Текст книги "Разные лица"
Автор книги: Семён Работников
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)
Старухи
В одной деревне доживали свой век две старухи – Мавра и Устинья. Век у обеих был долгий; когда спрашивали, сколько им лет, они, гордясь, отвечали:
– Сто семьдесят на двоих.
Мавре шел восемьдесят шестой год, Устинье – восемьдесят четвертый. Первая – высокая и сухая, как жердь, с темным, будто закопченным лицом, на котором старость изменила все: глаза помутнели, нос отвис, рот ввалился. Вторая – маленькая круглая старушка. Лицо ее походило на печеное яблоко, но морщины не исказили черт, и старуха напоминала куклу. Маленькие глазки ее еще светились небесной голубизной.
Они не были родственницами и когда-то жили своими домами, но уже лет пятнадцать, как они говорили, коптили белый свет сообща: топлива шло вдвое меньше, харч расходовался тоже экономнее и есть с кем перекинуться словом. А то от одиночества у них начался в голове звон, и обе стали рассуждать сами с собой. Поселились они у Устиньи, потому что изба ее крепче, а Маврин дом со всеми пристройками сломали на дрова. Отоплялись они им лет пять и нужды не знали. Раньше у них имелось хозяйство – коза, куры. Но с каждым годом все труднее было его вести, вначале они зарезали козу, потом порешили и кур. Они словно сжимались и вот дошли до того, что второе лето не обрабатывали огород, и там буйствовали крапива, иван-чай и чертополох. Под конец даже печь топить стало трудно.
Раз в неделю их навещал внук Устиньи Савелий, или Севка, как они назвали его, тридцатипятилетний мужчина. Он привозил им из города на мотоцикле большую сумку хлеба, баранок, чаю и сахару, этим, в основном, они и питались, иногда еще варили на керосинке картошку.
Встретив Севку, они заливались слезами.
– А смерть ты нам не привез? – спрашивали его.
Севка терялся.
– Если вы мне такое будете говорить, то я к вам и ездить перестану.
– Ладно, ладно, больше не будем, – успокаивали они его и тут же, забыв про свое обещание, продолжали: – Видно, смерть стороной нас обходит… Где ты, смертушка, ау, отзовись?!
Севка торопливо выгружал провизию, приносил из колодца воды, клал в печку дрова, чтобы им оставалось только чиркнуть спичку, спрашивал:
– Что вам привезти? Через неделю приеду. Заказывайте, – и выбегал из избы, как ошпаренный, дергал ногой, заводил мотоцикл, ехал и думал: «Неужели человек может молить себе смерти?» Ему это казалось странным, непонятным, и он не мог представить, что с ним произойдет подобное. Он старался не думать о смерти, и разговор старух выводил его из равновесия.
Старухи же больше всего любили говорить о смерти. Даже в короткие летние ночи им не спалось, некоторое время они тихо лежали, одна – на низкой железной кровати, другая – на лежанке, на соломенном матрасе. Тикали ходики, отмеривая им последние дни жизни, в окна с невыставленными зимними рамами уже заглядывал рассвет.
– Не спишь, Устинья? – окликала одна другую.
– Нет, не сплю. С вечера подремала, а теперь сна ни в одном глазу.
– Я тоже не сплю… Об чем думаешь?
– Так, обо всем.
– А я о смерти… Какая она? Ведь никто этого не знает. Всё люди знают, только не знают, что такое смерть.
– И никогда не узнают, – говорила Устинья.
– Ты боишься умирать?
– Я хоть бы сейчас, сию минуту, с превеликой радостью умерла. Одного я страшусь – залежаться.
– Я тоже не боюсь умирать, – вторила ей Мавра.
Смерть они воспринимали как избавление: дряхлые тела были им в тягость, ноги и руки, когда-то налитые силой, плохо слушались, поясницу к дождю ломило на излом, тряслась голова, и что-то в ней кипело. Из тела выходила жизненная энергия, и его охватывала неподвижность, оцепенение. Но разум продолжал работать с прежней силой, может быть, даже яснее, чем в молодости, потому что издали видно лучше, но бывали провалы и в памяти, они иногда заговаривались, Раз среди ночи Мавра встала и начала одеваться.
– Ты куда? – окликнула ее Устинья.
– Домой.
– Дак дом-то твой здесь!
– Не-ет, я домой, домой… – упрямилась Мавра и качала головой, а потом, дойдя до двери и взявшись за скобку, опомнилась, повернула назад, разделась и легла в постель.
Устинья ни тогда, ни после ничего не сказала ей, понимая, что в сознании Мавры произошел какой-то сдвиг, вывих, к счастью, кратковременный.
Но, боясь залежаться, они не предавались долгому унынию. Особой жизнерадостностью отличалась похожая на куклу Устинья.
– Послушай моего глупого разума, – уничиженно начинала она. – Мир не без добрых людей. Севка к нам ездит, провизию нам возит, дровишки у нас есть. Живем мы в собственном дому, в теплоте, светлоте. Пензию нам платят. Чего нам еще нужно?
– Тебе хорошо петь. У тебя внук. А у меня – никого, – возражала Мавра. – Руки-ноги откажут – богадельни не миновать.
– Да не брошу я тебя, не брошу! Пока двигаюсь, и ты при мне будешь. Но я так понимаю своим глупым разумом, что и в богадельне тоже люди. Да и смерть, чай, не забудет про нас, не вечные же мы.
Мавра от ее слов взбадривалась, веселее глядела вокруг, а Устинья – так вся и светилась благодушием, радостью и любовью.
– Смерти мы не страшимся, а жизни и подавно бояться нечего, – заключала она.
Мавра с ней соглашалась.
Но не только о смерти рассуждали они, старухи говорили и о жизни. Ровесники века, они вместе с ним прошли через все события. Они еще помнили «ту войну», затем революция и гражданская война, в которой у Мавры без вести пропал брат, коллективизация, изменившая лик деревни, потом «эта последняя война». Их дети поспели как раз к войне, у Мавры – четыре сына, у Устиньи – два. Перед войной Мавра лишилась мужа. В сенокос у него заболел живот. Какой крестьянин обратит особое внимание на хворьбу в разгар работ – пройдет, наверно, с квасу; и Мирон косил и косил, пока стало совсем невмоготу. Но и тут он не поехал в город, а сутки катался по печи, надеялся, что отлежится. Мавра запрягла лошадь и на тряской телеге отвезла мужа в больницу. Там разрезали живот – от гнойного аппендицита воспалилась вся брюшина.
Судьба к Мавре была особенно жестокой. В войну друг за другом погибли все ее четыре сына. Как она могла вынести такое, – с горя не зачахнуть и не сойти с ума?! Может, была не особо чуткой? Нет, после каждой похоронки лежала без сознания, так что бабы отливали ее водой. Но, видимо, из какого-то особого сверхпрочного материала была сделана она – всякий раз вставала, продолжала жить и вот дожила до восьмидесяти пяти. В ней не возникло озлобленности, но осталась горечь, и душа ее все время скорбела.
У Устиньи война отобрала мужа и одного сына, а другого пощадила, и он вернулся, не совсем целым – инвалидом, но живым. Сын устроился в городе в инвалидную артель, женился, но временами запивал и тридцати семи лет умер, оставив сиротой мальчишку. Устиньина невестка второй раз вышла замуж, и Севка больше жил с бабушкой. Сравнивая свою судьбу с Мавриной, Устинья благодарила бога за милосердие; ее род не подрублен под корень, как у Мавры, у нее – внук, чьими стараньями они тут перебивались, и у внука росли уже дети.
С окончанием войны трудности не исчезли. Казалось, они даже возросли. Особенно тяжелыми были первые послевоенные годы.
Они много говорили о работе – как косили и жали, молотили и собирали картофель, как стлали лен и мяли его на мялке. Приученные с детства к труду, они не тяготились им. Откуда же было взяться силе в их руках и ногах, чтобы скашивать по четверти гектара, за день собирать по две тонны картошки, измять целую гору льна, если бы труд представлялся им каторгой?! Угнетал не труд, а сознание, что они работают, но за это получают очень мало или вообще ничего не получают.
Потом замелькали проблески другой жизни, но подошла старость, и рады бы поработать, а сил уже нету, в пору только себя обиходить.
– Чертоломили – и вот нас отблагодарили за это: я – шашнадцать, а ты осьмнадцать рублей пензии получаем, – говорила Мавра.
– И-и, милая! – возражала Устинья. – А много ли нам с тобой надо? Кусок ситного и чашку чаю – вот и сыты целый день. Или тебе требуется что, или ты нуждаешься в чем?
– Ничего мне не надо, – трясла головой Мавра. – Помереть бы вот только бог привел.
– Время придет – помрем, – обещала ей Устинья.
Весной опушки леса, окружавшие деревню, вскипели черемуховым цветом, и густой терпкий запах, откуда бы ни подул ветер, доносился сюда. Да и в деревне под окнами и на проулках у многих кустилась черемуха, разливая свой аромат. С наступлением теплых дней старухи, одетые по-зимнему в шубы и шали, выходили на улицу, садились на завалинку, грелись на солнышке и прислушивались к запахам земли. Шла весна, бессчетная на их веку. Старухи зябли даже на ярком солнце, но весна все равно тревожила их. Когда-то весенний запах говорил об обновлении земли и вызывал восторженную детскую радость, потом он был связан с томлением любви, затем на долгое время как бы заглох, исчез, а теперь говорил им о тлении.
Они сидели часами в одной и той же позе – руки покоились на палке, лицо чуть приподнято к солнцу, и только изредка мигали глаза. Мимо проходили люди, здоровались с ними, но старухи не отвечали на приветствия, погруженные в свой мир, в котором было лишь ожидание смерти. Они как бы наполовину были уже отделены от людей, и люди не вызывали в них прежнего любопытства. Они знали все о жизни, и осталось узнать, что такое смерть.
Когда возникала потребность поговорить друг с другом, их лица становились оживленными, они жевали губами.
– Самое бы время умереть! – говорил кто-нибудь из них. – Тепло, цветы, трава зеленеет, птицы поют.
– Да, – соглашалась другая. – Земля рыхлая, как пух, могилу легко копать.
– Зимой тоже хорошо умереть. Но ведь сколько хлопот людям дашь – землю ломами долбить! Нет, лучше весны и лета время не придумаешь для смерти.
– Я боюсь умереть в водополье. Не проехать, не пройти, и гроб иной раз прямо в воду ставят.
– В водополье, верно, плохо. Но ведь человек не выбирает время, а время выбирает человека.
Они снова замирали, глядя на округу.
Все прямо-таки на глазах преображалось. Деревья разворачивали лист, загораживали стволы и сучья, и ветер уже шумел листвой, раздувая ее, переворачивая изнанкой, заставляя качаться все дерево. Земля зеленела все пышнее и пышнее. Озимые поля – сплошной бархат, да и яровые стали выравниваться, а луга запестрели цветами. Старухи сидели целыми днями, неподвижные, как мумии, и ветер осыпал их черемуховыми лепестками. Потом пышно зацвела в палисадниках сирень, и запах ее тоже говорил им о гниении.
Накануне троицына дня Мавру охватило беспокойство. С утра она немного посидела на завалинке, затем поднялась и пошла в избу. Каждую ступеньку крыльца одолевала с трудом, руки ее, похожие на птичьи лапы, дрожали, она перешагнула порог, держась за стену, по выпершим половицам сеней дошаркала до избы и нескладно, боком, легла на кровать. Порою из нее вырывался стон, едва различимый, тихий.
Устинья сразу приметила, что с подругой что-то происходит, и следом за ней отправилась в избу. У Мавры еще больше осунулось и потемнело лицо – с закрытыми глазами она напоминала покойника. Устинья поняла, что смерть стоит совсем рядом с Маврой, что она уже поставила на ней свой знак, и старуха стала с жадностью наблюдать за тайной умирания человека.
Полежав немного, Мавра попыталась приподняться, но, застонав, упала на тот же левый бок, на котором лежала. Как будто вся скорбь, которую она испытала за свою жизнь, снова проходила через ее сердце. Она повернулась на спину, но и так ей было неудобно, и она, тихо постанывая, металась головой по подушке – душу ее все сильнее и сильнее сжимала предсмертная тоска.
Устинья несколько раз подходила к подруге, чтобы чем-то помочь; поняв, что она бессильна, немного постояв около умирающей, садилась на лежанку, откуда вела наблюдение. Она как бы набиралась опыта, потому что знала, что ей скоро также придется умирать. «И жила трудно, – думала Устинья, – и умирает тяжело».
Мавра продолжала страдать. Подушка упала на пол, и голова с редкими волосами, сквозь которые просвечивало темя, лежала на голом матрасе. Высохшие руки порою приподнимались, что-то ловили в воздухе и падали на сухую грудь. Порою она впадала в забытье, и тогда грезился ей мутный поток, который подхватывал ее, кружил и нес куда-то.
Вечером ей вдруг стало легко. Она очнулась с посветлевшим лицом и повела вокруг себя глазами, не понимая, отчего ей так покойно. В груди слабо трепетало сердце.
Устинья сползла с лежанки.
– Что ты чувствуешь? – спросила она ее.
– А я как будто и не жила на свете, – ответила Мавра и закрыла глаза.
Они уже были в разных мирах. Устинья удалилась, чтобы не тревожить ее покой.
К окнам подошли поздние летние сумерки. Защелкали соловьи на опушке ближнего леса, в низине у реки клубился туман, на небе разгорался месяц.
Мавра уснула и не ощутила, как сон перешел в смерть.
Устинья, сторожившая ее, потому что ей хотелось увидеть последний момент, когда дух расстается с телом, вдруг услышала, что в избе осталось только одно ее дыхание. Она не ожидала от себя такого проворства; словно кто-то снял ее под руки с лежанки и перенес к кровати, на которой лежало бездыханное тело Мавры. Не мирясь с покоем, снова было заработало сердце; оно ударило раза три-четыре и остановилось, теперь уже навсегда. Она сидела на краешке кровати рядом с умершей, и ей чудилось, что ее пронзают невидимые токи, выходящие из тела подруги. Устинья думала, что она постигла тайну смерти, Теперь ей, с опытом, наверно, будет легче умирать. То, что она увидела, не только не напугало ее, а даже обрадовало. «Смерть, как сон, – решила она, – только вечный». Долго еще Устинья чувствовала тепло Мавриного тела, а потом оно стало остывать.
– Умерла! Отмучилась! – на всю избу произнесла Устинья. – А меня на кого оставила?!
Она заголосила, запричитала:
– Скажи смерти-то, чтобы далеко не уходила, про меня не забывала… Как мне с тобой повадно было! Как сестры мы жили!..
Ее мысли повернули на практический лад. Надо похоронить Мавру, чтобы было не хуже, чем у людей, по христианскому обычаю. Все смертное у Мавры давно припасено и лежит в левом углу сундука, а ее, Устиньино, – в правом. Любимым занятием старух последнее время было вынимать смертное, перебирать и прикидывать на себя. Как невеста тешится брачным нарядом, так они – своим смертным. Деньжонки на похороны у Мавры накоплены, 326 целковых и 78 копеек лежат на сберкнижке. Собирала она их по рублику, когда была помоложе, то яичек в город отнесет, то сено с усадьбы продаст. Как положила, так и не прикасалась, хотя нужда была немалая – одежонку купить, обувку приобрести. Наверно, проценты наросли. Завещание она составила на Севку. У Устиньи тоже деньги есть, немного поболее – 439 рублей, хватит похоронить… Где гроб заказать? Время летнее, покойник долго ждать не любит. Когда Севка приедет? Наказать бы с кем… Но с кем?
За такими размышлениями Устинья провела всю ночь и не заметила, как рассвело. Да и короткая была эта ночь в соловьином пении.
Утром под окнами затрещал мотоцикл, и ноги Устиньи, точно помолодевшие, вынесли ее на крыльцо.
– Ангелы тебя нынче принесли сюда, Севка, – сказала Устинья. – Мавра померла.
– Ну?! – У Севки побелело лицо.
– Как я теперь буду жить одна – не знаю? – Устинья села на ступеньку и заплакала.
– Ты, бабка, об этом не думай. Я тебя не оставлю. На зиму к себе возьму.
– Умереть бы мне этим летом бог привел.
– Опять ты о смерти! – поморщился Севка.
– А об чем же, об чем же мне говорить?! Тебе-то я родная, а жене твоей чужая, и я как пень буду у вас в семье, спотыкаться об меня станете.
– Нечего об этом толковать. Покойник в доме, хоронить надо.
Устинья с Севкой два дня пробыли в хлопотах, причем Устинья не узнавала себя, – откуда в ней взялась прыть? Она ходила по дому, топила печь, стряпала, словно лет десять, по крайней мере, скинула с плеч. Уж не Маврин ли дух вошел в нее и родил новые силы?
А Мавра лежала в гробу, обмытая, помолодевшая, успокоенная, и люди, входя в избу проститься с ней, качали головами и говорили:
– Как богородица.
На третий день ее схоронили.
Устинья осталась одна, и на нее напала такая тоска, что она не знала, что делать. Это была не предсмертная тоска, которой мучилась последний день своей жизни Мавра, эта была грусть о человеке. За пятнадцать лет совместной жизни старухи стали ближе, чем родственники, каждая из них смотрела на другую как на свое второе я. За все время не было случая, чтобы они не только поссорились, но и попрекнули в чем-то друг друга. Обе понимали: живут только потому, что вместе, и каждая из них страшилась остаться одна.
– Хорошо тебе! Убралася! – завидовала Устинья Мавре. – А мне-то каково!
Севка навещал ее часто, чуть ли не каждый день, иногда оставался и ночевать. Он привозил ей баранок и сушек, которые Устинья размачивала в чае и ела. Но даже баранки и сушки, любимая ее еда, не утешали старуху.
Однажды, это было уже в середине лета, Устинья потихоньку прибиралась в избе и вдруг ясно услышала голос Мавры:
– Эй, старуха! Засиделась ты тут!
Устинья отворила дверь в сени – никого. Обошла вокруг дома, пошевелила палкой лопухи, росшие на месте гряд, – нет, никто не прятался в них. А между тем она могла побожиться, что ясно слышала голос своей подруги. Откуда этот голос? С того света? Или она так ясно представила Мавру, что в ушах зазвучал ее голос? Но, кажется, и не думала в эту минуту о ней.
«Это она за мной приходила. Видно, тоже стосковалась обо мне», – обрадованно подумала Устинья, и у ней сразу обмякли и отнялись руки и ноги. Она еле доплелась до избы, открыла сундук, достала узелок со смертным, положила на стол и легла на кровать.
Что стояло на улице – день или ночь, – она не знала, и сколько времени пролежала, – тоже не представляла, может, несколько часов, а возможно – сутки и больше. Она только чувствовала, как в ней угасает, замирает жизнь, но боли не было, а была даже отрада. В сознании вспыхивали короткие и яркие картины из ее прожитой жизни – то видела себя трехлетней девочкой с бабушкой на цветущем лугу. Устинья хотела удивиться, бабушка умерла давно, когда Устинья была еще ребенком, она ее редко вспоминала, но удивиться уже не могла и только глядела на свою бабушку – стоит перед глазами как живая. То ей виделся муж, молодой, в белой рубахе-косоворотке, то собственные дети. Виделись и картины труда: как жала, косила, как молотила цепами в риге, – такой слаженный стук стоял, что под него хоть пляши. Слышала запахи соломы, сена и льняного масла. Собственная жизнь ей представлялась то бесконечно долгой, то прошедшей за единый миг…
Приехавший на мотоцикле Севка увидел свою бабушку мертвой, уронил голову на стол рядом с узелком, где лежало смертное, и громко зарыдал.
Летние свидания
1
Каждое лето, который уж год подряд, Юрий Морозов ездил в отпуск только на свою родину в деревню. Он ждал отпуска с нетерпением, все усиливающимся с приближением лета, ходил по спортивным и охотничьим магазинам, выбирал спиннинги, удочки, рыболовные крючки, патроны; думал о том, как встанет со спиннингом на берегу реки, как разольется на треть неба закат и сонно будет шелестеть под ветром у его ног осока. Покупая патроны, он представлял себя бредущим в сумерках по лесной дороге с ружьем на плече. Кругом – покой, тишина. Юрий срывает ружье, вскидывает к плечу и стреляет в небо, на котором уже зажглись первые крупные звезды. Язычок пламени, лизнув темноту, прячется в стволе, ухо закладывает грохот выстрела, и по влажной, росистой траве с треском прокатывается эхо. Все это он испытал в прошлые свои приезды и хотел пережить вновь.
Морозов ждал и встречи с друзьями, которые, как и он, приезжали в деревню летом. Вечерами они сходились, рассказывали о своей жизни, вспоминали озорное детство.
– Помнишь, Мороз, как мы с тобой в лесу гряду выкопали и махорку посеяли.
– Помню. Каждый день ходили поливать.
– Ну и выросла махорка? – смеясь, спрашивал кто-нибудь.
– Да, прямо в пачках, первый сорт.
Тут раздавался такой хохот, что грачи на старых ветлах, как от выстрела, разом просыпались, взлетали и, галдя, кружились над сонной деревней.
Они засиживались за полночь, уже клонило в сон, челюсти сводила зевота, от которой сигареты больше не помогали.
– Может, по домам? – предложит один из них.
Но и после этого они еще посидят. Затем встают, пожимают друг другу руки, говорят:
– До завтра, – и расходятся, чувствуя тепло старой дружбы.
Эти вечера на завалинках с друзьями детства вспоминались Юрию целый год, звали его к себе, и на другое лето он снова ехал. Поэтому отпуск был еще временем встреч.
Порою весь месяц, пока он гостил, стояла жара, выгорали травы, желтели на березах и липах листья, и единственным желанным местом был истоптанный телятами берег реки. Устроившись возле куста ивняка, Юрий читал книгу. Солнце все сильнее припекало, меж лопаток струйкой стекал пот. Отбросив книгу, он прыгал в воду и плавал в холодной, сводящей судорогой ноги воде. Когда-то река была глубокой и многоводной, но теперь это был уже ручей, местами разлившийся бочагами. Поплавав, поныряв, он вылезал на берег и распластывался под горячим солнцем. За месяц он так загорал, что потом в городе его принимали за отдохнувшего на юге.
Но бывали и хмурые дни – по целой неделе тянулось ненастье, так что все время приходилось сидеть дома и видеть однообразную картину: исхлестанные дождем потемневшие избы, нахохлившиеся куры, прячущиеся под кустами сирени, большие прозрачные капли влаги, висящие на заборе. Но даже в такую погоду что-то грело Юрия, и отпуск его никогда не был испорчен, сколько бы ни длились пасмурные дни.
Каждый приезд особым чувством откладывался в его душе: то светлым и радостным, то грустным. Кого-то из друзей не было прошлый раз, кто-то был теперь. И сам он приезжал с разным настроением.
Одной встречи Морозов ждал особенно, хотя и боялся. Он даже перестал надеяться, потому что уже несколько лет подряд никогда не застава ее.
2
Морозов снова приехал летом, пропустив три года, за которые с ним произошло немало. Он женился, у него появился сын, продвинулся и по службе, – из мастеров шагнув в начальники смены. Жилищная проблема тоже разрешилась – из семейного общежития перебрался в новую двухкомнатную квартиру. Эти три года были трудными, хлопотливыми, но прожитыми не напрасно.
Жизнь его, похоже, входила в плавное русло. Теперь она спокойно потечет, думал Морозов, потому что молодость минула. Но в свои тридцать с лишним лет он выглядел молодо, на его лице как бы застыла добродушная улыбка.
Морозову снова хотелось встретиться с друзьями, узнать, что с ними стало, услышать, как по вечерам деревья вздыхают своими темными вершинами и в огороде за домом падают созревшие яблоки.
Он обязательно сходит на охоту. Как давно он не охотился, не проводил ночи в лесу у костра! Последние дни перед отпуском Морозов даже стал бояться, как бы не задержали на работе или что-нибудь другое не помешало ему уехать.
Но с первых шагов его ждало разочарование: никого из друзей не было на этот раз. Он совсем забыл: то, что случилось с ним, произошло и с его товарищами, да и сам он не был здесь три года и кто-то ждал его, спрашивал у матери, и та отвечала:
– Нет, не обещал он ноне приехать. Что будет до другого лета.
Ему впервые вдруг стало скучно в отпуске и нерадостными показались родные места.
К тому же погода стояла скверная. Было начало августа, и Юрий ожидал увидеть разгар лета, хотел покупаться в холодном бочаге реки, побродить по знакомым местам. Но август больше походил на осень. С севера плыли темные с серыми прожилинами градовые тучи, и на дню несколько раз припускался дождь с градом. Град вспенивал лужи, сплошь покрывал дорогу. Выглянувшее из-за туч солнце, по-летнему сильное, быстро съедало его, но все равно град оставлял после себя много бед: на поле хлеб полег, картофельная ботва стояла поломанная, землю под яблонями устилали недозревшие яблоки. Морозов не знал, чем заняться. Он немного помог матери по хозяйству. Мать старалась все сделать без него, чтобы сын только отдыхал.
Выручали книги, которые он захватил с собой. Он не хотел их брать, думая, что за встречами, за разговорами некогда будет читать. Но они оказались кстати. Лежа в избе на старом диване, он часами читал. Когда слышал шум дождя, морщился и старался глубже уйти в чтение. Выглянувшее солнце отвлекало, рассеивало внимание, но он не верил, что оно показалось надолго, и продолжал читать.
Так прошла целая неделя отпуска.
Однажды, когда он, как обычно, лежал на диване с книгой, мать, пройдя мимо него, сказала:
– Нынче Таня Соловцова приехала.
Если бы Юрий услышал мужское имя, то тут же бы отложил книгу, потому что надеялся, что кто-нибудь из друзей все-таки приедет и ему будет с кем коротать время, особенно вечера, которые так однообразны, пусты – уже и читать не хочется, и спать еще рано, а на улицу не выйдешь – сыро, грязно. Морозов с запозданием встрепенулся.
– Ты сказала, кто-то приехал? – спросил он мать.
– Да, Таня Соловцова. Она и прошлое лето гостила.
Юрий удивился спокойствию и равнодушию, с каким воспринял это известие. «Боже мой! – подумал он. – А как я страдал и мучился из-за нее. Да, все проходит, и ничего не остается». Когда-то он ехал сюда с тайным желанием увидеть ее, особенно в первые свои приезды, и, если будет такая возможность, отомстить ей за ту боль, которую она ему причинила. Затем это желание с годами потускнело, ему просто хотелось посмотреть на человека, которого он любил. А теперь даже и любопытства не было. Что если она растолстела? Это часто бывает с женщинами.
«Уйду на охоту, – решил Морозов. – Какая бы ни была погода, все равно уйду».
3
Он помнил болото, которое было в километрах трех от деревни и в котором водились утки. Если их никто не расшугал, то они должны быть и теперь.
Юрий пошел на охоту сразу после обеда, чтобы идти не спеша и на болоте осмотреться, куда лучше встать, перед тем как утки полетят на вечернюю кормежку. Погода как будто налаживалась. Ветер поворачивал на запад, реже шли тучи, дождь принимался всего два раза и был короче, дольше светило солнце, и на буграх уже успела обсохнуть земля. Но Юрий не хотел верить, что погода улучшается, думая, что так будет лучше, если не станет надеяться. Вдруг погода и в самом деле разгуляется и застанет его врасплох, неожиданно обрадует. Он собирался провести в лесу ночь и оделся тепло.
Над тропкой, греясь в отдаваемом ею тепле, столбом вилась мошкара – верный признак хорошей погоды. Но Морозов шел и старался этого не замечать. Лоб его покрылся испариной, ногам в резиновых сапогах было душно. Только пройдя половину дороги, догадался снять с себя теплую одежду.
Болото ему вначале не понравилось. В памяти оно, как и все, что связано с родиной, было больше. Может, усохло? Да и не похоже, что здесь живут утки. Но до их лёта оставалось еще много времени, а пока лишь ласточки стремительно носились над болотом, касаясь иногда своим крылом водной глади. С запада к нему круто опускалось поле со скирдами соломы, с востока вплотную подступал лес – березняк, осинник, с редким вкраплением елей, казавшихся темными на светлой зелени берез.
Морозов сидел у крайней к болоту скирды, курил, остывая от быстрой ходьбы, и думал, где ему лучше встать с ружьем. Решил, что лучше со стороны леса, не потому, что там должно быть больше уток, – тот берег представлялся ему красивей и манил к себе.
Пока обходил болото, наступил вечер. Солнце стояло еще высоко, но его лучи, освещавшие стену леса, стали розоватыми. Дважды из осоки потревоженные его шагами выпархивали чирки. Он водил стволом, но не стрелял, берег тишину болота. «Утки есть, – успокоенно думал он, – значит, охота будет».
Морозов облюбовал мыс с ивовым кустом и чахлой березкой. Добраться до него было трудно. Он чуть не черпал сапогами жижу, но упорно шел. Наконец встал на место и прислушался. Звенели комары, попискивали ласточки, гонявшиеся за ними. У противоположного берега крякала утка.
Начался лет. Утки появлялись с разных сторон и, почти не затормаживая, падали, шлепались о воду и сразу же начинали плескаться, добывая себе корм.
Болото стало представляться Юрию огромным, непроходимым, как в детстве. Как он мог скучать, когда оно рядом и каждый вечер прилетали сюда утки? Наверно, и болото скучало без него и ждало того часа, когда он придет на свидание с ним.
«Что же я стою?» – подумал Юрий и решил стрелять. Несколько раз промахнулся – утки летели стремительно. Наконец выстрелил и попал. На какое-то мгновение утка замерла, повисла в воздухе, а потом мягко, безжизненно упала в воду. В густом, насыщенном испарениями воздухе приятно потянуло порохом. «Хватит», – сказал он себе и стал только смотреть и слушать.
Морозов увидел, как туман ползет над осокой. Ему хотелось заметить, откуда он выходит. Но туман ниоткуда не выходил, а рождался в самом воздухе. Он быстро, на глазах, растекался над болотом, скрывал кусты, дошел до опушки леса, пополз на водой. Только там, где стоял Юрий, туман редел, словно боялся, подступиться к нему.
Солнце зашло за холм, но сумерки долго не наступали. Оглянувшись назад, Юрий увидел высоко в небе половинку молодого месяца, который начал разгораться, и воздух над болотом стал каким-то странным, точно сиреневым.
Морозов ушел с места только тогда, когда опустились сумерки. Осока и камыш стояли мокрые. К поясу его была привязана тяжелая утка. Он брел медленно, чтобы случайно не оступиться и не зачерпнуть сапогами воды. Раздвигал стволом высокий камыш и приминал его ногами. В оставленных им следах долго пузырилась и кипела вода, то втягиваясь вглубь, то ключом поднимаясь вверх. Делалось жутко – вдруг провалится в трясину. Но этот страх был приятен. Как ни осторожно выбирался, на берег ступил мокрый по пояс.
Чтобы согреться, быстро пошагал в обход болота. Под скирдой остался рюкзак с едой и лишняя одежда. Он шел и глядел на болото, которое уже заволок туман. Только кое-где торчали макушки берез. Он покопался в соломе, надел фуфайку, достал рюкзак, отрезал ломоть хлеба, наложил на него сала и стал есть, откусывая большими кусками и глядя в ночь. С сизого неба ярко-ярко светила половинка месяца. Но его света было мало, чтобы разогнать сгущающуюся тьму. Тень от скирды и от леса, который был неподалеку, только намечалась.
Морозов сидел, сдерживая в себе непонятный восторг. Неделя уныния кончилась, охота словно очистила его, сознание стало ясным. Он вспомнил, что приехала она.
4
Юрию Морозову казалось, что он был влюблен в Таню Соловцову с тех пор, как стал помнить себя. Они были ровесниками и жили неподалеку друг от друга. Видя ее, он всегда сильно смущался, и она тоже стеснялась его. Эта взаимная застенчивость не осталась незамеченной, и их уже в детстве дразнили женихом и невестой. Но по-настоящему любить ее он стал, когда им было лет по семнадцати. Именно тогда он перешагнул через свою робость и остался с ней наедине. Увести с гуляния девушку и как можно дольше просидеть у кого-нибудь на крыльце, у них, подростков, считалось чем-то вроде рыцарства, как у мальчишек умение хорошо плавать, нырять, ездить верхом на лошади.
