Текст книги "Разные лица"
Автор книги: Семён Работников
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)
Таня Соловцова была самой красивой девушкой в деревне. Всегда хотелось смотреть в ее большие голубые глаза, цвет которых оттеняли темно-русые волосы.
Они облюбовали себе крыльцо у одинокой женщины, жившей на краю деревни. К дому подступал лес и таинственно глядел на них из темноты. Вскоре они подружились и с женщиной, хозяйкой дома. Она, как добрая колдунья, опекала, оберегала их. На третий или четвертый раз они нашли на крыльце чистый половичок, разостланный так, чтобы было удобно сидеть вдвоем, потому что крашеные ступеньки холодили. Иногда она выходила к ним и спрашивала:
– Это вы Юра с Таней?
– Да, – отвечал Морозов, а Таня пряталась за его плечо.
– Сидите, сидите. Я только вот… – Было видно, что женщина вышла только затем, чтобы взглянуть на них, прикоснуться к их молодости, красоте.
– Не мешаем мы вам? – спрашивал Юрий.
Тут женщина махала руками.
– Что вы, что вы! Сидите хоть до утра. Мне с вами повадней. Слышу, живые души на крыльце сидят.
Она стояла ровно столько, чтобы не надоесть им, и уходила в дом.
В душе Юрия происходило что-то важное. Хотелось рассказать Тане о том, что он испытывает, но то ли от неумения выразить это в словах, то ли от робости Морозов молчал. Но и без слов многое им было понятно. Запах скошенной травы или поспевающей ржи, разные звуки, особенно скрип дергача в пойме реки, заставляли замирать сердце от нежности.
Таня Соловцова училась в районном городе в педучилище и с весны каждый день ездила на автобусе домой. Юрий всегда ее встречал. Шоссе было в полутора километрах от деревни, в лесу. Он выходил заранее и шел, по мере приближения к шоссе наполняясь отрадным чувством, мимо дубов, ореховых кустов, берез, которые, думалось, как и он, ждали ее. До прихода автобуса оставалось много времени, и он залезал на самое высокое дерево, садился в развилку сучьев и глядел на дорогу. Подъезжал автобус. В дверях мелькало знакомое платье. Она шла, напряженная, не глядя по сторонам. Он, казалось, по одному воздуху спускался с дерева, стряхивал с брюк кору и не спешил выходить, из-за веток наблюдая за ней. Она чувствовала присутствие Юрия, останавливалась, глядела в его сторону и приказывала:
– Выходи!
Он вставал перед ней. При свете дня они некоторое время терялись. Потом смущение проходило. Иногда они возвращались к шоссе, садились на бугор и наблюдали за проносившимися машинами. Шоссе было бойким. Оно словно завораживало их, говорило о странствиях и приключениях. Случалось, шофер высовывал голову и что-то кричал им.
– А-а-а!.. – разрывал ветер его слова.
Они заходили в глухую чащу и там, скрытые ото всех, долго целовались.
Таня закончила училище, и ее направили на работу в Сибирь. Они не знали, что такое разлука, и радовались расставанию как чему-то новому в их жизни. Вскоре и Юрия Морозова взяли в армию. Целых два года прослужил он на севере.
Возраст ли добавлял что-то новое в их отношения, действовала ли разлука или огромное расстояние, которое легло между ними, но только с зимы тон писем, которые они часто писали друг другу, переменился. До этого они дышали прежним чувством, воспоминанием деревни. Теперь же появилось какое-то сомнение.
Получая ее письма, он торопливо читал, отыскивая желание, водившее ее рукой. Потом переписка оборвалась. Через месяц из письма матери он узнал, что Таня вышла замуж.
Может быть, в другой обстановке Морозов не стал бы так переживать, но здесь все располагало к этому, – через день караульная служба, уединение на посту. Ему было не столько горько, сколько досадно – самолюбие его было уязвлено. Он-то думал, что их любовь особенная, не похожая ни на какую, любовь с детства, деревенская, в ней много поэзии, ведь их свидания проходили не на танцплощадках в городских ухоженных парках, а на лесных тропинках, на крыльце избы, на берегу реки, у стога сена, у выбитого в траве пятачка около сельского клуба под скрип гармони или баяна.
Его самолюбие саднило, как содранная кожа. Однажды, в свой первый приезд в деревню, в густой августовской тьме Юрий, как вор, подкрался к дому, глянул на крыльцо, где они когда-то сидели вдвоем и где им было так уютно, и прежнее чувство, словно оно тут без них жило все эти годы, пахнуло ему на душу. Морозову стало пронзительно грустно. Казалось, он больше не познает счастья любви. А было ему тогда чуть больше двадцати лет.
5
Морозов так и не уснул. В скирде попискивали мыши. Под утро стало холодно.
Остаток ночи Юрий провел на опушке леса у костра. Костер потрескивал, освещая ореховые кусты и осину, на которой стволом вниз висело его ружье. Закрапал дождь, и он огорчился, что утренняя охота будет испорчена. Но, видно, это была последняя маленькая тучка. Она быстро прошла над головой, и снова засветились звезды, ярко горела луна, клонившаяся к закату.
Он сидел на пне и шевелил палкой в костре. Вверх поднимались искры, похожие на звезды, а звезды на небе начинали представляться негаснущими искрами его костра.
Куда ушла из него та боль? Теперь ему приятно вспоминать о своей юношеской любви. Он испытал любовь, и было в ней все: и радость, и муки.
Его стало клонить в сон, хотелось упасть на землю и уснуть. Ресницы преломляли свет костра, и в дремлющем сознании возникали странные цветные картины. Красные, желтые, зеленые круги быстро вращались. Он напрягал волю, чтобы остановить вращение, но круги не подчинялись ему.
Морозов вздрогнул и разом очнулся. Он чуть не свалился с пня. Посмотрел на посеревшее небо и напугался, что проспал. В лесу было еще сумрачно, а на поле уже рассвело. Вся низина покрыта таким густым туманом, как будто там разлилось озеро с беловатой водой. Утки уже летали. Он торопливо вскинул на плечо влажное от росы ружье и пошел к болоту, которое веяло ему в лицо сыростью и прохладой.
6
Не встретиться им было невозможно, и они увиделись на другой день в тесном проулке под ветлами. Оба не успели ни испугаться, ни смутиться. Юрий остановился, охватывая ее взглядом, а Татьяна шла к нему навстречу. Она была по-прежнему красива, только красота стала зрелой. Татьяна, видно, понимала это и смело шла к нему. Обручального кольца на руке не было.
– Здравствуйте, – сказала она, останавливаясь перед ним. – Сколько же лет мы не виделись?
Голос ее тоже несколько изменился.
– Лет двенадцать-тринадцать, наверно, – ответил Юрий.
Он немного смутился, закурил и приглаживал волосы на затылке. А она держалась уверенно, и тени смущения не было в ее голубых глазах.
– Вы редко приезжаете сюда? – спросила Татьяна.
– Каждый год ездил. Только вот последние три года пропустил.
– А я, видно, стала бывать здесь, когда вы перестали… Как проводите время?
– Вначале скучал. Да и погода была плохая. Но вчера отправился на охоту и повеселел.
– Вы разве охотник?
– В душе. Охотиться же приходится редко.
Стоять долго было неудобно – и так какая-нибудь старуха уже смотрела ни них через частокол. Татьяна поняла это и медленно пошла по тропке.
– Сегодня в клубе кино. Вы придете? Хотелось бы узнать, как вы живете, – сказала она.
– Постараюсь прийти.
Юрий тоже пошел в другую сторону. Несколько раз он украдкой смотрел ей вслед.
Придя домой, он не мог ни на чем сосредоточиться и не слышал, о чем его спрашивала мать. Татьяна стояла перед его глазами – другая, изменившаяся, вытесняя ту, прежнюю.
Деревенский клуб был кирпичный, типовой, с мягкими креслами, но народу в нем собиралось намного меньше, чем во времена его юности. Тогда, если показывали кино, народу набивалось целый зал, сидели на грубых расшатанных скамейках, которые иногда даже ломались.
Морозов вошел в зал и сел с краю в кресло. Татьяна была уже здесь. В кино пришло всего человек пятнадцать подростков и несколько пенсионеров.
Во время сеанса Юрий иногда смотрел в ее сторону. Она казалась сосредоточенной, но лицо ее почему-то представлялось грустным, хотя он не мог в сумраке видеть его выражения. Ему тоже стало грустно. Как сложилась ее жизнь? Что она испытала за эти тринадцать лет?
Кино кончилось, зажгли свет, и все стали расходиться. Юрий увидел ее, как только глаза привыкли к темноте. Она тихо шла по сереющей дороге, и одиночеством веяло от нее. Заслышав шаги, она пошла еще тише, затем остановилась, поджидая его, и они пошагали рядом. Миновали последние избы и оказались за околицей.
– Сядем, – предложила Татьяна.
Здесь когда-то стоял тот самый дом, на крыльце которого они любили сидеть, – от него осталось лишь несколько бревен. Лес разросся и подступил ближе.
– Ну, рассказывайте, как вы жили, как живете, – попросила она.
– Как? Закончил вечерний институт, работаю на заводе… Женат, растет сын… – глухо отвечал Морозов.
– Очень подробно, – усмехнулась Татьяна. – Вы счастливы?
– У человека счастье остается позади или он ждет его впереди, а о настоящем никто определенно не скажет.
– Да, наверно, это так, – согласилась она.
– Обо мне интересного рассказывать нечего. Вы-то как жили все эти годы?
– О-о, у меня совсем неинтересно. Ращу дочь, уже большая, двенадцать лет. А с мужем я разошлась.
Юрий чуть не спросил ее, почему, но вовремя сдержался. Он сказал:
– Вы живете там же, в Сибири?
– Нет, уже переменила много мест. Кочевница, цыганка… Сейчас я живу в небольшом поселке недалеко отсюда. Захотелось поближе к старикам.
С Морозовым стало твориться что-то странное. Слыша ее голос, он переносился в прошлое. Ему казалось, что он – восемнадцатилетний и никуда не уезжал из деревни, каждый вечер они сидят на бревнах, оставшихся от дома, и он в любое время может обнять ее за плечи и прижаться к ее губам. Звездное небо, знакомые с детства запахи, шелест близкого леса – все это помогало ему забыться.
Морозов видел в ней близкое. Ведь чуть ли не с детства он любил ее, и они предназначались друг для друга, но этого почему-то не произошло. Они повернулись, нечаянно коснулись рук и в одном порыве разом кинулись в объятия.
– Ты вспоминал обо мне? – спросила Татьяна.
– Часто. Первые годы я и приезжал сюда, чтобы увидеть тебя.
– Это правда? Почему же я не знала, что ты ждал меня здесь? – В ее голосе слышались слезы.
7
Они встречались с большой осторожностью в лесу и уходили подальше от деревни. Погода установилась теплая, сухая, словно она была за них. Ничто не напоминало о прошлых дождях. Дороги давно подсохли, и от проехавшей машины тянулся хвост пыли. По голубому небу белыми лебедями плыли облака. Только где-нибудь в лесу на узкой дороге в глубокой выбоине оставалась вода, по которой скользили водомерки и плавали листья, преждевременно упавшие с деревьев. Вода была чистой, отстоявшейся, как родниковая.
Встречались они на одном и том же месте – на опушке леса у старого раскидистого дуба, который Юрий помнил с детства и который за это время почти не изменился. Обычно Морозов приходил намного раньше, шел в глубь леса, искал грибы или, замерев, слушал тишину. Лес хранил их тайну. Он был добрый и мудрый, этот лес, как столетний старик, знал наперед, что у них будет, но до поры до времени укрывал их от чужого глаза.
Морозов смотрел на часы и спешил назад. Иногда Татьяна уже ждала его, прислонившись к дубу. Но чаще он сам прижимался к стволу спиной и глядел на дорогу, ведущую в деревню. Вон она показалась из-за угла дома и идет к нему, держа на согнутой руке небольшую корзину. Она приближалась, и Юрия все сильнее охватывало волнение. Все в ней его трогало, даже заколка в волосах.
Только однажды он подумал, зачем нужна она ему теперь? Почему он стоит здесь, боясь, чтобы никто их не увидел? Ему захотелось убежать и спрятаться. Она была наблюдательной и, подойдя к нему, почувствовала это. Ее лицо сразу стало скучным. Но так было только раз.
Встретившись, они шли, куда глядели глаза, – лесными тропинками, опушкой леса, берегом реки, краем овраги. Все места хорошо знакомы с детства, они словно искали забытые здесь чувства, искали самих себя.
– Родители меня спрашивают, почему я грибов не приношу. Другие таскают бельевыми корзинами, – смеялась Татьяна.
– Сегодня надо набрать, – говорил Юрий.
Устав, они садились в укромное место на разостланный Морозовым пиджак.
Она много рассказывала о себе.
– Почему у нас тогда все так получилось? – спрашивала Татьяна и начинала рассуждать. – Нет, ты не виноват. Виновата я. Может быть, я тебя мало любила? Нет, я любила, сильно любила. Но эта разлука… Понимаешь, девушка по-другому все воспринимает. Она должна торопиться, спешить, иначе может остаться одинокой на всю жизнь. Мне тогда так казалось. И тут рядом со мной появился человек, которому я очень нравилась. Я сама от себя не ожидала этого. Вышла замуж, не подумав, не оглядевшись.
Началась семейная жизнь. Я к ней относилась очень серьезно. Родился ребенок. Но трудно притворяться, что ты любишь, когда на самом деле совсем равнодушна к человеку. Он это видел. Начались упреки, ссоры. Жизнь с каждым годом делалась невыносимой, и мы разошлись.
Почему опыт приходит так поздно? Теперь я бы готова ждать десять, двадцать лет. Жизнь всегда отплачивает человеку за все.
Они говорили обо всем, только будущего не касались.
Вставали и шли, если было еще рано, дальше, а если поздно – возвращались назад. Иногда они заходили в соседние деревни, где их не знали, и брели по тропинке мимо домов, глядя на палисадники и на окна, заставленные цветами. Заглядывали в колодец и опускали ведро. Подняв наверх, припадали губами и пили через край студеную воду, проливая себе под ноги. Им доставляло радость видеть и прикасаться ко всем предметам, с которыми было связано детство и юность.
Порою они уходили так далеко, что вечер заставал их в поле или лесу.
8
Их все же кто-то заметил, и дома у Морозовых разразился скандал. Мать требовала, чтобы Юрий немедленно возвращался назад в город.
– Езжай, нынче же езжай!.. Я тебе не находила жены, ты ее нашел сам! Значит, обязан жить! А ребенок? Что он, сиротой будет? – криком кричала она.
– С чего ты, мать, взяла, что я хочу их оставить? – спрашивал Юрий.
– Что было между тобой и Татьяной – то быльем поросло! – твердила мать свое. – Ты не должен был теперь ее видеть. Она бросила мужа и ищет другого. В два счета может тебя обротать.
– Со мной-то это не так просто. У меня есть воля.
– Я ей плюну в лицо!
– Мать, ты не сделаешь этого! – напугался Юрий.
– Я ей все прямо в глаза выскажу!
– Успокойся. Я завтра уеду. Только, ради бога, ничего не делай.
Мать, конечно, права: он не должен был с ней встречаться. Ему всегда казалось, что он любит свою жену; Юрий и в мыслях не держал, что между ними может что-то произойти. Разлюбил ли ее – он не знал. Но он забывал ее, проваливаясь памятью в прошлое, забывал, гуляя целыми днями по лесу. Порою Морозов чувствовал, что воля его как бы парализована, он уже не владеет собой. Ему было хорошо с Татьяной, пропадавшей где-то целых тринадцать лет, уже умершей для него и вот неожиданно воскресшей. Значит, не случайной была юношеская любовь, раз их снова потянуло друг к другу.
Если бы она что-то требовала от него… Похоже, она не надеялась ни на что, живя минутой счастья, по которому так долго скучала. Какой он оставит ее? Еще более несчастной, готовой наделать новых ошибок?
Она была его первой любовью. Чувство к ней, похожее на светлое легкое облако, он носил в груди. Оно грело его, когда он вспоминал свою жизнь. Теперь то прежнее чувство заслонило другое, мучительное, тяжелое.
Мать точно осветила вокруг ярким светом. Она горячилась из-за любви к сыну, оберегая созданную им семью.
Вечером, когда они сидели на бревнах, Морозов сказал, что завтра уезжает. И сразу темнота сгустилась вокруг них, и одинокой показалась береза, под которой они сидели.
– И мне скоро уезжать, – ответила Татьяна, помолчав.
– Хорошее было лето.
– Да, очень хорошее. Я долго буду его вспоминать.
Сейчас они сделают несколько шагов в разные стороны и снова исчезнут, пропадут друг для друга. Когда они встретятся и встретятся ли? Хотелось задержать время, побыть еще немного вместе. Они глядели друг на друга, чтобы запомнить, но темнота скрывала их лица.
Юрий взял ее за руку у локтя и потянул к себе, и она с готовностью прижалась, уткнув лицо в его плечо. Ее грудь вздрагивала. Он и сам бы плакал, если бы мог. Но звезды на небе все равно дрожали, как будто в его глазах стояли слезы.
Они оторвались друг от друга, и сразу ему в лицо подул холодный ветер осени.
Родные места Морозов всегда покидал с сожалением. Но мысль о том, что через год он вернется, успокаивала его. Жалко было оставлять старуху-мать. Что она будет делать долгими осенними и зимними вечерами одна в большом доме, когда в окна хлещет дождь или пурга бросает пригоршни снега?
Нынешний отъезд не походил на предыдущие. Ему казалось, что он жил полной жизнью только здесь, на этих полевых дорогах, в осиновых и березовых лесах, и Юрий отрывал себя от них, как отрывают присохшую повязку с больного места.
Станция была в двенадцати километрах от деревни. Морозов стоял на платформе, залитой солнцем, с чемоданом у ног и ждал поезда. Он думал о том, что через несколько дней Татьяна тоже будет уезжать отсюда, встанет на это же место и, конечно, вспомнит его.
Подошел поезд. Юрий пропустил всех вперед, едва успел войти, как поезд тронулся. Он остался стоять на площадке, отсюда, представлялось ему, будет ближе к тому, что покидал. Железная дорога огромной дугой огибала те места, по которым он недавно бродил с ней.
Егор да Марья
Глядя на жизнь Егора и Марьи, вначале можно подумать, что между случайными людьми может быть больше уважения, чем между мужем и женой, прожившими вместе три десятка лет. Редкий день Марья не срамила Егора: он и бездельник, и пьяница, и такой-сякой, хотя Егор не был ни бездельником, ни тем более пьяницей. Ругать мужа для Марьи стало привычкой, и она придиралась к каждому пустяку: то оставил грязный след на полу – совсем не ценит ее труд, – то не тех дров принес – и уж коли расходилась, то останавливалась не скоро, и слышно было через два дома, как она честит Егора. Марья искренне полагала, что ежели мужа не ругать, то он испортится. Жизнь, можно сказать, только и держится благодаря ее ругани, ведь мужики такой народ, что ничего без баб не могут, за ними нужен глаз да глаз.
Егору уже далеко за пятьдесят. Небольшого роста, худой, со светлыми редкими волосами на черепе, голубыми глазами, курносый, он похож на подростка, хотя лицо и изборождено морщинами. Вынослив он необыкновенно и может целый день, с раннего утра до позднего вечера, работать топором, таскать воду, делать самую тяжелую работу.
Марья почти на десять лет моложе его, и теперь производила впечатление красивой женщины. А какой она была в девятнадцать лет, когда выходила замуж за Егора?! На стене в рамке висела единственная фотография тех лет, сделанная заезжим фотографом. На фоне бревенчатой стены сидела девушка и прямо-таки пышела красотой и здоровьем. Управляясь по дому, Марья изредка взглядывала на свое тридцатилетней давности изображение и тяжело вздыхала.
Красотой и покорила она Егора. За пять верст бегал он к ней на свидания, рискуя боками и головой: его родная деревня враждовала с Марьиным селом, и парни за такую красивую девушку могли запросто избить его. Егор сильно рисковал, особенно первое время, когда приходил на гуляние и натыкался, как на каменную стену, на враждебное молчание толпы. Он видел на себе злые взгляды и каждую минуту ожидал сзади удара колом по голове, который разом перевернет мир или совсем погасит его. Если бы Егор хоть раз струсил, быть бы ему биту, но смелость и уверенность спасли его. Он приходил всегда один, приходил явно не для драки, а из-за девушки. Нападать толпой на одного человека не к лицу; драться же на кулаках один на один Егор готов в любую минуту и мог уложить кого угодно.
Правда, к этому времени у него был уже немалый жизненный опыт. На долю Егора и его сверстников выпала не война, а долгая служба в армии. Служил он восемь лет, взяли мальчишкой, а вернулся мужчиной, так что мать не узнала собственного сына. В саперной части, работая топором, он накачал мускулы и стал очень сильным, хотя и уступал многим в росте. На гулянье же в основном собирались парни лет по девятнадцати, допризывники. Они, несомненно, чувствовали превосходство над собой Егора, и мало-помалу их враждебность сменилась равнодушием, а потом – любопытством. Собрав вокруг себя кружок, Егор любил порассказать, где служил. А за восемь лет где он только не побывал! И в Польше, и в Германии, и на Севере, и на Дальнем Востоке – там он застрял на целых четыре года.
Да и любовь Егора, парни опять-таки это замечали, была такой упорной, настойчивой, что ей нельзя ничем помешать.
Приходил он каждый день, в любую погоду. Хоть град с куриное яйцо падай с неба – Егор тут как тут, стоит, первое время в гимнастерке без погон и галифе, пыхает дешевой папиросой и поглядывает на собравшуюся молодежь. Машу его взгляд обтекал, он стеснялся при всех глядеть на нее, но она была центром мироздания, и он видел Машу даже с закрытыми глазами, она проникала в него как яркий свет.
Только уже в глубоких потемках, когда все начинали расходиться, Егор осторожно приближался к Маше и уводил куда-нибудь на крыльцо.
Так продолжалось с полгода. В осенний вечер, когда землю сковал мороз и в воздухе кружились редкие снежинки, словно проверяли, можно ли ее укрывать, Егор предложил Маше выйти за него замуж. Маша молча выслушала.
– Завтра отвечу, – степенно сказала она.
Несмотря на то, что она была моложе, Егор не ощущал над ней превосходства, напротив, казалось, что эта девушка, дальше своего районного города нигде не бывавшая, старше и опытнее его. От нее исходила внутренняя сила, и Егор робел. Он и целовал-то ее редко и никогда не лез с руками.
Егор пошагал домой, понуря голову. Что ежели откажет? «Завербуюсь куда-нибудь подальше и сгину», – думал он. Так растревожил себя подобными мыслями, что всю ночь не мог уснуть, ворочался с боку на бок, курил, заставляя мать на печи кашлять.
Но его ждал не отказ, а согласие. Правда, Маша поставила условие, что жить будут у нее. У ней был вдовый старик-отец. Не бросать же его одного. Такому условию Егор только обрадовался: он работал плотником в поселке, и отсюда до него рукой подать, из своей же деревни Егору приходилось топать верст шесть. В его маленькой деревушке жизнь еле теплилась, когда как здесь, в Марьином селе, если не била ключом, то во всяком случае текла оживленнее. Конечно, оставлять старуху-мать, ждавшую его восемь лет, не совсем удобно, ну да ведь не за тыщу верст уезжает, всегда сможет навестить и помочь по хозяйству.
И жить бы им долго и счастливо, но тут в их жизнь стал встревать Марьин отец – Герасим, невзлюбивший своего зятя. Обычно в жизнь кто-то вмешивается.
– Ну и нашла сокровище! От горшка два вершка, – бормотал он в бороду, но так, чтобы Егор слышал.
Герасим был пугалом всего села, поэтому неудивительно, что он не жаловал зятя; думалось, ему доступно одно чувство – ехидство и злоба. Терпел он только дочь, да и то потому, что она стирала, готовила еду.
Герасим при любой возможности старался сделать людям какую-нибудь пакость. Стоит бабе зазеваться у колодца, как в ведре у ней оказывалось собачье дерьмо. Соседям белье на проулок нельзя было вешать, иначе Герасим, улучив момент, измажет его грязью. Даже безобидную корову, проходившую мимо него, он пинал под брюхо.
Герасиму тоже, конечно, платили тем же, но он готов был к любым неожиданностям.
И все же однажды его напугали чуть ли не до смерти. Герасим работал ночным сторожем, обходил село и выбивал на подвешенном к столбу лемехе часы: одиннадцать, двенадцать, час, два. До утра он не дотягивал и шел спать. В августовскую темную ночь, когда Герасим только что пробил двенадцать раз и хотел уходить от столба, на котором покачивался лемех, позади послышался шорох. Старик оглянулся – неподалеку махало крыльями белое привидение. Герасим упал на колени, успев сказать одно слово:
– Грешен, – да так и остался стоять.
Перепугавшаяся за старика девушка, а это она изображала привидение, накрывшись простынью, крикнула парням. Те подошли, подняли Герасима и под руки повели домой.
– Ох, ребята! – бормотал Герасим, качая бородой. – Что видел я. Вам в жисть такое не увидеть. По мою душу черт приходил, но почему-то в бабьем обличий.
Но и этот случай не изменил Герасима.
Егор находил в своей миске то таракана, то мочалу, а в сапогах – мышей, лягушек и догадывался, чьих это рук дело.
В конце концов терпение Егора лопнуло.
– Не могу я больше жить так, Марья, не могу. Рука зудит дать ему как следует. Но не хочу я об него руки марать. Пошли в мою деревню. Мать у меня золотая, нам не помешает. Или буду в поселке комнату просить.
– А куда я отца дену?
– Какой это отец!
– Какой-никакой, а отец. И бросать мне его – перед людьми срам.
В тот же день Егор собрал пожитки и перенес в свою деревню.
А Марья, осунувшаяся и постаревшая сразу на несколько лет, хлопотала по хозяйству и старалась делать вид, что ничего не произошло. Герасим ликовал, брал метлу и мел проулок, траву перед домом, как бы заметая следы зятя.
– Рази это мужик? Так, замухрыжка. Едри его в корень. Один звук, скворец. Давно до него добирался. Хорошо, что ушел. А то бы я ему!.. В навозной куче, чай, отыскала.
Марья, шедшая в это время с подойником со двора, покраснела, будто ее обдали паром.
– Ну, разбил нас? Доволен? Радуйся! Кого я нашла? А это уж не твоего ума дело. Ты весь белый свет ненавидишь. Но только по-твоему не будет, все равно я с ним жить стану.
– Иди беги за ним, как собачонка! Иди живи там. Бросай отца. От теперешних детей ждать добра нечего.
– Тебе ли говорить о добре?!
– Давай срами родителя…
Марья не бросила отца и не ушла жить к Егору, но каждый вечер, придя с работы и управившись по хозяйству, если стояла ведренная погода, набрасывала на голову нарядный платок и уходила за село.
Егор по-прежнему работал плотником в поселке, хотя теперь путь его значительно удлинился. Там, где дорога ближе подходила к селу, они и виделись. Марья приходила на свиданья к мужу не с пустыми руками, приносила топленого молока, сдобных булок. А Егор дарил жене подарки, купленные в поселковом магазине.
Чтобы не попасться людям на глаза, они уходили в рожь, раскладывали еду и ели, глядя на закат, в мыслях угадывая погоду на завтра – ведро или дождь, увидятся они или нет. А потом Егор обнимал жену. Они вдыхали запахи земли и поспевающей ржи, укрывшей их и перекатывающейся над ними, слышали перезвон кузнечиков и крик дергача то далекий, то совсем близкий, видели в вышине звезды.
– Как бездомные мы с тобой, – сетовала она.
– А может, Марья, так и лучше, – утешал ее Егор. – Словно ты не жена мне, а все еще невеста. И каждый вечер ходим на свиданья.
Женившись, Егор стал звать ее Марьей. Русские крестьянки после замужества быстро стареют.
Как они ни прятались от человеческого глаза, их все же замечали. Одни шли мимо, отвернувшись, чтобы не смущать, другие, поозорней, вступали в разговор.
– Ты бы, Марья, заместо-то бидона с молоком охапочку бы сена из дома захватывала.
– Они так любят друг друга, что им и земля пухом кажется, – говорил второй.
Марья глядела поверх ржи.
– Ушли, зубоскалы проклятые. Им бы только посмеяться.
– Чай, ты мне не полюбовница, а жена, – утешал ее Егор.
Герасим, конечно, не мог запретить Марье видеться с мужем. Он даже побаивался при ней говорить о Егоре, не то – чего доброго – кинет, бросит и уйдет к мужу. Но, когда она уходила на свидания, Герасим выскакивал на проулок и, если поблизости стоял народ, распинался:
– Пошла, пошла! Платок новый одела. К кому пошла? Зачем? Вон вышагивает. Довольная. Бидончик несет. Нате ешьте-кушайте. Я еще вам принесу. Тьфу!.. Глаза бы мои не глядели!
Народ, слушая его, посмеивался, а Герасим, принимая это как сочувствие ему, расходился пуще и только перед возвращением Марьи умолкал.
Хорошо было Егору и Марье любить друг друга летом во ржи, когда стояла сухая теплая погода, когда полыхали зарницы и скрипел дергач. Но были же и дождливые дни, небо заволакивалось тучами, и неделю, а то и дольше лил дождь, рожь мокла, склонив колосья, по бороздам текла вода, отвергнутая перенасытившейся землей, в низинах скапливались лужи, дороги развозило от грязи, неуютно делалось в мире. А зимой, которая начинается в ноябре и кончается в марте? А осенняя непогодь и весенняя распутица, отнимавшая еще два-три месяца?
Так продолжалось ни много ни мало – почти шесть лет.
Испокон веку заведено – в страстную неделю мыли избы, отскабливали с потолков сажу, накопившуюся за долгую зиму, с углов снимали паутину. С утра Марья с бабами наводила порядок в своей избе. Герасим накаливал в печи камни, бросал их в чан с водой и тут же закрывал половиком, чтобы не упустить пар. Раскаленные пудовые камни верещали, отдавая жар воде. Герасим отдувался и отворачивался, чтобы не обожгло бороду. На баб, стоявших на козлах и терших хвощом и металлическими щетками потолок и стены, поглядывал злобно, но помалкивал.
К обеду работа была закончена, и изба стала пахнуть сыростью и чистотой. Бабы поели и отправились мыть к соседке.
Марья вернулась только ввечеру, сильно уставшая.
– Ты бы, тятя, корове дал. У меня руки-ноги отнимаются, – сказала она.
Обычно Марья не доверяла отцу кормить корову, да и корова ничего не брала из его рук.
Герасим надел старый полушубок, зажег фонарь и вышел на двор.
Вскоре Марья услышала тревожный рев коровы, сразу поняла, что-то случилось, и кинулась из избы. Посреди двора ничком лежал Герасим, фонарь, мигая и чадя, валялся на боку, и из него вытекал керосин. Корова металась в хлеву и трубила.
В первую очередь Марья подняла и поставила фонарь, а затем уже подошла к отцу. Он был мертв. Последнее время Герасим жаловался на сердце.
Все забыла Марья: как отец мешал ей жить, как издевался над ее мужем, отчего ему пришлось уйти, как они украдкой виделись в поле – и заголосила, запричитала, склонясь над мертвым телом.
Она втащила отца в избу, раздела и накрыла простыней. Никакой усталости теперь не чувствовала, ей казалось, что может работать целую неделю, не ложась спать и не отдыхая. В первую очередь решила известить мужа. Заперев дом и не сказав никому из соседей о смерти Герасима, чтобы не тревожить их, она пошла по улице, миновала последний дом, оказалась в поле и пошла быстрее, глядя на полоску зари. Дорога за зиму хорошо наезжена, чернела оброненным сеном и навозом. В низине ее уже подтачивала вода, и Марья проваливалась в ямы, оставленные конскими копытами. Дорогу пересекал глубокий овраг, Марья шла и все время думала об овраге, как перейдет через него. В водополье там всегда сильно разливалось. Подойдя к оврагу, остановилась. В сумерках вода, струившаяся по дну, представлялась черной, почти дегтярной. В самом узком месте чьей-то заботливой рукой было переброшено бревно. Держась за наклонившуюся ольху, Марья боком стала двигаться по бревну, но у самого берега не удержалась и плюхнулась в воду. К счастью, здесь было уже неглубоко, по колено. Чтобы согреться, прибавила шагу и шла-бежала мимо ореховых кустов, распустивших сережки, мимо скирд соломы, серевших на поле.
