Текст книги "Разные лица"
Автор книги: Семён Работников
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц)
10
Тихон Патрикеев, как только Егорка подошел к мужикам, стал почему-то приглядываться к нему. Егорка, чувствуя на себе его взгляд, смущался и отворачивался. Что это он так на него смотрит?
Мужики перешли на колхозные дела, поругивали, как водится, председателя. Похоже, они не расскажут больше ничего интересного. Егорка проголодался и, договорившись встретиться с Колькой немного погодя, на гулянье, пошел домой. Тихон поднялся с бревен и пошагал следом за ним.
– Погодь-ка, Егорка, – сказал Тихон, когда они дошли до его дома.
Он вошел в избу, а Егорка остался ждать на проулке, недоумевая, зачем понадобился. Тихон появился на крыльце.
– Подь сюда, – и поманил скрюченным у самого носа пальцем.
Егорка подошел.
– На! – в руках у Тихона была трофейная губная гармошка, как жар, горевшая на солнце.
– Мне?! – не поверил Егорка.
– Тебе. Бери, бери!
Егорка хотел поблагодарить, но слово застряло у него в горле. Тихон ушел, а Егорка стоял, вертел в руках гармошку и не верил в неожиданно свалившееся на него счастье. Ему казалось, что Тихон передумает, вернется и заберет назад свою гармошку. Пьяный он, что ли? Егорка медленно пошел от дома, зашел за угол и только тут понял, что гармошка стала его собственной. Он поднес ее к губам и дунул, и сразу мир зашатался, радостно-хмельной, засмеялось на небе солнце, заплясали облака. Он дул в левые дырки – гармошка пела басом, в правые – тоненько пищала, а если провести ее по губам быстро-быстро – выходило совсем здорово! Не поверит Колька, когда он ему расскажет.
Потом Егорка стал думать: почему Тихон подарил ему гармошку? Не из-за рассказа же Егорки об отце? О том, что его отец погиб, Тихон знал давно, но не отдал гармошку раньше, она валялась где-нибудь на дне сундука, и только нынче он почему-то достал ее.
Перед глазами Егорки встали похороны жены Тихона Зинаиды. Вся деревня провожала ее на кладбище, первым за гробом шел Тихон и по-мужски неумело плакал, бабы вздыхали, жалели Зинаиду и говорили: «Жениться ему надо, Тихону-то. Мужик один без бабы не проживет. Девку брать ему не для чего, он в годах, старшая дочь – сама невеста, а какую-нибудь вдову, у которой один-двое ребятишек». Ясно предстала Егорке его молодая и красивая мать, у которой он один, и он все понял. Праздник сразу погас, и гармошка уже не обжигала радостью руки.
Что же ему делать с ней? Встречаться с Тихоном он не хотел. Оставить гармошку у себя – значит укрепить за ним право на свою мать. Эту мысль Егорка сразу же отмел. Он выбрал другое – подошел к дому Тихона, отворил дверь в сени и положил гармошку на лавку, так, чтобы Тихон сразу увидел ее и обо всем догадался. С колотящимся сердцем Егорка побежал домой. Наталья со своими подругами сидела на скамейках, вынесенных ради праздника под окна.
– А мама где? – спросил он.
– Вон с бабами.
Орина заметила его и уже шла домой. На ней была серая юбка и коричневый выгоревший жакет. Нет, не нарядно была она одета. Только красиво вились из-под платка ее темно-русые волосы.
– Ты что такой? – мать сразу поняла, что он чем-то расстроен. – С мальчишками подрался?
– Нет, не дрался. Есть хочу.
11
На другой день праздник кончился. Некогда было долго гулять, поспевала земля, и люди с утра до вечера были заняты на работах. Целую неделю день и ночь дул сильный ветер, подсушивая поля. Пришла самая лучшая пора, пора цветенья.
Орина работала на колхозных полях, Наталья – в своем огороде. Истопив печь, она брала заступ и в который раз за свою жизнь перекапывала землю, Наталья никогда не спешила, но все у нее получалось споро, глазом не успеешь моргнуть, а уже аккуратно оправлена гряда под лук, посажено пол-участка картошки.
– У тебя уже все?! – удивлялась Орина. – А я только собралась выйти тебе помочь.
– Отдыхай, милая. Умаялась, чай.
Егорка после школы тоже брал лопату и помогал бабушке, которая никогда не неволила его трудом и часто говорила:
– Ладно, иди погуляй. Я сама.
Нерадостной была для него эта весна: его неотвязно мучила мысль о намерении, пока еще скрываемом, Тихона жениться на его матери. Егорка стал тише, похудел с лица и ни о чем другом не мог думать.
Тихон был мужик работящий, но он был чужой. Вот если бы вернулся отец, Егорка бы радовался. А то целоваться-миловаться матери с другим – к этому он не мог спокойно относиться. Тихон был ненужный и лишний в их семье, где все чувствовали себя родными и на месте, как бревна в их старом доме. Стоит кому-то появиться, как вся слаженность рухнет, это будет уже не семья, а люди, живущие под одной крышей, ощущающие одну лишь неловкость, Егорка – к матери и Тихону, мать – к нему, где-то на отшибе будет жить бабушка, да и вряд ли она будет жить с ними. А потерять ее было для Егорки так же страшно, как потерять мать. Пожалуй, бабушку он любил даже чуть больше, потому что с самого рождения чаще видел перед собой ее лицо. Она заботилась о нем не меньше его матери, всегда занятой на работе в колхозе. Наталья признавалась ему, что она любит его сильнее, чем любила своих детей, которых ей любить-то было некогда. Он видел также некоторое превосходство души и рассудка Натальи над сердцем и умом Орины, и это тоже притягивало его к бабушке.
Заработок Тихона (он работал трактористом в МТС и получал деньги) им был не нужен. Егорке и Наталье платили за Алексея немного, но денег хватало и на уплату налогов, и на кой-какую одежонку, а харч был свой со двора и огорода, где у Натальи все хорошо плодилось и росло.
Кроме того, Тихон был не один, вдобавок к нему будет жить Зойка, его младшая дочь. Старшая жила уже отдельно, наведываясь в деревню по выходным дням. Зойку Егорка и раньше едва терпел, а теперь возненавидел ее всю, начиная с конопатого носа и кончая длинными голенастыми ногами. Она соображала туго, сидела в классе по два года. Когда вызывали к доске рассказать стихотворение, вставала, руки по швам, выпячивала вперед грудь и живот, глаза уставляла в потолок, точно там было написано, и начинала, перевирая слова:
– Вот север тучи нагонят, завел… завыл… и вот идет она сама… зима…
Даже учитель, отвернувшись, сдержанно посмеивался, а мальчишки – те умирали со смеху, смеялись до боли в животе.
Нет, не жить ему вместе с Зойкой. В первый же день, если их сведут, он изобьет ее и убежит из дома.
Казалось, и Наталья о чем-то догадывалась. Работая, она порою распрямлялась, окидывала взглядом дали – поля, леса, холмы, словно навеки прощалась с ними, потом снова сгибалась, роняя на сухую землю слезу. Когда Егорка шел по деревне, люди с каким-то особым вниманием смотрели на него. Неужели и они что-то знают?
Только Орина вела себя так, как будто то, что о ней думалось другими, ее не касалось. Егорка вглядывался в ее лицо, но ничего не мог разглядеть, оно было, как всегда, озабоченным, немного печальным.
Егорка не ошибся насчет желания Тихона. Когда немного справились с работами, к ним в дом пришла сваха, толковая, рассудительная Катерина, доводившаяся Тихону родственницей. Она поздоровалась и несколько важно и торжественно прошла вперед. Все уже знали, зачем она явилась. Недалеко от дома собралась толпа любопытных. Катерина начала не сразу, узнала о здоровье Натальи и Орины, спросила, посадили ли огурцы, поинтересовалась, как кончил школу Егорка и в какой класс перешел, затем начала:
– Ты уж, Оринушка, не обессудь, не прогневайся на меня, а послушай моего глупого разума. Я к тебе по делу, и делу важному.
Орина, поджав губы и скрестив на груди руки, стояла в дверном проеме, точно загораживала собой вход на кухню. Лицо ее было напряжено и сурово. Наталья, свесив ноги, сидела на лежанке, равнодушная и безучастная ко всему. Егорка залез на печку и затаился. Он с самого начала знал, как вести себя, и оставлял за собой последнее слово. Неприятный голос Катерины лез ему в уши.
– Каждая тварь парами существует: голубь и голубку баран и ярочка, селезень – и тот к утке наведывается. Где мужские руки за минуту все сделают, бабе целый день нужен. Дров ли наколоть, лошадь ли запрячь, вспахать, забороновать, дом покрыть… Да мало ли дел, которые бабе и не под силу. И вот она, сердешная, рвется, живучи одна, живот себе надрывает, век себе сокращает, а он и без того короток, бабий-то век. Поберечь бы ей себя надо, да нет, нет у ней никого, кто бы пожалел ее. В сырых могилах наши соколы ясные, и косточки их, чай, уж догнивают… Да и слово ласковое человеку хочется услышать и самой молвить в ответ. Такова уж натура человека, и от нее не убежишь. Опять же – сыну отец нужен, чтобы он его где по головке погладил, а где и… ремешком попотчевал за ослушание.
– Мы его никогда не бьем, – сказала Орина, взглянув на печку.
– И зря, зря, милая. Не ангел он у вас. Я своими глазами видела, какие он на деревне кренделя выделывал. А почему мы не бьем? Потому что в нас бабьей жалости много, рука не поднимается. У мужика же душа тверже, жестче… Да хоть и не сечь, – чтобы взглянул на него отец, и он трепет душевный почувствовал и понял, что можно, а что нельзя. Так-то, голубушка, Оринушка. Я все по правде рассуждаю, мне кривда не нужна.
Сваха перевела дух.
– Ты, конечно, догадываешься, что я к тебе от Тихона Патрикеева пришла. Чем он плох мужик для тебя? Конечно, выпивает, не без того. Но не буйный, не озорник какой. Семья у него небольшая, обузой тебе не будет. Старшая дочь – уже отрезанный ломоть, а младшая – в доме помощница. В избе примыться, бельишко постирать – это она уже все может. А через год-два совсем взрослой станет. Дом у Тихона новый, не чета вашему. Ваш только с виду неплох, а сунь руку в пазы – гниль одна. Оно и понятно, без мужика надлежащего уходу нету. У тебя тоже семья не ахти какая: ты да Егорка, которому он будет заместо отца родного. Что касаемо свекрови твоей Натальи, то он возьмет и ее, потому как она старуха, каких поискать еще. Обижать он ее не будет.
Наталья при этих словах замахала руками.
– Не трогайте меня. У меня дочь есть. Зовет меня к себе жить.
– Так что, Оринушка, какой тебе резон одной жить. Ты еще баба молодая, рожать можешь, и пойдет у вас жизнь заново.
Орина вспыхнула, разняла руки, затем снова соединила их на груди и насупилась.
– Что ты!.. Какая я молодая?! Старуха уже!..
– И не говори, милая! Ты у нас раскрасавица, – и, понизив голос до шепота, продолжала: – Ведь сколько вдов-то! Есть которые и бездетные. И девок-перестарок много. А Тихон-то выбрал тебя.
Орина все больше хмурилась.
– Оно, конечно, жалко Алексея, хороший мужик был. Но ведь живое думает о живом. Дело, говорят, забывчиво, а тело заплывчиво. Что весь век в сердце тоску-кручину носить?! Сколько бы ты ни думала, не придет он назад живой. А тебе надо о самой себе подумать, о дитё своем пораскинуть умом. Так что же здесь думать-то долго, когда все ясно, как божий день.
Все шаталось, рушилось перед Егоркой, дом делался чужим, исчезла куда-то бабушка, уходила мать, холодом несло отовсюду. Слушая Катерину, Егорка сознавал, что она права, но в душу слова ее не проникали. Он хотел одного – жить так, как живет сейчас: чтобы рядом с ним была бабушка и мать. Он приготовился говорить, – если это не поможет, он будет кричать, убежит из дома, только чтобы сохранить все, как оно есть.
– Ну что ты скажешь, Оринушка? С чем я пойду от тебя?.. Тетя Наталья, а ты что молчишь? Оброни хоть словечко.
– Не мое это дело, – затрясла Наталья головой. – Пусть сама решает.
– Коли у тебя ответа нет готового, – продолжала Катерина, обращаясь к Орине, – колебание на душе, так можно не спешить. Мы обождем. Только скажи, к какому сроку приходить, чтобы мы знали.
Орина молчала, – может, подбирала слова или прислушивалась к тому, что происходило в душе. Тяжелым было ее лицо.
– Ответь, Оринушка, голубушка.
Орина как-то странно повела вокруг себя глазами, словно была в забытьи. Егорка перестал дышать.
– Что?
– Отвечай.
– Что тут отвечать?.. Ни к чему все это… Не нужно… Да и стыдно. Сын вон уже большой.
Егорка видел, как Наталья блеснула в сторону Орины взглядом.
– Это твое последнее слово? – допытывалась сваха.
– Последнее, – сказала Орина.
– Не одумаешься?
– Нет.
Сваха постаралась скрыть обиду. Она, видно, не ожидала отказа, – как же, ко вдове, берегущей каждую копейку, притом не одинокой, а с озорным мальчишкой, посватался добрый молодец, ну не совсем молодец, а тоже вдовец с дочерью, но еще крепкий, в силе и с заработком.
– Что же, вам виднее, вам жить.
Сваха встала и пошла к выходу.
– До свиданья.
Хлопнула дверь.
– Никого мне не надо после Алексея, – тихим и грустным голосом сказала Орина, продолжая все так же стоять в дверях кухни.
Наталья вдруг встала и поклонилась ей в пояс.
– Спасибо тебе, Оринушка, что бережешь память о нем. Береги, береги, он достоин ее!
Старуха не выдержала и зарыдала, заплакала и Орина. Обе женщины сошлись и плакали вместе, смешивая слезы.
– Прости меня, если я в чем обидела тебя, – сказала Наталья.
– И ты меня прости. Я больше бываю виновата.
И, успокоившись, глядели друг на друга чистыми, омытыми слезой, глазами.
Эх, Тихон, ничего ты не понял, когда увидел на лавке гармошку и ввел себя и сваху в конфуз. Егоркиного вмешательства и не потребовалось даже. Неужели по его матери не видно, что она не собирается идти замуж? Напрасно Егорка переживал. Но зато как легко теперь дышится! Пол не шатается под ногами, рамки с фотографиями, казалось, еще больше укрепляются на своих местах. Долго, всегда они будут окружать его, и вечно рядом с ним будут жить бабушка и мать, самые дорогие ему люди, и он им – самый близкий. Как хорошо ему будет гулять на улице, в поле, лесу! Начиналось лето.
12
Наталья и Егорка сегодня припозднились и пошли в лес, когда утро уже вовсю разгорелось. На небе тихо и чисто, как в убранной на праздник избе, солнце не спеша поднималось и щедро лило на округу тепло и свет. Трава сверху обсохла, но вглуби еще хранила росу, густо и сладко пахла.
В душе у Егорки такое же утро. Он шел и чувствовал безграничное голубое небо, простор, открывающийся перед ним, сознавал, что он только начинает жить. Ожидавшая его жизнь, как дорога, лежала перед ним, поднималась к синеющему горизонту и терялась в неизвестности. Радостно было ему и в то же время щемило сердце от полноты ощущений, от неведения того, что будет с ним, от желанья счастья.
Хорошо было идти деревней по тропке, гревшей ноги, под березами, тополями и ветлами, где в гнездах недавно вылупившиеся из яиц грачата давились червями, которых им приносили старые грачи. Но еще лучше стало за деревней, ширь раздвинулась, просторно стало в груди, и он никак не мог наполнить ее воздухом. Рядом с Егоркой шла бабушка, когда ее не было с ним, все было по-другому. Она переступала ногами, обутыми в старые побелевшие тапки, длинная черная юбка колыхалась вокруг ее ног, на согнутой в локте руке висела корзина. Бабушка глядела под ноги, а когда поднимала голову и озиралась, солнце до самого дна просвечивало ее глаза, до этого прятавшиеся в сумерках глазниц, так что Егорке вдруг хотелось плакать. Неужели эти глаза когда-нибудь навсегда закроются и он не увидит их?! На ее лице не было ни умиления, ни сосредоточенности, оно было простым и будничным, но до боли родным.
Луговой тропкой они стали спускаться вниз к реке. В глазах рябило от цветов, желтых, синих, голубых, лиловых, красных и белых. Никли колокольчики. Дунь ветер – и, казалось, они тонко зазвенят. Одуванчики уже отцвели и белели пушистыми круглыми головами, прятались в траве фиалки. Больше всего было сурепки, и желтый цвет сразу кидался в глаза.
Егорка знал много съедобной травы – матренка, щавель, дидиль, борщ. Не останавливаясь, рядом с тропкой он находил их, срывал и хрустел. Вкуснее всего – матренка, сочная, сладкая. Ее не надо было очищать от кожуры, как дидиль, оторви несколько листьев, в которых прятался стебель – и клади в рот. Наталья оглядывалась на Егорку и жевала губами, наверно, и ей хотелось похрустеть, да не было зубов.
– Гляди, не заболело бы брюхо.
– Не заболит.
Егорка нарвал про запас, – в лесу эта благодать не растет, и положил бабке в корзину.
Вдруг на самой середине луга Егорка увидел Феню. Она стояла по пояс в траве, на голове ее был венок, а в руке – большой букет.
Она тоже увидела Егорку и смущенно заулыбалась. Егорка остановился и перестал дышать – такое было чудо: девочка на цветущем лугу с цветами! Он не верил – уж не Снится ли ему! Нет, Феня, живая, стояла и глядела на него. На ней было светлое платьице без рукавов, на котором выделялись загорелые руки.
– Цветы рвешь? – спросила Наталья.
– Цветы.
– Ну рви, рви, милая.
Егорка то и дело оглядывался на Феню. Подбежать бы к ней и понюхать ее цветы, наверно, они пахнут еще лучше, чем те, которые растут около тропки. Он застыдился своей мысли. Всегда так: нежность вдруг почему-то оборачивалась озорством, Размечтается он порою о Фене, но стоит ее увидеть, как уже хотелось погрозить кулаком, сделать подножку, толкнуть. Феня тогда дулась, но обида забывалась скоро, и она опять глядела на него во все глаза.
По бревну они перешли речку и поднялись на крутой правый берег. Ольшаник загораживал воду, но где река разливалась бочагами, заросли отступали, обнажая глинистый берег. Вода просматривалась до дна, видны были ракушки, стаи пескарей. Солнце напекло голову, и Егорке хотелось искупаться. Но река уже осталась позади. По обе стороны дороги горбилось озимое поле; рожь уже успела вымахать с Егорку. Земля у корней спеклась и потрескалась, и казалось странным, что рожь может расти на такой земле.
Они подходили к лесу. Лес обдавал запахами гниющего валежника и летошней листвы. Вошли в него, точно окунулись в воду. Лес был ранний, июньский. Молода и свежа была листва на дубах, березах и осинах, травы тоже были сочными и зелеными. Еще пели птицы и куковала кукушка.
Немного в таком лесу они найдут грибов, только первые редкие грибы-колосовики. Поэтому Наталья и взяла небольшую корзину-лубянку да на всякий случай кринку под ягоды, если попадутся. Грибы попрут из земли, когда лето покатится под уклон, гибель их будет, хватят и жарить, и солить, и сушить. Но найденный теперь один-единственный гриб осчастливит больше, чем в августе целая корзина.
Раздвигая ветки орешника, они углублялись в лес, зорко всматриваясь в траву. Никаких примет грибов: ни плесени, ни поганок. Рано, видно, пошли они за грибами, пока росла одна только трава. Егорка отчаялся найти свой гриб и стал глядеть на деревья, отыскивая спрятанные в ветках птичьи гнезда. На одно гнездо он чуть не наступил. Оно было свито на едва державшемся трухлявом пне, и в нем тесно сидели пять голых птенцов. Они беззвучно раскрывали широкие рты и вытягивали шеи. В ветках сидела птица, сердилась на Егорку и ждала, когда он уйдет. Он отошел и встал за березу. Небольшая серая птица с длинным клювом неслышно опустилась на гнездо, подозрительно посмотрела по сторонам, разделила птенцам принесенных в клюве гусениц и вспорхнула.
– Ау-у, Егорка! – раздалось глубоко в лесу.
Он кинулся на зов. Наверно, нашла что-нибудь, бабушку не проведешь, каждый кустик знает. Пока он здесь прохлаждался с птичками, она даром время не теряла. Так и есть! В корзине у Натальи лежал красноголовик без единой червоточины на косо срезанной ножке. Опередила его старая, нашла заветный гриб, о котором мечтал Егорка.
– Где, где ты его нашла?!
Егорка решил больше не отвлекаться и искать грибы. Авось повезет и ему. От бабки тоже не стоит далеко отходить, а то она снова перехитрит его. Но терпенья его хватило ненадолго. Егорка еще раз заглянул в корзину – там все так же сиротливо лежал один гриб. Он был, наверно, единственным выросшим на весь лес, и то его срезала бабка.
Сквозь деревья стало просвечивать небо, и вскоре они вышли на небольшую круглую поляну, окруженную дубами и орешником. Здесь было много солнца, дубы росли свободно вширь, а орешник был с толстыми лозами. Егорка только хотел ступить на густую траву, как Наталья остановила его:
– Стой, Егорка. Глянь-ка!
Егорка вгляделся – в траве краснела земляника.
– Собирай ягоды, раз грибов нету.
Она поставила в траву кринку и присела на корточки. Егорка опустился на колени и некоторое время собирал старательно, перебарывая соблазн – положить ягоду вместо кринки в рот. Он радовался, когда высыпал целую горсть, ягоды гулко сыпались в кринку, затем заглядывал – на сколько прибавилось. Но прибывало почему-то медленно.
Потом он решил класть в кринку только самые спелые, а похуже отправлять в рот. Но ягоды все были ровные, плохих не попадалось. Попробовав одну, он уже не мог удержаться, чтобы не съесть другую, за ней – третью и четвертую. Все равно он плохой помощник. Вон бабка как собирает: он горсть – она две, он две – она пять. Ее длинные гибкие пальцы так и мелькают в траве, выбирая из нее ягоды. Какая разница, подумал Егорка, где он съест их – дома или в лесу, уж лучше здесь, чтобы не мучиться. Успокоив такими размышлениями совесть, начал есть. Он делал преснухи – срывал широкий ореховый лист, клал в него ягоды, заворачивал края и отправлял в рот.
Наталья, заметив, что он перестал ей помогать, не обругала его, а сказала просто:
– Ешь, ешь. Когда и попробовать ягодку, как не летом.
А сама ни одной не взяла в рот, и Егорке стало стыдно. Земляникой не наешься, ведро съешь – все равно будет хотеться. Он нарвал горсть стогом и понес бабке. Кринка-то почти целая! Ну и старуха! Когда она успела?!
Егорка пересек поляну и уперся в дуб. Что такое? Под дубом стоял огромный с темно-коричневой шляпкой гриб! Не веря своему счастью, Егорка нагнулся и сорвал его. Вот он, его заветный гриб!
– И я нашел, и я нашел! – и чуть не наступил на другой. – Еще!.. Да их тут много!
Это были поддубовики, редкие ранние грибы, такие же крепкие, как и дубы, под которыми они родятся. Конечно, бабушка навела его на это место, но ведь грибы-то он нашел сам. Вот и корзина почти целая. Жарко́е будет знатное. Теперь он будет звать эту поляну Счастливой и часто навещать ее. Видно, не только человек, но и все: грибы и ягоды – любят красоту и родятся на таких вот местах. Куда бы он ни пошел с бабушкой, всегда удача – увидел птичье гнездо, поел ягод, нашел много грибов. Его бабка – колдунья. Добрая колдунья.
Что же еще он увидел нынче? Что-то ворошится в его памяти, не дает покоя, хочется вспомнить. А-а, девочка на цветущем лугу с цветами на голове и в руке, Феня…
