Текст книги "Разные лица"

Автор книги: Семён Работников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 16 страниц)

Все разошлись, старики легли спать в небольшой комнате через коридор.

– Я не буду тебя трогать, – сказал я Фаине.

– Все это время я хорошо себя чувствовала. Я думаю, болезнь прошла, – ответила она, смущаясь.

Нет, болезнь не прошла! Припадок был очень сильный. Проснулись ее родители, закричали, заохали, запричитали, они впервые видели дочь такой и подумали, что она умирает. Отец побежал к соседям звонить. Весь этот шум невыносимо действовал на нервы. Приехала скорая помощь и увезла Фаину в больницу.

Я навестил ее рано утром. Она вышла в коридор бледная и увядшая.

– Прости меня, что я позвала тебя. Теперь я знаю, что это никогда не пройдет. Нам надо разойтись, – Фаина заплакала.

Потерять ее навсегда?! Нет, нет, ни за что!

– Фаина, что бы ни было, я никогда тебя не оставлю, – сказал я.

– Ты уезжай. Я пролежу здесь долго.

– Да, я уеду. Но скоро мы будем вместе.

Я кончил институт, получил назначение на завод в один областной город, и мы с Фаиной уехали.

Около четырех лет мы прожили вместе, и я не прикасался к ней. Если раньше была надежда, что со временем припадки пройдут, то теперь надежды почти не оставалось. Болезнь, как говорили врачи, прогрессировала. Каждый месяц случались приступы уже без всяких наших попыток близости. Я боялся оставить ее одну, но Фаина обычно предчувствовала, когда придет болезнь, и я находился рядом с ней. Я готов был так жить всю жизнь, но ее все это сильно мучило. Ей очень хотелось детей, и она мне часто говорила:

– Опять приснились детские головки, мальчик и девочка, будто я ласкаю и слышу их запах.

Я видел, с какой завистью глядела она на катающих детские коляски мамаш, как умилялась, встретив детей.

Мы жили тихо и неторопливо, как, наверно, живет большинство семей. Завели новых товарищей, но встречались с ними только по праздникам. Шумные компании с выпивками, где быстро возникают симпатии, были не по душе Фаине. Не то что бы она ревновала, просто угадывала настроение людей, хмурилась и мрачнела. Нам было хорошо вдвоем. Я работал на заводе, она – в швейной мастерской недалеко от дома. Мы звонили друг другу, а после работы я заходил за ней, и мы возвращались домой. Читали, гуляли, смотрели телевизор. По выходным ходили в кино, театр, уезжали за город, зимой катались на лыжах. Отпуск проводили у себя на родине, один раз ездили на юг. Так шло время.

Однажды я задержался на заводе, мне и раньше приходилось задерживаться, но ненадолго. Весь день я был занят и ни разу не позвонил Фаине. Как приятны были эти звонки! Мы говорили всего несколько слов, но за ними вставала любовь – в мире есть человек, который всегда думает о тебе и ждет. Конечно, я бы мог выкроить время и позвонить, но я забыл, первый раз за четыре года.

Я вспомнил об этом, когда подошел к двери квартиры. Нажал на кнопку, ожидая, что сейчас дверь распахнется и я увижу Фаину, немного обиженную и старавшуюся поглубже скрыть эту обиду, и меня охватит щемящая радость. Фаина не отворяла, и за дверью – тишина. Неужели она ждет меня в мастерской? Я собрался идти назад, но в последний момент подумал: раз я у двери квартиры, то надо вначале зайти туда. Ключ у меня был. Предчувствие беды шевельнулось во мне.

Отпер дверь и из прихожей заглянул в комнату – Фаина лежала на полу рядом с диваном, и тело ее было судорожно сжато, как застиг ее приступ. Я бросился к ней. Она была уже мертвой.

Так закончилась наша недолгая совместная жизнь, такая необычная, – счастливая и печальная.

Через несколько лет я снова женился. Вторая жена у меня вполне здоровая женщина, как будто любит меня, мы растим двоих детей, мальчика и девочку, но чего-то не хватает мне, и я часто думаю о Фаине.

Из всех ветров…

Дмитрий Николаевич Волынцев, прожив до сорока с лишним лет, почему-то все чаще задумывался: правильно ли он распорядился своей судьбой.

На свою жизнь Волынцев не обижался, во всяком случае не мог сказать, что она не получилась. У него было двое почти взрослых детей, дочь и сын, и дети росли здоровые и неплохо учились. Жена Капитолина была хорошей женщиной без всяких претензий, тратившей всю свою энергию на семью и хозяйство и находившей в том удовлетворение. Она внесла в его жизнь прочность, покой, основательность, и он любил ее за это. Впрочем, всегда одинаково любить, как одинаково и ненавидеть, невозможно, и чувство к ней менялось – она то нравилась больше, то меньше, но никогда, даже когда женился, его не захлестывала волна огромной любви, в которой беспомощно барахтаешься, тонешь и одновременно испытываешь восторг; зато не было и зигзагов, когда любовь оборачивается другой стороной – неприязнью.

По службе Волынцев не достиг больших высот – занимал всего-навсего должность завуча в обычной общеобразовательной школе одного города, но, лишенный честолюбивых устремлений, он не стремился делать карьеру. Со своими же обязанностями завуча и педагога, как считал, справлялся неплохо.

В последнее время на него что-то накатывало, и это было весьма странно при его прочном семейно-общественном положении и уравновешенной в общем-то натуре. Ему вдруг ни с того ни с сего хотелось крикнуть. Волынцев, когда неожиданно появлялось такое желание, сцеплял зубы, и выходил куда-нибудь. Чаще всего шел в умывальник, подставлял лоб под холодную струю, пил воду. «Боже мой! – восклицал он. – Что это со мной творится?»

Однажды такое произошло с ним, когда ехал с работы в переполненном автобусе. Он стоял в средине, плотно зажатый со всех сторон, и ему захотелось сойти сейчас же, немедленно. Автобус подкатил к остановке, и Волынцев стал проталкиваться к выходу, а народ мешал. С каким-то отчаянием он боролся с толпой. Сумеет ли выйти здесь – стало для него вопросом жизни и смерти. Он успел сойти в самый последний момент, когда двери готовы были захлопнуться. Оказавшись на тротуаре, он ходко пошел, стараясь успокоиться.

Дома ему не всегда удавалось сдержаться, и он давал волю своему раздражению: придравшись к какому-нибудь пустяку, кричал на жену и детей. А потом делалось стыдно. «Что же это я? – думал он. – Ведь я отравляю жизнь им и себе». Но сдержаться было свыше его сил. «Нервы, нервы, – говорил он себе. – Работа нервная. Оттого и происходит».

Уединялся в комнате, ложился на диван, и перед глазами возникало всегда одно и то же.

…Тогда, почти четверть века назад, Митя Волынцев был красивый юноша с веселым наивным лицом. Он только что окончил школу и совершенно не знал, чем заняться. В голове бродили какие-то смутные образы, которых он и сам стыдился. Перед институтом он робел.

Случилось так, что за него подумали, это и предопределило выбор профессии на всю жизнь. Ему и еще нескольким выпускникам школ предложили пойти учителями начальных классов в деревню, поскольку там не хватало учителей, обещая через год дать направление в вуз.

В те времена почти в каждой деревне была маленькая, но своя школа, где во всех классах училось с десяток детей.

Волынцев с радостью и робостью согласился. О педагогическом поприще он никогда даже не мечтал, а тут вдруг представилась возможность испытать себя на этой стезе, почувствовать самостоятельным, взрослым, строгим. Деревню он совершенно не знал, но город, в котором родился и вырос, напоминал деревню.

Ему повезло. Село, называвшееся Большим, находилось всего в семи верстах от города и было очень красивым. С краю села над обрывом стояла хорошо сохранившаяся церковь с кирпичной оградой, за которой располагалось кладбище. Отсюда открывался широкий простор – леса, поля и перелески словно думали о вечности под опрокинутой чашей неба. Под обрывом текла речушка – Каменка. Дно ее устилали булыжник и галька, встречались и огромные валуны – от этого, наверно, она и получила свое имя.

Волынцев удивительно быстро вошел в роль учителя, точно всю жизнь только тем и занимался, что учил детей. Ему никто не помогал, но зато и не мешали. Он был один. Только через неделю после начала занятий на одном уроке у него поприсутствовала инспектор из районо, женщина с застывшей педагогической строгостью на лице, и, видно желая ободрить, похвалила. Ее похвала сделала Волынцева увереннее.

Он учил все четыре класса начальной школы. Во всей школе было тринадцать человек, двое – в первом, трое – во втором, четверо – в третьем и столько же в четвертом классе. Детишки были смышленые и смешливые, но в общем-то послушные. Больше всего он боялся, что его не будут слушаться. Опасался Волынцев и насмешек взрослых, которые могут подорвать его учительский авторитет. Какой он учитель, если чувствует себя мальчишкой, да и вид мальчишеский – лицо с чистой гладкой кожей и пушком, к которому еще не прикасалась бритва. Но неожиданно для себя он превратился здесь из Мити в Дмитрия Николаевича.

– Здравствуйте, Митрий Миколаич, – первыми здоровались с ним пожилые колхозники, приподнимая над головой фуражку.

Волынцев наполнялся уважением к себе и быстро взрослел, держался солиднее. Менялось и выражение лица, ребяческая наивность исчезала.

Жить Волынцев устроился у Марфы, шестидесятилетней старухи, заботившейся о нем как о родном сыне. У ней был просторный дом-пятистенок, и Волынцев занимал весь перед.

Утром, проснувшись, полуголый бежал в огород к кадке с водой. Осенний воздух обжигал разгоряченное во время сна на Марфиных пуховиках тело и прогонял остатки сна. Он выжимал то правой, то левой рукой полуторапудовую гирю, любуясь своей мускулатурой, плескал из кадки на себя холодную, остывшую за ночь воду и, бодрый, бежал завтракать. Так начинался для него день.

В четырех верстах от его села в деревне Ивановское работала, как и он, учительницей начальных классов Любовь Васильевна, или Люба. Волынцев немного знал ее, как знал почти всех жителей своего города. Они учились в разных школах, но вместе получали назначение, вместе ехали сюда.

Люба была не просто красивой, а очень красивой девушкой: светловолосая, с провинциальным румянцем во всю щеку. Зимой, когда он особенно полыхал на ее лице, она стыдливо прятала щеки в воротник пальто. О таких красавицах в народе говорят – аж караваем пахнет. Действительно, природа щедро наделила ее красотой, здоровьем и умом. Она хорошо училась в школе – ведь не зря ей, не получившей специального педагогического образования, предложили место учительницы. Казалось, человек, которого она полюбит, будет необыкновенно счастлив.

Волынцев не мог не думать о такой красивой девушке, как не мог не дышать. Ивановское лежало прямо на юг, но его за лесом было не видно. Тот краешек неба представлялся ему особенным, и он часто смотрел туда Волынцев увлекся стихами Роберта Бернса и, немного переделав одно его стихотворение, часто шептал:

 
Из всех ветров, что в свете есть,
Мне южный всех милей.
Он о тебе приносит весть…
 

Он воображал, как бредет дорогой в Ивановское, – спускается с высокого обрыва, по деревянному мосту пересекает Каменку, идет полевой дорогой и ныряет в лес.

Часто после уроков, под вечер, Волынцев, повесив на плечо старое ружье покойного Марфиного мужа, гулял по округе, шел берегом реки. Как-то он пошагал дорогой на юг в сторону Ивановского, но дошел только до леса. На опушке был врыт небольшой столб, с заостренной макушкой и затесанный с одной стороны. На это затеей были выведены буквы Г Л, то есть государственный лес. Стоило ему перейти эту черту, как сердце бешено заколотилось, словно он перешел чужую границу, Волынцев вспомнил, какая Люба красивая, сколько парней хотело бы обратить на себя ее внимание, и повернул назад.

В конце сентября в солнечный и холодный день Волынцев давал последний урок во второй смене. Березы и клены, посаженные вдоль школьного забора, сплошь желтые, как будто заглядывали в окна, и от них в классе становилось еще светлее. Дети, шмыгая носами и склонив головы, писали в тетрадках, и ничто другое, казалось, их не занимало. Но день их тревожил, и Волынцев знал, с какой радостью, как только кончится урок, помчатся они отсюда на улицу – в солнце, в прохладу, как закричат в восторге, оказавшись под чистым небом. Стояли последние дни ясной осени, перед тем как задождит, закапает и станет неуютно в округе.

Вдруг в классную дверь просунулась лихая физиономия парня, примерно такого же возраста, как и Волынцев. Это было неслыханное нахальство, и Волынцев, весь вспыхнув и сжав кулаки, шагнул к нему. Но лихая физиономия, ухмыльнувшись, вдруг сказала:

– Митрий Николаич, тут к тебе деваха пришла. Кра-си-ивая!

Волынцев выглянул в коридор, – там, смущенно улыбаясь, стояла Люба.

– Я пришла проведать тебя, – сказала она.

После этого начались их встречи. В один и тот же час Волынцев и Люба выходили из дома и шли навстречу друг другу, чтобы сойтись на середине пути.

Чувствуя на себе взгляды из окон, Волынцев шагал селом. Досужие женщины, конечно, уже гадали, куда зачастил их учитель. Волынцев подходил к обрыву. Обрыв такой крутой, что когда по нему съезжают подводы, в колеса вставляют колья. Спускаясь, Волынцев все время откидывался назад, чтобы не бежать. Река, как бездонный провал в земле, с отраженными белыми облаками.

Теперь, когда проходил мимо столба на опушке леса, Волынцеву хотелось подмигнуть. «Ну вот, а ты говорил, что мы никогда не встретимся. Ты остался в дураках. Торчи тут, пока не сгниешь. Я не боюсь переступить эту черту», – говорил Волынцев, минуя столб, указывавший границу, которую раньше он боялся перейти.

Лесная дорога, глухая, полузаросшая – редко кто ходил и ездил по ней – вилась среди кустов и деревьев, удлиняя путь. Вот сейчас за этим поворотом он увидит Любу. Он огибал куст или дерево – ее нет. Волнуясь и горячась, он шагал дальше – но и за следующим поворотом ее не было. Давно уже миновал середину пути. Может быть, нынче она не придет?

Всегда встреча получалась неожиданной. Они вдруг оказывались лицом к лицу и вздрагивали. Он глядел на нее, и ему становилось мучительно-сладко от ее резкой красоты. Неужели он, такой неинтересный, скучный, способен вызвать у ней любопытство?

Ранние осенние сумерки смотрели из-под кустов и деревьев, но словно боялись выйти на дорогу к ним, и дорога сквозила, как туннель. В отдельных местах ольха, осина и орешник смыкались над ней, образуя шатер.

Волынцев провожал Любу до самого Ивановского. Когда они подходили к деревне, она была уже вся окутана тьмою, окна бросали квадраты света на тропинку, по которой они шли.

Перед тем как расстаться, долго стояли около дома.

Обратная дорога в одиночестве волновала Волынцева не меньше, чем встреча. Он шел размашисто, не боясь наскочить на что-нибудь в темноте, и слушал, как ликует его душа. Глядел на звездное небо, и одна звезда была у него любимой. Она стояла почти над самой головой в зените, и мигала с высоты, и, казалось, понимала его.

А когда настала зима и выпал снег, лыжные следы отмечали их путь. Волынцев, набирая скорость, летел с крутого обрыва и мчался по лугу через реку. Лыжный след вел в лес. Навстречу ему из Ивановского тянулись такие же две параллельные нити. В середине леса лыжами была истоптана небольшая поляна.

Часто густой снег или пурга хоронили их след, но не больше, чем на день. И снова по широкому лугу и полю, где скучали одинокие скирды соломы, ложились лыжные следы. Они были ровные, словно вычерченные на ватмане, и отпечатки от колец лыжных палок находились на одинаковом расстоянии.

Однажды Волынцев приехал раньше назначенного часа. Снег был такой белый, чистый, что Волынцев не удержался и написал на нем: «Я люблю тебя». А потом поехал назад. В этот день свидание не состоялось, но зато на снегу остались слова, которые Люба прочитала.

Зима была снежной и морозной, и не верилось, что когда-нибудь солнце наберет достаточно силы, чтобы прогнать мороз и растопить снега, укрывшие землю. Весь март держались морозы, но Волынцев задолго до тепла начал чувствовать весну. Полубольной, расслабленный ходил по селу, испытывал какое-то непонятное томление, тревогу.

Но весна всегда приходит неожиданно. Утром его разбудил странный звук. Вставать было еще рано, и он лежал на кровати, прислушиваясь. Марфа на кухне топила печь. Вдруг над окном снова закричал грач, и Волынцев понял, что пришла настоящая весна. Сердце забилось тоскливо и радостно. Он быстро оделся и вышел на крыльцо.

На макушке высокой ветлы сидел грач и оглашал округу своим криком. Это был грач-разведчик. Он кричал о том, что путь свободен, что можно лететь и обживать гнезда. Солнце поднималось над горизонтом, красное, точно от натуги. Утренник стоял сильный, но в красном свете солнца Волынцев видел накапливающуюся силу весны.

Днем он несколько раз выходил на улицу. Солнце разогрелось и пекло. В округе все как будто зашевелилось, и он явственно услышал музыку: снег, тая, звенел, булькала на разные голоса капель.

Солнце, точно спохватившись, трудилось с утра до темна, и даже ночью, когда уходило на короткий отдых, продолжалась начатая им работа. Низины синели талой водой, и свидания их на время прекратились. Не только пройти в другую деревню было нельзя, но из избы в избу с трудом можно пробраться. А солнце поднималось круче, светило ярче. Река работала в полную силу, но не смогла унести всей воды, получаемой ею от бесчисленных ручьев, и разлилась по лугу. Воздух стоял густой, тяжелый, как старое вино.

Натянув болотные сапоги, Волынцев пошагал прежней дорогой. В низине еще много оставалось воды, и мост через реку был разрушен паводком, будто рядом с ним разорвалась бомба. Настил унесло, сохранился только остов. Балансируя на бревне, он перешел мост и оказался на противоположном берегу. На поле кое-где сохранился снег, на котором были заметны лыжные следы, и жалко стало Волынцеву то время, когда он скользил на лыжах по снежной белизне и мороз обжигал его лицо.

Люба, в резиновых сапогах и брюках, ждала его на опушке леса, и в руках у нее был букетик медуницы. Она отрывала цвет и сосала сладкий стебелек. К губе ее прилип лепесток.

По дороге в Ивановское они рвали подснежники и медуницу.

В тот год Волынцев стал студентом университета, а Люба поступила в пединститут. Учились они в разных городах, но на каникулы неизменно приезжали домой, в небольшой город.

Первое время он очень скучал по зимней дороге, которая вела его из села в лес, по мерцающим огонькам изб, по запаху хлеба, который вдыхал, просыпаясь рано утром, по белому снегу, тишине и, конечно, по ней. Часто во время лекции или в библиотеке Волынцев, задумавшись, сидел в оцепенении. То время казалось таким счастливым, что он иногда спрашивал себя, уж не приснилось ли оно ему. Оно, конечно, никогда больше не повторится. Чтобы жить так, как он жил, надо снова стать наивным восемнадцатилетним юношей, а он менялся. Лучше или хуже становился – этого он не знал, но он менялся. Представление о жизни значительно расширилось, но вместе с тем какая-то робость вошла в душу. Себе он казался таким никчемным, заурядным, что испытывал отвращение, в то же время другие виделись значительными, умными, намного лучше его. Волынцев не знал, почему стал таким: учился нормально, без напряжения, но чувство неудовлетворения собой не проходило. Оно даже застоялось в нем.

А Люба, похоже, осталась такой, какой была раньше. Нет, она тоже переменилась: ярче расцвела ее красота, приобрела завершенность и зрелость. Это была как бы вершина расцвета. Люба немного пополнела, исчезла девическая угловатость. Именно в такую пору девушки выходят замуж.

Особенно Волынцеву памятны последние летние каникулы, когда приехал в родной город, встретил Любу, и она поразила, буквально ошеломила его. Думалось, рядом с ней человек всегда будет счастлив, счастлив от одного созерцания ее яркой и одновременно простой русской красоты. Ее слегка вьющиеся волосы словно горели на солнце и сродни были солнечным лучам. Глаза просвечивались до самого дна. Но ее красота и пугала. Во всяком случае, Волынцев испытал какое-то странное состояние, которое не появлялось в нем раньше, – тревожно было рядом с Любой, ему казалось, что ее в любой момент могут украсть.

Запомнилась ему лодочная прогулка по реке, с ночевкой. Собралось их человек шестнадцать, большинство студенты, съехавшиеся на каникулы, взяли три лодки и поплыли вверх по течению. Стояла середина лета, сенокосная пора, и с берегов их обдавало запахом сена.

Они уплыли километров за десять от города, выбрали лесистый берег, разложили огромный костер, расселись вокруг, бренчали на гитаре, острили, смеялись.

Волынцев впервые был с Любой в такой большой компании, и ему почудилось, что она как бы отдаляется от него, хотя Люба по-прежнему искала его взгляда и улыбалась. Несмотря на шутки и смех, непринужденности в компании не было, каждый старался привлечь к себе внимание, блеснуть словцом, и все, ему казалось, из-за Любы.

Среди них было немало красивых девушек, но Люба выделялась и здесь. Она, как царица среди придворных, сидела на поваленном дереве и добродушно поглядывала на всех. Волынцев тупел от напряжения и проклинал эту прогулку. Надо же было согласиться поехать с полузнакомыми людьми. Особенно ему не нравился один парень, сыпавший остротами. Он был высок, красив и неистощим на шутки. Все уже выдохлись, а он продолжал острить. Но что-то неестественное было в его каламбурах – он словно заранее, как актер, разучил свою роль.

Разогревшийся за день и теперь остывающий лес веял на них запахом смолы, и река плавно текла в берегах. Но все это жило отдельно.

Может быть, и хорошо, думал Волынцев, что так получилось. Теперь он лучше знает себя. Не мог же он быть с ней всегда вдвоем. На людях она представлялась ему совершенно другой.

Дров в костер больше не подбрасывали, и он пульсировал, догорая, подергивался пеплом и мерк. Слоями стлался над водой туман, и зябко сделалось в воздухе. Все разбрелись кто куда – зарылись в копны сена, уснули на берегу.

– Пойдем, – обратившись к Любе, сказал Волынцев.

Она встала, поправила на плечах кофточку и покорно пошла за ним. Он привел ее к лодке, расстелил на дне старый плащ, они легли и укрылись от комаров полой плаща. Запахло прорезиненной тканью, звенели комары, стараясь добраться до них, а им было уютно в тесном маленьком мирке. Быстро согрелись, и вскоре Волынцев услышал спокойное ровное дыхание Любы: она уснула.

Сам он знал, что не уснет, и даже не старался этого сделать. Волынцев понимал: счастливо и беспокойно проживет человек рядом с ней. Но его пугало это счастье, и он отыскал в ней что-нибудь такое, чтобы вызвать неприязнь. «Она сегодня была равнодушна ко мне, ее больше занимал тот остряк», – думал он. Даже то, что она уснула так быстро, настораживало его. «Нет, она меня не любит», – говорил он себе.

Волынцева самого поразила произвольность выбора. Он может жениться на Любе, но может и не жениться. Удивительна была эта ночь. Он лежал рядом с девушкой в лодке и старался заглушить в своем сердце любовь к ней, а она мирно спала, прижавшись к нему, и ни о чем не подозревала. Он не видел, но чувствовал, как светлело небо, как взошло солнце и стало греть их своими лучами…

В те длинные летние каникулы Люба ждала, что он предложит ей выйти за него замуж.

«Ну, что же ты медлишь, – говорили ее глаза. Или я не нравлюсь тебе?» Впрочем, мысль о том, что она может не понравиться ему, вряд ли могла прийти ей в голову. Люба все больше недоумевала.

В самом деле, им ничто не мешало пожениться. Остался последний год учебы – и они навсегда будут вместе. А теперь можно чаще видеться.

Любе исполнилось двадцать два года, и ее возраст уже волновал мать. Александра Григорьевна, мать Любы, хорошо знала Митю Волынцева, который ей нравился, знала она и его семью. С матерью Мити, Марьей Игнатьевной, она иногда останавливалась на улице перекинуться словом. Обе подумывали о том, что, может быть, им удастся породниться, так как были в курсе всех событий. Препятствий для их брака, так считали и родители, никакого нет: оба молодые, симпатичные, получают высшее образование, из хороших семей. Да им можно просто позавидовать – их ждет долгое счастье.

Александра Григорьевна, обеспокоенная затянувшимся, как ей думалось, девичеством дочери, прямо спросила ее:

– Люба, почему ты не выходишь за Митю замуж?

– Но, мама… – растерялась дочь от такого вопроса, – Митя мне пока не говорил. Сама же я не могу сказать, чтобы он женился на мне.

– Ты должна догадываться, почему он не предлагает тебе выйти замуж. Может быть, ты ему не нравишься? – допытывалась мать.

– Я думаю из-за того, что нам еще учиться целый год.

– Не теряешь ли ты даром время, встречаясь с ним? – высказала опасения Александра Григорьевна.

Как-то Марья Игнатьевна возвращалась с рынка, нагруженная сумками, а Александра Григорьевна, припозднившись, шла на рынок. Они встретились на тротуаре под старыми липами и остановились. Немного поговорили о том, чем сегодня торгуют, о ценах, затем Александра Григорьевна перевела разговор на другое. Она сказала, что учеба у Любы и Мити подходит к концу и неплохо бы им, давно дружившим и хорошо знающим друг друга, пожениться, чтобы ехать вместе по распределению.

– Да, неплохо бы, – согласилась Марья Игнатьевна.

Придя домой, она поведала об этом сыну.

Волынцев молчал. Чувствовал он себя нехорошо, как будто кого-то предавал, и ждал дня, чтобы уехать из дома, от Любы, от вопросительных взглядов родителей. Каникулы уже подходили к концу, осталась пара недель, как-нибудь протянет. Никогда еще каникулы не казались ему такими нудными, как эти. Обычно он с удовольствием ехал домой и с некоторым сожалением возвращался в университет.

После расставания они некоторое время писали друг другу. Но все реже и реже приходили письма. Потом Волынцев не ответил на письмо Любы, не написал и на другое.

Вскоре Волынцев женился на своей однокурсница Капитолине. Ему думалось, что с ней он более спокойно проживет жизнь. В ней угадывалась будущая отличная хозяйка и хорошая мать. Она повезет любой воз жизни, не ропща и не требуя ничего. Мужа станет любить постоянной ровной любовью и заботиться о нем, как о малом дите. Внешне она тоже была недурна. Волынцев уверял себя, что любит ее, и уверил, хотя никогда не замирало его сердце от любви к ней.

Перед тем как уехать по распределению, он завернул с женой на несколько дней домой к родителям и там увидел Любу последний раз.

Волынцев сидел за столом и ремонтировал старый утюг. Окна деревянного одноэтажного дома его родителей выходили на тихую зеленую улицу, по которой почти не ездили машины. День стоял солнечный, и зелено гляделась просвечиваемая насквозь листва на подстриженных липах. Сквозь открытую форточку доносилось оживленное чириканье воробьев, обсевших дерево как раз напротив окна. Иногда раздавался свист стрижей, кувыркавшихся в голубом воздухе.

Приподняв голову, Волынцев вдруг увидел Любу, медленно проходившую мимо окон его дома. Она была как чудо, и Волынцев не поверил, что когда-то любил эту девушку.

Она заметила его, сидящего за столом, и остановилась. Может быть, известие, что Волынцев женился, еще не дошло до нее или она не верила этому, но только Люба вся подалась к нему. Волынцев испытал страшное волнение, внутри его все сжалось в тугой, плотный комок. Он отбросил дурацкий утюг и махнул рукой, крикнув:

– Заходи!

Люба все стояла и глядела на него. Думая, что она не слышит, он несколько раз повторил приглашение, затем кинулся к окну и стал открывать его. Рама была старая, рассохшаяся, и ее давно не отворяли. Волынцев дергал шпингалет, на котором насохла краска, наконец сдвинул его с места и налег на раму. Створки подались, но одна перекосилась, надавила на стекло, и оно хрустнуло, вывалилось и ударилось о завалинку. Послышался жалобный звон.

Лицо Любы, светившееся радостью и надеждой, вдруг стало быстро меняться. Свет словно гас в нем, и все яснее выступало выражение отчаяния.

Волынцев оглянулся и увидел позади себя жену.

– Разбил стекло, – с досадой сказала она.

– Черт с ним! – ответил Волынцев и спросил Любу. – Как ты? Окончила институт? Куда едешь?

– Да, еду, – тихо вымолвила она и пошла прочь от дома, убыстряя шаги, потом побежала.

Волынцев подосадовал на жену, – сунулась не вовремя, не дала поговорить с человеком. А Капитолина целый день была настороже и не отходила от мужа ни на шаг.

Впоследствии Волынцев узнал, что Люба вышла замуж. Муж у ней оказался удачливым человеком, быстро продвигался по службе и занял ответственный пост в каком-то министерстве. Росла у них дочь.

«Почему я думаю, – успокаивал себя Волынцев, – что с ней я прожил бы более счастливо? Я не могу обижаться на свою судьбу. Она у меня сложилась неплохо. Правда, больших чинов я не заслужил, но я к ним никогда не стремился. На работе у меня все нормально, и дома благополучно. Хорошая жена, почти взрослые дети».

Но все чаще и чаще на него что-то находило, и Волынцев в эти минуты был похож на рыбину, вынутую из лунки, задыхающуюся и бьющуюся о лед. Он сознательно отвернулся от счастья, когда оно шло к нему, предпочел его спокойствию.

И так хотелось переиграть все заново, вернуть время, когда он работал учителем в селе и каждый вечер шел по дороге или скользил на лыжах по чистому снегу в лес.

Из всех воспоминаний это было самым дорогим. На него словно дул освежающий ветер юности.