванье сучьев. Кабаны были где-то недалеко. Уходить отсюда не стоило. Он встал недалеко от тропы среди пахучих можжевеловых кустов, приготовившись стрелять.
На охоте время идет по-другому, чем всегда. Ему казалось, что прошла всего минута, а на самом деле пролетел уже целый час.
Вдруг недалеко от него послышался треск, качнулся куст, и в ту же секунду, в охотничьем азарте, Василий, не видя еще цели, выстрелил по кусту, готовый пальнуть из другого ствола, как только кабан покажется. Но как только выстрелил, он сразу вспомнил о сыне, оставшемся на опушке, и ему захотелось вернуть назад пулю и снова вогнать ее в ствол. Он даже протянул вперед руку. Кинулся к кусту. Зацепился ногой за корень, упал. И тут услышал детский стон, не стон даже, а вздох. В это мгновенье вспомнился заяц, плакавший как ребенок.
Василий подбежал к лежавшему на спине сыну. На пиджаке, из которого он давно вырос, была кровь.
– Па-па! – в широко раскрытых глазах его было недоумение.
– Славка, как это?! А?!
Василий онемел.
Весь лес пронизывали косые лучи. Но словно не из солнечного света, а из страшной яркой боли, такой яркой, что нестерпимо было смотреть, состояли они.
3
Потом Василий много думал о том, почему Славка не послушал его – ушел с того места, где должен был стоять. Испугался ли, померещилось ли что, или он бежал со всех ног что-то сказать отцу? Он, видно, немного заблудился, сделал крюк по лесу и, надо же так, – бежал оттуда, откуда Василий ждал зверя. Но почему не кричал, не звал отца? Боялся вспугнуть кабанов? Да черт с ними, со всеми зверями! Вот что значит несмышленый, неопытный. Он, может быть, боялся кабанов, но совсем не подозревал, наверно, и мысль не мелькнула в голове, что он подвергает себя другой опасности.
Зачем он тогда не прогнал его от себя, пожалел? Василий всегда любил охотиться один, чувствовал себя на охоте раскованно, оттого ему и везло.
Не долго Василий был в оцепенении. Он подумал: «Может, еще ничего, поправится», – и все в нем заработало четко. Он упал перед сыном на колени, расстегнул на нем пиджак, поднял рубаху – на животе ближе к левому боку была огромная рана. Василий на мгновенье зажмурил глаза, потом располосовал на себе рубаху и спеленал тощий впалый живот сына.
– Я умру, папа? – спросил Славка.
Все время пока отец возился, у него было грустное лицо. Он не плакал и почти не стонал, хотя боль, наверно, была немалая.
– Нет! Нет! – затряс головой Василий. – Сейчас я тебя в больницу. Там тебя врачи вылечат.
Он подхватил сына на руки и, не чувствуя его веса, побежал по лесу. Он готов был так бежать десять, двадцать, сто километров, не отдыхая. Руки, судорожно сжатые, держали тело сына.
– Сейчас мы тебя домчим… Сейчас мы тебя… – говорил он, успокаивая его и себя.
Когда Василий уставал, он клал Славку на траву и отдыхал самое короткое время, минуты две-три. Потом снова подхватывал его на руки и бежал.
Но самое страшное для Василия было не тогда, когда он нес сына, а когда он наконец вышел на дорогу. Кругом ни одной живой души. Он не знал, что ему делать – бежать ли в деревню, до которой было километра два, или стоять и ждать машины. Дорога была небойкой, но все-таки по ней ездили и колхозные машины, и лесовозы, и автобусы из города с грибниками. Василий метался по дороге. Хоть откуда-нибудь бы шла машина. Но все словно вымерло.
Наконец послышался шум мотора. Машина шла из города. Василий встал посреди дороги, раскинув крестом руки. Пусть его лучше раздавит, но с места он не сдвинется. Шофер затормозил:
– Слушай! Разворачивайся! Сын у меня! Заплачу, сколько хошь!
Шофер не сразу понял, что хотят от него, а поняв, заторопился.
Сидя в кабине и держа на коленях сына, Василий снова наполнился надеждой. Только бы не заглох мотор, не сломалась машина. Казалось, спасение зависело только от нее. Шофер расспрашивал его, Василий говорил, но вряд ли тот понял, что произошло тут. Славка лежал с закрытыми глазами, и время от времени отец касался щекой его губ – дышит ли, живой ли?
Вот и город, улица, больница…
Три дня Василий провел в городе, ничего не ел, спал где придется, даже не спал, а забывался на короткое время, проваливался в пустоту. Его вызвали к следователю. Василий рассказал, как было дело, и дал расписку, что он никуда не уедет. Это было лишнее. Наказание? Он готов к любому. Да и разве есть на свете наказание тяжелее того, которое он нес теперь?!
Узнав о случившемся, из деревни приехала Клава. Она готова была осыпать его градом попреков, плюнуть ему в лицо, вцепиться в глаза, но, увидев его, страшно исхудалого, заросшего щетиной, она только подошла к нему, встала рядом, загородила лицо руками и заплакала.
