Текст книги "Разные лица"

Автор книги: Семён Работников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц)

3

С этого дня Егорка и начал себя помнить. Что на него так подействовало, – тревога, повисшая в самом воздухе, выражение человеческих лиц? Ему было два года, но он хорошо запомнил, как они спустились по ступенькам крыльца и пошли по пыльной дороге за деревню. В небе была черная дыра, на которую больно и страшно было глядеть. Егорка понимал, что, пока он на руках отца, ему нечего бояться. Вместе с ним он покачивался на ходу, иногда его щека касалась грубой щеки отца, уколовшись, он немного отодвигался. У отца был такой же длинный нос, как у бабки, и всем лицом он походил на нее, только в нем было еще что-то грубое, мужское. На вершине холма у риги они остановились. Дорога текла по склону холма и упиралась в лес. В лесу было сумрачно и жутко. Отец передал его бабушке, и ее руки приняли Егорку и укрыли. Отец с матерью пошли вниз к лесу, а Егорка и бабушка стояли и глядели им вслед. Те шли не торопясь, отец часто оглядывался и махал рукой. Они делались все меньше и наконец пропали в лесу.

И еще Егорка запомнил осень того года, стылую землю, слегка запорошенную снегом, черные деревья, рокот своих и чужих самолетов, пролетавших над деревней. Наши как будто пели: ра-ра-ра и ничем не грозили ему; оу-оу-оу – гудели немецкие. Услышав надсадный вой, Егорка со всех ног бежал в избу и забирался под стол. По вечерам в той стороне, куда закатывалось солнце, видны были слабые отблески, доносился протяжный гул и чувствовалось, как дрожит земля. Люди выходили из домов, глядели на закат и прислушивались к гулу, шедшему по мерзлой земле, словно кто-то тяжелый ворочался в ней. На всех лицах было одинаковое выражение тревоги. Все куда-то собирались, по деревне ездили запряженные в сани лошади, у дверей стояли приготовленные сундуки и мешки с хлебом. Мать спешно шила Егорке шубу из овчины, а он стоял рядом с ней и глядел, как она шьет. Временами она исчезала, и они с бабушкой оставались в избе одни.

– Пришла я с оборонительных работ, – настал черед рассказывать Орине, – мамаша мне треугольное письмо сует: «Прочитай-ка быстрее. От Алексея. Я руку различаю. Сам пишет, значит – живой. Я уж решила до тебя подождать, никому не показывала письмо». Развернула я, стала читать – и слезы белый свет застлали: раненый, лежит в Пушкине под Москвой. «Надо ехать, – говорю мамаше, – проведать его да кое-что отвезти». – «Куда ты поедешь? Слышишь, что в той стороне делается?» – «Слышу», – отвечаю. «А вдруг в это время эвакуация. Потеряемся. Что мне, старой старухе, с малым дитем делать?» – «А Алексей же как там? Я одним днем обернусь». Побежала я перво-наперво к бригадиру с работ отпрашиваться. «Раз такое дело, – говорит, – езжай». Собралась я, кринку русского масла взяла, кусок сала, литровую банку меда, две пары носков из овечьей шерсти, солдатские трехпалые варежки, все это в вещевой мешок уложила, чтобы руки свободные были, и пошла. До Загорска полдня добиралась, где на машине, где на лошади, а где и пешком. Народ с той стороны валит, а в ту сторону – войско, пушки, танки. На вокзале мне сказали, что в сторону Москвы поезда не ходят. «Ничего, – думаю, – тут недалеко, пешком дойду». Иду, везде посты, меня останавливают: «Ты куда, гражданка? Народ оттуда, а ты туда. Не шпиенка ли? Что у тебя в мешке?» Я им письмо показываю: муж, мол, у меня в госпитале. Какая я шпиенка?! «Муж? Ну коли муж – иди».

Пришла в Пушкино только под вечер, госпиталь разыскала. Пустили меня. Иду по коридору, слышу, раненые стонут. У меня сердце замирает. Приоткрываю тихонько дверь палаты, вижу, Алексей лежит и на меня смотрит: «Как ты здесь оказалась?» Так, мол, и так, пришла. «В такое-то время?! Я уж думал, не сон ли это мне снится?» Солдаты тоже на меня смотрят, смеются. Я их всех обошла, табаком оделила.

Посидела я у него часа три, рассказала, как дома. Он о тебе, Егорка, все спрашивал. «Большой, – говорю, – стал. Разговаривает». Рана у Алексея была тяжелая, в левое плечо, чуть выше сердца. Рассказал он мне, как был ранен. Шел бой в деревне… (Он и название мне сказывал, да я забыла.) Я, говорит, и немец из-за угла дома выскочили друг на друга. Он в меня из нагана выстрелил, в сердце целил, а я в него – из винтовки в самую середку попал, всего гада разворотил. «Больно, спрашиваю, было?» – «Ничего, терпимо. Сам до санбата дошел».

Попрощалась я с отцом твоим и солдатиками, пожелала им выздоровления и домой пошла. Вместо одного-то дня, как думала, я два дня пробыла в дороге.

– А я тут одна, места себе не нахожу, – подхватила Наталья рассказ. – Где она, что с ней? Обо всем передумала. Может, думаю, ее и в живых-то уже нет, под бомбежку попала. Отпустила, думаю, на свою голову… Чем она мужу-то поможет? Ничем. А мальчишку маленького старухе на руки кинула.

В первый вечер, как Орины дома не было, на западе так и сверкало, так и сверкало, полнеба охватывало, будто зарница, когда хлеба поспевают, и гул уже ясно слышался. Вот-вот, думается, прорвется огонь, потечет, и до нас дойдет. Земля дрожала, как в лихорадке. Кто ухо к земле прикладывал и слушал, кто на колокольню лазил и на запад смотрел. Уже подводы между домами распределили. Мне досталось с Березиными ехать. Думаю, ничего с собой не возьму. Сяду с Егоркой и поеду налегке, мне бы только его спасти. Пока сама живу, и он жив будет. Но долго ли мне, старой, жить осталось?

На другой вечер все снова высыпали на улицу слушать. Гул точно глубже под землю ушел, и сверкать-то – сверкает еще, но уже блекло, красно, как при грозе, когда она далеко ушла. «Бабы, – говорю я, – а ведь отогнали немца от Москвы. Не стоит нам с места трогаться». «Как отогнали?» – спрашивают. «А вот глядите и слушайте». Послушали. «Да, как будто потише стало и сверкает не так, как вчерась. Но откуда тебе известно, что отогнали? Может, бой тише идет?» – «Нет, бой не тише, а сильнее разгорается. Вишь, освечивает беспрерывно. Только он нынче дальше от нас». Тут старик Пахом, председатель, в расстегнутом полушубке, без шапки, в деревню верхом на лошади прискакал. «Распрягайте, бабы, лошадей! Никуда с родных мест не поедем! Одолели супостата, пихнули от Москвы!» Кто как – кто плачет, кто смеется, а кто встал на колени и молится. «Ты Наталья, – говорят мне, – пророчица». – «Нет, – говорю, – я не пророчица. Я просто понимаю».

В этот вечер Орина домой пришла. Мы только с тобой, Егорка, спать легли, задремала я, вдруг в боковое окно: стук-стук. Выглянула я в талую щеку, вижу – Орина в шаль замотана. Впустила я ее и спрашиваю: «Неужто одна через лес шла?» – «Одна». – «И волков не боялась?» – «Боялась. Да у меня коробок спичек и палка». Выбранила я ее, а сама уж больно рада, что она живая вернулась. В ту зиму у нас тут невиданно сколько волков объявилось, вместе с войной пришли. Говорили, что даже белого волка видели, а уж слухов, что волки кого-то загрызли, не перечесть сколько было. В деревне они всех собак перетаскали, у нас тоже Рыжика съели. Встанешь утром – кругом волчьи следы.

Проговорили мы с Ориной в ту ночь до утра.

Через день-два гула уже не стало слышно, отблесков не видать и земля дрожать перестала. Такая тишина разлилась, что в ушах звенело. Но тревога за своих все равно оставалась, с ней и жили.

В середине войны после второго ранения отец твой, Егорка, домой на побывку приезжал. Это ты уже, наверно, помнишь?

Но от этой встречи у Егорки остались смутные воспоминания. Отвык он от отца и за те два-три дня, которые тот пробыл дома, не успел к нему привязаться. Он помнил лишь, что в избе появился кто-то большой, незнакомый и лишний. Ему говорили, что это его отец, но слова для него мало что значили. С неудовольствием и ревностью он наблюдал, как отец садился возле матери. С Егоркой в эти дни она меньше нянчилась, даже как будто охладела к нему, все время была с отцом. На этот раз он совсем не запомнил его лица. Как его провожали, он тоже не помнил.

– От Алексея хоть письма шли, – продолжала Наталья, – а от Дарьи – ни слуху ни духу. Где она, что с ней, живая, мертвая ли? Я ее уж оплакала, но в поминанье за упокой записывать не торопилась. И вдруг в последнюю зиму войны приходит от нее письмо, как будто с того света. Нашлась, нашлась Дашутка! В плену была, да не одна, а с ребенком. Сколько мытарств перетерпела! О муже она ничего не знает, как ушел на границу, так его больше не видела.

Прописали мы про радость нашу Алексею, может, думаем, заедет к ней, повидаются. Чего на свете не бывает?! И что же, встретились они.

Только радость наша недолгой была. Когда конец войны уже виден был, получили на Алексея похоронную…

Тут в избе наступила тишина. Замерзшие стекла искрились от голубого лунного света и бросали на пол светлые квадраты. Кто-то прошел под окнами, и утоптанный снег вкусно и звонко, как сахар на зубах, хрустел под ногами. Орина вздохнула, Егорка возился на печи, Наталья сидела тихо и была незаметна на лежанке. Немного погодя она начала досказывать:

– Дарья, как война кончилась, снова замуж вышла и уехала на юг в степь. Все собираюсь к ним съездить, да никак не соберусь. Двое теперь у нее детей… Вот ведь жизнь-то какая долгая! Все в ней было, две великие войны пережила… Что это мы нынче сумерничаем, огня не зажигаем? Да уж и стелиться надо, спать пора.

Она, кряхтя и охая, встала, вздула огонь и поглядела на печь, на Егорку. Егорка угрелся на теплых кирпичах, не хотелось шевелить ни рукой, ни ногой, и он притворился спящим.

– Спишь, что ли, Егорка? – спросила она.

– Видно, спит, – сказала Орина.

– Только что ерзал и уже заснул. Умаялся за день бегаючи. Оставим его на печи, что ли?

– Там жарко, сомлеет. Я перенесу на кровать.

Орина встала, разобрала кровать, взбила подушки и поднялась на печь. Добрые сильные руки матери обняли Егорку.

– Не уронить бы, тяжелый какой!

– Растет, – вымолвила Наталья.

Орина с Егоркой на руках осторожно спустилась на пол, и тут он не выдержал и с закрытыми глазами улыбнулся.

– Да ведь он не спит, проказник, – сказала мать и пощекотала ему под мышками.

Егорка захохотал и чуть не свалился с рук матери. Орина донесла его до кровати и кинула на перину. Он положил голову на подушку и, желая еще пободрствовать, стал вызывать в своем воображении разные картины – лису, которую видел нынче днем, как дрался с Васькой, но сон уже подходил к нему, и картины расплывались во что-то сказочное – лиса стояла на задних лапах, а передними била его в грудь. А тут и мать легла рядом с ним и поцеловала в маковку.

– Спи, радость моя, надежда моя.

– Гасить свет? – спросила бабка.

– Гаси, – ответила мать.

Наталья дунула в лампу, пламя подпрыгнуло, озарило последний раз избу и погасло. Через минуту они уже спали, и вместе с ними спал дом – печка, матицы, половицы, окна, только одни часы не спали, маятник метался туда-сюда и, словно одобряя ход времени, говорил: так-так, так-так.

4

Собравшийся идти гулять Егорка услыхал, что на крыльце кто-то обметает веником ноги. По тому, как проминались, визжа, мороженые ступеньки и как старательно очищали снег с валенок, он понял, что это не Колька, а кто-то взрослый. Когда приходят взрослые и начинается разговор – всегда интересно, и Егорка снял с головы шапку и остался дома.

Вошла Марья Березина, полноватая красивая женщина, такого же возраста, как и его мать, и тоже вдовая. На лице ее было торжественное выражение.

– Здравствуйте, – поклонилась она.

Орина приветливо ответила и пригласила пройти вперед.

– Да я на одну минуту по делу к тете Наталье, – сказала Марья.

Она обменялась с Ориной деревенскими новостями, вспомнили чахнущую жену Тихона Патрикеева Зинаиду, их подругу, поговорили о погоде, о том, о сем. Наталья была на кухне, гремела посудой, и Марья, разговаривая, прислушивалась и, видно, ждала, когда она выйдет, чтобы сказать о деле, выжидала удобную минуту. Наконец Наталья, управившись, вышла из-за перегородки, сухая и прямая.

– У сестры Антонины схватки начались, тетя Наталья, – сообщила Марья и, подождав, стала рассказывать. – Владимир-то, муж ее, не отпускал, а она на своем настояла. «Как, – говорит, – я тут, в Германии, на чужой стороне, буду родить? Нет, поеду домой в деревню, там мне легче. Да и у человека своя родина должна быть. А то – кончится у тебя срок службы, уедем мы отсюда навсегда и не будет он знать места, где на свет произошел». Вот она какая, Антонина-то!

– Ишь ты! – сказала Орина.

Ободренная, Марья стала рассказывать дальше:

– Приехала Антонина – я ее спрашиваю: «Когда у тебя срок?» – «Считала: на крещенье выходит. Надо, – говорит, – загодя в больницу лечь». Я ей отвечаю: «Не торопись. Ежели и не успеешь лечь в больницу, то тетя Наталья примет. У скольких в нашей деревне она роды приняла – не счесть. И не было случая, чтобы что-то не так. Уж на что у Глафиры роды были трудные, поперек ребенок шел, и то она выправила, нужной стороной повернула. Это теперь народ набаловался, все по больницам, да по больницам, а раньше в борозде родили и ойкнуть не успеют». На крещение холода завернули. «Ну куда я тебя, – говорю ей, – повезу? Пока доедешь до города, все нутро растрясешь и застудишь. Роди уж дома».

– Стара я роды принимать, – вздохнула Наталья.

– У тебя золотые руки, тетя Наталья, все умеют.

– Руки как крюки, – ответила старуха. – Да теперь уж поздно в больницу ехать… Ладно, ступай. Я за тобой следом.

Марья вышла, и Наталья стала собираться, надела кирпичного цвета кофту с залатанными локтями – она у нее была праздничная, платок, шубу, сверху – шаль.

– Бабка, и я с тобой, – попросился Егорка.

– Нельзя, Егорка…

– Ну, бабка!.. – скулил он.

Наталья подумала и согласилась.

– Пойдем, коли хочется. У них изба-пятистенка, поиграешь с Феней в задней избе.

Вышли на улицу и пошли по скрипучей тропке мимо домов, палисадников с заиндевелыми деревьями, лохматых частоколов. Пар густым облаком вылетал из ноздрей и рта и инеем садился на ресницы, брови и уши шапки. В носу покалывало. Егоркина рука была в руке бабки. У домов стояли люди, над их головами клубился пар от дыхания. Завидев Наталью, здоровались первыми, называя ее в зависимости от своего возраста – то тетей, то бабушкой, то Натальей, а некоторые и по отчеству – Ильиничной. Наталья отвечала легким поклоном. Егорка чувствовал, что у его бабушки особый почет в деревне, которого нет ни у кого. В ее присутствии даже самые озорные парни делались смирными. А Наталья жила и как будто не видела этого почета.

– Березины-то, – рассказывала она по дороге, – наши сродственники. Старуха-то Марфа и я – двоюродные сестры, твой отец и Марья – троюродные брат и сестра, а ты и Феня – уже в четвертом колене доводитесь друг другу братом и сестрой.

Дом Березиных с резными наличниками прятался за кустами сирени, так густо опушенными инеем, что казалось, они расцвели белым цветом. Поднялись на высокое крыльцо, прошли холодные сени и отворили дверь в избу.

– Вот увязался за мной, – кивнула Наталья на внука.

– Пусть, пусть остается, – сказала Марья. – Феня, слезай с печи! Жених пришел.

Войдя в избу, Егорка огляделся – везде был порядок, на окнах красивые занавески, пол застлан половиками, чувствовался достаток, которого не было в доме Егорки. Понятно, откуда шел этот достаток – от Антонининого мужа, офицера, который прошлым летом приезжал в деревню. На лежанке, держась за ременную петлю, сидела Марфа и трясла головой.

– Здравствуй! – окликнула ее Наталья. – Как живешь?

– И не спрашивай! Какое мое житье?!

– Али обижают?

– Не обижают… Чужой век живу… А ты все орлом летаешь?

– Отлетали, видать, мы свое… Тоже мокрая курица.

– Нет, ты еще крепкая, – не согласилась с ней Марфа.

Наталья не торопясь разделась, вздернула рукава своей праздничной кофты и пошла к рукомойнику. Марья повесила ей на плечо вынутое из сундука полотенце, дала кусок душистого мыла. Погремев рукомойником, Наталья вышла в переднюю половину избы, плотно закрыла за собой дверь, и там начался разговор – бодрый бабкин голос что-то спрашивал и больной, расслабленный Антонинин – что-то отвечал.

Феня, таившаяся на печи, вдруг, как коза, спрыгнула на лежанку, едва не сбив свою бабку, с лежанки – на пол и встала перед Егоркой.

– Давай играть.

– Давай.

Она нравилась Егорке. У нее были большие карие глаза, которые Егорка про себя называл ореховыми, потому что они напоминали ему ядро спелого лесного ореха. Нос ее был немного широковат, а губы толсты, но Егорка ничего не видел, кроме ее глаз, от которых, когда они глядели на него, приятно делалось в груди.

– Во что играть будем? – спросил Егорка.

– В куклы. Мне тетя Тоня из Германии красивую куклу привезла.

– Лучше в войну. Дядя Володя не оставил у вас свово нагана?

– Нет. Он только оставил патроны. Я тебе их сейчас найду.

Она присела перед комодом, пошарила внутри и достала лубянку, где вместе с пустыми катушками, клубками ниток валялись стреляные гильзы.

– Ты их мне насовсем отдашь?

– Ага.

Чтобы она не передумала, Егорка побыстрее набил ими свои карманы и согласился играть в куклы. Он стал обладателем целого сокровища, – позавидуют теперь ему мальчишки. Потихоньку достал один и поднес к носу – от патрона пахло сгоревшим порохом. Дети отгородили стульями и табуретками угол, и сразу стало уютно. Феня была домовитой хозяйкой, устраивала гнездо, расставляла камешки и щепки – воображаемую посуду. Время от времени она смотрела на Егорку – не смеется ли он над ней. Он не смеялся, близость Фени, ее короткое ситцевое платьице, ноги, обутые в старые валенки, и особенно ореховые глаза под длинными прямыми ресницами действовали на него так, что он замирал. «Я женюсь на ней, когда вырасту большой», – решил Егорка.

Он, видно, тоже нравился Фене. Она старалась втянуть его в игру, распоряжалась им как мужем, дала понянчить немецкую куклу, которая моргала глазами, пищала и могла переставлять ноги.

– Чай, нагулялись, – позвала Феня. – Идемте обедать. Каша упрела.

Увидев, что Егорка не совсем так ведет куклу, она всплеснула руками:

– Батюшки! Долго ли ручку или ножку вывернуть ребенку?! Ох, забота мне с вами!

Накормив и уложив спать куклу, Феня села передохнуть.

– Умаялась я, – вымолвила она, по-взрослому вздыхая.

– И не надоест твоей бабке головой трясти? – спросил Егорка.

– Она старая и скоро умрет.

– Ой, ой, ой! – раздалось за дверью.

Феня приложила ухо к стене и, подняв палец, чтобы Егорка замер, стала слушать.

– Там тетя Тоня рожает, – шепнула она таинственно. – Когда я буду большой, я тоже рожу ребенка.

– Роди. Мне не жалко, – сказал Егорка.

– А ведь рожать-то больно!

– Зуб больнее выдирать.

Даже Марфа оживилась, подняла голову и, глядя на дверь, зашевелила губами, видно, творя про себя молитву.

Когда там все кончилось, Егорку и Феню впустили посмотреть. Роженица лежала на кровати и старалась заглянуть на ребенка. В глазах ее еще хранилась боль. Чем-то она напоминала Егорке овцу, когда у ней появляются ягнята. А ребенок был маленький, с красным лицом, покрытым белыми точками. Утята, цыплята лишь появятся на свет и тут же бегают, а он был совсем беспомощный и мог только дышать. Неужели и он, Егорка, был когда-то таким?

Новорожденного уложили в бельевую корзину и стали взвешивать на безмене.

– Глядите не уроните, – сказала Антонина.

– Не уроним, – Наталья щурилась, отыскивая точки на безмене.

Потом взвесили пустую корзину, сбросили на пеленки и назвали вес ребенка:

– Восемь фунтов с четвертью.

Быстро истлел зимний день. Уже в сумерках пили чай с медом. Марфу свели с лежанки, где она просидела весь день, меняя руки на ременной петле, и тоже усадили за стол. Она пила чай из блюдца, стоявшего на столе, потому что удержать его в руках не могла. Кончик носа ее окунался в чай.

– Вот и дождалась внука от последней дочери. Теперь и помирать пора, – говорила она.

– Да, – вздохнула Наталья, – не приведи бог дожить до глубокой старости. Умереть бы на своих ногах. Все бы работать, а потом в одночасье и сковырнуться.

– Я смерть денно и нощно молю, чтобы избавила от хлопот обо мне.

– Сиди уж! – обиделась Марья. – Ты мне не мешаешь.

Егорка удивился, как спокойно рассуждают они о смерти. Неужели им надоело жить? Ему-то жизнь никогда не надоест, жить бы и жить вечно и всегда видеть перед собой родные лица. Слава богу, смерть оставили в покое и заговорили о другом.

– Побегу завтра в город телеграмму давать Владимиру, – сказала Марья. – То-то обрадуется. Он сына хотел. По нему вышло.

– Обрадуется, – подтвердила Наталья.

Егорка сидел рядом с Феней. Им положили на тарелку по куску редкого зимой сотового меда. Отковырнув вилкой мед, он клал его в рот и сосал долго, пока во рту не оставалась одна вощина. Усаживаясь удобней на лавке, Егорка задел под столом ногу Фени, и его точно обожгло. Феня тоже коснулась его ноги, и они начали сталкиваться ногами, делая при этом серьезные лица. Феня не выдержала и фыркнула.

– Не балуй! – сказала мать и отвесила ей подзатыльник.

Она ткнулась в блюдце с чаем и фыркнула сильнее. За столом все рассмеялись.

Допив последнюю чашку, Наталья опрокинула ее вверх дном и поднялась из-за стола, следом за ней встал и Егорка. Феня с сожалением глядела на него.

– Спасибо тебе, тетя Наталья, – говорила Марья, засовывая ей за пазуху сверток. – Это тебе платок за труды.

– Куда мне его? В гроб, что ли, класть? Ничего не надо.

– Возьми, возьми! – настаивала Марья. – Они люди состоятельные.

Она все-таки заставила ее взять подарок.

Вышли от Березиных уже в глубоких потемках. Еще сказочнее стали заиндевевшие деревья, и утоптанная тропка сильнее пела под ногами. Выли собаки, словно жалуясь на стужу. Жутко было смотреть за деревню на поля, стывшие под лунным светом, на лес вдали. Егорка держался за руку Натальи. Она шла легко, как будто плыла по воздуху.

– Бабка, а на четвероюродных сестрах можно жениться? – спросил он.

Старуха приостановилась, посмотрела на Егорку и засмеялась.