Текст книги "Разные лица"
Автор книги: Семён Работников
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)
Запахло жильем. С каждым шагом слышнее голоса собак, и вот она уже у самой Егоровой деревни. Первый к ней посад чернел задами изб и дворов, а второй за ним светился окнами. Здесь, как и в ее селе, кричали грачи на ветлах, обживая гнезда.
Егор сидел за столом, дул в блюдечко с чаем, о его ноги терся кот, он бросал ему куски смоченного в молоке хлеба, кот съедал и снова в знак признательности припадал к ногам хозяина. Старуха-мать лежала на печи и с удивлением смотрела на невестку, прошагавшую в сумерках по раскисшей дороге пять верст.
– Тятя помер, – сказала Марья и заплакала.
– Когда? – спросил Егор.
– Нынче.
Егор, конечно, не очень огорчился из-за смерти тестя, но и не выказал радости: как-никак, умер человек.
– Что ж, надо хоронить, – сказал он и начал одеваться.
Старуха на печи закрестилась:
– Прими, господи, с миром душу новопреставленного раба твоего Герасима и прости ему в погрешениях, вольных же и невольных.
Затем будничным тоном обратилась к невестке:
– Ты как, касатка, овраг-то перешла. Воды, чай, полно в нем?
– Да вот немного измокла, – Марья показала на мокрый подол.
– Раздевайся, чайку испей, согрейся.
Старуха, кряхтя и охая, слезла с печи, и они с Марьей сели пить чай. Егор, уже обувшись и одевшись, сидел у двери на стуле, курил и ждал жену.
Обратная дорога в сплошной темноте была вдвоем совсем нестрашной. Весна как будто ближе подступила к ним, подошла к самому сердцу. Слышно, как уплотнялся снег на поле, как разговаривали ручьи, а воздух был насыщен запахами тополевых почек, прелой соломы и земли. Воды в овраге еще больше прибавилось, и она уже перекатывалась через бревно. Но Егор держал Марью за руку, и они благополучно миновали овраг.
Егор, подходя к селу, подумывал, а не выкинул ли Герасим какую-нибудь злую шутку. Отворят дверь, а он встанет и скажет: «Схоронить меня хотели? Хрен вам в душу. Я еще вас переживу. Я еще потешусь над вами».
– Иди первый. Я боюсь, – сказала Марья, отперев дверь.
– Чего бояться! – Егор шагнул за порог.
Зажгли свет. Нет, Герасим не встал, он лежал тихо и смирно, отыграв свое, и тут даже Егор опечалился, а Марья расплакалась навзрыд, коря себя и за неуместную радость и за то, что не всегда была внимательна к отцу.
Разве может кто-то помешать любви?! Нет, не особо мешал им Герасим. Хотя без него жить им, конечно, легче. Не надо Егору в грязь и стужу топать в один конец шесть километров, теперь в оба конца приходилось шагать меньше, не успеет выкурить цигарку, как вон он уже поселок, мигает электрическим светом на столбах. Не надо Марье бегать на свидания к собственному мужу. Живут они под одной крышей, спят под одним одеялом.
Живут они вместе год, другой, третий…
Народ стал удивляться. Марья – баба ядреная, носить бы ей каждый год по младенцу, но ходит порожняя. Любопытство сдержать было нельзя, и Марью дотошно допросили:
– Что, Марья, чай, пора и детками обзаводиться. Не по двадцать лет обоим. Надо спешить. Теперь вас никто не вспугнет. Спите за двумя запорами.
– Да, да, – загалдели вокруг. – Надо деток. Какая жизнь без детей? Для кого и живем!
– Накопи богатства гору – все прахом пойдет. А живой человек, после себя оставленный, – вот это настоящее богатство!
– Истинно, истинно так.
– Да что вы толкуете, бабы! – с тоской сказала Марья. – Вы на самое больное место давите. Я бы с превеликой душой… Но когда, верно, могла – береглась. Из меня все живое вышло, одно мертвое осталось.
Утолив любопытство, бабы ее успокоили:
– Не огорчайся. Будут у тебя дети. Бывает, нет-нет, а потом вдруг посыпятся, как горошины из дырявого мешка.
Но детей у Егора с Марьей так и не стало.
Конечно, нельзя сильно тосковать о том, чего у человека никогда не было, но все же сознание, что жизнь сложилась не совсем так, как хотелось, наполняло обоих грустью, особенно Марью. Оттого она и взъедалась на Егора, ни с того ни с сего вдруг кричала на него благим голосом. Егору хотелось ответить, он поворачивал к ней обиженное лицо, моргал глазами, и оскорбительные слова готовы сорваться с языка, но, точно вспомнив что-то, махал рукой и отходил в сторону, – что поделаешь, у бабы и характер бабский, лучше не связываться.
На пороге старости Егор стал словно еще крепче и напоминал кремень. Он, не надеясь на чью-либо помощь, запасает силу, которая ему может впоследствии пригодиться.
Марья, даром что моложе мужа, сдает, чаще бросает взгляды на свою фотографию и про себя удивляется, куда ушли ее годы, красота и здоровье.
Она любит ласкать детей. Увидит испачканную рожицу, присядет, спросит, как имя, сколько лет, и сунет конфетку.
Брак по объявлению
Об одиноких женщинах говорилось немало, а вот еще никто не рассказал об одиноком мужчине, вынужденном жить в тридцатишестилетнем возрасте в общаге и платить из своей скромной зарплаты двадцать пять процентов алиментов.
Так я вам расскажу. Зовут меня Виталий Гаврилович Шустиков. Да, я был женат. Прожил я со своей Альбиной без малого пять лет, на втором году супружества родилась дочка, которую мы назвали Катей. Даже сейчас по прошествии нескольких лет не могу объяснить, почему мы разошлись, но хорошо помню, что женились по страстной взаимной любви, в которой было все: и бессонные ночи, и ревность, и страдание, и страх потерять друг друга. Как человек честный, я предупреждал Альбину, чтобы она не обольщалась относительно меня, что я никакой не супермен, а самый обыкновенный человек, будущий инженер с окладом в сто тридцать рублей, плюс премиальные, если их там дают. Я только обещал ей свою постоянную твердую любовь. Альбина соглашалась, говоря, что ей и нужна только одна любовь.
Когда мы поженились, перед нами встали тысячи трудностей, и одна из основных – где жить. Мы пробовали поселиться и у ее родителей, и на частной квартире, и нигде не было удобно. Я не обвиняю Альбину в меркантильности, в том, что на поверку она оказалась обыкновенной женщиной, стремившейся к удобствам, но именно тогда что-то произошло в наших с ней отношениях, любовь как бы надломилась, не выдержав соприкосновения с грубой действительностью. Начались ссоры из-за каждого пустяка. Любовь быстро перерождалась в свою противоположность – в ненависть.
Не только слова, но и мой голос раздражал Альбину, и она делала все наоборот, чтобы досадить мне. Я тоже закипал при одном ее виде. Чем страстнее человек любит, тем сильнее он и ненавидит, и в ненависти как бы проявляется другая сторона любви. Бывали у нас минуты примирения, когда в сердце огромной волной входила отрада, и сразу все забывалось: и упреки, и отчужденность. Но такие моменты с каждым месяцем делались реже, а ненависть, надолго поселившаяся в нас, выжигала все в душе, оставляя лишь равнодушие.
Может быть, когда-нибудь я лучше объясню причину нашего развода, теперь же мне и самому многое непонятно, из-за чего мы расстались. Лежит ли это в чисто психологической области или все гораздо проще, приземленнее. Ведь некоторые женщины любят любовь, так сказать, овеществленную, чтобы она воплощалась в квартире, деньгах и тому подобное. Я не осуждаю их за это. Раньше, в доисторическую эпоху, у женщин тоже, наверно, пользовался успехом тот мужчина, который был удачлив в охоте или рыбной ловле.
А что я мог предложить Альбине? Ничего. Даже однокомнатной квартиры не смог добиться; что касается продвижения по службе – то всю жизнь обречен сидеть на нижней ступеньке. Так что с ее точки зрения я, может быть, неудачник, за которого и замуж-то идти не стоило. Но я себя неудачником не считаю, потому что ставлю превыше всего честь. Карьеру во все времена сделать было не так уж и сложно, надо только вовремя поддакнуть, кивнуть, согласиться. Все руководители, большие и малые, должны обладать еще одним свойством – твердостью, я бы сказал даже – жестокостью, чтобы потребовать с подчиненных. Я же этого качества совсем лишен, мне всегда неудобно перед людьми, словно я в чем виноват. Поэтому я и не лезу ни в какие начальники.
Вот с какими повышенными требованиями подходила ко мне Альбина, забыв о нашем уговоре.
– Ты – мужчина, – часто повторяла она.
Говорят, развод – это несчастье. Несомненно. Но он еще и благо, Что же делать, если супруги стали равнодушны? Неужели жить под одной крышей и терпеливо сносить присутствие друг друга, как это делали раньше? Нет уж, лучше горшок об горшок – и врозь. Хоть одинокая жизнь не сулит ничего хорошего, но и такая совместная жизнь еще хуже. Правда, здесь подмешивается еще один важный момент – дети. Они-то и делают все сложнее, запутаннее и неразрешимее.
Времени для размышления у меня сейчас предостаточно. Кончил работу и размышляй. Спешить мне некуда, никто меня не ждет. Я, в основном, только и делаю, что думаю, и мне всегда грустно от сознания своего одиночества. Может быть, я и не думаю вовсе, а просто ношу в себе это чувство, но я часто спрашиваю себя, возможен ли союз между мужчиной и женщиной, или вечный удел их – постоянная вражда и непонимание. Свой жизненный опыт я не хотел бы обобщать, но все же он невольно встает передо мною, и мне горько, досадно от пережитого.
Больше всего я люблю осень, потому что она солидарна с моим элегическим настроением. Я люблю гулять по улице в дождь, не сильный, а тихий, моросящий. Водяная пыль делала асфальт глянцевым, фасады домов темнели, народ прятался. Я шел, куда глаза глядят, подставляя под изморось голову и плечи, и мне казалось, что я всегда буду один, сколько бы ни прошло десятилетий.
К духовным страданиям добавлялись переживания материальные, потому что так уж устроен человек, что ему нужно пить и есть, обуваться и одеваться. Зарплата у меня с гулькин нос, и от нее после вычетов подоходного налога и алиментов почти ничего не оставалось. К тому же женщины в нашем техническом отделе любили к дням рождения, разным регистрациям собирать по пятерке или даже по десятке. Чтобы не показаться скупым, я тоже даю, но всегда после этого со страхом думаю: на какие шиши я жить буду? Экономить мне приходится буквально на всем, даже на транспорте. Я долго подсчитывал, что выгоднее – ходить на работу пешком или ездить автобусом. От общежития до завода – полчаса ходу, билет же стоит пять копеек, туда и обратно – десять. Каблуков на ботинках мне хватает месяца на три, а ежели привернуть к ним подковки, то и на более долгий срок. Подсчитав, что намного экономнее ходить на работу пешком, чем ездить на транспорте, я с тех пор стал только ходить. Оно и для здоровья полезно. Правда, после этого разыгрывается зверский аппетит, и думается, съел бы собаку в шерсти. Но и на еде я привык экономить и обходиться малым.
Питаюсь я в основном хлебом и чаем, причем чай подслащаю немного, кусок рафинаду на стакан. Иногда варю макаронный суп или жарю картошку на маргарине. Выпивки, курение я давно себе запретил, потому что для моего бюджета это совсем разорительно. И что же? Натягиваю я свою скудную зарплату, из которой высчитывают двадцать пять процентов алиментов, и голодным не хожу, и даже одет прилично.
С одеждой обстоит сложнее, чем с питанием. Ведь питаешься ежедневно, даже по три раза на дню, и в уме прикидываешь, сколько ты должен тратить. Одежду же покупаешь не каждый день, даже не каждый месяц, и пока она у тебя есть, ее не замечаешь. Но она обладает свойством изнашиваться и не постепенно, как полагают некоторые, а сразу. Только вчера на тебе был приличный костюм, а глянешь нынче – он уже не тот, и его одевать стыдно. На локтях выглядывает подкладка, колени тоже просвечивают, пиджак потертый, сальный, точно им блины заворачивали. Даже самый дешевый костюм стоит денег, а где их взять? Тут попадаешь в такое неловкое положение, что хоть на улицу носа не высовывай.
Но жизнь, как говорят, бьет и учит. И меня научила уму-разуму. Я уже заранее знал, когда мне надо костюм покупать, а когда – пальто, не дожидаясь последней стадии снашивания, и приурочивал это исключительно важное для себя событие к получению отпускных.
Я не отдыхал уже несколько лет, с тех пор как с женой разошелся. Во время отпуска я подрабатывал – то чертежи чертил незадачливым студентам и готовил за них дипломные проекты, то на товарную станцию ходил разгружать вагоны. В последнее время чрезвычайно распространилась шабашка, и можно за один месяц тыщу рублей заработать, столько, сколько я почти за целый год получаю. Один раз попробовал, восемь килограммов собственного весу сбросил и еле отошел.
Таким образом я и заделывал бреши в своем бюджете.
Я знаю одну бабку, которая живет в месяц на тридцать один рубль пенсии, из которой она еще умудряется откладывать по пятерке себе на смерть, чтобы ее похоронили прилично. Так что по сравнению с ней я в более выгодном положении.
Я ни на кого не жалуюсь. Раз в свое время обзавелся дитем, надо его кормить, поить, обувать, одевать и на ноги ставить, несмотря на то, что ты с его матерью давно разошелся, и ни разу мысль о том, чтобы уклониться от уплаты алиментов, мне в голову не приходила. Правда, из побочных заработков я ничего не платил, хотя Альбина, узнав, стала требовать тот же процент. Я ее понимаю. Она ведь больше расходует на дочку, чем я. Я отделываюсь одними алиментами, а она – и временем, и нервами. Но и она должна понять, что больше давать не могу, – жизнь алиментщика скудна и лишена каких бы то ни было развлечений.
После работы я приходил в общежитие, готовил ужин, ел, ложился на койку и читал. За эти годы я прочитал горы книг и, наверно, мог бы защитить диссертацию.
Поселился я в комнате вдвоем с дядей Петей, пожилым, лет за пятьдесят, мужчиной. В отличие от меня он никогда не был женат и, понятно, в таком возрасте уже не собирался жениться. Я не встречал на свете человека, безобиднее его. Со всем, что бы ни говорили, он соглашался, жил так тихо, как будто его на свете не существовало. Был он маленького роста с широко расставленными глазами, переносица его почти сливалась с лицом, а кончик носа решительно поднимался вверх. Он, по-видимому, был обречен умереть в заводском общежитии, потому что за себя постоять не мог. Работа и общежитие – вот и все, что он знал. Был он крайне неприхотлив, ел и не замечал, что ест, мог спать при любом шуме, никогда не мерз и не страдал от жары.
Много раз я пытался разговорить его, чтобы он вывернул передо мной свою душу, исповедался, рассказал какой-нибудь случай, но дядя Петя говорил всегда односложно. Однажды мы с ним даже выпили, но и тут он не разговорился, а только улыбался и уже заранее соглашался, кивая головой, со всем, что я мог сказать.
Мне представлялось, что кто-то в раннем возрасте сильно напугал его, и он навсегда стал таким.
– Дядя Петя, у тебя были родители? – спросил я его.
– Были, были, – дважды повторял он одно и то же слово.
– А мне кажется, что ты инкубаторский, – сказал я, чтобы вывести его из себя.
Но дядя Петя не обиделся и не вышел из себя. Мне же долго было неудобно: оскорбить такого – все равно, что ударить человека без рук.
– Дядя Петя, прости, пожалуйста, меня.
– За что? – удивился он.
Жить с ним было просто: я мог в любое время дня и ночи включить приемник, зная, что это не помешает ему, но чем дольше я находился с ним, тем сильнее охватывало чувство одиночества, и мне думалось, что я живу на необитаемом острове, как Робинзон Крузо. Мне чудилось, что я сам становлюсь таким же дядей Петей, даже внешне чем-то похожу на него. Брал зеркало и разглядывал себя: действительно – простое, невыразительное лицо. Кто может полюбить меня?
В выходные я почти не показывался на улице, лежал на койке и читал. Рядом, на другой койке, дядя Петя шуршал газетой. Время я узнавал не по часам, а по сосущей пустоте в желудке. Тогда вставал, готовил себе пищу, наполнял желудок и снова брался за книгу. Вокруг меня словно на тыщу верст не было ни одного живого человека, Я все глубже и глубже погружался в эту пучину одиночества. Порою меня охватывало отчаяние, я бросал книгу и ходил из угла в угол, не смущаясь присутствием дяди Пети, который в эти минуты для меня не существовал.
А общежитие шумело, гудело, раздавались голоса, женский визг, смех.
Поначалу я навещал свою дочь, и это было для меня праздником, но вскоре увидел, что она не радуется моему приходу. Дочь успела забыть меня. Ничего, кроме неловкости, от этих визитов не получалось, и я виделся с ней все реже, а затем и совсем перестал ходить. Я еще боялся, что Альбина может подумать, что я преследую ее. Примерно года через полтора после нашего развода Альбина вышла замуж, как она мне при встрече сказала. Она тут же впилась в меня глазами – как я отнесусь к такому известию. Я был спокоен. К чему ревновать свою бывшую жену, с которой давно разошелся? Правда, я знаю случай, когда бывший муж плеснул на свою бывшую жену соляной кислотой, когда узнал, что она вышла замуж. К счастью, кислота была не сильно концентрированной. Какая-то бабья месть. Уж лучше бы взял да избил.
Что касается моей жены, то я догадывался, что замуж она не вышла, а просто нашла себе сожителя. А мне-то что, пусть находит кого угодно. Я драться не буду и тем более – мстить из-за угла. Мне образование мешает. Однажды видел их вместе. Признаю, он выше меня, и красивее, и держится уверенно, но что-то меня в нем насторожило: на носу выступили прожилки и глаза мутноваты, с расширенными зрачками, как у пропойцы. Но как она держалась за его руку, чуть не висла на нем, как заглядывала в лицо! Да, побывала на сквозняке жизни, простыла и теперь вот цепляется за любого, лишь бы не быть одной.
Никакой ревности я не испытал. Только было жалко чего-то, прошлого времени, что ли, которое, увы, не воротишь. Золотое время молодости!
Себе я казался стариком. Все прошло, минуло, жизнь не получилась, и мне остается, как дяде Пете, тихо, незаметно доживать свой век в заводском общежитии. И я готов был к этому.
Но сердце протестовало – тебе всего тридцать шесть лет, а ты себя похоронил. Ты и неглуп, и образован, и начитан, а сидишь в норе, ни с кем не общаясь. Так ты действительно скоро и незаметно превратишься в дядю Петю. Стало мне представляться, что есть где-то на свете тоже тоскующая душа. Но как найти ее в сутолоке жизни – вот в чем важный вопрос!
Как вы уже догадались, я от природы очень застенчивый, и застенчивость с возрастом не прошла. Когда один на один с собой, я и герой, и произношу целые монологи, а на людях не то что робею, а смущаюсь, косноязычу, заикаюсь, держусь неловко. Другой – туп, как сибирский валенок, но красноречив, хоть и мысли никакой нет, но болтает, а с каким достоинством преподносит себя, прямо-таки дипломат из ООН.
Альбина была чуть ли не первая девушка, с которой я познакомился. Сходиться с людьми – для меня сущая мука. Но вот что удивительно – без людей я не могу и постоянно ищу близости с ними. Не подойдешь же на улице к женщине и не спросишь: «Вы не та самая, что ждете меня?» А у ней, может, муж и детей целая куча. Я знаю, есть люди, которые знакомятся всюду: и на улице, и в трамвае, и даже в магазине, пока стоят в очереди за чем-нибудь.
Сходить на танцы? В таком-то возрасте! Да меня там обсмеют. Какая девушка взглянет на тридцатишестилетнего мужчину с морщинами на лице, к тому же еще и выплачивающего алименты. Нет, нечего тешить себя иллюзиями.
Случайно узнал, что одна прибалтийская газета печатает брачные объявления, – таких вот неловких, вроде меня, людей выручает. Несколько вечеров промучился над этим объявлением. Другой бы роман настрочил, а я всего несколько строк.
Вот что у меня получилось.
«Мужчина, 36 лет, разведенный и выплачивающий алименты, хотел бы вступить в брак с женщиной примерно такого же возраста, можно с ребенком, лучше с девочкой. Дополнительные сведения: жилплощади не имеет, проживает в общежитии, рост небольшой, наружность средняя. Писать по адресу…»
Я несколько даже принизил себя и не упомянул, что имею высшее образование.
Отослал объявление в газету и стал ждать. Ждать пришлось долго, пока напечатали. Но дальше пошло быстро: начал получать письма, и поток их с каждым днем увеличивался, так что даже растерялся. Первыми пришли письма из нашего города, последними – с Дальнего Востока. Прибалтийская газета благодаря своим брачным объявлениям распространялась по всей стране.
– Что это, Виталий Гаврилович, вас письмами завалили, точно вы знаменитость какая? – любопытствовала вахтерша.
– Однажды спел на эстраде, и теперь мне от девочек нет отбою, – отшучивался я.
Всего получил сорок семь писем, трех до полста не хватило! Я их храню, они очень интересные. За скупыми данными о себе угадывались несостоявшиеся судьбы и страстный порыв к счастью. Написали мне из Прибалтики, из Москвы, с Украины, Кавказа, из Сибири, три письма пришли из нашего города, а так как мне уезжать никуда не хотелось, да и не было денег, решил я попытать удачи вначале здесь.
В ближайшее воскресенье отправился по первому адресу. Когда сел в лифт и стал подниматься, страшно заволновался, как будто меня запускали в космос. Да что там! Может быть, в космос-то, не дрогнув, полетел бы. Ведь я шел на свидание с женщиной, которую еще ни разу не видел! Но не идти же на попятную. Собрал всю свою волю, подошел к двери, надавил на звонок и на шаг отступил, чтобы лицом к лицу не столкнуться.
Но напрасно этого опасался, потому что меня долго в глазок рассматривали, а потом дверь открылась на маленькую щелку, и немолодой голос не очень вежливо спросил:
– Чего надо?
– Да вот по письму пришел, – мялся я перед дверью.
– По какому письму?
– Что вы мне написали.
– Давайте его сюда.
В щель просунулись пальцы, выхватили у меня письмо и скрылись. Но и после этого еще долго не впускали, видно, проверяли – то письмо или не то. Я стоял и ждал, и мне хотелось уйти восвояси.
– Войдите. – С двери сняли цепочку, и она отворилась, но не очень широко, а так, чтобы пройти только боком.
Я вошел – передо мной стояла старуха с бигуди на непокрытой голове.
– Что же это вы, мамаша, – опешил я, – возраст свой неправильно указали. В письме сказано – тридцать, а вам все шестьдесят наберется.
– Речь идет о моей дочери.
– А-а, извиняюсь. – Мне стало еще неудобнее.
– Ботиночки ваши снимите, оденьте шлепанцы и проходите сюда. Давайте потолкуем.
Могла бы и не напоминать про ботинки, я и так нагнулся, чтобы снять их. Из роскошной прихожей с зеркалом во всю стену и вешалкой из оленьих рогов, по крайней мере, вело четыре двери, и все были приоткрыты. Я успел рассмотреть комнаты, плотно набитые мебелью, ковры на стенах и на полу. Мы вошли в гостиную, заставленную шкафами, ломившимися от хрусталя – рюмок, фужеров, ваз, салатниц и прочего. Старуха указала мне на стул, сама же опустилась в кресло.
– Ваши условия? – прощупывала она меня своими глазками.
– Какие условия? – не понял я.
– Я спрашиваю в том смысле, что у вас есть? Дача, машина, гараж, деньги на сберкнижке?..
– Я писал в объявлении: у меня даже жилья нет.
– В объявлении всего не скажешь… Так, выходит, мы вам квартиру со всеми удобствами, а вы нам – ничего. К тому же, и вид у вас неказистый. Неравный брак.
– А почему, собственно, я с вами переговоры веду, – разозлился я, – а не с вашей дочерью?
– Сейчас она встанет, – ответила старуха и постучала в стену. – Марина, Мариночка! Вставай, уже скоро двенадцать. К тебе пришли.
За стенкой завозились.
Пока мы ждали, старуха рассказывала:
– Нам не везло на зятьев. Уже три зятя перебывало, последний убежал и даже шапку позабыл. Хорошо еще, что приплоду нам не оставили.
В комнату вошла Марина и села возле матери. На пухлом младенческом лице ее оставались следы сна, но она уже успела причесаться. Габариты ее были крупные, рост – выше среднего. Она походила на птенца кукушки, взращенного малой птахой.
– Вот, деточка, твой новый женишок, – старуха указала ей на меня. – Но со всей откровенностью выскажу свое мнение, незавидный.
– Нейдет Федора за Егора, а и пошла бы Федора за Егора да Егор не берет, – сказал я, встал и пошагал к выходу.
Целую неделю я переваривал свое сватовство и никуда не ходил.
В следующее воскресенье отправился по второму адресу, где проживала Елена Георгиевна Амосова, тридцати двух лет от роду, бездетная, как она о себе сообщала. Волновался я сильнее прежнего. Что меня за этой дверью поджидало? Позвонил. Дверь нараспашку – и на пороге женщина редкой красоты, прямо-таки Елена Прекрасная. Я подумал, что ошибся дверью. Чтобы такая женщина да одна, без мужа?! Быть этого не может! Я хотел извиниться и уйти, но она первая заговорила:
– Вы – тот самый мужчина небольшого роста, которому я написала?
– Тот самый, – ответил я. – Но, извините, я ведь предупреждал, что у меня фасад самый средний. А вы – настоящая красавица!
– Почему мы через порог говорим? Проходите, – пригласила она меня. – Выпить ничего не захватили?
– Я не пьющий. И о сложных вопросах жизни предпочитаю говорить на трезвую голову… У вас, наверно, много поклонников?
– Верно, много… Вы думаете, красота – счастье. Красота – это проклятие. Недаром говорится, не родись красивой, а родись счастливой. Я работала в одном учреждении. Начальники любят красивых женщин, и мой шеф часто вызывал меня к себе в кабинет. Там он долго беседовал со мной на разные темы, давая понять, что он ко мне не равнодушен. Я тоже давала понять, что я замужняя женщина и он мне не нужен. Возможно, мне надо было бы быть решительнее, но дело в том, что я стояла в очереди на получение квартиры. Поэтому я отклоняла его ухаживания тактично, чтобы не обидеть его. Он был уже с вылинявшей головой и седой. Квартиру я получила в порядке очереди, но в учреждении обо мне распространилась сплетня. Она дошла до мужа, и он бросил меня вместе с вот этой квартирой… Что мне оставалось делать? Чуть ли не каждый мужчина приставал ко мне со своей любовью.
Я глядел на нее во все глаза. Она должна была бы наплодить, по крайней мере, с пяток детишек, чтобы разлить в народе красоту, а у нее не было даже одного ребенка.
– Я вам нравлюсь? Вы возьмете меня замуж? – прижалась она ко мне своей мягкой грудью.
– Если бы мы встретились раньше… – с горечью вымолвил я.
– Всегда в жизни вот так: то слишком рано, то слишком поздно и никогда – вовремя.
С тяжелым сердцем я вышел от нее. Такая женщина, такая женщина!..
Прежде чем идти по третьему адресу, я сотни раз перечитал письмо. Оно было написано аккуратным почерком, некая Вера Власьевна Петрова сообщала о себе скудные биографические данные: была замужем, муж погиб в автодорожной катастрофе, живет с ребенком в однокомнатной квартире, хотела бы найти себе спутника, чтобы вместе шествовать по жизненному пути.
Письмо ее представлялось мне скромным, застенчивым, чувствовалось, что женщина долго мучилась и колебалась, прежде чем решилась написать, и сочинение этого письма заняло у нее несколько вечеров.
Когда подходил к ее двери, что-то подсказывало мне, что здесь не ошибусь. Я позвонил. Дверь отворилась. Увидев меня и сразу догадавшись, кто я, маленького роста женщина сильно смутилась, отчего ее довольно миловидное лицо покраснело.
– Вы – Вера Власьевна? – спросил я.
– Да, – ответила она.
– А я – Виталий Гаврилович, – отрекомендовался я. – Но почему вы так заволновались?
– Мне стыдно. Что вы можете обо мне подумать?
– Я думаю, что вы очень хорошая женщина. Вы мне сразу понравились. Давайте поговорим.
Она пригласила меня в единственную комнату. На полу играла девочка лет трех, укладывала многочисленное семейство из кукол спать.
– Это моя дочка Машенька, – сказала Вера Власьевна.
Я поднял девочку. Она напоминала мне мою дочку, с которой я не виделся больше года. Девочка доверчиво прижалась ко мне.
Мы сели с Верой друг против друга, и потек неторопливый разговор. Я рассказывал ей о себе, о том, как неудачно сложился брак, кем работаю, о своем скромном заработке, из которого высчитывают двадцать пять процентов. Вера повествовала о себе, она – работница трикотажной фабрики, смерть мужа ошеломила ее, и целый год она никуда не ходила и только недавно пришла в себя. Я видел ее натруженные руки, отдыхавшие на коленях. Все в ней было очень скромно: простая прическа и платье, складно сидевшее на ее миниатюрном пропорционально сложенном теле.
– Я думаю, у нас все будет хорошо, – сказал я ей. – А теперь разрешите мне пригласить вас с Машенькой на киноутренник.
Тут начались у них хлопоты – как-никак собирались две женщины. Маша потребовала, чтобы ей в волосы вплели бант.
– Из-под зимней шапки его все равно не будет видно, – пыталась переубедить ее мать. – Он только будет мешать.
Но Маша настаивала на своем.
Я глядел на всю эту кутерьму, и впервые после нескольких лет уныния и грусти наполнялся ощущением покоя и счастья. Оно было так ново, так неожиданно для меня, что приходилось сдерживаться, чтобы не выказывать его по-мальчишески бурно.
Через два месяца мы с Верой поженились. Любви между нами еще нет, но есть уважение, которое, может быть, в скором времени перерастет в любовь.
