Текст книги " Воспоминания о Тарасе Шевченко"

Автор книги: Сборник Сборник

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 22 страниц)

в дворянском быту, а в то время заслуживавшая даже особенную похвалу, не вредившая

никому, не мешала, однако же, членам упомянутого кружка быть приятными собеседниками

почти весь день, потому что они могли выпивать очень много и только уже вечером

нализывались до того состояния, когда язык прилипает к гортани и в глазах двоятся

предметы. Кружок этот носил название «общества мочемордия» вследствие того, что на

языке его не существовал глагол пьянствовать, а заменялся фразой «мочить морду», и

каждый удалой питух назывался «мочемордой» или, по крайней мере, имел право на это

название. В противоположность – неупотребление спиртных напитков называлось

«сухомордие или сухорылие». Члены, смотря по заслугам, носили титулы мочемордия,

высокомочемордия, пьянейшества и высокопьянейшества. В награду усердия у них /107/

существовали отличия: сивалдай в петлицу, бокал на шею и большой штоф через плечо. В

известные дни или просто при съездах они совершали празднества в честь Бахуса, и вот как

сзывались мочеморды на эти празднества: бас гудел «ром! пунш! ром! пунш!», тенора

104

подхватывали «полпиво! полпиво! глинтвейн! глинтвейн!», а дисканты выкрикивали «бела,

красна сладка водка!». Великий магистр произносил приличную речь, и мочеморды

предавались своим возлияниям. Все горячие напитки считались достойными, но

существовало одно условие, вследствие которого истый мочеморда для поддержания чести

общества не должен был употреблять простой водки, а непременно настойку, если не

действительную, то хоть прикрытую этим названием. Так, напр., в случае сильного

недостатка мочеморда пил гривенниковку, т. е. простую водку, в которую, за неимением под

рукой никакой специи, вбрасывался гривенник. Старейшиной тогда был В. А. Закревский,

носивший титул-высокопьянейшества и получивший большой штоф через плечо. Умный и

благородный человек, гусар в отставке, Закревский целый день бывал душою общества, и

все, кто слушал его рассказы о похождениях мочеморд в обоих полушариях, хватались за

бока от смеха, и в те минуты от него нельзя было оторваться. С крестьянами он обходился

необыкновенно кротко и иначе не отзывался к ним, как с какою-нибудь шуткой. Однажды

при мне, где-то на балу, после ужина пошли мы в свои комнаты. Закревский горевал, что

мало съехалось истинных мочеморд, «все этакое сухорылие», и собирался ложиться спать

«черт знает в каком положении!». Слуга его встретил нас шатаясь. Закревский расхохотался.

– Каков поп, таков и приход! – проговорил он и, достав из кармана полтинник,

прибавил: – О! достойный сын Бахуса! Ступай же и мочи морду до рассвета.

Это была чрезвычайная редкость в то время, когда иные помещики, пившие без

просыпу, строго наказывали людей, если последние хоть изредка пробовали подражать

господам своим.

К В. Закревскому сошлось несколько истых мочеморд отпраздновать знакомство с

Шевченком, и как все это были веселые, порядочные люди, то мы и остались пировать с

ними до рассвета.

Два дня пробыли мы вместе с Шевченком в Мосевке и, расставаясь, дали слово друг

другу повидаться при первой возможности, указав разные местности, где располагали быть

в известное время приблизительно. Заезжал он потом ко мне, провожал я его к общим

знакомым, и в эти-то поездки я успел поближе всмотреться в эту интересную личность, о

которой еще до появления в Малороссии ходили разноречивые слухи. Осторожный ли от

природы или вследствие гнетущих обстоятельств молодости, сложившихся такой тяжелой

долей, Шевченко при всей видимой откровенности не любил, однако же, высказываться.

Мне как-то удалось сразу подметить эту черту, и я никогда не беспокоил его никакими

вопросами, пока он сам не начинал разговора. Помню, однажды осенью у нас в доме долго

сидели мы и читали «Dziady» Мицкевича. Все давно уже улеглись. Тарас сидел облокотясь

на стол и закрыв лицо. Я остановился перевесть дух и покурить. Только что я прочел сцену,

когда Густав рассказывал священнику свою последнюю встречу с милой. /108/

– А що, ти втомивсь і хочеш спать? * – спросил он меня.

– Нет, – отвечал я, – а хочу покурить.

– І справді. А знаєш що? може б, випить чаю! Так, мабуть, хлопчик спить уже,

сердешний.

– Разве же и без него мы не сумеем. Погоди, я соберу припасы, поставим самовар.

– От і добре! Порайся ж ти тутечки, а я побіжу по воду до криниці.

– Вода есть, а на дворе слышишь какой ветер.

– Байдуже. Хочу пробігатись.

И Тарас Григорович, отыскав ведро, пошел садом. Вскоре ко мне донесся звучный его

голос, напевавший любимую тогда им песню:

Та нема в світі гірш нікому,

Як сироті молодому.

105

Общими силами приготовили мы чай, и, когда уселись за стол, он, позабыв о

Мицкевиче, начал мне рассказывать все свое прошедшее. Лишним будет говорить, что

рассвет застал нас за беседой, и тогда только я вполне понял Тараса. Но Шевченко уже

разочаровался в некоторых наших панах и посещал весьма немногих. Не отсутствие

радушия или внимания, не какое-нибудь высокомерие оттолкнули его, а печальная власть

бывшего крепостного права, выражавшаяся в той или другой неблаговидной форме,

приводила эту благородную душу в самое мрачное настроение. Хоть перед ним везде все

старались показывать домашний быт свой в праздничном виде, однако трудно было

обмануть человека, подобного Шевченку, который, выйдя сам из крепостного сословия,

очень хорошо знал кулисы и декорации на сцене помещичьей жизни.

* Шевченко со мной всегда говорил по-украински, и потому я иначе и не могу передавать его речи.

Мне очень памятен один случай. В уездном городке Лубны, не желая отстать от других,

один господин пригласил Шевченка обедать. Мы пришли довольно еще рано. В передней

слуга дремал на скамейке. К несчастию, хозяин выглянул в дверь и, увидев дремавшего

слугу, разбудил его собственноручно по-своему... не стесняясь нашим присутствием... Тарас

покраснел, надел шапку и ушел домой. Никакие просьбы не могли заставить его

возвратиться. Господин не остался впоследствии в долгу: темная эта личность, действуя во

мраке, приготовила немало горя нашему поэту. .

Мысль о тогдашнем положении простолюдина постоянно мучила Шевченка и нередко

отравляла лучшие минуты.

Тарас Григорьевич из иностранных языков знал один лишь польский и перечитал на нем

много сочинений. Как нарочно в то время я сам прилежно занимался польской литературой

и у меня собралось довольно книг и журналов. В ненастную погоду Шевченко не встает,

бывало, с постели, лежит и читает... К Мицкевичу чувствовал какое-то особенное влечение.

Зная Байрона лишь по нескольким русским переводам, Тарас Григорьевич художническим

чутьем угадывал великость мирового поэта; но, читая великолепные переводы Мицкевича

из Байрона, он приходил всегда в восторг в /109/ особенности от «Доброй ночи» из «Чайльд

Гарольда». Действительно, пьеска эта не уступает подлиннику и вылилась у поэта

гармоническими и симпатичными стихами. Тарас Григорьевич долгое время любил

повторять строфу:

Sam jeden błądząc po świecie szerokim

Pędzę życie tułaczę,

Czegoż mam płakać, za kim i po kim,

Kiedy nikt mnie nie płacze? 1

Несколько раз принимался он переводить лирические пьесы Мицкевича, но никогда не

оканчивал и разрывал на мелкие куски, чтобы и памяти не осталось. Иные стихи выходили

чрезвычайно удачно, но чуть какой-нибудь казался тяжелым или неверным, Шевченко

бросал и уничтожал все предыдущие строфы.

– Мабуть, сама доля не хоче, – говаривал он, – щоб я перекладав лядські пісні.

В 1844 г. расстались мы надолго. Случай увлек меня на Кавказ и Закавказье, где

величественная природа и совершенно незнакомый край с его диким населением поглотили

все мое внимание. Я не имел вестей о Шевченко, но везде, где находил несколько

украинцев, в кругу ли чиновников или в каком-нибудь полку, везде встречал я истрепанные

экземпляры «Кобзаря» и «Гайдамак» и полное, искреннее сочувствие их автору.

106

По возвращении на родину я встретился с Тарасом Григорьевичем в уездном своем

городе, чрез который он проезжал из Миргорода, где сошелся с Лукьяновичем. Шевченко

хлопотал о подорожной, и как время было после полудня и все городские власти спали по

обычаю после обеда, то и не представлялось возможности исполнить его желание.

Получение подорожной действительно у нас обставлено весьма стеснительными формами

для проезжего. Я предложил Шевченку заехать ко мне, погостить день-другой, а потом

обещал доставить его куда надобно. Он спешил к Закревскому, но тотчас же принял мое

предложение, и мы отправились в Исковцы. Тарас Григорьевич рассказал мне, что

сблизился с Виктором Алексеевичем, который не сложил еще с себя звания старшины

общества мочеморд и подвизался в нем с успехом во славу Бахуса. При этом он сообщил

мне множество анекдотов. В два дня Тарас Григорьевич прочел мне несколько своих

сочинений. Дивные вещи были у Шевченко. Из больших в особенности замечательны

«Иоанн Гус», поэма, и мистерия без заглавия. В первой он возвысился, по моему мнению,

до своего апогея, во второй, уступавшей «Гусу» по содержанию, он рассыпал множество

цветов чистой украинской поэзии...

Шевченко рассказывал мне, что прочел все источники о гуситах и эпохе, им

предшествовавшей, какие только можно было достать, а чтобы не наделать промахов против

народности – не оставлял в покое ни одного чеха, встречавшегося в Киеве или других

местах, у которых расспрашивал топографические и этнографические подробности.

1 Скитаясь в одиночестве по миру бескрайнему, влача жизнь изгнанника, – отчего же мне плакать, о

ком и по кому, если никто не плачет по мне?

Считаю обязанностью упомянуть об одном обстоятельстве, которое освещает с

чрезвычайно важной стороны личность Шевченко. /110/ Напечатано было его русское

стихотворение «Тризна». Он нашел его у меня и засмеялся своим симпатичным смехом.

– Ти читав? – спросил он и на утвердительный мой ответ прибавил: – От треба було

вискочить як Пилип з конопель. Чому не писать, коли сверблять руки, а друкувать не

годилось.

– Говоря правду, ты лучше пишешь по-нашему.

– От спасибо А дехто хотів одурить мене, зачепить, знаєш, авторське самолюбіє, так я

ж і сам бачу. Швець знай своє шевство, а у кравецтво не мішайся, – прибавил он с

улыбкою.

Бросив книгу, он улегся на кровать.

– Нехай йому цур! Ось сядь лиш та розкажи мені про Кавказ і про черкесів.

Долго мы беседовали о горцах; его все занимало, он расспрашивал о малейших

подробностях тамошнего быта. Потом мы мечтали о поездке по Днепру в дубе на

Запорожье, потом до Лимана поискать остатков старины, исчезающих уже от

исследователей; но как у нас у обоих не хватало средств, то мы и откладывали это до более

благоприятного времени.

Зимой мы съехались у Закревских. Шевченко был у них как свой и с удовольствием

проживал в их гостеприимном доме. Иногда съезжались к Виктору Алексеевичу некоторые

поклонники Бахуса и совершались знаменитые празднества. Но Тарас Григорьевич любил и

женское общество, нередко просиживал в гостиной у хозяйки в дружеском кружке, весело

болтая, слушая музыку или звучным своим голосом распевая заунывные украинские песни.

Никакие тогда усилия поклонников Бахуса не в состоянии были его отнять у нас, и

кончалось тем, что Виктор Алексеевич с товарищами приходил из флигеля и все вместе мы

просиживали далеко за полночь. Однажды мы собрались к родным Закревских, верст за

десять. Время прошло незаметно. Мария Алексеевна превосходно играла Шопена, София

107

Алексеевна рассказывала занимательные эпизоды из прежнего быта украинских панов.

Тарас Григорьевич был весел и разговорчив. Давно уже повечерело, мы начали собираться в

обратный путь. Горничная объявила, что расходилась метель. По обычаю нас начали

удерживать, но молодые спутницы наши решились ехать, тем более, что дорога знакомая,

лошади отличные, да и метель, по-видимому, не могла в час времени разыграться до такой

степени, чтобы уничтожить след. Призвали кучера, и тот с своей стороны ободрил и сказал,

что в случае необходимости он не пожалеет лошадей и доставит нас в полчаса на место.

Виктор Алексеевич тотчас же сделал свое распоряжение. Он попросил бутылку рому и

предложил Тарасу Григорьевичу распить ее на всякий случай: во-первых, для сохранения

подолее теплоты, если бы пришлось сбиться с дороги, во-вторых, с целью поскорее уснуть

и не чувствовать никаких неприятностей. Но Шевченко не внял убеждениям приятеля и не

исполнил его желания. Тогда Виктор Алексеевич, осушив ром во славу Бахуса, завалился в

свою кибитку и пожелал всем нам покойной ночи. Мы разместились в санях с барынями и

выехали за ворота. Разыгрывалась степная метель, не та, которая, осыпая снегом сверху,

залепляет глаза, но не шибко заметает дорогу, а самая страшная, низовая, которая, вырывая

снег с земли, крутит его в воздухе и с визгом и каким-то воем носится над обширной

степью. Через несколько минут мы уже не видели огней усадь-/111/бы. Лошади сперва

бежали бодро, но скоро кучер известил, что мы сбились с дороги, и когда мы раздумали

поворотить назад, то никто не знал, какое принять направление. Мороз крепчал, ветер

изменялся беспрерывно. Дамы немного трухнули, тем более, что в это время по степям

обыкновенно рыскают стаи волков, а несколько дней назад, как нарочно, мы провели вечер в

рассказах о подобных приключениях. Делать было нечего; решились пуститься на волю

судьбы с надеждой, что прибьемся куда-нибудь, если не заберем вправо от почтовой

Киевской дороги. Кучер наш ехал небольшой рысью; Виктор Алексеевич, уснувший в своей

кибитке, не слыхал ничего происходившего, а его возница старался только не отстать.

Метель усиливалась. Мы с Тарасом Григорьевичем предлагали дамам обычное средство:

пристать у какой-нибудь скирды сена, развесть огонь и греться до утра; но дамы и слышать

не хотели, надеясь, что как-нибудь добьемся. При свете спички, которую удалось мне зажечь

в шапке, посмотрел я на часы. Было за полночь. А мы выехали часов около 7... и ни

признака жилья, ни собачьего лая, столь отрадного путнику, сбившемуся с дороги.

Дамы начали было ободряться при мысли, что, одетые тепло, мы не замерзнем, что с

полуночи волки не так уже бродят, и мало-помалу пошли рассказы. Тарас Григорьевич запел

«Ой не шуми, луже!», мы начали ему вторить... Но тут ураган разразился с ужасной силой,

лошади остановились, песня наша замолкла, и вой порыва, пронесшегося мимо, показался

нам воем голодных волков. Кибитка Виктора Алексеевича чуть не наехала на нас. Лошади

ни с места. Мы врезались в сугроб, какие обыкновенно образуются во время метели по

низменностям. Общими силами вытащили мы санки и снова поехали шагом.

– А щ6, Тарасе? – спросил я, усаживаясь весь в снегу на свое место.

А он в ответ запел мне строфу из запорожской песни:

Ой которі поспішали,

Ті у Січі зимували,

А которі зоставали,

У степу пропадали.

Отчаяние начало овладевать нашими спутницами, и много надо было усилия Шевченку

успокоить их. Он начал импровизировать «Метель» и сложил несколько строф, которые,

однако же, разнеслись вслед за порывами бури, потому что впоследствии ни он, ни мы не

могли их вспомнить. Кажется, что у меня уцелели некоторые отдельные стихи, но не

привожу из боязни, чтобы не вмешалась какая-нибудь строчка собственного сочинения.

108

Знаю только; один куплет выражал мысль, что козакам и умирать было бы хорошо в

обществе таких милых спутниц.

Мы подавались вперед, решительно не зная направления, но чем далее, тем с большей

надеждой на спасение, потому что близко было к рассвету. . Наконец, дамы наши усмотрели

в стороне огонек... Кончено, спасены. Кучер приударил лошадей, которые, почуяв близость

отдыха и корма, несмотря на изнурение, пустились бежать рысью, и скоро мы выбрались к

постоялому двору на почтовой Киевской дороге. Весь фасад был освещен, в окнах мелькали

тени, за воротами слышались возгласы суетившихся извозчиков. Хотя до /112/ дома

оставалось недалеко, но мы решились отдохнуть часа два на постоялом. Рыцарь большого

штофа спал как убитый, и из кибитки его раздавался богатырский храп, который

звукоподражал завыванию бури разными голосами. Виктора Алексеевича едва разбудили, а

когда он ввалился к нам в теплую комнату, то усердно смеялся, узнав, как долго мы

блуждали, и остроумно начал доказывать, что нет ничего на свете блаженнее мочемордия.

Скоро представился ему еще случай привести одно доказательство. Когда перезябшие дамы

попросили чаю, на постоялом дворе не оказалось его, потому что хозяин держал только

самовар, предоставляя проезжим возить с собою припасы; зато водки было сколько угодно.

Но я достал чаю у какой-то проезжей барыни, которой рассказал наше приключение, и два

часа, проведенные нами до рассвета в корчме, принадлежат к одним из приятнейших в моей

жизни. Мы их вспоминали не раз с Шевченком.

Но сошлись мы с Тарасом Григорьевичем теснее в 1846 г. Однажды неожиданно заехал

он ко мне перед масленицей – бледный и с обритою головою по случаю недавней горячки.

Тогда он постоянно носил черную бархатную шапочку. Я и не знал, что он, больной, в

нескольких верстах лежал, в Переяславском уезде. Во время болезни Шевченко написал

много стихотворений. В этот и последний раз он заехал ко мне в Исковцы с целью

пригласить меня сопутствовать ему по Малороссии: он располагал срисовывать древнюю

утварь по церквам и монастырям, а для меня какое бы то ни было путешествие сделалось

необходимостью. На этот раз мы рассчитывали ехать в Чернигов на короткое время, а оттуда

в Киев. Мы тотчас же составили план отправиться в Лубны на ярмарку, потом посетить

Нежин, дорогой для меня по воспоминаниям. В Лубнах съехалось много помещиков,

приглашениям не было конца, но мы отделались и выехали прямо в Нежин, который тоже

развернулся на масленице. Но здесь я не могу не занести одного факта. В то время, как в

Прилуках перепрягали нам лошадей – это было ночью, – в соседней улице случился

пожар. Горела убогая лачужка. Народ сбегался, но тушили и помогали преимущественно

евреи, потому что в лачуге жил их единоверец. Мы прибежали на пожар в свою очередь, и

Тарас Григорьевич бросился спасать имущество погорельцев. Он наравне с другими

выносил разный хлам и по окончании держал речь к христианскому населению, которое

как-то неохотно действовало... Шевченко горячим словом упрекал предстоявших в

равнодушии, доказывал, что человек в нужде и беде, какой бы ни был нации, какую ни

исповедовал бы религию, делается нам самым близким братом.

Приезд Шевченка в Нежин не мог остаться тайною. Двери наши не затворялись; в

особенности нас посещали студенты и в числе их Н. В. Гербель, бывший тогда в последнем

курсе. В четверг мы отправились в собрание. Тут случилось маленькое происшествие. Кто-

то из начальствующих лиц не хотел было впустить Шевченка на том основании, что

последний был в бархатной шапочке, но щекотливому сему мужу объяснили, что Тарас

Григорьевич, в каком бы ни был костюме, делал честь своим посещением. Поэт много

смеялся этому приключению. На другой день мы все разъезжали по гостям, и тогда же он

написал Гербелю в альбом четыре стиха из одной своей пьесы: /113/

За думою дума роєм вилітає.

Одна давить душу, друга роздирає,

А третяя тихо, тихесенько плаче

109

У самому серці, може, й бог не бачить.

Надобно сказать, что Шевченко, кроме полнейшего бескорыстия, не любил и даже

боялся всевозможных денежных расчетов, и если ему случалось сходиться с кем-нибудь и

быть некоторое время вместе, – он отдавал товарищу свои деньги и просил избавить его от

всех житейских забот. Когда мы выехали из Лубен, он отдал мне свою кассу, которая, как и

моя, была не в блистательном положении, но при умеренной жизни нам должно было

хватить денег по май месяц. Признаюсь, что я и сам небольшой мастер обращаться с

деньгами, но как-то более Шевченка боялся за истощение наших средств, и потому, приняв

на себя казначейскую обязанность, начал некоторым образом скупиться, в особенности не

выходить из бюджета, составленного на масленичные увеселения. Тарас одобрил мой план,

и мы жили довольно расчетливо, по нашему крайнему разумению. Как теперь помню,

проснулись мы в субботу довольно рано, и пока не являлись гости и нам не предстояло еще

отправляться к знакомым, я хотел пойти в лавки купить некоторые припасы, потому что мы

решились выехать после бала в Чернигов и, таким образом, заключить масленицу. Выходя

из дому, я просил Шевченка приготовить чай.

– Не хочеться мені уставать, – проговорил он, – щось я утомився, так би і кабанував

цілісінький день. Нехай приносять самовар, а прийдеш – сам – і зробиш чаю.

Я согласился и вышел.

Возвращаюсь минут через двадцать. Тарас Григорьевич был одет. За столом сидел

какой-то юнкер, пил чай и подливал себе в стакан рому из графинчика, поданного

услужливым номерным.

– От нам бог і гостя послав, – сказал мне Шевченко.

Юнкер счел нужным мне отрекомендоваться. К нам часто являлись посетители, но при

взгляде на последнего у меня возникло какое-то темное подозрение, что посетитель этот

был привлечен не собственно желанием познакомиться с украинским поэтом, а с другой

целью. Но я старался быть как можно приветливее. Юнкер рассказал несколько анекдотов,

давно уже известных, и когда не оказалось более рому, он, громко кликнув номерного,

приказал подать еще графинчик. Мне это не понравилось, и смущал меня не лишний

полтинник, но перспектива сообщества с неизвестным господином, который с окончанием

второй порции рома мог сделаться невыносимым. Напившись чаю, юнкер отозвал Шевченка

в сторону и что-то шептал минуты две, потом раскланялся и вышел.

– Дай мені три карбованця (рубля), – сказал мне несмело Тарас, смотря на меня с

своей добродушной улыбкой, и по лицу видно было, что он готов рассмеяться.

– Вероятно, тому? – спросил я тихо, указывая на дверь.

Он махнул рукою. Я достал денег. Шевченко взял шапку и вышел. Возвратясь, он

рассказал мне, что юнкер, войдя к нам в № и отрекомендовавшись, признался ему, что

проиграл казенные деньги и просил одолжить ему пять рублей, не пополнив которых, он

мог ожидать больших неприятностей. Тарас Григорьевич по мягкосердию тронулся его

положением как молодого мальчика и обещал по-/114/мочь, пригласив напиться чаю. Но

когда гость, осушив графинчик рому, потребовал другой, то, несмотря на это похвальное

служение Бахусу, Тарас решился уменьшить пожертвование и дал три рубля, примолвя мне

только шутливо, чтоб я не рассказал В. А. Закревскому, который мог обидеться за такое

равнодушие к истинному мочемордию. Он никогда не отказывал просящим, и бывали

времена, когда у нас общий капитал понижался до нескольких гривен. Тарас Григорьевич

брал всегда мелкую монету для раздачи милостыни. Участье к нуждам и беде других

приводило его иногда к самым наивным сценам, и это еще более располагало каждого к его

личности. Иногда, впрочем, после наглого обмана, вытаскивавшего у него последние

деньги, он сердился и давал слово быть осмотрительнее; но какая-нибудь новая

попрошайка, искусно скорченная мина, жалобный голос – и Тарас не выдерживал.

Разумеется, уважая подобное направление, я никогда не говорил ему об этом, потому что не

110

производить же следствия, стоит или не стоит подать милостыню; но многие знакомые из

участия советовали Шевченко беречь свои финансы.

– Я і сам знаю, – отвечал он, – та нехай лучче тричі одурять мене, а все-таки

учетверте подам тому, хто справді не бачив, може, шматка хліба.

Мы в Нежине не скучали, но, несмотря на всеобщее радушие, на присутствие

прелестной М. С. К[ржисевич], известной тогда красавицы в Малороссии, кружившей всем

головы, решились оставить город, в котором не было дела, и поселиться в Чернигове, где

имелись в виду интересные древности. После бала, в субботу, полусонные выехали мы из

Нежина и прибыли на другой день под вечер в Чернигов. Надремавшись в дороге, мы уже

не ложились спать, а, пообедав, отправились в благородное собрание, где с утра еще

собрались на folle journée 1. Нам чрезвычайно интересно было войти в общество, где не

предвиделось ни души знакомой, и Тараса в особенности занимала мысль – не пристанет

ли к нему кто-нибудь за шапочку. Никто, однако же, не пристал, я неожиданно встретил двух

старых товарищей, и скоро весть о Шевченко разошлась по зале. Но Тарас Григорьевич,

познакомясь с несколькими своими почитателями, вскоре уехал, и они где-то провожали

масленицу. Я оставался в собрании до конца. Общество было небольшое, но приятное, за

исключением немногих личностей, которые обыкновенно водятся во всех городах и служат

необходимой принадлежностью каждого собрания. На другой день я проснулся первый, не

думая будить товарища, сделал себе чаю и, не помню уже отчего, мне пришла фантазия

описать в стихах вчерашний бал, дав название цветов и растений всему прекрасному полу.

Когда проснулся Шевченко и я прочел ему свое стихотворение, оно понравилось ему до

того, что, заставив меня повторить, он тотчас же присел к столу, взял карандаш и на полях

сделал иллюстрацию, сколько мог запомнить иную личность. Разумеется, сходства не было,

потому что в час времени не мог же он разглядеть незнакомых физиономий; но было много

комизма в фигурах иных растений, особенно смешно вышли капуста, пион, морковь и т. п.

Тарас Григорьевич необыкновенно усердно занялся делом и принял его близко к сердцу.

1 Торжества (франц.)./115/

– Ось знаєш що, – сказал он, – ось перепиши лишень начисто і зостав мені більш

місця – я гарненько ілюструю.

Пока он пил чай, я переписал стихотворение, а к обеду была готова мастерская

иллюстрация, которая долго сохранялась у меня, но в прошлом году утрачена вместе с

другими интересными для меня бумагами.

Проведя вечер у новых знакомых, Шевченко на другой день поехал в Троицкий

монастырь к преосвященному просить позволения срисовать древнюю утварь, но скоро

возвратился, получив разрешение приступить с четверга – не помню уже вследствие какой

причины. Нас посетили несколько человек, и один из них, заметив уголок

иллюстрированного бала, вытащил его из-под бумаг и, прежде чем я успел заметить это,

начал читать вслух. Скрываться не предстояло возможности. В стихотворении не имелось

ничего оскорбительного, а тем более не было выставлено ни одного имени, при том же в

конце второй недели мы собирались выехать из Чернигова, и волей-неволей нескольким

человекам сделались известными наши невинные проделки. Разумеется, все находили

забавным, кое-что верным, в особенности хвалили мастерской карандаш, и тут же мы

узнали многие интересные подробности. Тарас Григорьевич напомнил, однако же,

посетителям украинскую пословицу: «своя хата покришка», которой есть равносильная и на

русском: «из избы сору не выносить». Нам дали слово. Под вечер к нам заехал один из этих

господ и убедительно начал просить позволения взять на полчаса листок с тем, что, кроме

его жены, никто не увидит. Мы подумали; потом, решив, что нам, как перелетным птицам,

111

через несколько дней приходилось оставить город, может быть, и навсегда, рискнули

исполнить желание доброго человека, показавшего такое расположение» и хлопотавшего об

облегчении приступа к занятиям для Шевченко. Я отдал листок.

– А він збреше, – сказал мне Тарас по уходе посетителя, – не самій тільки жінці він

його покаже... Та дарма!

Действительно, он не ошибся. Листок был возвращен нам уже на другой день, побывав

в нескольких домах и произведя противоположные эффекты, как и надо было ожидать. О

последствиях мы скоро были извещены, и Тарас Григорьевич так смеялся, как я редко

помню.

– Буде тобі, – говорил он мне, – як розходяться морква та капуста.

Надобно же было случиться, что в Чернигове, во-первых, нашлось довольно

древностей, которые нужно было срисовать, во-вторых, Шевченко получил просьбы снять

несколько портретов. Таким образом, неожиданно остались мы в городе, в котором по

нескромности одного индивидуума часть общества была вооружена против нас, и хотя,

повторяю, ни в стихотворении, ни в иллюстрации не было ничего оскорбительного, однако

положение наше не могло назваться спокойным, если принять во внимание, что в

небольшом городе все общество постоянно собиралось вместе. Сперва мы решились было

жить анахоретами, но приглашения были так искренны и в некоторых домах принимали нас

так радушно, что, очертя голову, мы начали появляться в черниговском свете. В двух домах

в особенности часто собирались – у губернатора и губернского предводителя, где нас

окружали всевозможным вниманием и где, /116/ действительно, радушие и бесцеремонный

прием всех и каждого были первым и главным условием. Небольшой кружок был оживлен

присутствием приезжего из Петербурга кн. У[русо]ва, который умел расшевелить

провинциальное общество, и вечера проходили чрезвычайно приятно. Предоставляю

читателю судить о положении нашем с Шевченком, когда волей-неволей, представленные

некоторым из цветков и растений, игравших не блистательную роль в нашем

иллюстрированном стихотворении, мы должны были играть с ними в petits jeux 1 и

выдерживать легкие намеки не весьма приятного для нас свойства. Это было, однако ж,

ничего; но нам жутко пришлось от двух сестер, которых назвал я тепличными

высокомерными розами и которые, к стыду моему, оказались милыми и образованными

девушками. Обладая тактом и по совету матери, они не только не показывали вида

недовольства от нашей шутки, напротив, обращались с нами ласково и с необыкновенной

любезностью. Возвратясь как-то домой с одного очень приятного вечера, Шевченко начал,

не раздеваясь, молча ходить по комнате и на вопрос мой, что с ним, отвечал:

– Лучче б оті дівчата вилаяли нас на усі боки.

И мы после небольшого совещания решились ехать к этому семейству и чистосердечно

покаяться в своем прегрешении. Но по странному настроению судьбы мать этого семейства

предупредила нас и прислала просить Тараса и меня приехать к ней запросто обедать.

Шевченко получил заказы сделать портреты обеих барышень, и все неприязненные

отношения были кончены.

1 Маленькая игра (франц.).

В это же время познакомился с нами и бывал у нас С. С. Громека, тогда еще подпоручик

какого-то пехотного полка. Окончив занятия в Чернигове, Тарас Григорьевич уезжал к

дружески знакомому семейству Лизогубов в Седнев, где и работал, а я оставался в

Чернигове и собирал по окружностям этнографические заметки. Потом я заболел. Шевченко

приехал и прожил со мною, пока мне сделалось лучше. Тогда же он снял с меня

превосходный портрет карандашом и снова отправился в Седнев, а я после Фоминой уехал в

112

Киев. У меня в тетради осталась песня, написанная его рукою. Она напечатана в 3-м номере