Текст книги " Воспоминания о Тарасе Шевченко"

Автор книги: Сборник Сборник

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 22 страниц)

приходится тебе панским прихотям предаваться», – так, конечно, рассуждал про себя

Микита.

...Менее чем через год после этого Тарас Григорьевич Шевченко был уже арестован, а

затем очутился в ссылке в Новопетровском укреплении. Меня живо интересовала судьба

незнакомого земляка-поэта. Я прочел уже его «Гайдамаки» и «Катерину» и проникся

величайшим уважением к его таланту. С жадностью слушал я рассказы о его детстве,

учении, выкупе, о портрете генерала, проданном им на вывеску, и о его собственном

портрете в солдатской одежде, присланном из ссылки какому-то приятелю вместо письма в

ответ на вопрос о житье-бытье, с наслаждением прочитывал ходившие по рукам его не

43

напечатанные стихотворения. Кончилось мое ученье, Тарасова ссылка. Я побывал уже на

службе, вдали от родных, и успел перебраться в родной мне Киев. Прочел, наконец,

«Наймичку» и не поверил Кулишу в его сочиненной истории о происхождении этой поэмы.

Какая тут степная барышня! «Одури, Пантелимоне, того, в кого носа нема», – думал я про

себя, видя в каждом слове «Наймички» не барышню, а усатого Кобзаря.

Настал 1859 год. В каникулярное время я очутился почему-то в Киеве, а не у родных;

очутился здесь и Тарас Григорьевич, доставленный сюда под арестом черкасским

исправником Табачниковым после известной катехизации с зернами, произведенной

Тарасом в какой-то корчме... Грустная эта история могла бы, говорят, кончиться ничем, но

тут примешалось будто бы личное самолюбие исправника, неосторожно задетое

Шевченком. Исправник, видите ли, любил в часы досуга предаваться поэтическим

излияниям, и когда Тарас был доставлен к нему, то он, после расспросов, успокоив его,

накормил его даже обедом, а после обеда представил ему на суд некоторые из своих

стихотворений, вынув их из столика, у которого они сидели. Тарас, прослушав одно или два

стихотворения и будучи, вероятно, в состоянии некоторого подпития и веселого настроения,

взял из рук исправника тетрадку его стихов, положил обратно в /46/ ящик, из которого они

были вынуты, и, заперши на ключ, выбросил ключ в растворенное окно, дав совет

непризнанному поэту не искать ключа. Обидевшийся исправник сказал что-то резкое

Шевченку; он ответил тем же. Исправник в старой стереотипной форме указал на свое

служебное положение, Шевченко отвечал: «Дурний ти з твоїм...» Тогда исправник дал место

правосудию, и раба божия Тараса препроводили в Киев, а здесь посадили в крепость. Пока

подлежащие власти разбирали дело о неудачном гаданьи Тараса на зерне, его выпросил к

себе на поруки мой школьный товарищ священник Ефим Ботвиновский, которому Н. С.

Лесков в своих «Печерских антиках» посвятил несколько страниц.

Было 1-е августа, праздник происхождения, точнее предхождения или преднесения

честных древ животворящего креста. На Подоле, в церкви братского монастыря, служил

литургию нынешний петербугский, а тогда киевский митрополит Исидор, а оттуда совершал

обычный крестный ход на Днепр для освящения воды. Я пошел на церемонию и шел рядом

с процессиею. Тут подмигнул мне шедший в процессии о. Ефим. Я подошел к нему, а он

шепчет мне: «Тебе Тарас шукае». – «Где, что и как?» – спрашиваю я, не зная ничего

предыдущего, и о. Ефим передал мне вкоротке всю историю привезения, как он выразился,

«честных мощей Тараса» в Киев и содержания их у него на поруках. Я выразил намерение

самолично в тот же день отправиться на поклон к великому поэту, но о. Ефим отклонил

меня от этого. «Загуляв, – говорит, – козак з горя та з печаль Десь тиняеться по ярам та

горам... Не ночует даже иной раз у меня; и сегодня нет его дома. Жди, пока сам забредет к

тебе». Я прождал дня три; наведался сам, но и хозяина дома не застал.

6-го августа, в день преображения господня, на Подоле случился большой пожар. Я

пошел на пожарище почти в сумерки и неожиданно встретил там о. Ефима; он тотчас

всадил меня на свой скот и препроводил к себе на Старый Киев для свидания с

объявившимся Тарасом. У меня невольно забилось сердце при мысли о скором свидании с

человеком, которого я давно чтил в душе за его несравненный талант; молодое воображение

рисовало его в каких-то причудливых, необыкновенных чертах; я думал о первой встрече,

первом приветствии и, признаюсь, смущен был немало, не зная, с чего начать. Увы! Скоро

все мечты рассеялись, как дым, при виде глубокогрустной картины: Тарас, которого не

оказалось в комнатах, вскоре найден нами... в преждевременном и отнюдь не непорочном

сне... Указанное обстоятельство нисколько, разумеется, не уменьшило моего глубокого

уважения к поэту и сердечных моих симпатий к нему, но повергло меня в неописанное

смущение, в котором я счел за лучшее удалиться в комнаты. Не меньше моего, кажется,

смущен был и Тарас Григорьевич, когда, кое-как разбуженный о. Ефимом, вошел с ним в

комнату и увидел меня. «Ох, Зелена, Зелена!» – повторял он со вздохом, то глядя на меня,

44

то опуская голову на грудь. Хотя радушный хозяин поспешил расшевелить нас наливочкою,

но разговориться на сей раз мы никак уже не могли, и я скоро отправился к себе на квартиру.

На другой день, часов в 5 пополудни, Тарас Григорьевич пришел ко мне, и тут уже мы

разговорились не по-вчерашнему. С первых почти слов он заговорил о задуманном тогда в

Петербурге издании «Основы», ее задачах и целях, силах, способах и пр. Я в свою

оче-/47/редь сообщил Тарасу Григорьевичу о готовившемся у нас периодическом издании,

духовном и даже специальном, но с местным историко-литературным и церковно-

проповедническим отделом, к сожалению, почти не тронутыми потом при выполнении.

Тарас Григорьевич отнесся к нашему предприятию с величайшим сочувствием и

одобрением, желал нам полного успеха, но в то же время, указывая на свое петербургское

издание, широкое и более местное по своей задаче, заохочивал меня к участию в нем,

просил указать других, готовых трудиться на этом поприще. Трудно было мне дать какой-

либо удовлетворительный ответ на теплые, задушевные слова земляка-поэта; никто в нашем

заколдованном кружке не обмакивал еще пера для печати и сам я ничего также не писал и не

печатал, кроме одной маленькой статейки, случайно и без моего ведома попавшей в том

году в «Русскую беседу». Была, правда, у меня на сей раз одна небольшая вещица,

написанная мною по-малорусски, в виде образчика, для поддержания местной идеи,

которую я проводил в программе нашего издания, но, боясь судьбы стихов Табачникова, я не

вдруг и после некоторого насилия над собою решился показать ее великому моему гостю.

Он попросил меня прочесть, и не успел я окончить, как он обеими руками взял ее у меня из

рук и, закладывая в свой карман, сказал: «Тепер хоть ви мені що, а вже я вам і до віку

вічного не оддам». Так и не отдал он уже мне моего рукописания, увез его с собою в

Петербург, читал землякам, восторгался чистотою речи, ее ритмом, речитативом, как

говорил он мне сам, как писали мне другие. Он не мог надивиться, как сохранил я, пройдя

школу, такую чистую народную речь, а меня удивляло самое его удивление. «Ведь это та же

родная речь, которой научила нас одна мать – Зеленая Дубрава, – думал я, обращаясь

мысленно к поэту, давшему образцы бессмертной речи, – только владеем мы ею

неодинаково, ибо неодинаковыми талантами наделил нас бог». Немного позже, когда с

изданием «Основы» заговорили в ней на разных языках под названием малорусского, я

понял причину удивления Шевченка моей немудрой речи.

Не помню, в этот ли раз или при другом посещении, Тарас Григорьевич рассказывал

мне, в какое недоумение привели его присланные ему П. А. Кулишом в Нижний Новгород

известные «Оповідання Марка Вовчка», снабженные его предисловием. «Сиджу я, бачите, в

Нижньому та виглядаю того розрішення (ехать в Москву), як стара баба літа. Коли це

присилає Пантелимон оті оповідання і так уже їх захваляє та просить, щоб я їх прочитав і

сказав своє слово. Я, звичайно, починаю спершу, з передмови. І двох страничок не

перечитав, згорнув та й кинув на лаву. «Птьфу, – кажу, – Хіба не видно Кулішевої роботи».

Лежали вони там кілька неділь. Коли знов пише до мене Куліш, нагадує та просить, щоб

скоріше перечитав або хоть так звернув. Тоді я розкрив посередині і читаю. «Е, – кажу

собі, – це вже не Кулішева мова», і, перечитавши до остатку, благословив обома руками».

В эти первые дни свидания моего с Тарасом Григорьевичем он получил известие о том,

что дело его приходит к благополучному концу и что ему будет разрешено свободно

отправиться, куда хочет. Тарас Григорьевич заметно повеселел и вскоре перешел на

жительство от о. Ефима Ботвиновского к фотографу Гудовскому, жившему на углу

Маложитомирской улицы со стороны Крещатика. Тут мне /48/ пришлось побывать у него

еще раза два по особому его поручению. Просил он меня поискать, не найдется ли где в

Киеве списка его поэмы «Іван Гус», просил также принести ему для прочета большую

тетрадь малорусских стихотворений покойного ныне профессора К. Д. Думитрашка. Поиски

за «Гусом» оказались совершенно безуспешными, а по поводу стихотворений Думитрашка,

которые мы читали вместе, он выразил сожаление, что этот бесспорно даровитый человек

вздумал перекладывать стихами оригинальные народные легенды, причем совершенно

45

утрачивался иногда натуральный их букет. Гораздо большую услугу, говорил Тарас

Григорьевич, оказал бы науке ваш поэт, если бы записал дословно все эти легенды и

рассказы, как они живут в устах народа.

В поисках за «Гусом» Шевченко припоминал некоторые места из этой поэмы и

мурлыкал их про себя, но и то, что можно было расслышать, давно улетело из памяти моей.

Помню, что, живши еще у о. Ефима Ботвиновского, он записал карандашом на клочке

бумаги следующие стихи из тирады о папе:

І на апостольськім престолі

Чернець годований сидить.

Людською кров’ю він шинкує

І, рай у найми оддає...

О милий боже! Суд твій всує

І всує царствіє твоє.

По поводу тех же поисков случилось Тарасу Григорьевичу познакомиться с

столоначальником киевской консистории Данилом Кирилловичем Поставским и узнать от

него много малорусских анекдотов, которых он прежде никогда не слыхал. В числе их

особенно заинтересовал его анекдот о молодой канонархине женского монастыря,

посредством припевов к стихирам передававшей своей подруге весть об ожидающем ее

свидании. Передавая мне этот анекдот во время прогулки по Крещатику, Тарас Григорьевич

до того увлекся им, что, забывая о проходящей публике, далеко не вполголоса напевал:

«Мене ждуть праведниці, а тебе, Палажко, на горі семінаристи ждуть, дондеже» и проч.

Случилось мне за короткое время моего знакомства с Тарасом Григорьевичем быть с

ним вместе на одном семейном обеде, а в другой раз на скромном гуляньи на Оболони близ

Почайны. Радушнейший хозяин, пригласивший Тараса Григорьевича на обед, пожелал

выдержать все предковские церемонии угощений, поэтому пили «стукания» настоящей

запеканки на калгане и баддяне, пили до борщу и после борщу, пили потому, что рыба в

воде плавала, и потому, что она воду любила, полоскали зубы и на потуху пили. День был

нестерпимо жаркий, в комнате – духота; к концу обеда Тарас Григорьевич, видимо,

ослабел. Когда потом замужняя дочь хозяина села за фортепьян и под аккомпаниман его

запела общеупотребительные тогда «Віють вітри» и «Їхав козак за Дунай» (изданий

народных песен с музыкою тогда совсем еще не было), он стал непринужденно и с

некоторым раздражением высказывать свое неодобрение всему этому наследию гр. Сарти и

других италианско-малорусских композиторов... Совсем иначе прошло чаепитие, на

Почайне, устроенное молодыми почитателями таланта Шевченка из /49/ чиновничьего и

педагогического кружков. Компания была небольшая; собрались люди близкие; пили чай,

расположившись на траве, и вели беседу о прелестях киевской природы и Украйны вообще,

о минувших временах, о богатстве народной поэзии, о необходимости собирать памятники

народного творчества и пр., и пр. Ничего лишнего не было ни в речах, ни в угощении; вечер

прошел живо и закончился общим удовольствием. Дорогой наш гость был сначала задумчив

и молчалив; потом мало-помалу разговорился, восхищался Днепром, Почайной, видом

Киева, Андреевской церкви, Щекавицы, а когда солнце скрылось за горами, легкий туман

пошел по Оболонью и вверху на чистом небе стали показываться то там, то сям ярко

светившиеся звезды, Шевченко, стоя лицом к западу, своим чистым, серебристым, чуть-чуть

дрожавшим голосом запел свою любимую песню «Ой ізійди, зійди, ти вечірняя зіронько...»

И пел он с таким одушевлением, с таким глубоким чувством, что звуки этой песни и теперь,

спустя 26 лет, отдаются в моих ушах. Воздух постепенно свежел; август давал себя знать, и

мы поспешили по домам.

Отъезд Шевченка из Киева в Петербург последовал так скоро и неожиданно, что я не

мог ни проститься с ним, ни проводить его. Из Петербурга он прислал мне свою

46

фотографию, снятую Гудовским, и два экземпляра вышедшего тогда «Кобзаря». Другой

экземпляр он просил меня передать проф. Н. Д. Иванишеву, его, так сказать, сослуживцу по

комиссии для разбора древних актов. Покойный Иванишев, рядом с которым я квартировал,

принял подарок Шевченка с обычным своим зоильством, по которому он ради красного

словца не щадил иногда и родного отца.

– А, это наш славный поэт! Скажите, какую толстую книгу написал. Видно, там

недаром его фухтелями угощали...

Я не возражал многоученому профессору, зная довольно уже его натуру и то, что за

этими язвительными словами у него скрываются самые верные о людях суждения, которых

он, однако, в большей части не имел привычки высказывать.

Прошло более полутора года; я готовился начать семейную жизнь. В это именно время

привезли в Киев покойного уже Шевченка. Мне было тогда не до похорон и не до проводов;

я едва мог побывать на отпевании и проводить гроб до парохода. Оттого и воспоминаний у

меня об этом времени осталось немного. Были у меня В. Г. Шевченко и художник

Честаховский в ту пору, когда гроб покойного остановлен был за Днепром, и толковали со

мною и братом о каких-то затруднениях, представившихся для провоза тела чрез Киев, и о

месте погребения, которое окончательно избрали близ Канева. Не помню, сколько дней гроб

Шевченка простоял в Киеве, но при провозе его по набережному шоссе из-за Днепра к

церкви Рождества Христова и обратно к пароходу собирались огромные массы народа, да и

вообще в те дни в Киеве было значительное оживление и возбуждение в некоторых

кружках. При отпевании церковь была переполнена, Александровская улица запружена

самою разнообразною публикою. Нигде, кажется, нет населения столько любопытного и

охочего до зрелищ, как в Киеве...

Незадолго до привоза тела Шевченка в Киев пришлось мне проехать на родину и быть в

последний раз у о. Григория и Ксении Прокопиевны Кошицовых. Дошла и туда весть о

смерти жившего не-/50/когда у них Тараса и о том, как чествовали его по смерти. О.

Григорий и теперь не мог признать в своем бывшем наймите какого-то бессмертного поэта и

судил об нем только по воспоминаниям, как о простом работнике.

После распродажи имущества Т. Г. Шевченка переслан был мне из Петербурга летний

парусинный костюм его, который и доселе хранится у меня.

Ф. Г. Лебединцев

МИМОЛЕТНОЕ ЗНАКОМСТВО МОЕ С Т. Г. ШЕВЧЕНКОМ И МОИ ОБ НЕМ ВОСПОМИНАНИЯ

(С. 43 – 50)

Впервые опубликовано под псевдонимом Ф. Лобода в ж. «Киевская старина» (1887. – № 11. – С. 563

– 577). Печатается по первой публикации.

Лебединцев Феофан Гаврилович(лит. псевдоним Ф. Лобода; 1828 – 1888) – украинский историк,

издатель и редактор ж. «Киевская старина» (1882 – 1887), опубликовал ряд исследовательских и

документальных материалов о поэте.

Не вспоминал он и о... сестре Катерине...– О сестре Катерине Шевченко с большой теплотой

вспоминал в повести «Княгиня».

...его блуканье... от отчима к старшей сестре...– Здесь ошибка; нужно «от мачехи».

...о портрете генерала, проданном им на вывеску...– Этот вымысел (ходячий анекдот, кем-то

отнесенный к Шевченко) повторяло несколько мемуаристов, в частности П. Мартос. П. Селецкий и др. С

47

действительными обстоятельствами выкупа Шевченко из крепостных он не имеет ничего общего. По

свидетельству Н. Костома-/473/рова и М. Лазаревского, Шевченко решительно его отрицал. О том, как

возникло у К. Брюллова намерение выкупить Шевченко из крепостной неволи и дать ему возможность

учиться в Академии художеств, см. записи в дневнике А. Н. Мокрицкого. Прочел... «Наймичку» и не

поверил Кулишу в его сочиненной истории...– П. А. Кулиш издал в 1856 – 1857 годах в Петербурге,

когда печатать Шевченко было еще запрещено, двухтомный литературно-фольклорный сборник «Записки

о Южной Руси», во втором томе которого, не раскрывая авторства Шевченко, опубликовал его поэму

«Наймичка» – как произведение якобы анонимное, случайно найденное издателем в альбоме панночки-

хуторянки. Оставил воспоминания о Шевченко, Характеристику взглядов, деятельности и творчества

Кулиша см. в примечании на с. 495 – 496.

...после известной катехизации с зернами...– Имеется в виду наглядный способ агитации Шевченко

среди крестьян. Поэт брал горсть гороха или какого-нибудь зерна: пшеницы, ржи. Одно зерно клал на стол

и говорил: «Это царь»; клал еще несколько вокруг: «А это баре», – а тогда, засыпая все это горстью

зерна, говорил: «А это мы, громада, люди простые. Ищите теперь царя и господ! Где они?»

Ботвиновский Ефим Георгиевич– священник киевской Святотроицкой церкви. Познакомился с

Шевченко в начале августа 1859 года у киевского художника и фотографа, товарища Шевченко по

обучению в Академии художеств – И. Гудовского. ...о задуманном... издании «Основы*...– «Основа» —

первый украинский общественно-политический и литературный журнал. Выходил в Петербурге в 1861 —

1862 годах. В его подготовке Шевченко принимал активное участие. В «Основе» печатались произведения

Шевченко, Марко Вовчок, С. Руданского, Л. Глебова, А. Свидницкого и др.

Думитрашко Константин Данилович(1814 – 1866) – украинский поэт и переводчик, профессор

Киевской семинарии. Автор поэтического сборника поэзии «Бандурист», поэмы «Жабомишодраківка»

(«Батрахомиомахия», 1859), балад, песни «Черные брови, карие очи».

Сарти Джузеппе(1729 – 1802) – итальянский композитор, с 1784 года – придворный капельмейстер

в Петербурге.

Иванишев Николай Дмитриевич(1811 – 1874) – украинский историк права, профессор, а в 1862 —

1865 годах – ректор Киевского университета. Один из основателей Временной комиссии для разбора

древних актов, в которой в должности художника состоял Шевченко. Летом 1846 года осуществлял

раскопки могилы Перепять вблизи Фастова на Киевщине, в них принимал участие Шевченко.

...летний парусинный костюм его... до селе хранится у меня...– Теперь находится в Литературно-

мемориальном доме-музее Т. Шевченко в Киеве.

М. К. Чалый

НОВЫЕ МАТЕРИАЛЫ ДЛЯ БИОГРАФИИ Т. Г. ШЕВЧЕНКА

Память о нашем народном поэте должна быть для нас святыней. Чтить эту

память – священный долг каждого, кто дорожит своею национальною

честию, своим достоинством, своим добрым именем.

Дизраэли

...Жизнь такого человека, как Шевченко, имеет великое значение для будущих

поколений. Явление Шевченка не случайность: с ним соединяется судьба целых миллионов

народов; в нем, как в фокусе, соединились духовные силы всего крепостного люда; он

вырос из родной почвы, облитой потом и кровию нашего кормильца-крестьянина... В лице

поэта народ, наконец, сознал свое безотрадное положение и выслал его на арену

просвещенного мира, в среду цивилизованного сословия – поведать свету задушевные

свои думы, тяготившие его в течение долгих лет. «Муза Шевченка, – по словам

Костомарова, – разодрала завесу народной жизни». Жизнью своею, столько же, сколько и

поэзиею, он заявил перед судом образованного сословия вопиющую неправду крепостного

права, разъяснил темные предания старины, осмыслил для нас народную поэзию, народный

быт, создал типы народного характера.

48

«Моя собственная судьба, – говорит сам поэт, – представленная в истинном свете,

могла бы навести не только простолюдина, но и тех, у кого простолюдин находится в полной

зависимости, на размышления глубокие и полезные для обеих сторон... История моей жизни

составляет часть истории моей родины» (из письма к редактору «Народного чтения»)...

В настоящее время в руках моих находится переписка покойного поэта с названым

братом его В. Г. Шевченком и несколько замечательных фактов из жизни поэта, сообщенных

мне щирим его приятелем И. М. Сошенком. Думаю, что и мои краткие, отрывочные заметки

будут иметь значение для биографии Шевченка. Начнем с этих заметок. /51/

I

В известном письме своем к редактору «Народного чтения» поэт наш, в первый раз в

жизни, решился «обнаружить перед светом несколькопечальных фактов своего

существования»: он «не имел духу входить во все подробности своей жизни»; при

воспоминании его о своем прошедшем у него «коснела рука и сжималось сердце». Эта

задушевная исповедь, в которой прочувствовано каждое слово, производит на душу всякого,

кто не истлел внутренне, глубокое, потрясающее действие. «Сколько лет потерянных!

сколько цветов увядших! И что же, в самом деле, поэт купил у судьбы своими усилиями —

не погибнуть? Едва ли не одно страшное уразумение своего прошедшего». Оно ужасно.

Краткая автобиография Тараса Григорьевича имеет для нас более внутреннее,

психологическое значение; что же касается внешней, фактической стороны ее, то в ней

пропущено много весьма интересных подробностей, необходимых для полного уразумения

симпатической личности поэта. Пробелы эти мы, поклонники его великого таланта, обязаны

пополнить, руководствуясь правдивыми рассказами о нем близких ему людей.

На этот раз я ограничусь по преимуществу сведениями, сообщенными мне Сошенком, с

которым поэт, по его собственным словам, находился до смерти «в самых искренних,

братских отношениях ». (Сошенко знал Тараса в лучшую пору его поэтической

деятельности; поэт живо еще помнил тогда свое детство: в памяти его были еще слишком

свежи впечатления недавнего прошедшего. Но, к сожалению, Шевченков приятель, у

которого и своего горя было довольно, многое перезабыл из слышанного).

С самого раннего детства жизнь встретила бедного ребенка неприветливо, сурово.

Матери он почти не помнил. На седьмом году лишился отца и остался на руках мачехи

вместе с двумя сестрами: Яриной и другой – слепою. Здесь впервые он испытал много

горя. В самом нежном возрасте лишенный любви и материнских ласк мальчик привык

сосредоточиваться в себе самом, дичился людей и встречал недоверчиво всякое приветливое

обхождение с ним родных и соседей. Мачеха, невзлюбившая Тараса за его скрытный и

упрямый нрав, чтоб он не был на глазах, поручала ему летом пасти телят и свиней в

окрестностях Кирилловки и Тарасовки. Поля, окружающие эти села, представляют не

совсем ровную местность: степная даль заслоняется высокими могилами, которых вообще

довольно много в Звенигородском уезде.

Високії ті могили

Стоять та сумують...

С ломтем сухого хлеба мальчик проводил целые дни в поле. Любимым его местом для

отдыха в сильную жару была одна из таких могил. Он часто сидел под нею и бессознательно

смотрел вдаль. Известно, как эти первые впечатления детства отозвались у поэта в период

его зрелости, в его лучших произведениях:

49

Кругом його степ, як море

Широке, синіє;

За могилою могила,

А там – тілько мріє... /52/

К Тарасовке прилегает живописный пруд, поросший осокою и окаймленный стройными

тополями. Проезжая с Сошенком еще в 1849 году мимо этого пруда, мы невольно

вспомнили превосходную балладу про тополю – лиху долю:

По діброві вітер віє,

Гуляє по полю;

Край дороги гне тополю

До самого долу. .

и другую балладу – «Утоплена», в которой так поразительно хорошо передан

таинственный разговор ветра с осокою:

Прокинеться – тихесенько

В осоки нитае:

«Хто се, хто се по сім боці

Чеше косу? хто се?

Хто се, хто се по тім боці

Рве на собі коси?..»

Очевидно, краски для этих стихотворений заимствованы поэтом из родной местности.

Сестра Ярина передала нам один характерный факт из того же темного периода жизни

Тарасовой. У квартиранта-солдата украдено два с полтиною ассигнациями. Тот, разумеется,

наделал страшного шуму, чуть не разогнал всех из хаты. На кого тут взвалить вину?

Конечно, на сироту-горемыку. Избегая наказания, по одному лишь подозрению мачехи,

мальчик ушел со двора и скрылся в далеком огороде, в кустах калины. Там он просидел

четверо суток. Сестра Ярина, боясь за участь брата, тщательно скрывала от домашних его

убежище и украдкой носила ему есть, причем развлекала его разными игрушками. Тарас

устроил себе в кустах калины шалаш, проделал около него дорожки и усыпал их песком;

нарисовав на дереве род мишени, он упражнялся стрельбою в цель из бузиновой пуколки.

На пятый день убежище Тараса было открыто. Его взяли на допрос. Главным следователем

по этому делу был родной дядя Тарасов Павло, по словам Ярины, «великий катюга».

Истязание продолжалось около трех дней. Не выдержав пытки, мальчик, и то по просьбе

сестры, под розгами сознался наконец в преступлении, не им совершенном. Деньги, как

открылось после, украл сын мачехи, спрятав их в дупле старой вербы. Участие,

принимаемое сестрою в жалкой участи невинно терпевшего мальчика, ее горячая к нему

привязанность и ее собственная горькая доля, объясняют нам ту страстную любовь,

которую питал к ней Тарас до последней минуты своей жизни. Умирая, он просил друзей

своих не забывать сестры Ярины.

К тому же времени или, быть может, немного позднейшему относится путешествие

Тараса с сестрой на богомолье в Лебединский монастырь. Об этом сам поэт рассказывал

Сошенку, который однажды поинтересовался узнать, с какого именно времени он стал

думать об украинской старине? Рассказ этот в точности подтвердила и сама сестра.

Лебединский мужской монастырь обращен теперь в приходскую церковь; в двадцатых же

годах, хотя и считался третьестепенным, но пользовался у народа особенным уважением,

так как с этим святым местом соединялось в памяти народной предание о Колиивщине

50

(1768). Живы были еще в то время старики, расска-/53/зывавшие об этом событии как

очевидцы. В Лебедине освятили свои ножи гайдамаки. Был и между монахами старец

весьма словоохотливый, рассказывавший богомольцам кровавую повесть о том, как

гайдамаки покарали своих притеснителей. В толпе богомольцев, окружавших рассказчика,

никто не заметил тогда босоногого хлопчика, с жадностью пожиравшего слова монаха. По

сознанию самого поэта, с этого именно времени заронилась в его душу идея будущих

«Гайдамак».

Давно те минуло, як, мала дитина,

Сирота в ряднині, я колись блукав

Без свити, без хліба по тій Україні,

Де Залізняк, Гонта з свяченим гуляв.

Вероятно, нелюбовь к Тарасу злой мачехи, постоянно его гнавшей, ускорила

поступление его в школу к приходскому дьячку, в «попихачі». Сироту старались сбыть с рук

во что бы то ни стало. О пребывании своем у этого пьяницы поэт довольно обстоятельно

рассказал в своей автобиографии. К этому рассказу можно только прибавить то, что дьячок

часто морил его голодом. Слепая сестра Тараса припрячет, бывало, за обедом кусочек хлеба

и положит на условленном месте в саду. Улучив свободную минуту, мальчик поза плетнями

прокрадывался в сад и, схватив хлеб, убегал в школу, боясь попасться на глаза лютой

мачехи.

Говоря о переходе своем от одного учителя к другому, Тарас не упомянул еще об одном

маляре в с. Стеблеве (Каневского уезда), куда он ходил, кажется, из Лисянки:

Ходив я та плакав, та людей шукав,

Щоб добру навчили...

А потом уже пришел в Тарасовку. После строгого приговора дьячка-хиромантика,

который нашел его ни к чему не годным, ни даже «к шевству,ни бондарству»,скрепя

сердце, мальчик возвратился в родное село к брату своему Миките и стал помогать ему в

хозяйстве, едва не сделавшись пастухом ex professo, в чем он находил какую-то прелесть. Но

судьба готовила ему другое поприще.

«Помещику, только-что наследовавшему достояние отца своего, понадобился мальчик, и

оборванный школяр-бродяга попал прямо в тиковую куртку комнатного казачка». По

рассказам Сошенка, Тарас от брата не прямо попал в казачки. Дело было не так. Новому

барину потребовались разного рода дворовые, которых он, как истый аристократ, желал

иметь специально приготовленными к разным надворным должностям: кучера, форейтора,

повара, лакея, конторщика, комнатного живописца * и т. п. Главному управляющему К...му

было предписано набрать из крестьянских детей около дюжины мальчиков, годных к

упомянутым должностям, и представить их в Варшаву (по рассказам других – в Вильно).

* В то время у русских бар было в моде расписывать покои al fresco.

И вот, по одному почерку пера, были взяты у родителей дети (не все же они были

сироты, подобно Тарасу) и приведены в центральное имение помещика, в местечко

Ольшану. В виде опыта, до отправления к барину, их распределили при господском дворе по

разным должно-/54/стям. Наш Тарас попал в поваренки, под команду главного повара-

артиста: стал чистить кастрюли, носить на кухню дрова, выливать помои и проч. В таких

непоэтических занятиях, конечно, он не мог найти ничего сродного с своими природными

51

влечениями, а между тем страсть к картинкам и книжкам не покидала мальчика ни на

минуту. При всяком удобном случае он приобретал за первый попавшийся грош какое-

нибудь произведение суздальской школы у бродячего коробейника, а если было не за что

купить, то, из любви к искусству, иногда покушался на воровство. Приобрев довольно

значительную коллекцию подобных редкостей, он прятался с нею от многочисленной

дворни в саду. В густой чаще деревьев, подальше от дома, он устроил себе род галереи,

наклеив на деревьях свои картинки. Туда Тарас уходил петь песни, рассматривать и

копировать какого-нибудь Соловья-разбойника или Кутузова. За такие упущения по службе

он неоднократно был поколачиваем поваром.

Однажды Тарасу посчастливилось получить целый двугривенный от одного заезжего

господина за вычищенные сапоги. Когда навестил его брат Микита, он ему отдал весь этот

благоприобретенный капитал на дорогу. На проводах его тела в Киеве Микита со слезами на

глазах вспоминал об этом: «Що то за добра душа була! Я таки його бив колись маленьким,

та й здорово бив, а він, покійник, оддав мені посліднє!»

Когда кончилось испытание будущих дворовых, составлен был список с обозначением

качеств и свойств каждого мальчика. Тарас в этом списке был записан годным «на

комнатного живописца». Эта перечневая ведомость, в виде накладной, какая обыкновенно

дается извозчикам, представляющим товары в разные места Российской империи, была