Текст книги " Воспоминания о Тарасе Шевченко"

Автор книги: Сборник Сборник

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 22 страниц)

«Основы», но уже по другой редакции. Вот как вылилась она у Шевченко:

Не женися на багатій,

Бо вижене з хати,

Не женися на убогій,

Бо не будеш спати.

Оженись на вольній волі,

На козацькій долі;

Яка буде, така й буде,

Чи гола, то й гола.

Та ніхто не докучає

І не розважає —

Чого болить і де болить,

Ніхто не питає.

Удвох, кажуть, і плакати

Мов легше неначе,

Не потурай: легше плакать,

Як ніхто не бачить.

Когда Шевченко возвратился из Седнева, мы встретили его старого товарища —

художника Сажина – и скоро поселились все вместе на Крещатике, в улице, называемой

«Козине болото».

Здесь началась новая жизнь с чрезвычайно поэтической обстановкой. Шевченко задумал

снять все замечательные виды Киева, внутренности храмов и интересные окрестности.

Сажин взял на /117/ себя некоторые части, и оба художника пропадали с утра, если только

не мешала погода. Я отправлялся то к знакомым профессорам, то разыскивал старинные

книги, то ходил на Днепр к рыбакам и ездил на лодке, то искал интересных встреч с

богомольцами, которых десятки тысяч стекаются в Киев летнею порою. Ничего не бывало

приятнее наших вечеров, когда, возвратясь усталые домой, мы растворяли окна,

усаживались за чай и передавали свои дневные приключения. Когда Шевченко рисовал

внутренность коридоров, ведущих в Ближние и Дальние пещеры, я сопутствовал ему с

целью изучить любопытные группы нищих, занимавших иногда большую половину

коридоров и имевших как бы свои привилегированные ступеньки. При странном

освещении, в котором полумрак галерей, обсаженных деревьями, прерывался вдруг потоком

света и яркий треугольник прорезывал наискось часть коридора, группы калек с

оригинальными лицами, с лохмотьями и умоляющими голосами – этим особенным

нищенским речитативом – представляли чрезвычайно своеобразное зрелище. Несколько

медных грошей приобретали нам расположение этой шумной и оборванной толпы, в голосе

которой, мимо грязи, отвратительного уродства, иногда приобретенного нарочно, из

корысти, мимо порочных наклонностей, встречались индивидуумы, драгоценные для

художника и вообще для наблюдателя. Но извлекать пользу из встреч с жалким

человечеством надо было умеючи. У нищих существуют или, по крайней мере,

существовали свои ассоциации, и в известном кружке все зависело от атамана или

старшины, который обращался деспотически с своими собратами. Один слепой старик

зверского вида, но умевший скорчить самую постную физиономию, гудевший, как бочка, в

минуты гнева и чуть не пищавший, когда канючил у прохожих, – предводительствуя

небольшой толпой нищих, больно колотил их огромной палкой, не разбирая правого и

виноватого. Особенно это случалось в те часы, когда отойдут обедни, а до вечерень еще

времени много. Мы, бывало, часто спрашиваем у нищих, зачем они терпят такого забияку,

но нам отвечали: «Пусть уже дерется, недолго осталось, на маковея (1 августа) выберем

113

другого». Атаман этот, по словам его товарищей, не годился в городе, но в деревнях с ним

было любо, потому что он имел обширное знакомство. Тараса поразила его физиономия, и

он снял с него портрет. Но, действительно, лицо это было исполнено такой подлости и

отвержения, что Шевченко, минут через пять по окончании, разорвал его на части.

– Се такий супес, що за шага заріже чоловіка, дарма що сліпий.

Он много набрасывал фигур, и я не знаю, куда девались эти очерки.

По временам, однако ж, на Шевченко нападала лень, и он так бывал рад дождливым

дням, что не вставал с постели и читал или новые журналы, или необходимые ему

исторические сочинения, доставать которые лежала обязанность на мне. Но случалось, что

он пропадал из дому суток по двое, и это меня беспокоило, потому что общей кассой

заведовал я, а он никогда не брал с собой больше двугривенного, из которых часть

употреблял на продовольствие, а остальные раздавал бедным. Случалось, что он заходил

далеко в окрестности, но иногда встречал кого-нибудь из знакомых и пировал с ними. Он не

любил никаких расспросов. /118/

Собственно о своем костюме он заботился очень мало, так что надобно было надоедать

ему, если предстояла необходимость заказать какие-нибудь вещи. На деревенских

помещичьих балах он не слишком церемонился, но в Киеве другое дело. Было у нас

несколько знакомых из высшего круга. Вот иной раз с утра Тарас Григорьевич и говорит,

что, поработав хорошенько, не мешало бы вечерком пойти куда-нибудь в гости. Я так и

прилажу и ожидаю. Возвратится Тарас.

– А не хочеться мені натягать отого фрака, щоб він слиз.

– Так и не надо.

– А, може б, піти запросто.

– Я вижу, что тебе не хочется, ну и посидим дома.

– А справді! Ходім лучче на Дніпро, сядем де-нибудь на кручі і заспіваєм.

И нередко вместо чинного салона мы отправлялись к Днепру, садились на утес и при

виде великолепной панорамы пели песни или думали каждый свою думу. Но, случалось,

посещали и так называемые аристократические дома, где Шевченко принимали с

уважением, но где народный поэт тяготился присутствием чопорных денди и барынь, и раза

два только я помню его разговорчивым и любезным в этом обществе. Никогда не забуду, как

однажды, сидя в довольно большом кругу за чаем, он подошел ко мне и спросил шепотом:

– Аже ото ром?

– Ром.

– Дивись же, ні один сучий син не всипа (не наливает).

– Да.

– Знаєш же, і я не питиму.

– Почему ж и не подлить немного.

В это время хозяйка пододвинула ему флакон.

– Тарас Григорьич, не угодно ли с ромом.

Тарас посмотрел на меня.

– Дякувать! Душно, – сказал он.

Здесь была одна интересная особа, и Шевченко увлекался разговором. Держал себя он в

обществе свободно и с тактом и никогда не употреблял тривиальных выражений. Это

заметили даже и многие барыни. Когда мы вышли на улицу, ночь была лунная, и ветер едва

шевелил вершины серебристых тополей, которыми так изобилуют некоторые части Киева.

Шевченко предложил пройтись дальним путем, т. е. чрез Липки к саду, и мимо костела

подняться на Старый Киев.

– На чортового батька вони ставлять отой ром, коли і губ ніхто не умочить, – молвил

Шевченко и засмеялся. – Сказано, пани – у їх усе напоказ тільки.

– Напрасно ты церемонишься.

– Ні, не люблю я у такій беседі ні чарки горілки, ні шматка хліба.

114

Зато любил он простоту семейного быта, и где принимали его не пышно, но искренне,

он там бывал необыкновенно разговорчив, любил рассказывать смешные происшествия —

не анекдоты, как покойный Основьяненко, а непременно что-нибудь из бывалого, в чем он

подмечал комическую сторону. У меня в Киеве жили родные, небогатые люди, но

считавшие за удовольствие принять гостя, чем бог послал. У тетушки в особенности

подавали превосходный по-/119/стный обед, какого, действительно, не найти и у самого

дорогого ресторатора. По старосветскому обычаю старики соблюдали все посты, и я в одну

из серед или пятниц познакомил с ними Шевченко. Нас, разумеется, не отпустили без обеда.

Вся обстановка уже показала Тарасу Григорьевичу, что нас не ожидали никакие церемонии.

Старик-дядя, коренной полтавец, помнил все малейшие обычаи родимого гостеприимства и,

произнеся известную фразу «по сій мові, будьмо здорові, выпил прежде сам рюмку

настойки, а потом предложил гостю. Это очень понравилось последнему, и он, принимаясь

за рюмку, проговорил свою обычную поговорку:

– Як-то ті п’яниці п’ють оцю погань, нехай уже ми люде привичні.

Но когда Тарас Григорьевич съел несколько ложек борщу, он не утерпел не признаться,

что если и ел подобный борщ, то, вероятно, очень давно, да и вряд ли когда случалось

пробовать. Борщ этот был с сухими карасями, с свежей капустой и какими-то особенными

приправами. Подали потом пшенную кашу, варенную на раковой ухе с укропом, и Шевченко

совершенно растаял. Старики утешались, что могли доставить удовольствие такому

дорогому гостю, а он от маловажного, по-видимому, обстоятельства пришел в

необыкновенно хорошее расположение духа, и мы просидели, я думаю, за столом часа три.

После того несколько раз по желанию Шевченко мы ходили обедать в постные дни к

старикам, только, бывало, я заранее предварю тетушку, и постный борщ удавался, как нельзя

лучше. Даже нынешнею зимою в ресторане Вольфа напомнил он мне как-то о наших

постных обедах на Крещатике.

Во время прогулок он говорил мне, что хотелось бы ему написать большую картину. По

его словам, и мысль у него шевелилась, и план иногда неясно мелькал в воображении; но

Шевченко сознавал сам, что родился более поэтом, чем живописцем, потому что во время

обдумывания картины «хто його зна – відкіль несеться, несеться пісня, складаються стихи,

дивись, уже і забув, про що думав, а мерщій запишеш те, що навіялось».

Любил он и уважал природу. Блуждая с ним по лесам над Сулой и Слепородом, мы,

бывало, просиживали у норки какого-нибудь жучка и изучали его незатейливые нравы и

обычаи. Большое удовольствие доставляли Шевченку крестьянские дети, которые в

деревнях обыкновенно целые дни проводят на улице. Тарас Григорьевич не раз садился к

ним в кружок и, ободрив пугливое общество, рассказывал им сказки, пел детские песни,

которых знал множество, серьезно делал пищалки и вскоре приобретал привязанность всех

ребятишек. Никогда не забуду одного приключения. Ушел он как-то рано рисовать

развалины Золотых ворот, возле которых в то время не отстраивалась еще эта часть города,

и сказал, что возвратится вечером. Золотые ворота были близко от нашей квартиры. Я

получил записку, которою нас приглашали на чай, и хотел уведомить Тараса Григорьевича,

чтоб никуда не зашел, потому что у знакомых, куда нас звали, он всегда бывал с

удовольствием. Прихожу к Золотым воротам и что же вижу? Тарас Григорьевич разостлал

свой цветной платок, на который посадил трехлетнюю девочку, и из лоскутков бумажки

делал ей какую-то игрушку. Он рассказал мне свое приключение. Часу в пятом Тарас

Григорьевич сидел и работал, как за валом внизу послышался детский плач, на который он /

120/ сперва не обратил никакого внимания. Но плач не умолкал и становился сильнее.

Место пустое. Шевченко не выдержал, пошел по гребню вала и заглянул вниз. Во рву

сидело дитя и жалобно плакало. Возле ни души, лишь несколько телят паслись в отдалении.

Он пробежал шагов двадцать – никого. Нечего делать, надо было спуститься и взять

ребенка. Девочка перепугалась и заплакала еще сильнее. Успокоив ее насколько было

можно, Тарас Григорьевич понес свою находку к Золотым воротам. Ему как-то удалось

115

забавить ее, но добиться толку не было никакой возможности, потому что девочка лепетала

«мама», «няня» и больше ни слова. Давал он ей бублики (баранок), но дитя не могло укусить

и все повторяло только «мама», «няня». Тарас Григорьевич не знал, что делать. Два-три

прохожих постояли, посмотрели и не признавали девочки, а ему и не хотелось утерять

чудного освещения и вместе жаль было оставить девочку возле себя в жертву страха и,

конечно, голода. Я пришел кстати и тотчас же отправился в соседние дома, которых было

вблизи весьма немного. Нигде, однако же, не знали девочки. Положение становилось

затруднительным. Мы решились идти домой и объявить в полиции. Я взял портфель, а

Тарас Григорьевич ребенка, и таким образом дошли мы до Софийского собора. Молодая

женщина в домашнем костюме с испуганным видом выбежала из переулка и, увидя нас,

бросилась к нам навстречу.

– Мати! – сказал Шевченко и, не говоря ей ни слова, подал ребенка.

Оказалось, что нянька унесла девочку гулять, но, вероятно, встретила на дороге

знакомую или знакомого, хорошенько выпила и завалилась во рву спать, а дитя пошло и

пошло вдоль по канаве. Ребенок был несколько часов в отсутствии из дому. Какая-то

старушка, проходя под валом, увидела пьяную няньку и, не зная, что у нее было дитя на

руках, поспешила только с одной новостью. Развязка известна. Возвращаясь домой, Тарас

Григорьевич смеялся, как бы он воспитывал дочь, если бы у девочки не отыскались

родители.

Что касается до любви в тесном смысле этого слова, то за все время моего знакомства с

Шевченком я не заметил в нем ни одной привязанности, которую можно было бы назвать

серьезною. Он любил женское общество и увлекался, но никогда надолго. Как молодые

люди начнем, бывало, об этом разговор, и стоило только напомнить ему какое-нибудь его

увлечение, он обыкновенно отзывался:

– Ах! дурниця! Поки з нею балакаю, то буцімто щось і ворушиться у серці, а там і

байдуже.

Но к одной особе он возвращался раза три, т. е. по крайней мере раза три при встрече с

нею он увлекался. Давно, еще в первые времена знакомства нашего, он долго сидел возле

нее на балу и все просил у нее на память хоть один голубой цветок, которыми отделано

было платье. Молодая женщина шутила и шутя отказывала. Тарас Григорьевич, однако же,

изловчился и оторвал цветок. Так это и кончилось. Года через два случайно увидел я у него

этот знак воспоминания. Тарас Григорьевич смешался немного.

– Славна молодичка, – сказал он мне, – і така приятна, що, здаеться, й забудеш, а

побачиш, то знов так тебе й тягне.

Завлекся было на короткое время он одной известной красавицей, которая кружила

головы всем, кто попадал в заколдованный /121/ круг ее. Увлечение было сильное.

Шевченко не на шутку задумывался, рисовал ее головку и несколько раз сочинял стихи. Я

всегда был рад, когда кто-нибудь ему нравился: благородная натура эта делалась еще

художественнее, и он работал тогда с большим рвением. Скоро, однако же, он разочаровался

относительно красавицы. Пригласила она как-то его утром прочесть ей одну поэму и

сказала, что у нее никого не будет, что она желала бы одна насладиться чтением. Тарас

Григорьевич исполнил ее желание. Шел он к ней с каким-то трепетом. Но какая же

встретила его картина? В уютной гостиной красавица сидела на диване, окруженная

студентом, гусаром и толстейшим генералом, тремя отъявленными своими обожателями, и

искусно маневрировала по-своему, обманывая всех троих, то лаская поочередно надеждой,

то приводя в отчаяние. Поэт смутился, и как прелестная хозяйка ни атаковала его

любезностью – он ушел с твердым намерением никогда не посещать красавицы и сдержал

свое слово.

Вот стихотворение, написанное по этому случаю:

Не журюсь я, а не спиться

116

Часом до півночі,

Усе світять ті блискучі

Твої чорні очі.

Мов говорять тихесенько:

«Хоч, небоже, раю?

Він у мене тут у серці»,

А серця немає,

Й не було його ніколи,

Тільки шматок м’яса...

Нащо ж хороше і пишно

Так ти розцвілася?

Не журюся, а не спиться

Часом і до світа,

Усе думка побиває,

Як би так прожити,

Щоб ніколи такі очі

Серця не вразили.

Еще я помню одно увлечение в Киеве. Рисуя Лавру и ее подробности, он познакомился с

приезжим семейством богомольцев, в котором была очень хорошенькая молодая девушка.

По вечерам Шевченко начал пропадать и не говорил, где просиживал до полуночи, и так как

у нас было в обычае не спрашивать друг у друга отчета, то я несколько дней не знал, что

поэт увлекается. На живописной дикой тропинке, ведшей из царского сада на Подол прямо

чрез скалистый берег, я однажды нечаянно увидел Тараса Григорьевича в незнакомом

обществе, состоявшем из двух старух, нескольких детей и хорошенькой девушки.

Последняя откинула вуаль. Раскрасневшееся личико ее, окаймленное светлыми волосами,

было замечательно. Смеясь чистым, почти детским смехом, она слушала Тараса

Григорьевича, который, спускаясь рядом с нею, рассказывал ей, должно быть, что-нибудь

забавное. Я подымался в гору. Тарас Григорьевич только спросил меня, куда я иду, и сказал,

что провожает знакомых в Братский монастырь. На третий день он был очень скучен и

признался мне в своем увлечении. Незнакомое мне семейство уехало уже в деревню.

Девушка эта была за кого-то сговорена, и в сентябре назначили свадьбу. Он любил женщин

живого характера; по его мнению, женщине были необходимы пыл и страсть – «щоб під

нею земля горіла на три сажні».

Погибшие, но милые созданья в то время не увлекали Шевченко; у него были на этот

счет свои оригинальные понятия. Он не находил никакого удовольствия посещать веселые

приюты продажных граций, хотя никогда не казнил их презрительным словом. Он был

слишком гуманен и на слабости смотрел снисходительно, стараясь в самой грязи найти хоть

крупинку золота. На продажную любовь, /122/ на женщину, отдававшуюся страсти, он

говорил, «можно махнуть рукою»; но тайный разврат, какими бы цветами ни прикрывался,

всегда возбуждал в душе его неодолимое отвращение.

Гуманность его проявлялась в каждом действии, в каждом движении; на животных даже

простиралась у него ласкающая нежность. Не раз защищал он котят и щенков против

злостных намерений уличных мальчишек, а птичек, привязанных на сворке, покупал иногда

у детей и выпускал на свободу. Мы жили близко базара, и я помню, как, бывало, утешается

он и зовет меня к окну, когда какая-нибудь собачонка, утащив кусок хлеба или баранок,

боязливо пробиралась под забором. Одна возмутительная сцена чуть не стоила нам дорого.

В Киеве в то время полицейские служители, имевшие обязанность бить собак, называемые

по-местному гицелями, отправляли свое ремесло публично, среди бела дня, на

многочисленном базаре. Они ходили вооруженные длинною палкой с железным крючком на

конце и другой короткой дубиной (добивач). Поймав животное крючком, они оканчивали его

117

дубиной и иногда долго мучили животное. Проходя на «Козье болото», мы как-то раз

попали на подобную сцену. Гицель схватил большую собаку за ребро и, не совсем убив ее,

тащил полуживую между городом. Тарас Григорьевич вышел из себя и упрекнул живодера.

Гицель ответил грубо и тут же начал тиранить собаку, которая визжала раздирающим

образом... Шевченко выхватил у него дубину. . Полтинник, однако же, уладил дело; гицель

одним ловким ударом добил животное, но Тарас Григорьевич долго не мог прийти в себя от

волнения...

К этой же эпохе относится наше знакомство с г. Аскоченским, ныне редактором

слишком известной «Домашней беседы», а тогда экс-профессором духовной академии,

воспитателем генерал-губернаторского племянника и поэтом: так по крайней мере

некоторые называли его в Киеве. Редактор «Домашней беседы» не обнаруживал тогда

духовной нетерпимости и не предавал еще анафеме всего светского и современного, как

делает это в настоящее время, но, настроив лиру свою на элегический тон, бряцал по ней

весьма чувствительные песни. Сей муж, карающий сурово все живое и мыслящее,

смотрящий на произведения искусств сквозь мутные очки средневекового аскетизма, горячо

вступающийся за юродивого Ивана Яковлевича, читал нам свои стихотворения,

выражавшие живые страсти и, надо отдать ему справедливость, не обнаруживал

стремления, которое могло бы отличить в нем будущего редактора издания, делающего

стыд, не говорю уже литературе, но даже печатному станку, передающему его на бумагу. Я

упомянул об этом потому, что, свидевшись после долгой разлуки, Тарас Григорьевич с

удивлением сказал мне: «А знаешь ты, що «Домашнюю беседу» видае той самий

Аскоченський, которого ми знали у Киеві? Чи можна буде надіятись!»

Под конец нашего пребывания в Киеве Шевченко одно время вздумал было учиться по-

французски и, вероятно, при громадных способностях не замедлил бы успеть в своем

предприятии, но после охладел, и об этом не было помину.

Неожиданно мне пришлось уехать домой. Когда я объявил Шевченко, что карман мой в

жалком состоянии, он достал денег, дал мне на дорогу и выпроводил до Днепра. Прощаясь с

ним на мосту, я не знал, что расстаемся надолго... Мы свиделись ровно через

четырна-/123/дцать лет в сентябре прошлого года, по моем возвращении из путешествия по

югу России. Войдя в мастерскую Тараса Григорьевича в Академии, я застал его за работой:

он гравировал. На вопрос мой, узнает ли меня, Шевченко отвечал отрицательно, но сказал,

что по голосу, кажется, не ошибся и назвал меня по имени. Я бросился было обнять его, но

он заметил по-русски:

– Не подходите – здесь вредные кислоты. Садитесь.

Минута эта была для меня чрезвычайно тягостная. Тарас Григорьевич постарел, лицо

изменилось, но в глазах его блестел тот же тихий свет мысли и чувства, какого я не мог

забыть после долгой разлуки. Мы поговорили немного...

Вскоре встретился я с ним у В. М. Белозерского. Шевченко подошел ко мне, сказал

несколько слов и после на все мои вопросы отвечал лаконически, говоря мне «вы», что и

меня заставило обратиться к этому же местоимению. Я считал все конченым между нами,

но как ни тяжело было мне подобное состояние, я дал себе слово избегать даже тени

навязчивости. Через неделю встретились мы снова у Белозерского. Поздоровавшись, мы все

время беседовали в разных кружках. По странному случаю уходили мы вместе и очутились

в передней. С лестницы сошли молча. У подъезда не было извозчиков.

– Ви додому направо? – спросил я.

– Ні, піду по Невському, може, зайду до Вольфа.

– Так нам до Невського по дорозі.

– От і добре.

Мало-помалу Шевченко разговорился. Дойдя до проспекта, я продолжал разговаривать,

и мы очутились у Полицейского моста.

– Може, зайдем укуш? – сказал он.

118

– Зайдем, – отвечал я.

Посетителей было мало. Тарас Григорьевич спросил себе порцию чего-то, я закурил

сигару, и тут он сам с обычной, прежней откровенностью выразил мне причину своей

холодности. Разумеется, в двух словах я разъяснил, в чем дело, и с тех пор возвратились

наши прежние отношения. В этот памятный для меня вечер он много и с особенной

любовью говорил мне о Марке Вовчке и том впечатлении, какое произвели на него первые

«Оповідання».

Последнее мое свидание с Тарасом знают читатели «Русского слова».

В этом очерке я собрал все факты, сохраненные моею памятью, не стараясь восхвалять

такую замечательную личность, как Шевченко, и не скрывая его слабостей. Я далек от

мысли делать из дорогого мне человека нечто вроде безупречного героя, но рассказал то, что

было в действительности, зная его близко и живя с ним в лучшую эпоху его творческой

деятельности. Я ничего не утаил, ничего не прибавил и считаю, что обязан был писать эту

статью так, а не иначе...

Друзья покойного собрали сумму, выхлопотали разрешение и повезли прах Тараса туда,

где...

Могили

Чорніють, як гори,

Та про волю нишком в полі

З вітрами говорять. /124/

А. С. Афанасьев-Чужбинский

ВОСПОМИНАНИЯ О Т. Г. ШЕВЧЕНКО

(С. 101 – 123)

Впервые напечатано в ж. «Русское слово» (1861. – № 5. – С. 1 – 39). Перепечатано в издании: А. С.

Афанасьев(Чужбинский). Собр. соч. Под ред. П. В. Быкова. – СПб., 1891, – Т. 6. – С. 417 – 540.

Печатается по первой публикации.

Афанасьев-Чужбинский Александр Степанович(наст, фамилия Афанасьев, печатался под псевдонимом

А. Чужбинский; 1816 – 1875) – украинский и русский этнограф, писатель. Еще до знакомства с

Шевченко написал обращенное к поэту стихотворение «Гарно твоя кобза грае» (1843). Шевченко осуждал

«патриотические» стихи Афанасьева-Чужбинского, напечатанные в газ. «Санкт-Петербургские

ведомости» за январь 1856 года. Кроме воспоминаний, Афанасьев-Чужбинский опубликовал заметки о

последних днях поэта – «Землякам. Над гробом Т. Г. Шевченко» в ж. «Русское слово» (1861. – № 2).

...«Библиотека»...– Имеется в виду «Библиотека для чтения», ежемесячный петербургский журнал

(1834 – 1865), особенно популярный у провинциальных читателей, на которых, собственно, он и был

ориентирован. Ведущую роль играл в нем редактор и издатель О. И. Сенковский (1800 – 1858), который

направлял его против пушкинского «Современника», В. Белинского, «натуральной школы».

...литературная летопись Брамбеуса...– .Барон Брамбеус – литературный псевдоним О. И.

Сенковского. Здесь речь идет о многочисленных (отмеченных консервативными взглядами) статьях и

рецензиях Сенковского.

...заучивались наизусть драматические фантазии Кукольника...– Говорится иронически о шумном

успехе высокопарных, псевдопатетических драматических /492/ произведениях Н. Кукольника,

проникнутых монархическими идеями «казенного патриотизма» («Рука всевышнего отечество спасла» и

т. п.).

119

...проговорить без запинки всего Джакобо Санназара.– Якопо Саннадзаро (1455 – 1530) —

итальянский поэт и прозаик, служил при дворе герцога Калабрийского, его пастораль «Аркадия»

пользовалась огромным успехом. Он является главным персонажем драматического произведения

Кукольника «Джакобо Санназар», изданного в Петербурге в 1834 году.

...читали «Кобзаря»... встреченного критикой единодушным глумлением.– Утверждение

одностороннее и в целом не отвечает действительности. Оно может быть отнесено только к реакционно-

консервативной критике (рецензиям О. Сенковского в «Библиотеке для чтения» (1840. – Т. 39), Ф.

Булгарина в «Северной пчеле» (1840. – 7 мая) и др.), которая, признавая поэтический талант Шевченко,

ставила ему в упрек «мужицкий» язык «Кобзаря». Нападкам на «Кобзарь» реакционной журналистики

противостояли восторженные, одобрительные отзывы, напечатанные в прогрессивных изданиях – ж.

«Отечественные записки» (1840. – № 5), где отдел критики возглавлял тогда В. Белинский,

«Литературной газете» (1840. – № 36) и др. Даже реакционный «Маяк» (1840. – № 6) поместил

положительную рецензию П. Корсакова.

Некоторые современники отмечали успех «Кобзаря» в критике. В частности, поэт-романтик Л.

Боровиковский 24 мая 1840 года писал И. И. Срезневскому: «Особенно хвалят журналы вышедший

недавно «Кобзарь» ( Боровиковський Л.Повне зібр. творів. – К., 1967. – С. 215).

Номады– древнегреческое название кочевников.

Закревская Софья Алексеевна(род. в 1798 г.) – русская писательница, сестра Платона и Виктора

Закревских, приятельница Гребенки. Ее роман «Институтка» (1841) иповесть «Ярмарка» (1843),

напечатанные в ж. «Отечественные записки», были положительно оценены Белинским. По стилевым

особенностям они были близки романтическим произведениям Бестужева-Марлинского.

Закревский Виктор Алексеевич(1807 – 1858) – ротмистр в отставке, один из владельцев с. Березовая

Рудка, Пирятинского уезда, Полтавской губернии (теперь Пирятинского р-на, Полтавской обл.). Увлекался

творчеством Шевченко. В декабре 1843 года Шевченко нарисовал карандашом шаржированный портрет

В. Закревского.

В уездном городке Лубны... один господин пригласил Шевченка обедать...– По народному преданию,

это был Трепов Федор Федорович (1812 – 1889), уланский офицер, переведенный впоследствии в

жандармский полк. Дослужился до чина генерал-адъютанта, занимал в 1866 – 1878 годах должность

обер-полицмейстра, градоначальника Петербурга. Он – отец петербургского генерал-губернатора

Трепова Д. Ф., товарища министра внутренних дел, позорно известного тем, что в октябре 1905 года отдал

приказ во время разгона демонстрации: «Холостых залпов не давать, патронов не жалеть».

...в уездном своем городе...– Речь идет о г. Лубны, недалеко от которого было село Исковцы, куда

Шевченко приезжал к Афанасьеву-Чужбинскому осенью 1843, осенью 1845 и в феврале 1846 года.

...сошелся с Лукьяновичем.– Лукьянович Александр Андреевич (1803 – 1879), помещик, майор в

отставке. В его имении, селе Марьянском, Миргородского уезда, Полтавской губернии (теперь

Великобогачанского р-на, Полтавской обл.) Шевченко побывал весной и осенью 1845 года. Здесь он

написал поэмы «еретик», «Сліпий», стихотворение «Стоїть в селі Суботові, нарисовал несколько

портретов, из которых сохранился портрет Лукьяновича (теперь – в ГМШ). Жена его была родной

сестрой декабриста Ивана Федоровича Шимкова.

..мистерия без заглавия.– Мистерия Шевченко «Великий льох».

..мы съехались у Закревских.– В селе Березовая Рудка жила большая семья /493/ Закревских. Главным

хозяином имения был Закревский Платон Алексеевич (ок. 1801 – 1882), полковник в отставке, богатый

помещик, владелец сахарного завода, известный жестоким обращением с крепостными. С ним и его

женой Анной Ивановной (1822 – 1857) Шевченко познакомился в селе Мосевке в июне 1843 года на балу

у Т. Г. Волховской. Поэт был восхищен красотой Закревской. Он нарисовал портрет Анны и Платона

Закревских (масло, 1843), в ссылке посвятил Закревской стихотворение «Г. З.» («Немае гірше, як в

неволь..»), с Закревской связано также стихотворение «Якби зустрілися ми знову» и, вероятно,

посвящение поэмы «Невольник».

Закревская Мария Алексеевна(род. в 1816 г.) – сестра Виктора, Платона и Софьи Закрезских. Вместе с

последней жила в с. Лемешовке, недалеко от Березовой Рудки.

Гербель Николай Васильевич(1827 – 1883) – русский поэт, переводчик и издатель. В 1846 году

Шевченко записал в альбом Гербеля, тогда еще ученика Нежинского лицея, начальную строфу своего

стихотворения «Гоголю». Гербель в 1856 году, когда Шевченко находился в ссылке, опубликовал в ж.

«Библиотека для чтения» свой перевод его стихотворения «Думка» («Нащо мені чорні брови...»). Это был

первый перевод произведения Шевченко. В дальнейшем поэт встречался с Гербелем в Петербурге.

Гербель перевел на русский язык 18 произведений Шевченко, а в 1860 году издал «Кобзарь» в переводах

русских поэтов. Экземпляр этого «Кобзаря» с дарственной надписью подарил поэту (хранится в ИЛ).

...присутствие прелестной М. С. К[ржисевич], известной тогда красавицы...– Вероятно, речь идет о

Марии Степановне Кржисевич (девичья фамилия Задорожная; 1824 – 1905), племяннице Г. С.

Тарновского.

120

...у губернатора и губернского предводителя...– Черниговским гражданским губернатором был тогда

(с 1841 г.) Павел Иванович Гессе (впоследствии киевский гражданский губернатор), губернским

предводителем дворянства – отставной полковник Ладомирский Василий Николаевич.

Громека Степан Степанович(1823 – 1877) – публицист. Автор статей о злоупотреблениях полиции.

Помещал без подписи корреспонденции в «Колоколе», но стоял на монархических позициях. После

ссылки Шевченко неоднократно встречался с ним в Петербурге.

...к дружески знакомому семейству Лизогубов в Седнев...– В Седневе жили братья Андрей Иванович

(1804 – 1864) и Илья Иванович (1787 – 1867) Лизогубы, приятели Шевченко, Братья были людьми

высокой культуры, увлекались литературой, живописью, музыкой. Илья Лизогуб – в свое время

известный виолончелист и композитор. Шевченко побывал в Седневе весной 1846 и во второй раз —

весной 1847 года, нарисовал портреты А. Лизогуба (карандаш, 1846) и И. Лизогуба (масло, 1846 – 1847).

Находясь в ссылке, Шевченко переписывался с ними. А. Лизогуб прислал поэту в ссылку рисовальные

принадлежности. Шеф жандармов граф А. Ф. Орлов именем царя запретил А. Лизогубу переписываться с

Шевченко. Братья Лизогубы ходатайствовали об облегчении участи Шевченко в ссылке, помогали ему

материально.

...снял с меня... портрет карандашом...– Портрет А. Афанасьева-Чужбинского (карандаш, 1846)

работы Шевченко не известен.

Сажин Михаил Макарович(умер в 1885 г.) – художник-пейзажист. Соученик Шевченко по Академии