Текст книги "Разные лица"

Автор книги: Семён Работников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 16 страниц)

5

У Натальи была соперница – маленькая востроглазая старуха Фекла, моложе Егоркиной бабки лет на пять. Фекле хотелось такого же почета в деревне, какой был у Натальи, и она пробовала врачевать. Но после того как при отеле задушила теленка, ей перестали доверять. Наверно, поэтому она ухватилась за бога, одевалась как монахиня, во все черное, ездила по церквам и любила рассуждать о религии. Говорила она так, как будто знала все, тоном, не терпящим возражения, «как аблакат», – говорили о ней.

Она ходила по деревне, все высматривала и подмечала. У кого свадьба, похороны, крестины, она тут как тут. Зоркие, мышиного цвета глазки так и прыгают с предмета на предмет, с лица на лицо. Люди боялись ее взгляда, острого языка, запирались от нее, но она, как таракан, всюду проникала, пролезала вперед.

Ее пробовали отучить от излишнего любопытства. Как-то парни вырезали из тыквы подобие черепа, внутрь поставили свечку и, когда в сумерках Фекла шла по деревне, вышли ей навстречу.

– С нами крестная сила, с нами крестная сила! – остолбенела Фекла и стала быстро креститься. – Свят, свят… Сгинь с глаз, нечистая сила!

А потом пустилась бежать, так что парни не поспевали за ней. Наутро она рассказывала, как ее искушал дьявол. Ей запускали в дом вонючего козла, вешали в трубу перо, которое, когда топилась печь, вращалось и издавало странный звук. Но после таких испытаний Фекла становилась строже, что-то святое, иконное появлялось в ее лице.

Идет Фекла по деревне, тяжко вздыхает и укоризненно качает головой.

– Что, Фекла, хмуришься? – спрашивает ее Наталья.

Фекла останавливается и начинает без умолку говорить:

– Да как же не хмуриться?! На похоронах Зинаиды была… Все растеряли люди, все позабыли. Положить-то в гроб не умеют, обрядить-то как подобает не могут. На что это похоже, а?

– Ну и что?

– Как что?! – удивляется Фекла и таращит на нее свои глаза. – Наталья, кто бы другой спрашивал, а не ты. Ты-то должна знать, что молитву покойнику в левую руку дают. А в левую потому, что, когда трубы призовут на страшный суд, все встанут, живые и мертвые, и начнут креститься правой свободной, рукой. Так-то вот, голубушка, по божьему-то писанью!

– Чай, можно из руки в руку переложить, – скрывая усмешку, говорит Наталья.

– Там, может, время-то не будет, – серьезно отвечает Фекла, а потом, почувствовав шутку, обижается. – Это богохульство, Наталья! А богохульство – самый страшный грех, и за него геенна огненная полагается…

– Не все ли равно, как человека схоронят.

– Да, Наталья, – с трудом переводит дыхание Фекла. – Я давно подозревала, что ты у нас безбожница. Ты ведь в пост скоромное ешь.

– Ем. Разве в еде грех?

– Законы, данные нам богом, мы должны блюсти.

– Эти законы придумали люди.

Егорка часто слышал их споры о боге и всегда навострял уши.

– Грех в другом, – говорила Наталья, – грех – обманывать людей, грех – не помогать им, грех осуждать их. Вера не в том, сколько стукнешься в поклоне лбом, сколько прочитаешь молитв. Вера должна быть в сердце.

– Бог – все видит, все замечает, – возражает ей Фекла, – без его ведома ни один волосок не упадет с головы нашей.

Фекла, видно, молилась богу, похожему на нее. Он сидит на небе, смотрит оттуда своими хитрыми глазами на деревню и считает волоски на головах людей. Если кто-то сделал что-нибудь не по нему, он загибает палец и решает, что сделать ему в отместку. Поэтому Фекла старалась заслужить у бога расположение, молилась на виду, чтобы он видел и оценил ее усердие.

Бог же Натальи был совсем другой, это был даже не дух, не сила, обнимающая землю, а что-то находящееся в самом человеке. В споре она часто повторяла:

– Бог – совесть наша.

После разговора с Натальей Фекла уходила еще больше рассерженной, шла и качала головой:

– Ох, ох! Конец света! Раз такие люди от бога отступились… Покарать надо всех, покарать!

Однажды, не встречая на деревне Феклу, Наталья забеспокоилась, почувствовала неладное и отправилась к ней. Фекла сидела запертой в чулане. Кто-то выследил, когда ока пошла в чулан за мукой, прокрался и наложил на дверь запор. Она просидела в нем три дня, кормясь сушеными яблоками.

– За веру страдаю, – просипела Фекла сорванным от крика голосом.

6

Разошедшаяся по округе молва как о человеке, умеющем все делать, мешала Егоркиной бабке спокойно жить. Люди, особенно из других деревень, принимали ее не за того, кем она была. Она не была ни повитухой, ни тем более знахаркой, она была крестьянкой, хорошо знавшей жизнь и при случае помогавшей своими искусными руками человеку. Она понимала в травах: пучки зверобоя, тысячелистника, ромашки висели в сенях и пахли для Егорки особым запахом – запахом его бабушки; она выкапывала и сушила корни калгана, делала настой из тополевых почек. Все таинственное, странное и непонятное: гаданье на картах, наговоры, шептанья – она отвергала, сама боялась и других предостерегала от этого. Правда, иногда она с большой неохотой, после настойчивых просьб гадала на кресте.

Люди долго тосковали по сгинувшим в безвестности своим близким. Ходило много слухов о том, как гадалка по картам узнала, что человек жив, – и в скором времени он объявлялся, живой и здоровый. Бывали случаи, когда человек, пропадавший несколько лет, действительно находился. Это сразу делалось известно всей округе, и в сердце каждого, потерявшего родного человека, появлялась надежда: может, и наш придет.

Такие люди появлялись в доме Горюновых, долго и нерешительно скреблись о дверь и входили – старуха или женщина, раньше времени превратившаяся в старуху, – трудно понять. У них был сумрачный взгляд и глубокие морщины на лице. Заговаривали не сразу, крестились на иконы, кланялись, сморкались и кашляли, со страхом глядели себе под ноги – не наследили, не напачкали ли, и никак не могли подобрать слова.

– Наталья Ильинична, к вам… Сделайте милость, не откажите… Прослышали о вас… А мы уж в долгу не останемся, чем можем, отблагодарим.

– Что у вас? Сказывайте, – Наталья глядела настороженно.

Вошедшая снимала с головы шаль. Нет, она еще не старая: в волосах ни одной седой пряди.

– Муж у меня… Везде запросы посылала. Ни в живых, ни в мертвых не значится.

– А я-то тут при чем?! – Наталья темнела лицом.

– Может, скажете…

– Ошиблась ты, милая. Я вывих вправить могу, соринку из глаза вынуть.

– Я уж не знаю, к кому и не обращалась! То выйдет, что он живой, то мертвый.

– И напрасно, напрасно. Сколько лет прошло!

– Может, он в Америке.

– Из мильёна один.

– Его в убитых нет. Без вести пропавший.

– У меня тоже зять без вести пропал. Это значит – убит. На войне-то, милая, некогда считать, записывать да с попами хоронить. На поле брани – и тело-то не всегда найдешь… Не тешь себя.

– Мне бы только знать – живой он али мертвый.

– Да что вы, смешной народ! Я не вещунья какая.

– Наталья Ильинишна… – не уходила женщина.

Наталья доставала с божницы потемневший медный крест с распятьем, по ее движениям видно, что она делала это только для того, чтобы отвязаться от женщины.

– Гляди.

Она лила воду из кружки на крест, который положила в миску. Егорка несколько раз наблюдал. Чаще крест оставался темным, но иногда на него садилось множество мелких пузырьков воздуха, и он становился точно серебряный.

Женщина приблизилась к столу и, не дыша, смотрит. Ее глаза, думается, вот-вот выпрыгнут из глазниц, рот полуоткрыт, и все лицо искажено. Не отрываясь, она глядит и ждет чуда. Но никакого чуда нет, вода в миске успокаивается, и виден крест. Наталья разводит руками.

– Ничего. Как был, так и есть.

Женщина со всхлипом втягивает в себя воздух, глаза ее глядят, но ничего не видят. Она, как пьяная, идет к порогу и присаживается на край сундука.

– Пустое это, милая, пустое. Никуда не ходи. Наберись духу. Деньги понапрасну не изводи.

При упоминании о деньгах женщина лезет за пазуху, она колеблется – предложить плату и какую? Поняв ее, Наталья машет рукой.

– Ничего не надо. Иди с богом.

Та вздыхает, кутает голову шалью, снова превращается в старуху и, забыв проститься, выходит из избы. Наталья вытирает со стола пролитую воду и кручинится:

– Сколько их нынче, вдов-то. Сердце от жалости переворачивается.

7

Придя из школы, Егорка застал в избе Прасковью Кирьянову и бабку, которые умолкли на полуслове, едва он открыл дверь. Егорка огляделся и по их лицам понял, что Прасковья наседала на бабку, – о чем-то просила ее, а Наталья отнекивалась и ей уже надоел этот разговор.

– Пришел? – обрадованно сказала Наталья внуку. – Давай я тебе на стол соберу.

Она усердно захлопотала, показывая, что разговор окончен. Но Прасковья прочнее села на лавку и не собиралась уходить. Лицо ее было печальным. «Что она к бабке привязалась?» – подумал Егорка. Он знал, что бабушка, если могла, всегда все делала людям.

– Может, ты, тетя Наталья, осуждаешь? – заговорила Прасковья после долгого молчания. – Поэтому и не хочешь помочь.

– Я много раз тебе толковала, что не могу. А если бы могла, все равно бы не стала… А осуждать… Что осуждать? Конь о четырех ногах – и то спотыкается.

– Что поделаешь, если девка оступилась, – вздохнула Прасковья.

Егорка прислушивался к разговору. Они чего-то недоговаривали, стесняясь его, но он понял, что речь идет о дочери Прасковьи Шуре. Шуру Егорка хорошо знал и даже заглядывался на нее, хотя она была старше его лет на десять. У нее был тонкий прямой нос с резко очерченными ноздрями, который делал ее красивое лицо холодным. Егорка догадался, что с ней стряслась какая-то беда, и стал слушать дальше.

– Помнишь, зимой приезжал один из области и в клубе парней-призывников обучал, – рассказывала Прасковья. – Так вот она с ним… То ни на кого не взглянет, все ей не ндравятся, а тут разомлела девка и ворота открыла. Я ей говорила, будь похитрей. Все эти приезжие как птицы перелетные. Что это за человек – ты знаешь? Да за тебя любой посватается.

Прасковья покосилась на Егорку, тот был занят едой, мал и глуп был он понимать такие вещи, поэтому она продолжала, слова сами, помимо ее воли, слетали с языка.

– И где это они встречались? К нам в дом он не заходил. На улице – морозы стояли, в закуте, чай, где-нибудь. Пробыл он три недели и укатил. Ищи теперь ветра в поле. Хорошо, она мне сразу открылась. А если бы тянула до последнего?.. Ругала я ее, ругала!.. Вон, говорю, сколько у нас в деревне вдов-то молодых осталось, взять хоть вашу сноху Орину, и все блюдут себя, на мужиков и не смотрят. А ты, молодая девка, до чего докатилась!

Егорка понял если не все, то многое; в деревне рано начинают понимать. Интересно, какое теперь будет выражение лица у Шуры?

– Тетя Наталья, ты только об этом – ни-ни, даже Орине не сказывай. Я уж только тебе, как на исповеди.

Наталья тряхнула головой, – что, мол, об этом говорить, без предупреждения ясно.

– Пропадет девка… И-и… головушка моя горькая, – загородив лицо руками, Прасковья начала взад-вперед раскачиваться на лавке. – Тетя Наталья… Что хошь отдам. Корову со двора сведу. Помоги-и…

– Да что ты ко мне, Прасковья, пристала?! – резко оборвала ее Наталья. – Я же тебе человеческим языком говорю: нет!

Она стала надевать старую шубейку, в которой выходила на двор к скотине, но Прасковья поймала рукав и прижалась к нему лицом.

Наталья освободила рукав и сказала:

– Мне по хозяйству надо управляться.

Егорка думал (он наблюдал за ней из окна), что Прасковья пойдет и всю дорогу будет плакать, но та, сойдя с крыльца, сразу сменила выражение лица, встретила Марью Березину и разговорилась:

– На улице благодать-то какая! Солнце-то как печет! Видно, ранняя весна будет… А я к Наталье Горюновой за закваской приходила. Да нету у нее.

– Приходи ко мне, я дам.

– Ужо приду.

Управляться было еще рано, Наталья скоро вернулась в избу и стала раздеваться, ворча себе под нос:

– Ну и человек! Пристанет как банный лист. И не знаешь, как отделаться.

– А зачем она тебя звала? – спросил Егорка, сделав невинные глаза.

– Так, милый. Это не твое дело, – бабка погладила его по голове.

На другой день Прасковья ворвалась в дом Горюновых и от порога, задыхаясь, выпалила:

– Тетя Наталья!.. Шура умирает… кровью исходит… Это Фекла, проклятая, ее… Спаси!

Встревоженная, Наталья поднялась со стула.

– Беги за лошадью. В больницу везти надо. А я пойду гляну.

Она махнула рукой Егорке, чтобы он не увязывался за ней, оделась и, легкая, посеменила по тропке. Егорка вышел на улицу, встретил Кольку и поиграл в снежки. Деревня была взбудоражена, на проулках собирались люди, шушукались и указывали глазами на дом Кирьяновых. Вдоль деревни проскакала запряженная в сани лошадь и остановилась у крыльца Кирьяновых, Все потекли туда. Толпа захватила и Егорку с Колькой. Они увидели, как из дома вынесли закутанную Шуру и уложили в сани на сено. Все глядели на нее, – одни с сожалением, другие с ехидством.

– Ну, трогай, – сказала Наталья мужику, правившему лошадью. – Да не очень гони на ухабах. Бог даст, довезешь.

– Как она, тетя Наталья? Плоха? Выживет? – женщины обступили Наталью.

– Не знаю… Потревожили ей. Но ведь она баба молодая, сильная.

Этот случай можно было бы сразу забыть, если бы он не имел последствий.

Прасковья стала ходить по деревне и всякому встречному рассказывать, всплескивая руками:

– Сглазили Шуру-то, сглазили. Просыпаемся мы утром, выходим на крыльцо, а на ступеньках-то какой-то веник закопченный валяется. Шура взяла его и начала подметать. После этого с ней плохо и сделалось. Ей бы не дотрагиваться до него, да нам ведь невдомек. Это уж я после догадалась. Вот что люди могут натворить!

Похоже, Прасковья сама уверовала в это, потому что так искренне и с воодушевлением повествовала, что ей даже сочувствовали.

– Тьфу! – плюнула Наталья, услыхав ее рассказ. – Кликуша! Пра, кликуша. «Сглазили, сглазили!» – передразнила она ее так, как не сделал бы артист, и проводила долгим презрительным взглядом. Прасковья пошла дальше, высматривая, кому бы еще рассказать о венике. Каждый раз появлялись новые подробности: и как он валялся, и каким шнурком связан.

Фекла из деревни вскоре исчезла.

И еще было одно.

8

Егорка был на улице, когда соседская девчонка, старше его года на три, со злорадством, как показалось ему, сказала:

– Твою бабку забирать приехали.

Егорка оцепенел, а потом опрометью кинулся к дому, не разбирая дороги, проваливаясь в рыхлом снегу. Кто приехал, зачем, почему? И гнев, желание спасти бабушку, и сознание своего бессилья – все перемешалось. Мир перекосился, накренился на один бок. Он бежал, пот из-под шапки заливал лицо, ел глаза, капал с кончика носа, Егорка падал, вставал и снова падал, дыхание перехватывало, в висках стучало. Эх, если бы он был взрослым!

Вот и дом, точно вывернутый наизнанку. К палисаднику вожжами привязана сытая лошадь, запряженная в легкий возок, и, хотя она мирно хрустела лежащим у ее ног сеном, Егорке почудилось, что лошадь грозит ему своим фиолетовым глазом. Снег вокруг был истоптан, словно дом брали приступом.

Егорка отворил дверь и перекатился через порог, думая увидеть что-то страшное. Но в избе было тихо и мирно, и никто даже не покосился на него. Прежде чем вслушаться в разговор, он осмотрел незнакомых людей. Их было двое: один – молодой и тощий, другой – пожилой и толстый с вывернутыми губами и глазами навыкате. На полу бугорками стояла вода от растаявшего снега, который они внесли на своих хромовых сапогах. Они прохаживались по избе, разминались с дороги. В простенке между окнами, подавленная, сидела бабка Наталья. Глаза ее были широко раскрыты и как будто выдались вперед, руки с набухшими венами лежали на коленях и чуть подрагивали. Она была одета во все темное, и только голова повязана белым платком, стянутым узелком под подбородком.

Разговор, видно, только недавно начался.

– И зачем же вы пошли? – спросил толстый.

– Попросили… Говорят, умирает, – ответила Наталья.

– Ну и что же вы там сделали?

– Ничего, вату положила, потому что крови много шло, да попросила, чтобы лошадь запрягали и в больницу везли.

– А кто это сделал? – спросил молодой.

Главным был не он, а толстый, конечно. У толстого был солидный вид, и говорил он как в бочку, а молодой все озирался, разглядывал рамки с фотографиями, висевшие на стенах, и изредка вставлял свои вопросы.

– Не знаю, – сказала бабка.

– Знаете, но не хотите сказать.

Наталья молчала.

Толстый снова спросил:

– Почему именно вас позвали?

– Узнайте у тех, кто звал. – Наталья отвечала тихо, но ничего просительного, заискивающего в ее голосе не было.

– А вам предлагали?

– Говорили.

– Ну и что?

– Отказалась я.

– В цене не сошлись?

– Не умею я и не хочу такими делами заниматься.

– Так ли? А у нас другие сведения.

– Корове иной раз телиться помогу.

– А людям «помогаете»? – последнее слово было произнесено с насмешкой.

– Раньше роды часто принимала. Ведь тогда все дома рожали.

Долго они еще спрашивали Наталью, и Егорка видел, что бабушка старилась на глазах, – лицо ее потемнело и осунулось, глаза стали мутными, руки перестали дрожать и неподвижно замерли на коленях. Егорка, тихо поскуливая, вертелся между толстым и молодым, и ему хотелось лягнуть их ногой, вцепиться зубами.

Наталья поняла, почувствовала его тревогу и, когда он приблизился к ней, положила ему на голову руку; сядь, успокойся, точно сказала она, ничего они нам не сделают, я стара, а ты мал. И Егорка под ее рукой утих и сел рядом на лавку, дыша ее родным запахом.

Только тут на него поглядели.

– Внук?

– Внук, – ответила Наталья.

Толстый тоже обвел взглядом стены и остановился на увеличенной фотографии, портрете – как называли в деревне, Егоркиного отца. Алексей был снят в гимнастерке с нашивками за ранения.

– А это кто?

– Сын.

– Живой?

– Погиб.

– Пал смертью храбрых в боях за Родину, – сказал молодой.

Егорка увидел, что им обоим стало неловко. Они переминались с ноги на ногу, поскрипывая хромовыми сапогами, и разглядывали нехитрое убранство крестьянской избы.

– Ну что, пойдем? – спросил молодой у толстого.

– Да, конечно.

Они пошли к порогу. Уже держась за скобку, толстый сказал:

– Понятно, бабка, надеюсь?!

Егорка и Наталья наблюдали из окна, как они отвязывали лошадь и садились в возок. Лошадь резво взяла с места и унесла их.

Вскоре вернулась с работы Орина. Ей уже было известно, кто приходил к ним в дом, поэтому ее глаза светились строгим блеском.

– Надо бы, надо забрать тебя дня на два, чтобы ты поумнела! А то, ишь, какая добрая нашлася! Куда ни позовут, она со всех ног несется, в разном, прости меня, господи, дерьме роется! – обрушила она на свекровь свой гнев.

– Как не помочь? – тихо оправдывалась Наталья. – Просят же люди.

Егорка, всегда защищавший бабушку, молчал, потому что чувствовал, что мать говорит так не по злобе, а от радости.

9

Зима возвращалась несколько раз, снег таял, появлялись проталины, но вдруг завьюжит, запуржит – и снова вокруг белым-бело, точно не апрель стоит на дворе, а вернулся февраль. Хуже нет такой погоды. Егорке, который с нетерпением ждал весны, хотелось выть от огорчения. Ненужными казались на ветлах починенные старые и вновь свитые грачиные гнезда, и сами птицы как будто думали: а не улететь ли нам обратно.

Проходит день, другой, расходятся тучи, проглядывает солнце, снежная целина блестит, слепит глаза. Птицы передумывают улетать и оглашают округу радостными криками. Солнце на глазах съедает снег, оголяется земля. Она словно охает от удивления, распрямляется и начинает дышать всей грудью.

С каждым днем солнце набирает силу, дует южный ветер, и чувствуется, что зима уже не вернется, не победить ей тепла. Просыхая, курятся поля, твердеет на дорогах грязь, под ветром вскипает скопившаяся в низинах талая вода.

Пасха пришлась как раз на такое время, когда земля полностью обнажилась от снега, но было еще голо и серо и трава пробивалась лишь у завалинок на солнечном припеке.

С утра Егорка ушел с мальчишками на луг играть в лапту. Но, когда в деревне заскрипела гармонь и девичий голос залился песней, все остановились, и никто не бросился ловить пущенный свечой в небо мяч.

– Айда, – сказал кто-то, и все торопливо побежали в деревню.

Нарядные девки, взявшись под руки, вышагивали по улице в ногу, как солдаты. Подражая им, шли девчонки; среди них была Феня с носовым платком, туго набитым орехами. Она вынимала из платка по орешку, клала на крепкие зубы, щелкала, сплевывала с толстых губ скорлупу и аппетитно хрустела каленым ядром.

По улице нетвердой походкой шли парни и пели под гармонь разухабистые частушки.

Дома у Егорки было всего наготовлено вдоволь, нажарено и наварено, только не было никакого вина: ни красного, ни зеленого – так называли в деревне водку, и Егорка не знал, что это такое и почему люди, выпив вина, начинают пошатываться и делаются непохожими на самих себя.

– Ты пробовал вино? – спросил он Кольку.

– Пробовал. Раз отец, пьяный, уснул за столом, и я допил из его рюмки. Ску-усно!

Егорка вздохнул:

– А я нет.

Только он сказал это, как носок его ботинка задел что-то, он нагнулся и в летошней побуревшей траве увидел бутылку, на который было написано: «Водка». Она была, конечно, пустой, но на дне еще осталось на глоток.

– Зеленая! – радостно закричал Егорка, поднимай бутылку. – Теперь и я попробую!

– Оставь немножко и мне, – попросил Колька.

– Ты уже пробовал, – пожадничал Егорка и торопливо выпил из бутылки остатки.

А потом уставился глазами, полными слез, на Кольку. Ему показалось, что его обманули, вместо меда дали дегтя.

Горечь во рту была такая, словно наелся осиновой коры или полыни. Обида его обратилась на Кольку, и он едва не ударил его.

– Что же ты?! – сказал он.

– Не знаю, – оправдывался Колька. – Наверное, у отца была другая…

Друзья отправились к колодцу, зачерпнули бадью воды, и Егорка долго полоскал рот и пил студеную воду, чтобы избавиться от полынной горечи.

У клуба в центре деревни, где были сделаны скамейки, плясали парни и девки. Спешить туда не стоит: настоящее большое гулянье будет вечером в сумерках. Под окнами домов собрались люди, – у одного дома сидели старухи и бабы, у другого сошлись мужики. Ребята подумали и решили идти к мужикам. Когда те собираются, всегда вспоминают войну.

Принарядившиеся мужики сидели перед домом Якова Горелова на бревнах, с зимы припасенных хозяином для ремонта избы. Тут были сам Яков, недавно овдовевший Тихон Патрикеев, хромой Иван, одноногий Петр, Александр с пустым правым рукавом и еще человек пять-шесть. Ласковый весенний ветер разгонял махорочный дым.

– Из нас двоих, Сашка, можно одного целого человека сделать, – говорил Петр сидевшему рядом с ним Александру, – Давай жребий кидать: или ты отдашь мне левую ногу, или я тебе – правую руку. Согласен? А то что мы – двое убогих?!

Александр был грустный и не ответил на шутку.

– На войне, – сказал Иван, – самое страшное – не убитым быть, а остаться самоваром.

– Что такое самовар? – спросил Егорка.

Иван снисходительно посмотрел на мальчишку, но удостоил его ответом:

– А это когда человек без рук и без ног. Таких самоварами называли. Я раз видел одного: несли его на носилках, а он улыбался.

– Я тоже не боялся смерти, – заговорил Яков. – Как попал на фронт, сказал себе: убьют – ну и хрен со мной! Смерть-то одна у человека, рано или поздно, а умирать надо. Так чего ее бояться?

– Но ведь и жизнь одна, – сказал Александр.

– Одна, – согласился Яков и продолжал: – В каких только я переделках не был! И с парашютом прыгал, и в разведке был, а однажды мы вдвоем с земляком атаку отбили. Не знаю, как я тогда уцелел.

Егорка сглотнул слюну и подвинулся к Якову.

– Затишье было на нашем участке. Командир взвода и говорит мне: «Вы подежурьте пока одни, а мы в баню сходим. Как бы другой взвод без очереди не влез». Не мылись мы целый месяц, а тут баню как раз недалеко смастерили. Пошли они, а мы с земляком остались у пулемета, я – первый номер, он – второй. И надо же такому быть – немцы в это время разведку боем затеяли! Правый фланг наш упирался в болото, а взвод, который слева от нас оборону держал, по чьему-то приказу во вторую полосу отошел, и остались мы одни против целой роты. Первую очередь дал длинную, положил их на землю, кого живыми, кого мертвыми, и не даю подняться, бью короткими, очередь – влево, очередь – вправо, боюсь, вода в кожухе закипит. Двое все-таки ворвались в траншею. Который первый бежал – земляк его из винтовки в упор убил. Второй повернул назад, он его – в спину. Вижу сквозь прицел, немцы отходить начали. «Ну, – говорю земляку, – засекли нас. Сейчас они по нам вдарят. Давай перетащим пулемет на другое место». И только мы взялись за него, как нас накрыло. Что-то лопнуло рядом, и ничего больше не помню. Откопали меня из земли, глухой на оба уха, плохо соображаю. Два месяца в госпитале пролежал. Правое ухо отошло, а левое совсем не слышит.

– Ну, а земляк? – спросил Александр.

– Его насмерть. – Яков тянул самокрутку и сплевывал между широко расставленных ног.

– Да, все зависит от случая: повезет так повезет, а не повезет – так и… – сказал хромой Иван. – Меня вот у Зееловских высот в ногу ранило. Всю войну прошел, а тут на тебе!

– Что же ты, голову и задницу спрятал, а ноги – нет?

Мужики засмеялись.

– А так вышло. Прижали нас огнем, залегли мы. У меня голова внизу оказалась, а ноги на бугре.

– Так немец твою пятку, значит, за голову принял?

Они снова захохотали.

– Чай, я в сапогах был. – Иван не обижался и смеялся вместе со всеми.

Жалко, отца нет в живых, он тоже бы что-нибудь рассказал. Егорка вспомнил рассказ матери, как был ранен отец, и ему так сильно захотелось поведать об этом, что он не вытерпел и встрял в разговор взрослых:

– А мой отец с немцем друг на дружку из-за угла выскочили. Немец его из нагана в плечо ранил, а отец немца из винтовки насмерть убил. Мать ездила к нему в госпиталь, отец ей рассказывал.

Мужики посмотрели на Егорку и помолчали.