Текст книги "Разные лица"
Автор книги: Семён Работников
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)
17
Егорка не ожидал, что его первая разлука будет такой долгой: год работы, три года службы в армии, год учебы в институте – все это шло друг за другом беспрерывно, и только через пять лет он смог навестить родные места.
Уже не было в живых бабки Натальи. Видно, предчувствовала она свою смерть, когда прощалась с внуком. Месяца через три после его отъезда она тоже уехала к дочери. Егорка первое время сильно скучал о доме. А что испытывала она, на старости лет оказавшаяся в чуждой ей местности?! Но не вернулась назад, а осталась в большой беспокойной семье, взвалив на свои плечи заботы. Конец ее был мучителен. За год до смерти она ослепла, временами мутился рассудок, своего нового внука она называла Егоркой, вешала на руку корзину и собиралась в лес по грибы, – не от того ли, что когда-то она сильно ушибла голову? Егорка служил в армии и изредка получал письма, в которых тетка сообщала ему о бабушке. Однажды он прочитал, что бабушка умерла. Он вышел из шумной казармы, забрел в лес и лег на траву. Рядом с ним появилась пустота, пятно, которое долго не заполнится и не зарастет ничем, может быть, никогда. Такую связь он чувствовал в эти минуты с бабушкой, что ему казалось, вместе с ней умерла и часть его самого. Это была первая утрата в его сознательной жизни, и он переживал долго, молча, боясь, что если он кому-нибудь скажет, то не станет в его душе нежной грусти о ней.
И вот теперь, когда он оказался в родных местах, не осветленных присутствием Натальи, он переживал еще раз, заново, словно только вчера получил известие о ее смерти. Он бродил по полевым дорогам, берегом реки, лесной опушкой, заходил в лес, чего-то искал и не находил.
Год назад из письма матери он узнал, что Феня вышла замуж за его друга Кольку, а до этого мать часто писала ему: «А еще меня спрашивала Феня, когда ты приедешь на побывку». Приятно было сознавать, что кто-то думает о тебе. Но теперь, похоже, уже никто не думал, кроме матери, которая осталась такой же, какой была пять лет назад, – по-вдовьи терпеливой и сильной. В деревне она заняла место своей свекрови. В какой-то мере оно досталось ей по наследству. Прожить двадцать лет с такой старухой и ничего не перенять от нее – было бы странно, рассуждал народ и шел к Орине со своими болями и бедами. А Орина, как и тогда Наталья, немного тяготилась своим положением, но чем могла – помогала.
Соскучившись в деревне, Егорка решил съездить в районный город, где теперь жили Феня и Колька. День был воскресный, базарный, все шли на рынок или возвращались оттуда с каким-нибудь приобретением – деревянной кадкой для засола огурцов, граблями, вилами, визжащим поросенком в мешке, кроликом, новым веником или мочалой из лыка. У всех были загорелые грубоватые лица, и Егорка, бледный, худой, в серых, тщательно отглаженных брюках и белой нейлоновой рубашке с закатанными рукавами, резко выделялся в толпе. Он толкался на базаре, вслушиваясь в родной говор, затем вышел на центральную улицу и медленно побрел в тени подстриженных лип. Делать ему пока было нечего, и в кармане денег рубля полтора – остаток стипендии. У матери попросить он не решился. «Схожу искупаюсь, потом в столовую, в кино, а вечером – на танцы. Должно хватить», – думал он, гремя в кармане мелочью.
На перекрестке он чуть не разминулся с Колькой. Они рассеянно посмотрели друг на друга, каждый был занят своими мыслями и не ожидал такой встречи, но, пройдя несколько шагов, оба разом оглянулись и остановились.
– Колька!
– Егорка!
– Вот встреча!
– А я гляжу, – заговорил Колька, в улыбке щуря глаза, – что-то знакомое. Оглянулся – ты!
Он тискал его пальцы своей грубой широкой рукой. «В детстве я был сильнее его», – подумал Егорка, морщись от боли. Колька был на полголовы ниже, но в полтора раза шире в плечах. Что-то мужицкое было в его лице и фигуре. Егорка рядом с ним чувствовал себя юным.
– Когда приехал?
– Неделю назад.
– Что мы стоим? Пойдем. Мне надо шкуру телячью сдать. В деревне теленка зарезали.
Только теперь Егорка заметил, что Колька держит в руках грязную сумку. Пошли назад к рынку той же улицей. День уже не казался Егорке пустым. У торговых рядов, где продавали живность, Колька, присев на корточки, посмотрел на кроликов.
– Сколько просишь? – спросил он торговавшего кроликами мальчишку.
– Прошу пять рублей, отдам за четыре, – ответил мальчишка.
– Дурак! Ты проси столько, за сколько отдашь. Кто же тебе больше даст?.. Пра, дурак! – Колька плюнул и отошел.
У деревянного здании с вывеской «Заготконтора» друзья остановились.
– Подожди меня, – сказал Колька и пропал в дверях.
Минут через десять он вышел с порожней сумкой.
– Давай-ка мы этим деньгам за телячью шкуру голову свернем. Тут недалеко «Пиво – воды» есть.
На полдороге Колька спохватился.
– Что это я сумку ношу?!
Он кинул ее в ближайшую урну, сумка не умещалась, тогда Колька затолкнул ее ногой, отряхнул руки и догнал Егорку.
В пивном павильоне было душно и многолюдно. Егорка остановился при входе, а Колька погрузился в толпу, как в родную стихию, кивал головой, пожимал руки, потихоньку пробирался вперед и оказался напротив буфетчицы, молодой, ярко накрашенной женщины.
– Мужики! – обратился он к очереди. – Друг приехал. Пять лет не виделись. Пропустите, а?
Толпа молчала. Буфетчица с любопытством глянула на Егорку.
– Что тебе? – сказала она. – Давай побыстрей.
– Четыре пива, Рита… Друг, студент… Пять лет не виделись…
Нанизав на пальцы кружки с пивом, Колька плечом расталкивал толпу.
– Чинно-блинно, – сказал он. – Дернем для начала пивка.
Они вышли на лужок перед павильоном. На траве сидели мужики, пили пиво, закусывали сушеной рыбой и разговаривали. Уборщица посматривала, чтобы никто не унес кружки.
– Я ведь, ты знаешь, женился на Фене, – сказал Колька и как-то виновато посмотрел на Егорку.
– Слышал. Поздравляю.
– Такая свадьба была! Два дня гуляли. Жалко тебя не было, – он залпом осушил кружку и вытер ладонью губы. – В город перебрались. Дом купили. У нас ребенок. Феня – баба хорошая. Сходим, поглядишь на свою сестру.
«Какая она мне сестра! – подумал Егорка. – Как бы сказала бабка Наталья, десятая кость – и та врозь». Он с удовольствием выпил первую кружку, а вторую осилить не мог. Колька допил ее.
– Чем добру пропадать, пусть лучше утроба лопнет, – вымолвил он.
По дороге к дому Колька забежал в магазин и взял бутылку водки.
– Зачем это? – спросил Егорка.
– Казацкий загул!
– Феня может обидеться.
– Ради такого случая – ни-ни.
С двойственным чувством Егорка приближался к их дому, ему и хотелось взглянуть на Феню, и в то же время он спрашивал себя: «Зачем я иду? Пусть лучше она останется во мне такой, какой была раньше». Но отступать было поздно. Они петляли по кварталу, застроенному одноэтажными домами с палисадниками и огородами.
– Вот тут мы и живем, – Колька открыл калитку. – Федосья Петровна! Феня! Погляди, кого я тебе привел!
Егорка замер. Дверь распахнулась, вышла Феня, ее глаза цвета спелого лесного ореха встретились с его глазами, ожили, и он увидел в них, нет, не любовь, а память о любви.
– Здравствуй, Феня.
– Здравствуйте.
Они произносили какие-то слова и все глядели друг на друга, и только тут Егорка понял, кого он потерял, навсегда, безвозвратно. Она ждала его, одно бы его слово – и она бы стала ждать вечно. Что-то одинаковое было в ее глазах и глазах его бабушки и матери.
– Ну вот и встретились брат и сестра, – сказал Колька.
Он все напирал на их родство, хотя, конечно, знал об их совсем не родственных отношениях в прошлом.
– Иди переоденься. Что ты ходишь, как… – строго посмотрела она на мужа.
– Сама знаешь, телячью шкуру сдавал, чисто не оденешься, – обиделся Колька.
Егорка заметил под яблоней детскую коляску.
– Кто у вас – мальчик, девочка?
– Мальчик. Я не бракодел, – ответил Колька с гордостью.
Он надел белую рубашку, которая ему была узка, вынес стол и стулья и стал помогать жене накрывать. Феня смущалась и робко взглядывала на Егорку. Он тоже смотрел на нее, немного раздавшуюся вширь, и думал, встретит ли он на своем пути такую же женщину, за любовь которой всегда можно быть спокойным.
Хорошо было сидеть в огороде. Ветки со спелыми вишнями свешивались прямо к столу, пахло медом, на цветущей липе гудели пчелы.
– За встречу, – Колька первым опрокинул рюмку и захрустел пучком зеленого лука, обмакнув его прямо в солонку.
Феня только пригубила.
– Ты что, не хочешь выпить за брата?! Пей!
– Мне нельзя. Я кормлю.
– Насосется – крепче спать будет.
Феня хотела подчиниться, но вмешался Егорка, которому была неприятна назойливость друга.
– Когда женщина кормит, ей нельзя выпивать.
– Э, ерунда все это, – сказал Колька, но оставил жену в покое.
Он много пил, держался развязно, но старался не глядеть в глаза Егорки. Когда жена ушла к коляске, он, уж сильно захмелевший, вдруг спросил:
– Ты не обижаешься на меня?
– Я? За что?! – удивился Егорка. – Нет, не обижаюсь.
– Друг! – Колька даже прослезился. – Сколько лет мы не виделись, а? Давай еще выпьем, чтобы у нас всегда была дружба!
– Больше не буду. Я собрался вечером сходить на танцы.
– Его, может быть, девушка дожидается, – сказала Феня мужу.
– Его и пьяного полюбят.
Кольку совсем развезло.
– Ложись спать! – приказала ему Феня.
– Чинно-блинно, – ответил он, покорно встал и, пошатываясь, пошел в дом.
Проводив мужа взглядом, Феня, как бы оправдываясь за него, сказала:
– Он хороший. Такое с ним редко бывает.
– Да, он хороший, – согласился Егорка. – Только его надо в руках держать.
– У меня не вырвется, – улыбнулась Феня и сжала кулачок.
Некоторое время сидела молча.
– Как вы живете? – спросила Феня.
– Учусь… А у вас, я вижу, жизнь устоялась.
Заплакал ребенок, Феня подбежала к коляске и склонилась над ней. Нежность к сыну была на ее лице, и она уже не замечала Егорку.
– Проснулся… проголодался… ручку отлежал… Ах, ты мой скворец!.. – ворковала она, вынимая сына из коляски и прижимая к себе.
– До свиданья, Феня. Я пойду.
– После гулянья приходите к нам ночевать. Я вам постелю на веранде. Она будет открыта.
– Нет, я пойду в деревню.
– Автобусы не будут ходить.
– Ничего, я дойду пешком.
Он закрыл за собой калитку и побрел тихими улицами к центру города. Он не жалел, что увидел ее, даже был рад, – иначе не узнал бы он, что его любили и ждали, но грустно было ему, так грустно, что больно было глубоко дышать.
18
Поздно ночью Егорка, пройдя весь город, оказался на широком лугу. Музыка, смех остались позади, тишина окружила его, и он точно проснулся, вздохнул всей грудью и огляделся.
Ночь была темная, росная, не проглядывала ни одна звезда. С луга шел запах трав и сухого сена. Влажный прохладный воздух касался лица, холодил тело. Он моргнул, и в это мгновенье ему почудилось, что темная шапка неба чуть сдвинулась в сторону и серее стал воздух над лугом. Это было начало рассвета. Он глядел, чтобы ничего не пропустить. Вдали, в той стороне, куда он шел, неясно проступали холмы, которые представлялись ему застывшими волнами моря. Он оглянулся на город, на сплошную стену домов, на столбе ненужно светила лампочка, полз дым из заводской трубы. Небо точно наклонялось, уходило на юго-запад, а северо-восток все заметнее светлел.
По лугу петлял ручей, его берега обозначались высокой травой и осокой. Егорка спустился с крутого откоса дороги, сразу вымок по колено, раздвинул траву, упал на руки и окунул лицо в темную холодную воду. С таким удовольствием прямо из ручья он давно уже не пил. Было совсем светло. Он снова взобрался на дорогу и ходко пошел навстречу рассвету.
Ясно был виден лес, ломаная линия на светлеющем горизонте, за этим лесом его деревня. Чтобы сократить путь, он свернул с дороги, пошел тропой. Кусты и деревья стояли умытые росой, и по всему лесу слышалось щелкание. Росяные капли били по нижним листьям, по крапиве, по лопухам, по траве. Внизу под деревьями было еще темно, а верхушки уже купались в сером утреннем свете. Запахи здесь были другие, не такие нежные, как на лугу, а густые, дурманящие. Темнели густой хвоей ели, сумрачны были дубы, березы светились изнутри, и шептались чуткой листвой осины. В огромном муравейнике, приваленном к пню, начиналось движение, муравьи открывали ходы и разбредались по лесу. На свешивающуюся к тропе ветку села серая пичужка, весело и озорно смотрела черными точками глаз на приближающегося человека и вспорхнула почти перед самым его лицом.
Лес раздвинулся, дав место неширокому полю. Золотые стебли ржи спали, склонив головы в одну сторону. Егорка боялся пропустить момент, когда покажется край солнца, и поглядывал на восток. Пройдя десять километров, он не чувствовал усталости, только хотелось спать, набухали веки, и все представлялось ему сонным, дремлющим вместе с ним, даже солнце, неожиданно вынырнувшее из-за горизонта. Но щемящее чувство то ли радости, то ли грусти не покидало, оно только глубже уходило в него. От чего оно было в нем? От его прошлого, от ожиданья счастья в будущем или от этого утра?
РАССКАЗЫ
Общий сын
1
Первой Акулина открыла беду бабке Анне.
Они шли в лес за орехами. Лето было на исходе, и нежаркое солнце освещало убранные поля, пыльную дорогу и двух женщин с подвязанными фартуками, шедших по ней: одну – глуповато-добродушную, опечаленную, средних лет, другую – совсем уже старуху, с твердым взглядом и коричневым от времени лицом.
Анна, как только вышла из деревни, поняла, что Акулина что-то хочет сказать ей, та все налаживалась, но не могла подобрать слова и смыкала губы. Старуха не торопила, давая ей время доспеть, знала, Акулина рано или поздно скажет.
Они прошли половину дороги, деревня скрылась за холмом, и стал виден лес. Было безлюдно, тихо, и тут Акулина не выдержала:
– Что я тебе хочу сказать, тетя Анна…
Анна как шла, так и продолжала идти.
– Дочь, Раиса-то моя, беременная! Вот я иду с тобой за орехами. Ты думаешь, мне орехи нужны? Да я сейчас белого света не вижу, орех от листка не отличу… Иду, чтобы от горя, от себя уйти. Хочу словом перемолвиться. С тобой, тетя Анна, поговорить. Посоветуй, что делать, как быть… Какую ночь не сплю. И еще у меня к тебе, тетя Анна, просьба – не говори пока никому, что я тебе сказала. Позор какой на мою, а пуще на ее, Раисину, голову…
Начав, Акулина сразу вся и раскрылась, вывернула все.
– Посоветуй, что делать, как быть?
Старуха не прониклась к ней сочувствием. Казалось, ей недоступно было это чувство. Слушая, она с высоты своих прожитых лет оценивала случившееся.
– Что, говоришь, делать? А ничего не делать, – ответила она, глядя вперед на дорогу.
– Как ничего?! – Акулина даже задохнулась.
– Так ничего. Ждать и родить… Пусть живет, такие дети чаще всего хорошими бывают.
– А позор-то, позор-то какой!
– Позор глаза не выест. Да и какой позор? Если бы она украла, обманула…
– Ведь восемнадцать ей! Кому она будет нужна с ребенком? Кто на нее позарится?
– А что этот… не хочет ее брать?
– Не хочет. Обманул девку.
– Кто он?
– Григорий, Филиппов сын.
– Может, одумается. Появится ребенок – своя кровь взывать будет, – помолчав немного, старуха заговорила назидательно: – Накажи Раисе, чтобы пуще всего берегла себя и свой плод, чтобы что́ не вздумала учинить. Нет хуже, ежели убогим родится, мука на всю жизнь.
Такая сила была в словах старухи, что Акулина, слушая ее, смирялась, горе уходило куда-то вглубь и там утихало.
Они вошли под ветви дубов с созревающими желудями, в ореховые кусты. Уже много было желтой листвы, лес пахнул по-осеннему. Старуха зорко всматривалась, выбирая, с какого куста ей сподручнее брать орехи, Акулина, хотя и несколько успокоенная, рассеянно водила глазами.
– Отдохнем с дороги, тетя Анна, а потом уже и рвать начнем, – сказала она.
«Какой тут отдых. Чай, не десять верст прошли», – подумала старуха, но, уступая ей, опустилась на валежину. Акулина примостилась у ее ног прямо на траве.
Они сидели в рябой тени от листьев, над ними шумели деревья. В одной стороне светилось небо, в другой было сумрачно, – в ту сторону уходил лес.
– Я давно за ней стала примечать. То ее тошнит, то уж очень чуткая к запахам стала. Спрашиваю: «Что с тобой, Раиса?» А она мне так беззаботно отвечает: «Ничего, мама, это я, видно, рыбными консервами отравилась». Я и успокоилась. Раз она веселая, за собой никакого греха не чует, мне-то что расстраиваться? Успокоиться-то успокоилась, а подозрение все-таки имею. Уж очень крепко она в эту весну с Гришкой сошлась. Парень он собой видный. Я не перечу. Стал он к нам в дом похаживать. Бывало, и за стол посажу, чаем угощу, словом привечу. Не думала я, не гадала, что он таким окажется. Иной раз засидятся и на гулянье не пойдут. Посижу с ними немного, пойду в горенку спать. А они в избе остаются. Слышу, уже под утро дверь – хлоп. Это, значит, он ушел. Я-то думала, они все в карты играют.
– Простодушные вы с Раисой обе, – сказала старуха. – Таким на свете тяжело живется.
– Тяжело, тяжело, – согласно покачала головой Акулина. – Ой, как тяжело!.. Раиса-то моя уж очень радостная была. Расцвела в эту весну. Что ни скажу ей, она со всех ног кидается делать, старается угодить. А я, на нее глядючи, радуюсь. Дождалась, вырастила дочь, невестой стала. А каково одной-то растить – сама знаешь. Два года ей было, как отца Никифора, на войне убили.
На ильин день натопили мы баню. Жарко натопили. Пошли париться. Нагнала я пару, сижу, хлещу себя веником. «Давай, – говорю, – и тебя попарю». – «Не надо. Мне плохо. Я дверь приоткрою». Открыла она дверь, вышел пар, гляжу я на нее. И что-то мне показалось. Трогаю ее за живот: а там как будто упругость какая, навроде плода. «Раиса, – говорю ей, – да ты никак беременная?» А она как кинется ко мне, обняла за ноги да и во весь голос: «Забеременела я, мама!» Как подкосили меня. Сижу и встать не могу. Не помню, как домылась…
– Да, теперь ничего не сделаешь, – терпеливо выслушав ее, сказала старуха и поднялась. – Пойдем порвем орехи-то. Не зря пришли.
– Давай порвем, матушка, тетя Анна, порвем давай. Не с пустыми руками домой придем.
2
Раису не успели отвезти в город, и роды принимала бабка Анна.
С равнодушным лицом Раиса лежала на широкой кровати. Она даже не стонала. Роды ей, молодой, здоровой, давались легко.
В заиндевелые окна заглядывал поздний рассвет. Топилась печь, бросая блики на стекла и самовар, на поду грелась в чугуне вода. Акулина, для чего-то обвязавшая голову старой шалью и ставшая еще более нескладной, со скорбным лицом стояла на кухне. Она несколько раз принималась плакать, но, думая, что плач может повредить родам, скоро утихала. По полу мягко ходила кошка.
Не успел заняться рассвет, как бабка Анна уже приняла на руки скользкий сморщенный комочек. Все кончилось хорошо. Только пуповину Анна перевязала не очень удачно: старые руки подвели, и суровая нитка перетянула ее не у самого тела.
Акулина наконец решилась подойти и посмотреть на внука.
– Гришка, вылитый Гришка! И нос, как у Гришки, и губу верхнюю поднимает, как отец, и брови его, – разглядела она в нем сходство с отцом, хотя невозможно было пока что-либо рассмотреть. – И где-то он теперь?
Гришка в это время был далеко от дома. Когда слух о том, что Раиса забеременела, дошел до его отца, Филиппа, тот отправился в военкомат – узнать, не пора ли Гришке призываться. Срок, в самом деле, как раз подошел, и вскоре Гришку взяли во флот на север.
А Филипп всем своим поведением давал понять, что он, хоть и осуждает поступок сына, но не хочет, чтобы его сын покрывал грех. Акулинин дом он обходил стороной, и за все эти месяцы она встретила его только раз. Акулина хотела было заговорить, но от него ей на душу повеяло таким леденящим холодом, что она вся сжалась, повернулась и пошла прочь. Шла и всю дорогу охала, будто ее поколотили.
– Как парнишку назовете? – спросила Анна.
– Как? – очнулась Акулина. – Да пусть хоть Генкой будет. – И, помолчав, добавила: – У нас ведь и завернуть его не во что и положить-то не знаем куда.
Раиса лежала с закрытыми глазами, не шевелясь. После родов она словно оттаивала, приходила в себя.
Уже к обеду сердобольные женщины-соседки натащили в Акулинин дом пеленок, распашонок, свивальников. Анна принесла зыбку, которую сняла с куриного насеста и в которой уж много лет неслись куры. Она ее выскоблила, вымыла и обдала кипятком, и зыбка стала, по ее словам, почти как новая. Сосед Захар ввернул в матицу кольцо, вставил в него оцеп, к нему подвесил зыбку. Тронул – и зыбка плавно закачалась, оцеп слегка заскрипел.
– Ну вот, – сказал он, довольный своей работой. – Хоть сам ложись и качайсь.
3
Так стал жить и расти в деревне мальчик.
Он не был похож ни на кого в Акулинином роду, крутолобый, с ясными голубыми глазами, Генка пошел в отца. Каждая встречная женщина считала своим долгом отметить:
– Вылитый Гришка.
Только дед Филипп не хотел замечать сходства; проходя мимо, отворачивался.
Женщины единодушно вынесли ему приговор:
– Каменное сердце.
И ждали возвращения с флотской службы самого Григория. Неужели и у него не дрогнет сердце при виде своего сына, так похожего на него?
Раиса через третьи-четвертые руки узнала адрес Григория и дважды написала ему. Ответа не было. Но и после этого не хотела верить, что оставлена насовсем, ждала его и вела жизнь примерную, как мужняя жена, – отошла от подруг, дружбу водила только с женщинами. Работала она учетчиком в тракторной бригаде. Даже самый озорной тракторист, любивший посмеяться, не мог сказать о ней ничего худого. Правда, порою подтрунивали над ней за ее грешную связь с Григорием. Но Раиса выбрала позицию – не отвечать на насмешки: поговорят-поговорят да и перестанут. И верно – все ушло в прошлое, забылось. Работа и уход за сыном отнимали все время, И им, ей и матери, которая часто прихварывала и почти не работала в колхозе, трудно пришлось бы, если бы не соседи. Всем мальчишка пришелся по душе. У кого была корова – приносили молока, завалялась ли на дне сундука детская рубашка – тащили ее, напекут ли пирогов – угощали пирогами.
На третий год с Раисой произошла перемена. Трудно сказать почему. Почувствовала ли она, что молодость, лучшие годы проходят мимо, ясно ли поняла, что Григорий, вернувшись, не возьмет ее, только Раиса все чаще, кинув ребенка на руки больной матери и набросив на голову яркий платок, уходила на гулянье.
К тому времени подруги Раисы почти все вышли замуж, и она, взяв под руки молодых девушек, стояла с ними, щелкала семечки или орехи и зазывно смеялась, блестя в темноте глазами. Если кто подходил к ней, она притворно пугалась и взвизгивала, как девушка.
Но вот однажды прошел слух, что Григорий вернулся со службы. Он знал, что его ждет в родной деревне, и не очень-то показывался на улице, не щеголял клешами и бескозыркой, где золотились буквы «Северный флот», а тихо отсиживался дома. Когда надо было навестить родню, он шел задами в сумерках.
Раиса перестала ходить на гулянье, и на лице ее появилось растерянное выражение. Однажды женщины собрались на Акулинином проулке, глядели на Генку и шушукались между собой.
– Подойди-ка, родной, к нам, – позвали его.
Генка послушно подошел.
– Где твой отец?
– Он моряк, во флоте служит.
– Он, золотой ты наш, домой пришел.
– Домой пришел?
– Хочешь – он тебе бескозырку с лентами подарит?
– Хочу.
– Тогда надо навестить его. Дом с голубыми наличниками у пруда – знаешь?
Генка глядел на всех доверчивыми глазами. Он привык к вниманию женщин и нисколько не стеснялся их.
– Как войдешь в дом, скажи громко: здравствуй, папа! Я твой сын! Понял? – наставляли его женщины.
– Понял. Так и скажу: здравствуй, папа! Я твой сын! После этого он мне и подарит бескозырку с лентами?
– Наверно, подарит. Только ты сам-то ничего не проси. Он сам догадается… Понятливый ты, Гена, сразу видно, в Филиппову породу… Найдешь ли дом-то?
– Найду.
– Ну да ладно, мы тебя проводим и укажем дом.
Генка, в застиранных штанах, в перелицованном пальтишке, в ботинках с облупленными носами и стоптанными каблуками, но еще годных к носке, пошел по тропке. Был он серьезен, словно понимал важность происходящего, и это серьезное выражение делало его похожим на взрослого мужичка. На некотором расстоянии от него шли женщины, переговаривались и глядели, чтобы он не сбился с дороги. Через каждые тридцать – сорок метров кто-то из женщин отставал; так что, когда Генка подошел к пруду, позади него шла только одна, та самая, которая больше всех наставляла его. Но и она, указав Генке рукой на дом с голубыми наличниками, встала за частокол. Генка направился к дому. У самого крыльца он оглянулся, видно, немного робея и ища одобрения и поддержки. Но вокруг никого не было.
За то время, которое Генка пробыл в доме отца, женщины все извелись. Долго его нет. Значит, план, задуманный ими, осуществляется. Генку посадили за стол, потчуют, суют в карманы штанов гостинцы, отец гладит его по голове, заглядывает в глаза, удивляясь сходству с собой, расспрашивает о жизни, о матери…
Но вот Генка показался на крыльце. Что-то карманы его не топорщатся от гостинцев. Да, кажется, недолго он и пробыл там. Вот он уже близко. Выражение лица его не изменилось, и шаги такие же. Он поравнялся с первой женщиной, глянул на нее, она пошла рядом с ним, но сразу не стала расспрашивать, а берегла его рассказ для всех. Вторая женщина отделилась от палисадника и пошла с ними, потом третья…
– Ну, хороший ты наш, рассказывай все по порядку. Ничего, гляди, не забудь. Да не спеши… Ну, вошел ты в дом…
– Вошел я в дом и говорю: здравствуй, папа! Я твой сын! Стою и гляжу, где бескозырка с лентами.
– Кто в избе-то был?
– Молодой дядя, старый дядя и старая тетя. Дяди, молодой и старый, за столом сидят, а старая тетя из кухни все на меня заглядывала.
– Ну и что они тебе сказали?
– Долго ничего не говорили. А потом сказали: «Много у тебя отцов».
– Так и сказали?
– Так и сказали. Я стоял и ждал, когда они мне бескозырку с лентами дадут. А потом мне надоело, и я пошел.
4
Раиса отлучалась по колхозным делам, Акулина все чаще болела, в доме иногда по два дня не топили печь, и Генка рос сам.
По вечерам в их избе собирались на посиделки женщины, рассаживались на скамейках и стульях; кто вязал, кто лузгал семечки. Говорили они о своем хозяйстве: скоро ли должна отелиться корова, подождала бы маленько, пока не спадут морозы, а то не замерз бы теленок-то; Дарья купила на базаре поросенка, несла его в мешке, а потом посадила за пазуху, поросенок выскочил и стал носиться по дороге, насилу поймали его; у Пелагеи хорь задушил трех кур.
Генка любил эти вечера. В избе делалось уютно и тепло. Даже бабка Акулина оживала – вставала с постели и, высвободив из-под платка одно ухо, слушала. Генку кто-нибудь брал к себе на колени, дул на волосы, похожие на пух, говорил:
– Ну-ко, полезай-ко мне в карман, шельмец!
Генка запускал в карман руку и вынимал оттуда пряник, пирог или конфету.
От женщин он и усвоил простой взгляд на жизнь и для своих лет знал очень многое, знал, как ухаживают за скотиной и лечат ее, знал еще кое-что, что в его годы знать не полагалось. Но Генка относился ко всему спокойно, как и сами женщины.
По утрам и днем, когда мать была на работе, а бабка лежала и охала, Генка отправлялся бродить по избам. Он запросто заходил в чей-нибудь дом, сбрасывал пальто, скидывал валенки и находил себе занятие. Женщин он звал так, как они называли друг друга, – Дарьями, Марьями, Варварами.
Его расспрашивали, что делается дома.
– Бабка лежит и стонет. Видно, говорит, смерть про меня забыла, – отвечал Генка.
– Жалко тебе ее?
– Жалко.
– А мать?
– И мать мне жалко.
– Почему тебе ее жалко?
– Да несчастная она женщина, – по-взрослому рассуждал он. – Мне всех жалко. Мне и тебя жалко.
– Меня-а?! – удивлялась женщина. – Это почему тебе меня жалко?
– Старость у тебя вот-вот. А живешь ты одна, сыновья от тебя далеко.
– Они ко мне в отпуск приезжают.
– Много в отпуск не наездишь.
Женщина опускалась на стул и разглядывала Генку, удивляясь его сообразительности.
– Ты, Гена, приходи ко мне почаще проведать меня.
– Я и так, почитай, каждый день захожу.
Только об отце не решались его спрашивать.
Иногда, приходя в дом, он говорил:
– Я, пожалуй, Варвара, у тебя обедать останусь. А то у нас не топлено.
Он никогда ничего не просил, а просто ставил в известность. Ему и в голову не приходило, что могут отказать. Впрочем, ходил он только к тем, с кем был особенно дружен.
– Ты что варила? – спрашивал Генка.
– Щи мясные, каша гречневая с молоком. Любишь?
Он садился за стол и начинал есть, ел не жадно, а как-то строго, умеренно кусал хлеб и глядел, чтобы не напачкать, не накрошить.
– Ты, Варвара, не бойся меня кормить, – поднимал он глаза. – За мной долг не пропадет. От хороших харчей я быстро расти буду, стану большой и сильный. Огород тебе вспашу, дров нарублю и привезу.
Доедая, Генка брал тарелку за край, вычерпывал все до капли.
– Подлить, Гена, еще?
– Нет, не надо. Я наелся.
Генка шел к порогу, влезал в пальто и валенки. Из одного валенка выглядывала пятка.
– Постой-ка, Гена.
Женщина по приставной лестнице поднималась на печь, развязывала мешок со старой обувью и долго рылась.
– Примерь, – она держала пару подшитых валенок. – После моего Коли остались.
Генка совал в них ноги. Валенки были старые, но дыр не было.
– Впору ли?
– Немного великоваты. Да ничего, сойдут, как раз по большим портянкам.
– Носи на здоровье. А то долго ли в таких-то простудиться, – женщина подняла старые Генкины валенки. – На заплаты сгодятся.
– Ну, я пойду. А то засиделся у тебя. Мне еще Матрену проведать надо, у нее овца пятерых ягнят принесла, погляжу.
Генка хлопнет дверью и уйдет. Женщина вслед ему уронит слезу, вздохнет, пригорюнится. Иная подойдет к окну и глядит, как он идет по тропке мимо сугробов, которые в два раза выше его, маленький мужичок в одежде, которая всегда была ему или велика, или мала.
Но Генка не тужил о себе, не потому, что не чувствовал своего положения, а потому что усвоил: жизнь не легка, но жить можно.
– Гена, ты наш общий сын, – сказала как-то одна женщина.
Эти слова попали в точку, прилипли к нему. И с тех пор, когда его спрашивали, чей он мальчик, он отвечал:
– Общий.
Так он и рос, не отцов и не материн даже. Видно, Анна, оставившая ему память о себе – длинный пупок, как в воду смотрела, говоря Акулине: «Пусть живет. Сам вырастет». Здоровье у Генки было богатырское, он никогда не болел, хотя бегал босиком до самых холодов и закидывал валенки на печку, как только появлялись проталины. Общие харчи пошли ему на пользу. Никто не боялся за него, не говорил: этого нельзя, туда не ходи. Генка изучил округу на пять верст, ходил в лес и не боялся, начал работать топором, как только топор стал ему под силу. Он умел многое мастерить и знал больше, чем его ровесники, а главное – глаза у него были добрые.
