Текст книги "Разные лица"
Автор книги: Семён Работников
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц)
13
Это было последнее лето, когда Егорка на переходе от детства к отрочеству был особенно близок к своей бабушке. Подольше бы ему быть с ней, побольше бы слушать – можно было бы избежать многих ошибок. Но человек редко использует жизненный опыт других.
Когда Натальи не было рядом, мир представлялся ему неустойчивым, все было зыбко и неопределенно, и Егорка мог натворить иногда такое, что бабка недоуменно качала головой и тяжко вздыхала.
Однажды Егорка, Колька и еще трое-четверо мальчишек сговорились пойти за репой в соседнюю деревню Поленово. Вот и поле. Ребятишки склонились над ботвой, выбирая репу покрупнее. Вдруг чья-то тяжелая рука схватила Егорку за воротник. Он выпрямился и увидел, как в разные стороны разбегались его товарищи. Над ухом кто-то тяжело дышал. Лица сторожа Егорка не видел, потому что рука крепко держала его за воротник и не давала повернуться ни вправо, ни влево. Откуда он взялся? Словно из-под земли вырос. Тоскующим взглядом Егорка глядел на товарищей, которые были уже далеко. «И почему я такой несчастливый? – думал Егорка. – Сторож поймал меня, а не Кольку и не Ваську. Колька даже был ближе. Всегда вот так – они в стороне, а я за всех отвечай».
– Чей? – прогудел над ухом голос.
Егорка молчал.
– Пошли в контору. Там разберемся, – в голосе сторожа было торжество.
Верхняя пуговица ребром давила на горло, потом она оторвалась, дышать стало легче, но с каждым шагом он чувствовал себя хуже. «Пропал, пропал! – стучало в висках. – Посадят в тюрьму или штраф». Вон уж и избы Поленова близко, сейчас приведут и будут допрашивать. Неужели и выхода нет никакого?
Егорка старался приноровиться к шагу сторожа, не убыстрял и не замедлял шаги, так, чтобы рука не давила на него, и всем видом показывал, что он смирился со своим положением, покорно идет туда, куда его ведут.
Когда стали переходить глубокую борозду, Егорка рванулся и полетел что было мочи, работая не только ногами, но и согнутыми в локтях руками. В ушах свистел ветер, на глаза навертывались слезы. Чтобы не потерять кепку, сорвал ее с головы и зажал в кулаке. Сзади него, как тяжеловоз, пыхтел сторож.
– Стой!
«И не подумаю».
– Догоню – худо будет!
«А ты вначале догони».
Впереди показался ручей, и сторож, видно, решив, что Егорка в его руках, побежал тише. Егорка заколебался, но только лишь на мгновенье. Не замедляя бега, он подбежал к обрыву, оттолкнулся и птицей перемахнул на другой берег, увязнув в грязи одной ногой.
Как будто бомба взорвалась позади. Егорка оглянулся и увидел сторожа, стоявшего по пояс в воде и тянувшегося руками к осоке. У него было злое и растерянное лицо. Егорка не сдержался и захохотал. Ухватившись за осоку, сторож вылез на берег и потрусил, в сапогах булькала вода.
Егорка умирал со смеху, хватался за живот. Плохо, что рядом нет товарищей, никто не видит, вот смеху-то было бы.
– Эй, где вы?! – закричал он. – Идите таскайте репу, не бойтесь! Сторож в воду упал!
Вскоре мальчишки вышли из кустов на поле. Егорка рассказал им о своем приключении. Они слушали его и смеялись.
– Сушиться пошел, – сказал Колька, кивнув на сторожа, который с сапогами на плече понуро шел в деревню.
Егорка не пошел сразу домой. Дождавшись сумерек, тихо вошел в избу и прошмыгнул на кухню. Матери дома не было, бабушка сидела на лежанке на разостланной постели. По тому, как она посмотрела на него, Егорка догадался, что она все знает. Наталья молчала, пока он ел.
– Где был? – спросила она, когда он кончил есть.
– Где, где?.. Нигде! – с вызовом ответил Егорка.
– Как нигде? А пошто же на тебя жаловаться из Поленова приходили?
Наталья говорила, не повышая голоса, но лучше бы она закричала на него или даже ударила: голос ее проникал в самую душу.
– Растишь-растишь, говоришь-говоришь, а он вон что выделывает?
Егорке хотелось расплакаться, но он изо всей силы крепился.
– А ему что, репы жалко?!
– Не в репе дело. Ты зачем над сторожем насмехался?.. Ах, негодный!.. Уж не в Павла ли ты Вареного пошел?
Егорка вдруг увидел все то, что он делал нынче и чем гордился перед товарищами, как бы в новом свете, и раскаяние, жгучее раскаяние, заполнило его. Он не выдержал и разрыдался.
– Проняло́! – с торжеством сказала Наталья.
Егорка плакал навзрыд, обливался слезами. Провалиться бы ему сквозь землю, чтобы никто его больше не видел. Он не понимал, что с ним происходит, и стыдился своих слез.
– Старуха старая! – стал он ругать бабку. – Скоро умрешь.
– И умру, и умру! – охотно согласилась Наталья. – Развяжу тебя. Делай что хошь.
Егорка совсем запутался. Какие слова говорит он бабушке?! Вдруг она возьмет да и в самом деле умрет. Вон как будто и нос у нее заострился, и еще глубже ввалились глаза. Он бросился к ней.
– Нет, бабка, не умирай никогда!
– Пожалел? То-то… Да, нехорошо ты сделал. Он, сторож-то, старше тебя раза в четыре. Впредь знай!.. Ну, успокойся и иди спать.
Она коснулась его головы ладонью, и Егорка почувствовал облегчение.
14
– Натальюшка! Павел умирает, тебя зовет! – сказала, войдя в избу, Аграфена, жена Вареного. – Приди-и!..
Аграфена была кривобокая старушонка с голубыми глазами, глядевшими на мир по-детски наивно, без мысли. Платок на ее седых волосах сполз набок, мужской пиджак с полуоторванным рукавом застегнут не на те пуговицы, и одна пола была выше другой. Уткнувшись в дверной косяк, Аграфена беззвучно плакала.
Наталья резко вскинула голову и холодно глянула на нее. Все в деревне знали, что Вареный тяжело хворает, но бабка, видно, не ожидала прихода Аграфены с такой просьбой.
– Ладно, приду, – сказала она.
– Плачет! – ворчала Наталья после ухода Аграфены. – А сто́ит ли о таком человеке плакать? Как он бил ее, как бил! Весь рассудок выбил. Пришла к нам в дом молодая, баба как баба, а через год состарилась и на человека стала непохожа.
– Что же она терпела? – спросила Орина.
– Такая беззащитная, видать, уродилась.
Ухватив Егорку за руку, Наталья вышла из избы.
Егорка до рассказа бабушки не знал, что старик по прозвищу Вареный – их родственник, дед Никита и он – родные братья, и Егорка, стало быть, приходится ему внучатым племянником – родство близкое. Он часто встречал Вареного. Тот лето и зиму ходил в шапке, одно ухо которой было загнуто, а другое с засаленным шнурком свешивалось и качалось при ходьбе. Ходил он, нагнувшись вперед и опираясь на палку, и глаза его озоровато светились. Егорка теперь понял, почему Вареный, встретив его, вдруг останавливался, поднимал голову и провожал долгим взглядом – наверно, гадал, в кого он вышел, продолжатель их рода. Его три сына давно уехали, живы ли они, есть ли у них дети – никто в деревне не знал. Меньше всего это интересовало самого Вареного, потому что когда мужики спрашивали его о сыновьях, он разводил руками и весело отвечал:
– Если живы, то, чай, в тюрьме сидят. Где им еще быть?.. Оно, конешно, не плохо бы на лименты подать.
Дом Вареного, крытый соломой, резко наклонился вперед и осел. В простенках стояли подпорки, но они плохо держали его. Егорка всегда поражался сходству домов с их хозяевами, – как будто не дом глядит на белый свет, а лицо самого хозяина. Сходство же избы Вареного с ним самим было удивительным. Егорка видел не окна, а с ехидством уставленные глаза, не карниз, а насупленные брови, даже острый нос Вареного вырисовывался ему. Это был сам Вареный, наклонившийся вперед и опирающийся на палку.
На завалинке лежал навоз, которым утеплили дом на зиму. Весной его забыли убрать, так он и пролежал все лето. Одна ступенька на высоком крыльце провалилась, и взойти на него было не так-то просто. Наталья покачала головой.
– Эх люди! Да разве это люди?!
Открыли дверь в сени. Чего там только не было! И рассохшиеся кадушки, и солома, и для чего-то ступица от колеса, и рой мух, жужжавший у окна. В нос ударил запах чего-то кислого, гниющего.
Не лучше было и в избе. Давно не мытые стекла плохо пропускали свет, и по углам был сумрак. Пол затоптан так, что не видно половиц. На широкой кровати, укрытый засаленным одеялом, лежал сам Вареный, обросший седой щетиной. Услышав стук двери, он открыл глаза и узнал Наталью.
– А-а… невестка пришла… Спасибо.
Наталья подошла к кровати, рядом с ней встал Егорка. На восковое лицо старика садились мухи, но он не отгонял их – не чувствовал или не было сил махнуть рукой. Что-то все-таки знакомое и родное проступало в чертах Вареного, – таким бы, наверно, стало лицо его деда Никиты, доживи он до этого возраста. Никита, солдат старой русской армии, с лихо закрученными усами и винтовкой, глядел с фотографии, которую Егорка любил рассматривать.
Вареный сделал усилие приподняться, но не смог, упал на подушку и зарычал. Глаза его уставились в потолок, на котором рыжие тараканы проложили тропу.
– Попа бы мне… собороваться… – пробормотал он.
– Что? – сказала Наталья не без злорадства. – Всю жизнь храбрился, а теперь хвост поджал!.. Где его возьмешь, попа-то?
– Я то же ему толкую, – высунулась Аграфена из кухни. – В город надо ехать за попом. Да ведь не поедет он.
– Неужели без покаяния умирать?.. На вечные мучения…
Вареный широко раскрыл глаза. Что ему мерещилось? Волосатые черти с кочергами, корчащиеся грешники – кто в котлах, подвешенных над пляшущими языками пламени, кто прямо в огне? Таким Егорка видел ад на лубке, которым была оклеена крышка бабкиной укладки.
Вареный резко повернулся.
– Вот тут, – ткнул он себя в грудь, – горит, жжет… Тут ад!
Он не стонал, а рычал, как рычит бык, почуявший кровь. Егорке и интересно было, и страшно, он жался к бабке и во все глаза глядел на старика.
– Грешник я, великий грешник!.. Сирот брата обижал!.. – громко сказал он и утих.
Аграфена, видно, подумала, что он умер, на цыпочках подошла и заглянула ему в лицо. Наталья махнула рукой, чтобы она отошла.
Немного погодя Вареный открыл глаза и тихо произнес:
– Наталья, ты святая.
– Какая я святая? Грешная, как и все люди.
– Нет, ты святая… Прости меня, окаянного.
– Ты не у меня, ты у ней прощение проси, – кивнула Наталья на Аграфену.
– Она, – скосил он глаза в сторону жены, – она меня простила… Ты, ты прости! Знаю, не достоин я. А ты прости!.. Не дай душе пропасть…
– Боишься? – спросила Наталья.
– Боюсь.
– Понимал ли ты тогда, что плохо делал?
– Головой понимал, а сердце глухим было… Только теперь прозрело… Молю бога, что не допустил до последнего греха. А ведь было в мыслях, крепко сидело, как брат Никита помер… Каюсь, каюсь перед тобой.
– О чем он? – не поняла Аграфена.
Наталья ничего не ответила, ее взгляд был гневным.
– Пустое городишь! – резко оборвала она его. – Я не твоя Аграфена, терпеливица.
Не все рассказывала бабушка Егорке о своих отношениях с деверем, кое-что умолчала. Егорка вдруг ясно представил бабушку молодой и красивой, какой она была на фотографии, правильное и чистое лицо, перехваченная широким поясом талия. Разглядывая фотографию, Егорка не мог до конца понять, что снятая в длинном платье девушка – его бабка. Та осталась там, за чертой, вечно юная, а эта – живет рядом с ним, и она всегда была старой. А оказывается, вот эта самая старуха с ввалившимися глазами была молодой и красивой, так что дух захватывало, как теперь у него при виде Фени.
– Прости!.. – хрипел Вареный.
– Прощаю, и бог тебя простит.
Он закрыл глаза и долгое время так лежал, тяжело, но без хрипа дыша. Лицо его как будто побелело и уже не пугало Егорку. Думалось, он уснул. Но веки снова приподнялись, и на Егорку уставились мутные с прожилками глаза.
– Егоррр… Егоррр… – произнес он его имя так, словно оно состояло из одного длинного раскатистого р. – Племяннушка… А мои – не знаю где…
– О детях вспоминает, – сказала Наталья Аграфене, которая стояла, вытянув шею, и бессмысленно моргала глазами.
– О детях? Ишь ты! – Аграфена подняла фартук и промокнула им свои ясно-голубые глаза.
Вскоре он впал в забытье. Старухи отошли от кровати и сели на лавку.
– Кончается? – спросила Аграфена.
– Недолго уж, – кивнула Наталья.
Она знала все. Да и как ей было не знать, если она прожила такую долгую жизнь и видела смерть близких ей людей. Сидя в ожидании, старухи говорили о похоронах. Аграфена сокрушалась, что в доме ничего нет: ни денег, ни лоскутка на саван.
– Э-э, милая, – говорила Наталья, – как положишь – так и ладно.
– Осудят люди.
– Пусть осуждают.
Вареный захрипел, глубоко вздохнул, и вдруг стало тихо в избе.
Старухи торопливо встали и подошли к кровати.
– Все?
– Нет, сейчас еще вздохнет.
И – верно. Вареный через минуту, когда казалось, что все кончилось, глубоко вздохнул, словно хотел напоследок попробовать вкус воздуха, выдохнул и затих.
– Был человек, и вот уже нет человека, – сказала Наталья.
Смерть была простой и вместе с тем величественной. Дело не в том, что умер Вареный, которого никто не любил, умер человек. Поэтому старухи с Егоркой стояли в каком-то странном оцепенении. Куда ушел дух, который заставлял тело чувствовать, думать, двигаться? Неужели ничего не остается от человека, кроме этого бездыханного тела? Можно ли когда-нибудь узнать, что такое смерть? Вот он, покойник, знает, но он никогда не расскажет об этом. Егорка уже видел рождение человека и вот теперь видит смерть. Как много у жизни тайн! Непонятно было и то, почему Наталья простила Вареного, сделавшего ей столько зла.
15
Наталья, конечно же, не была святой. Она могла и позлословить, и позавидовать людям, и ни за что обидеться на свою невестку Орину. Но пороки ее не проявлялись резко. Каждый шаг, любое свое слово она как бы взвешивала.
Увидела Наталья из окна, как мужик-сосед подъехал на телеге к своему дому и, довольно пыхтя и отдуваясь, свалил воз березовых дров.
– Краснорожий черт! – не сдержалась старуха. – Какой воз припер! А дрова-то – одна береза! Как муравей – так и тащит себе, так и тащит. Чай, на пять лет запасся… Нам никто не привезет.
Вдруг она спохватилась.
– Что это я накинулась на него?! За что? Человек ленится – осуждаем, работает – тоже осуждаем. Он старается для своей семьи, а я его чертом назвала. Нехорошо! – и, подняв к иконе глаза, размашисто перекрестилась. – Прости мне, господи, погрешения и не дай поселиться в сердце моем черной зависти.
Затем, глянув на Егорку, видевшего и слышавшего это, она назидательно заговорила:
– Пусть люди живут лучше тебя – не завидуй. Не от того счастье, сколько у человека в сундуке, а от того, что у него в душе и в уме. Я всю жизнь одна прожила, трудно приходилось, но мои дети выросли не хуже других.
Получив деньги за Алексея, Орина старательно пересчитывала, убирала в укладку и навешивала замок. Бабка тихо жаловалась Егорке:
– Ни рублика не даст. Все спрячет. А ведь деньги-то не ей платят, а нам с тобой.
Ее обида была непонятна Егорке. Мать убирала деньги не для себя, они шли в общий котел, и их было немного.
Однажды Наталья обиделась и на Егорку, который купил конфет и по рассеянности забыл угостить ее.
– Что же ты не дал мне ни одной конфеточки? – сказала она с дрожью в голосе.
– А ты их разве любишь?
Неужели она, старая и без зубов, может по-детски обидеться из-за того, что ей не дали конфетку? Наталья засмущалась под пристальным взглядом внука и отвернулась.
Видя ее слабости, Егорка не огорчался, а радовался: бабушка становилась еще ближе, понятней, потому что иногда она казалась ему вознесшейся над людьми очень высоко.
В это лето с Натальей приключилось несчастье. Егорка пришел с гулянья и увидел бабку лежащей на постели. Она тихо стонала; заметив внука, подала голос громче.
– Бабка!
– Ох, Егорка! Где ты был? Дух у меня захватывает, и голова раскалывается… Помру, наверно.
– Что с тобой?!
– Расшиблась вся.
– Где?
– Ох, и смех и слезы…
Плача и смеясь, она стала рассказывать:
– Надумала я веники убрать на чердак. Поставила лесенку, да, видать, круто. Поднялась до половины лестницы, а она взяла да и поехала по стене. Я веники выронила, ухватилась руками за переклад и повисла, как удавленник. Поглядела вниз – высоко, не спрыгну. Стала вас звать: «Егорка, Орина, где вы?!» Пропали где-то. Может, думаю, мимо дома кто пройдет. Слушаю. Никто нейдет. На всякий случай все-таки кричу: «Люди добрые, помогите!» Не отзываются, точно вся деревня вымерла. «Ну и долго я так висеть буду?» – себя спрашиваю. Руки уж слабнуть начали. Дай-ка, думаю, я ногами-то по стене пойду, может, дотянусь ими до переклада, зацеплюсь, а там как-нибудь и на чердак тело перекину. Я легка, кожа да кости. И стала бревна ногами перебирать, подтянула их до груди. Тут руки-то у меня поехали, и полетела я. Лечу и думаю: вот и смерть моя, и какая глупая! О тебе вспомнила. Упала всей спиной и затылком, и свет во мне потух. Не знаю, сколько пролежала. Очнулась. Живая! Себе не верю. Может, думаю, я на том свете? Нет. Вижу: наши сени, рядом эта проклятая лестница валяется и веники. Пошевелилась – руки и ноги целы. Только голова, как котел, кипит и дыхание перехватывает. И снова, как назло, никто нейдет. Глянула я вверх, откуда летела, и снова мне страшно стало. Как это я уцелела, летевши с такой высоты?!
Егорка вышел в сени и посмотрел на переклад, представляя, как на нем, уцепившись руками, висела бабушка. Ему тоже было смешно и горько.
– Где же я был, а? – сказал он. – Я бы тебя на руки поймал.
– Поймать-то бы – не поймал, – ответила Наталья. – А хоть бы веников постлал. Все бы не так больно.
Они рассмеялись.
– Кто тебя сюда принес?
– Никто, сама… Полежала, отдохнула и по стенке до кровати добралась.
– Ты, бабка, лежи, поправляйся. Я сам все сделаю.
– Раз смеюсь, – значит, ничего.
Пришла Орина и, узнав, в чем дело, выругала Наталью.
– Ах, старая! Всегда она что-нибудь затевает! Без тебя, что ли, эти веники, будь они прокляты, не уберут!.. Может, лошадь запрячь, отвезти в больницу?
– Не надо. Если нутро цело во мне – так поправлюсь, а если разбилось, сдвинулось что́, врачи не помогут. Старо дело.
Ощупывая голову, она снова заохала.
– Ну и стукнулась я!.. Никто никогда заранее не знает, где споткнется.
Она прохворала всего два дня, тяготясь бездельем. На третий день Егорка, проснувшись, увидел бабушку уже на ногах.
– Бабка, что встала?
– Какой толк лежать? Мне легче, когда я что-то делаю.
– Ложись!
– Вот печь истоплю и лягу.
Дня три она ходила согнувшись и жаловалась на звон в голове, а потом снова выпрямилась и легко понесла свое сухое тело.
16
С годами Егорка отдалялся от своей бабки. Нет, он по-прежнему любил ее, просто – меньше бывал с ней, и она, чувствуя себя одиноко, часто просила его:
– Ну куда ты торопишься? Посиди, побудь со мной. Дай я погляжу, какой ты большой стал. Как время летит! Кажись, совсем недавно я тебя на руки приняла, вчерась ты маленький был и за мой подол держался, вместе ходили, куда я, туда и ты. И вот уже осьмнадцатый год. Ой, ой! – поражалась Наталья.
Сама она мало изменилась, потому что меняться ей было некуда – все те же глубоко сидящие в провалах глаза, длинный прямой нос, заострившийся и поднявшийся кверху подбородок. Может быть, прибавилось морщин на дряблой коже лица? Но Егорка всегда помнил ее старой, и ему казалось, что она как бы застыла в своем возрасте.
Вот мать его Орина стала совсем другой. Не блестели уже радужным переливом ее большие голубые глаза, густые волосы – и те как-то поблекли. Как у большинства вдов, женская красота перерождалась у нее в грубую мужскую силу.
– Женить скоро будем, – сказала Наталья, глядя на Егорку. – Я еще, может, правнука дождусь и посижу с ним, понянчу, как тебя нянчила.
Егорка усмехнулся и подумал о Фене. Она, казалось, в эту минуту встала рядом с ним, хотя он нисколько не напрягал воображение. Образ ее рождался от слова, оброненного кем-нибудь, от шелеста ветра, от вида облака или цветущей яблони. То, что началось между ними в детстве, продолжалось и крепло. Он хотел, чтобы его будущая жена была похожа на его бабушку и мать, и Феня ему казалась такой. На гулянье в толпе девушек и парней они глядели друг на друга, и все уже знали, что между ними что-то большое и серьезное, удивлялись, потому что они были слишком молоды, и шутили над ними. Он оставался с ней и наедине, первый раз – в темном коридоре клуба, где они случайно оказались после кино. Наверно, то же испытывает человек, впервые плывущий в лодке по бушующему морю, – страх, но в этом страхе была и радость, когда огромная волна чувств поднимала его на свой гребень. Он увидел ее прижавшейся к стене, когда кто-то отворил и снова захлопнул дверь из освещенного зала.
– Ты? – спросил он.
– Я, – ответила она.
И Егорка пошел к ней, под ноги попалось полено, он споткнулся и чуть не упал. Феня забилась от него в угол и стояла, выставив для защиты руки. Егорке показалось, что ее глаза блеснули, как у кошки. Он взял ее за руки, и это прикосновение обожгло его. Он не знал, что ему делать дальше, но Феня стала вырываться, и началась борьба, молчаливая, без слов. Хорошо, что было темно. Темнота и помогала им быть так близко друг к другу. Феня вырывалась, а Егорка снова ловил ее и затаскивал в самый угол. Они устали и тяжело дышали. Несколько раз в борьбе он нечаянно касался ее груди.
Совсем не таким в мечтах Егорка представлял себе первое свиданье – теперь было страшнее и радостнее. Неизвестно, сколько бы это продолжалось и чем бы закончилось – обидой или поцелуем или тем и другим вместе, но их осветили фонариком. Они зажмурились от яркого света и почувствовали свою незащищенность, как кроты на поверхности.
– А парень не лопух. Зажал девку в угол и тискает, – одобрительно сказал чей-то грубый голос. – Так ее, так!
Другой раз Егорка догнал Феню, когда она после гулянья шла домой. Увидев, что она идет одна, он побежал следом. Заготовленных слов не было, и он не знал, что будет говорить ей, когда окажется рядом. Наверно, глупо он будет выглядеть. Но что-то заставляло его бежать за белеющим в темноте платьем.
Услыхав позади себя шаги, Феня оглянулась, засмеялась и побежала от него. Но запыхавшийся Егорка настиг ее, Феня смущенно посмотрела на него, и они пошли рядом. Оказывается, слова и не нужны, можно молча идти рядом, вдыхать запах цветущей черемухи, глядеть, как колышется подол платья вокруг ног, и привыкать друг к другу. Это было так хорошо – девушка, ночь, кипенная в палисадниках черемуха, спящие избы!
Но вот настал день отъезда Егорки.
– Куда ты едешь, куда? – спрашивала Орина, глядя опечаленными глазами на своего единственного сына. – Разве тебе плохо дома?
Нет, не плохо было Егорке дома, пожалуй, очень хорошо, две женщины заботились о нем, и он не замечал, что у него нет отца. Но что-то неудержимо звало Егорку вдаль, несмотря на то, что здесь, кроме матери и бабушки, оставалась еще и Феня. Но не поймет, не узнает Егорка всей жизни, если останется, хотя так вольно, так хорошо было ему в деревне.
– Ну что ж, езжай, погляди на белый свет, – говорила Наталья, понимая его.
Она как-то вся потемнела, осунулась, нос и подбородок еще больше заострились, но старалась не показать, что сильно горюет, и тайком смахивала слезу. Она, видно, знала, что Егорка будет тосковать по дому, по матери, по всему привычному, по ней, старухе, и старалась укрепить его дух.
– Езжай… Я вот провожу тебя и тоже уеду.
– Куда, в степь? – спросил Егорка.
– В степь, – кивнула старуха головой.
– Там нет леса. Скучать будешь.
– Буду. Но хочется с дочерью пожить, помочь ей. Ведь у меня еще два внука, окромя тебя, а я их не знаю. Одного тебя растила.
– Ты обижаешься на мою мать?
– Мать и дочь – и то ссорятся. А мы ведь – свекровь и невестка. Мне обижаться на твою мать нельзя, и ей на меня – тоже. Мы жили мирно.
– А как же мать одна?.. Оставайся. Никуда не езди. Вам хорошо будет вдвоем.
– Я не сразу уеду, а подожду, пока мать без тебя привыкнет.
Егорка не стал больше уговаривать бабушку остаться: ведь он сам уезжал. Он думал о матери: как ей будет тоскливо одной, какими темными покажутся осенние вечера, длинными – зимние ночи! Почему он не хотел, чтобы она пошла за Тихона? Он думал о себе и не знал, что придет время, когда она останется совсем одна. Вот мать всегда думала о нем и не вышла замуж, наверно, потому, что догадывалась, как Егорка относится к этому. Всю себя, всю молодость она отдала сыну, а сын покидает ее. А жили бы два человека, она и Тихон, объединенные если не любовью, то необходимостью, и легче было бы ей пережить разлуку, и с другим бы настроением уезжал Егорка, не коря себя.
День был хмурый, временами моросил дождь. Хорошо уезжать в такую погоду, говорят, это на счастье. Родные места печалились, провожая Егорку, он окидывал их взглядом, тоже туманился грустью – когда он их снова увидит? Но тут же сердце щемило радостью от ожиданья дальней дороги, большого мира, который откроется перед ним.
Шли деревней по тропке под ветлами, тополями, березами и липами, под ними прошло Егоркино детство и началась юность. С деревьев капало, точно они плакали о нем. Он поднял голову и посмотрел вверх в густые кроны. Он уходит, а они остаются. Прощайте, прощайте надолго.
В знакомом палисаднике с кустами сирени мелькнуло платье, Егорка замедлил шаги и пропустил вперед мать и бабушку. На него глядели улыбающиеся ореховые глаза Фени. Егорка тоже без грусти глядел в них. Они радовались короткой встрече и не знали, что такое разлука. Подойти бы к ней и сказать одно слово, но Егорка не нашел этого слова, он вспомнил о дороге, улыбнулся глядевшей на него девушке, Феня улыбнулась ему, и он пошел догонять мать и бабушку.
Вот и крайний дом. Женщина хотела перейти улицу, но, увидев их, остановилась.
– Идите. Не буду переходить вам дорогу… Сынка провожаешь, Орина?
– Сына.
И обе вздохнули.
Дорога поднималась полем в гору. С горы, где когда-то стояла рига, можно последний раз поглядеть на деревню – на избы, прячущиеся под старыми деревьями, огороды, на поля и перелески, на реку и лес за рекой, там они с бабушкой любили собирать грибы. И вот уже все уходит за холм. Дорога упирается в лес. Орина идет впереди, Егорка и Наталья – немного поотстав.
– Чует мое сердце, не увидимся мы больше, – вдруг говорит старуха.
– Что ты, что ты, бабка?! Через год я приеду. Увидимся!
Егорка кладет на ее костлявое плечо руку и прижимает к себе. Ему хочется разрыдаться, но он крепится и глядит на нее. А старуха плачет, роняя слезы себе на грудь, на Егоркины руки, на землю.
Мать поехала провожать его дальше, а бабушка осталась стоять.
– Ну, прощай, – говорит она, последний раз оглядывая внука.
И вот уже нет ее, а он сидит и смотрит на бегущие за окном телеграфные столбы. А потом остается позади мать, а он один вырывается вперед – и летит, летит все дальше, в неизвестность, в будущее.
