Текст книги " Воспоминания о Тарасе Шевченко"

Автор книги: Сборник Сборник

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 22 страниц)

сочинения, вдруг от высшего начальства последовало запрещение о непродаже их, и автор

послан был на исправление на 10 лет на оренбургскую границу против киргизов. По

возвращении его в Петербург в небогатом положении он выхлопотал в цензуре дозволение

напечатать вновь для продажи его сочинений в публике, согласился с Лысенковым для его

поддержки по расстроенному им здоровью, чтоб Лысенков позволил бы по напечатании

продавать автору в свою пользу, а в вознаграждение Лысенкова пообещал навсегда передать

все вновь свои произведения, но едва успел получить доход от позволения Лысенкова, начал

автор сильно хворать и вскоре умер. Лысенков объявил во всех газетах, что принадлежащие

Лысенкову по акту сочинения Шевченка начинают печататься Лысенковым новым

изданием. Один близко бывший знакомый автору, Шевченко, вздумал воспользоваться

96

перепродажею принадлежащего права Лысенкову другому издателю-книгопродавцу,

которые, оба сговорившиеся, видели из газет о принадлежности Лысенкову этого права

издания, и покупщик от предателя выдал /99/ последнему акт, что в случае неправильности

покупки перед правительством отвечает сам покупатель, по пословице: бывают в жизни

«скачки с препятствиями».

И. Т. Лысенков

ВОСПОМИНАНИЯ В ПРОШЕДШЕМ ВРЕМЕНИ О КНИГОПРОДАВЦАХ И АВТОРАХ

(Отрывки)

(С. 98 – 99)

Впервые опубликовано в сборнике К. Калайдовича «Материалы для истории русской книжной

торговли» (СПб., 1879. – С. 61 – 70). Сборник выпущен ограниченным тиражом – 100 экз.

Воспоминания И. Т. Лысенкова ни разу не переиздавались. Печатаются по первой публикации.

Лысенков Иван Тимофеевич(1795 – 1881) – петербургский книгопродавец и издатель. Его магазин на

улице Садовой, в доме Пажеского корпуса, а потом на Невском проспекте, в Гостином дворе, посещали

выдающиеся писатели.

...продал Лысенкову по условию все свои сочинения.– 8 февраля 1843 года Шевченко продал Лысенкову

приблизительно за 1500 руб. серебром «в вечное и потомственное владение» произведения, напечатаны» в

«Кобзаре» 1840 года, и поэму «Гайдамаки», выпущенную отдельным изданием в 1841 году. Так Шевченко

получил средства для поездки в 1843 году на Украину. Приобретенные произведения Лысенков в

следующем году опубликовал под названием «Чигиринский Кобзарь и Гайдамаки. Две поэмы на

малороссийском языке, Т. Г. Шевченко». Цензор А. В. Никитенко дал разрешение на выпуск книжки из

типографии в свет 17 августа 1844 года (ЦГИА СССР, ф. 777, оп. 27, № 276, л. 42 обор.; ф. 772, оп. 1, №

1699, л. 7 обор.).

...вдруг от высшего начальства последовало запрещение о непродаже их...– Имеется в виду

запрещение и изъятие «Кобзаря» Шевченко после разгрома Кирилло-Мефодиевского общества. Николай I

утвердил доклад III отделения о наказании участников общества 28 мая 1847 года, 19 июня министр

внутренних дел дал секретное циркулярное распоряжение начальникам губерний о запрещении и

повсеместном изъятии «Кобзаря» (ГМШ,А-39,л. 1; ЦГАОР СССР,ф. 109,1 экспед.,оп. 5,№ 81, ч. 1, л. 226

– 226 обор.). Вероятно, об изъятии «Кобзаря» из книжной торговли Лысенкову стало известно не сразу,

так как 21 июня в газете «Санкт-Петербургские ведомости» появилось объявление о продаже в его

магазине книжки «Чигиринский Кобзарь и Гайдамаки». На это сразу же обратило внимание III отделение,

потребовавшее от министра народного просвещения, которому подчинялась цензура, не допускать в

прессе каких-либо упоминаний о запрещенных и изъятых произведениях (ЦГИА СССР, ф. 735, оп. 10, №

193, л. 126, 131; ЦГАОР СССР, ф. 109, 1 экспед., оп. 5, № 81, ч. 1, л. 221 – 222, 225 – 225 обор.).

...выхлопотал в цензуре дозволение напечатать...– Шевченко после возвращения из ссылки с

большими трудностями добился разрешения на новое издание своих произведений. 23 декабря 1858 года

он подал в Петербургский цензурный комитет рукописный сборник «Поэзия Т. Шевченко. Том первый», в

который входили публиковавшиеся и непубликовавшиеся произведения, но Главное управление цензуры,

куда была передана рукопись поэта, разрешило издать только произведения, которые были напечатаны до

ареста Шевченко в 1847 году. Новое издание вышло в свет под названием «Кобзарь» 23 января 1860 года

(ЦГИА СССР, ф. 777, оп. 2, № 291, л. 281; ф. 772, оп. 1, № 5157, л. 25).

...чтоб Лысенков позволил бы... продавать автору в свою пользу...– Кроме этого утверждения

Лысенкова, нет материалов, которые давали бы основание считать, что Шевченко добивался согласия

Лысенкова на включение в «Кобзарь» 1860 года произведений, проданных ему по контракту 1843 года. Но

остается бесспорным факт, что при жизни поэта Лысенков никаких претензий к нему в связи с внесением

в «Кобзарь» 1860 года произведений, приобретенных в свое время Лысенковым, не предъявлял. /490/

Один близко бывший знакомый автору...– Имеется в виду М. Лазаревский, который, выступая в

качестве доверенного лица наследников Шевченко, составил в

97

1866 году договор с петербургским книгоиздателем Д. Е. Кожанчиковым (1819 – 1877) о новом

издании «Кобзаря» (вышел в свет в следующем, 1867 г.). В связи с этим изданием Лысенков публично

заявил о своих правах на значительную часть произведений Шевченко. Считая издание Кожанчикова

контрафактным, он подал 6 июня

1867 года в Петербургский окружной суд иск с требованием от Кожанчикова возмещения причиненных

ему «убытков». Процесс этот переходил в ряд других судебных инстанций, подробно освещался в газете

«Судебный вестник» (1867. – 10 дек.; 1869. – 6 и 7 марта), но Лысенков так его и не выиграл. В том же

1867 году он выпустил два собственных издания произведений Шевченко. Одно из них под названием

«Чигиринский Кобзарь на малороссийском наречии. Тар. Григ. Шевченко. С портретом автора, картинкою

кобзаря и двумя виньетками» являлось простым воспроизведением «Чигиринского Кобзаря» 1844 года; во

втором, под тем же названием, параллельно с украинским текстом, был дан русский перевод,

осуществленный О. Лепко. Последнее издание имело еще одно титульное название, которое относилось к

русскому тексту: «Чигиринский торбанист-певец. Тар. Григ. Шевченко. С портретом автора, картинкою

торбаниста и двумя виньетками».

В. В. Ковалев

ВОСПОМИНАНИЯ О Т. Г. ШЕВЧЕНКО

В 1844 году я поступил в Академию художеств; тогда же Тарас Григорьевич за

исполненную им программу «Мальчик с собачкою» получил звание художника. Я, подобно

многим нашим землякам, стремящимся к художественному образованию, приехал в столицу

с ничтожными денежными средствами. В таком положении обыкновенно сближаешься с

подобными же себе товарищами и устраиваешь жизнь свою сообща, как можно проще, и

вот, сойдясь с такими же тремя юношами – Карпом, Гудовским и Роговым, – мы заняли в

доме Бема на Васильевском острове в 1-й линии весьма скромное помещение, состоящее из

одной проходной комнаты с перегородкой. За перегородкой жили мы четверо, а налево, не

доходя до перегородки, вела дверь в другую комнату, которую занимал Тарас Григорьевич.

Это была уютная комнатка с одним окном, убранная заботливой женской рукою кисейными

занавесками. Мы, как новички, только что поступившие в Академию, смотрели на Тараса

Григорьевича с подобострастием; в наших глазах это был уже законченный художник и

притом еще поэт, получивший уже среди малороссов известность. Случалось, что Тарас

Григорьевич, когда, бывало, захочется отвести душу народной песней, выходил к нам за

перегородку, садился на единственный стоявший в комнате деревянный диван и говаривал:

«А нуте, хлопцы, заспиваем!» Карпо брал свою скрипку, Гудовский держал баса – и при

помощи наших молодых тогда голосов песня лилась, и мы забывали нашу тяжелую нужду.

Чаще всего при этом пели песню из сочинений Тараса Григорьевича: «Ой повій, вітре, з

великого лугу, та розвій нашу тугу», эту песню он и сам пел с нами и руководил пением, и

напев к ней был им же сочинен, пели, конечно, без нот. Тарас Григорьевич в то время был в

дружественных отношених с Брюлловым К. П., у которого часто собирались два брата

Кукольника, вечера у них кончались не всегда благополучно. Брюллов наконец не выдержал

и, разойдясь с Кукольниками, впоследствии говаривал: «Черт бы их побрал, я чуть не

сделался через них горьким пьяницей». К тому же времени относятся и шалости Брюллова

карандашом: так, в альбоме Тараса Григорьевича я видел карикатуру, начерченную

Брюлловым, где Тарас Григорьевич изображен с растопыренными пальцами, за ногтями

которых была намазана чернейшая грязь; в том же альбоме было много эскизов друга

Тараса Григорьевича – Штернберга (из Диканьки), необыкновенно талантливого молодого

челове-/100/ка, отправленного за границу для усовершенствования и там, к сожалению,

умершего. Из числа эскизов Тараса Григорьевича в этом альбоме лучшим был «Король

Лир», нарисованный сепией. Энергическая фигура короля была почти в нагом виде, с

98

факелом в руках, в припадке безумия бегущего поджечь свой дворец. В таком положении

мне никогда не случалось видеть «Короля Лира» на сцене при выполнении этой роли

лучшими артистами. Эскиз Тараса Григорьевича производил сильное впечатление и но

эффектному освещению. Тарас Григорьевич готовился его исполнить, но неблагоприятные

обстоятельства тому воспрепятствовали; тут же был эскиз «Мальчик с собачкой», за

исполнение которого он получил звание художника.

Хотя Тарас Григорьевич как поэт пользовался уже большою популярностью в среде

своих земляков, но великороссы, ученики Академии, не понимая малороссийского языка, не

могли ценить его поэтического таланта. Около 47 года Тарас Григорьевич предпринял

издание альбома «Живописная Украина», которого была выпущена одна тетрадь в

небольшом количестве экземпляров, тетрадь эта состояла из четырех рисунков: «Дары в

Чигирине», «Подача рушников», третьего не помню и четвертый – «Судная рада»

(гравированные самим Тарасом Григорьевичем иглой на меди). На этом последнем рисунке

с удивительною верностью схвачены экспрессии наших заспоривших на сходке земляков; в

числе их изображен, по-видимому, старшина, который, потупив глаза в землю, тычет

палочкою в кизяк. Под картиною написано: «Се діло треба розжувать». Теперь это

рассказывается как анекдот, и я хочу восстановить в памяти, откуда он взят и кто творец

этого сюжета. Издание это, как и вообще всякая другая его деятельность, вследствие ссылки

Тараса Григорьевича прекратилось.

Тут уместно вспомнить, что Тарас Григорьевич первый у нас в России начал

гравировать иглою на меди по способу и манере фламандцев XVII ст., придерживаясь

манеры Рембрандта.

(Здесь автор воспоминаний показал присутствующим образец гравирования Рембрандта

и гравюру «Компания», – как образец гравирования Тараса Григорьевича.)

Эта гравюра («Компания») подарена была мне самим Тарасом Григорьевичем в 1859

году. Тарас Григорьевич очень любил этот род гравирования, в котором достиг известной

степени совершенства. Я видел в 59-м году у него в мастерской большой, 3/4 арш. в

вышину, прекрасный рисунок – «Сосновый лес».

В 47-м году Тарас Григорьевич переселился в Киев преподавателем * при университете.

* Рисования.

По возвращении Тараса Григорьевича в Петербург, ему было отведено в здании

Академии помещение рядом с академическою церковью, состоящее из одной комнаты,

разделенной на две части: на антресоли и мастерскую; на антресолях стояла его постель. В

59 году я был в Петербурге и посетил его в этой его квартире. При этой встрече я был

поражен резкою переменою его внешности: это не был прежний широкоплечий,

коренастый, с целыми волосами на голове мужчина в сером сюртуке, каким я его знал

прежде, предо /101/ мною был совершенно исхудалый, лысый человек, без кровинки в лице,

руки его сквозили до того, что видны были насквозь кости и жилы... Я чуть не прослезился.

Многие, конечно, помнят, какой энтузиазм в то время вызывали литературные

произведения Тараса Григорьевича в его земляках и особенно в землячках. Институты на

юге России были полны его горячими поклонницами. Разговаривая о прошлом и

обратившись к настоящему, Тарас Григорьевич между прочим сказал: «Нынешним летом я

приеду к вам в Полтаву, там у меня есть еще товарищ Ткаченко (учитель полтавской

гимназии), а вы подыщите мне невесту». Видя его хворым, я в душе не одобрял его

намерения жениться, но он прибавил: «Ви не подумайте, що я хочу взяти за себе баришню;

мені висватайте яку-небудь попівну, таку, щоб і чоботи з мене знімала». – «Шкода, – кажу,

99

– а як розбере, що ви за чоловік і яку добули собі славу, то зараз скаже, що мені подобає не

така доля. Годі вам, Тарасе Григоровичу, тілько лишні клопоти будуть».

Известно, что Тарас Григорьевич, чем более приближался к концу жизни, тем более все

думал о женитьбе, известно также, чем кончились его попытки выбрать себе жену из

девушек простого сословия, нисколько его не понимавших. Он тешил только свое

воображение, для этих же девушек, хоть и простых, но с самостоятельными понятиями и

склонностями, никакой гений не заменит молодости. Так и кончил Тарас Григорьевич свой

век одиноким.

В Полтаве мне уже не пришлось с ним более видеться. Я выехал в Крым и там спустя

некоторое время услышал о смерти его и о том, что прах его провожал до могилы один из

моих товарищей по Академии – Григорий Николаевич Честаховский.

В. В. Ковалев

ВОСПОМИНАНИЯ О Т. Г. ШЕВЧЕНКО

(С. 99 – 101)

Опубликовано одновременно в ж. «По морю и суше» (Одесса. – 1896. – № 8 (25 февр.). – С. 135 —

137) с примечанием редакции: «Воспоминания передала нам дочь В. В. Ковалева – Лидия Викторовна

Петерсон» и в газ. «Жизнь и искусство» (1896. – 27 февр.). Печатается по ж. «По морю и суше».

Ковалев Виктор Васильевич(1822 – 1894) – художник, в 1844 году посещал рисовальные классы

Академии художеств и познакомился с Шевченко. В 1844 году до весны 1845 года жил с Шевченко и И.

Гудовским, М. Карпо и К. Роговым в доме Бема на Васильевском острове (теперь 2-я линия, 3). Помогал

Шевченко в издании и продаже «Живописной Украины». В 1851 году получил звание неклассного

художника. Был преподавателем рисования в Полтаве и Одессе. Встретившись с Ковалевым после

возвращения из ссылки в Петербурге, Шевченко подарил ему офорт «Приятели» («Компания»).

...за ...программу «Мальчик с собачкою получил звание художника.– Имеется в виду несохранившаяся

картина «Нищий мальчик, дающий хлеб собаке». За нее Шевченко был награжден 27 сентября 1840 года

серебряной медалью второго достоинства. Звание неклассного художника исторической и портретной

живописи Шевченко получил позже – 22 марта 1845 года.

Карпо Михаил Мартынович(род. в 1827 г.) – украинский художник, родом из Харькова. В 1843 году

вступил в Академию художеств. В 1851 году получил звание неклассного художника исторической и

портретной живописи.

Гудовский Иван Васильевич(умер в 1860 г.) – украинский художник и фотограф, родом из Пирятина. В

1844 году учился в Академии художеств, помогал Шевченко готовить к изданию и распространять

«Живописную Украину». Во время пребывания в Киеве в 1859 году поэт жил у него на квартире.

Сохранились три фотографии, которые тогда сделал Гудовский.

Рогов Кузьма Васильевич(род. в 1823 г.) – украинский художник, земляк Шевченко, происходил из

мещан Звенигородского уезда, Киевской губернии. Учился в Академии художеств с 1844 по 1849 год. /

491/

...«Ой поет, вітре, з великого лугу, та розвш нашу тугу»...– Неточно процитированые строки из

поэмы Шевченко «Гамал1я».

...два брата Кукольника...– Речь идет о писателе Н. В. Кукольнике и его брате Платоне Васильевиче

Кукольнике (умер в 1848 г.), который некоторое время преподавал в Нежинской гимназии высших наук и

Виленском университете, в 1838 году вышел в отставку и жил в Петербурге. В 1837 году К. Брюллов

написал его портрет.

...в альбоме Тараса Григорьевича...– Альбом Шевченко не разыскан.

Около 47 года Тарас Григорьевич предпринял издание альбома «Живописная Украина»...– Над серией

офортов для альбома «Живописная Украина» Шевченко начал работать в 1843 году на Украине, где

выполнил ряд этюдов и подготовительных рисунков для него. Альбом задуман как периодическое издание

об историческом прошлом, народном быте, обычаях, природе Украины. На средства от распространения

100

альбома Шевченко намеревался выкупить из крепостной неволи своих родственников. В первый выпуск,

изданный в 1844 году вошли офорты «В Киеве», «Выдубецкий монастырь в Киеве», «Старосты»,

«Судный совет», «Сказка» («Солдат и смерть»), «Дары в Чигирине 1649 года».

...«Компания»... образец гравирования Тараса Григорьевича.– Речь идет о произведении Шевченко

«Приятели» (1859, офорт, акватинта) по картине масляными красками И. И. Соколова.

...прекрасный рисунок... «Сосновый лес».– Это произведение не разыскано. Никакие другие источники

не подтверждают исполнение его Шевченко.

В 47-м году Тарас Григорьевич переселился в Киев преподавателем при университете.– Шевченко

был назначен преподавателем рисования в Киевском университете, но к преподаванию приступить не

успел в связи с арестом.

А. С. Афанасьев-Чужбинский

ВОСПОМИНАНИЯ О Т. Г. ШЕВЧЕНКО

Сонце гріє, вітер віє

З поля на долину,

Над водою гне з вербою

Червону калину;

На калиш одиноке

Гніздечко гойдає, —

А де ж дівся соловейко?

Не питай, не знає.

Т. Шевченко

(«Кобзар». На вічну пам’ять Котляревському)

Как материал для биографии Шевченка я представляю эпизод моего с ним знакомства в

то время, когда наш поэт был еще молод, кипел вдохновением, стремился к

самообразованию и, несмотря на /102/ грусть, постоянно щемившую его сердце наедине с

собою, увлекался еще порой и веселым обществом и сочувствием, которое вызывал

симпатичной своей личностью. Но прежде чем приступлю к описанию моего знакомства с

Шевченком, считаю необходимым бросить беглый взгляд на эпоху, близкую к нам, но почти

перешедшую в область истории, по тем совершившимся фактам, которые один за другим

вели наше общество к развитию. Это было в 1843 году. Находясь в годовом отпуске в

Полтавской губернии, я ожидал отставки из военной службы с целью заняться изучением

украинской народности, что было заветной моей мечтой.

В то время паны наши жили, что называется, на широкую ногу, и патриархальное

гостеприимство не теряло ни одной черты из /103/ своего почтенного характера. Молодое

поколение было уже более или менее образованно. Женщины высшего сословия, собственно

молодые, все уже были воспитаны в институтах, пансионах или дома под надзором

гувернанток, и французский язык не только не казался диковинкой, как в начале тридцатых

годов, но считался необходимой принадлежностью всякой образованной беседы. Говорили

на нем бегло и порядочно одни, впрочем, женщины, а кавалеры по большей части не умели

вести разговора на этом языке, но каждый щеголь считал обязанностью пригласить даму на

танец непременно по-французски. Хотя у многих помещиков выписывались журналы, т. е.

«Библиотека» и «Отечественные записки», но критические статьи Белинского оставались

101

неразрезанными на том основании, «что в них все начинается от Адама», и жадно читалась

литературная летопись Брамбеуса, приходившаяся по плечу большинству публики;

заучивались наизусть драматические фантазии Кукольника, и я знал одну очень милую

барышню, которая могла проговорить без запинки всего Джакобо Санназара. Богатые паны

жили открыто, и было несколько домов в разных пунктах, окруженных штатом

прихвостников, куда в интимный кружок допускались лишь избранные; но в известные

урочные дни и праздники стекалось до трех– и четырехсот гостей из разных концов

Малороссии. Там помещики почерпали и новые моды и обычаи, там самый гордый богач

своего околотка делался «тише воды, ниже травы», потому что громадное богатство магната

давило его своими размерами. Вельможный хозяин старался принимать всех одинаково,

исключая двух-трех, на которых смотрел как на равных, и иногда, за обедом, для приведения

всех к одному знаменателю, отпускал фразу вроде следующей:

– Напрасно NN взялся за это предприятие – оно ему не по силам. Жаль, он может

разориться, потому что, имея каких-нибудь тысячу душ, трудно будет ему выдержать.

И тот ежился, у кого была тысяча душ, а у кого несколько сот, тому оставалось только

слушать подобострастно. Тогда еще у нас сильно ценилось в человеке богатство, и хоть оно

ценится не менее и теперь, однако этого не выражают так цинически и не говорят: «Ты

беден, так ступай к порогу». В это блаженное время говорили и поступали иначе. Но у

магнатов, как я уже сказал, всех принимали одинаково и не делалось у них, как у

большинства при съездах, что одним гостям подавали хорошие иностранные вина, а другим

местного уездного производства. Съезды эти преимущественно можно было назвать

танцевальными, потому что несколько дней сряду каждый день дамы наряжались по-

бальному, и пляс продолжался до двух и трех часов за полночь. Львами балов обыкновенно

бывали военные да изредка какой-нибудь заезжий из столицы, который и пожинал лавры и

на которого с завистью посматривали самые отъявленные сердцееды.

Но в то время уже, как отрадные оазисы, выдавались некоторые семейства с новым

направлением, отличавшиеся и образованием и гуманностью. Их было немного, но проехав

несколько десятков верст, вы были уверены встретить и умную беседу, и интересную книгу,

поспорить не об одних собаках и лошадях и услышать истинную музыку. Между

женщинами этих семейств начиналось стремление к национальной литературе; они

наперерыв читали «Кобза-/104/ря» Шевченко, изданного в Петербурге и встреченного

критикой единодушным глумлением. Что украинки читали родного поэта – казалось бы

делом весьма обыкновенным и, по-видимому, естественным; но кто знает строй тогдашнего

общества, тот не может не подивиться. Дети достаточного сословия, особенно девочки, от

кормилицы поступали или к иностранным нянькам, или к таким, которые говорили по-

русски, и каждое украинское выражение вменялось им в проступок и влекло за собою

наказание. Еще мальчики могли научиться по-украински, но девочкам предстояло много

труда понимать «по-мужицки», хотя ничто не мешало сохранять родной акцент и до

глубокой старости. В то время, кроме «Энеиды» Котляревского, которой девицам читать не

давали, на украинском языке были уже повести Квитки, «Полтава» и «Приказки» Гребенки,

имелись везде рукописные сочинения Гулака-Артемовского; но все это читалось как-то вяло

высшим кругом. Появление «Кобзаря» мигом разбудило апатию и вызвало любовь к

родному слову, изгнанному из употребления не только в обществе высшего сословия, но и в

разговоре с крестьянами, которые старались, и, конечно, смешно, выражаться по-

великорусски. Смело могу сказать, что после появления «Кобзаря» большинство принялось

за повести Квитки. В 1843 году Шевченко уже знали украинские паны; для простолюдинов

поэт и до сих пор остается неизвестным, хотя все произведения его доступны крестьянину и

доставили бы ему большое наслаждение. К этому же году относится и первая моя встреча с

Шевченком в Полтавской губернии. Был июнь на исходе. На Петра и Павла в одном

старинном доме у Т. Г. Волховской съезжались помещики не только из Полтавской, но из

Черниговской и даже из Киевской губернии, и празднество продолжалось несколько дней.

102

Дом этот был последним в своем роде; восьмидесятилетняя хозяйка его – явление тоже

невозможное в настоящее время, и потому читатель не посетует, если я очерчу слегка быт

знаменитой некогда Мосевки. 12 января день именин хозяйки и 29 июня, кажется, день

именин покойного Волховского праздновались со всевозможною пышностью; и в эти дни

собиралось в Мосевке до 200 особ, из которых иные паны приезжали в нескольких

экипажах в сопровождении многочисленной прислуги. Все это нужно было разместить и

продовольствовать. В последнее время хозяйка была почти слепая; страстная охотница до

карт, она уже не могла играть сама и только просиживала далеко за полночь возле игравших,

услаждая слух свой приятными игорными возгласами и утешаясь каким-нибудь казусом.

Старушка мало уже и помнила, зная только самых близких гостей, а о большой части

посетителей, особенно из молодежи, никогда и не слыхала; она не входила ни во что, и

прием гостей лежал на обязанности экономки и дворецкого. У последних люди поважнее

пользовались еще вниманием по преданию, но мы, номады, должны были размещаться по

собственному разумению и по утрам бегать в буфет добывать с боя стакан чаю или кофе.

Разумеется, четвертак, полтинник играли роль; но иногда гостей было так много,

беспорядок доходил до такого хаоса, что и подкупленные лакеи ничего не могли сделать для

своих клиентов. Но эти житейские неудобства выкупались разнообразным и веселым

обществом, которое с утра собиралось в гостиных комнатах, где дамы и девицы, одна перед

другой, щеголяли любезностью, красотою, изысканностью и роскошью туалета. Балы Т. Г.

Волхов-/105/ской были для Малороссии своего рода Версалью: туда везлись на показ самые

модные платья, новейшие фигуры мазурки, знаменитейшие каламбуры, и там нее бывал

иногда первый выезд девицы, которая до того ходила в коротеньком платьице и кружевных

панталонцах. Там завязывались сердечные романы, происходили катастрофы,

провозглашалась красота и установлялась слава танцоров и танцорок. Да, подобные балы

уже не повторяются, потому что теперь немного найдется охотников ехать за полтораста

верст с семействами на трехдневный пляс, да и вряд ли отыщется помещик, готовый

бросить несколько тысяч рублей на подобные удовольствия. Огромная, в два света, зала едва

могла помещать общество, хотя немалая часть гостей занимала другие комнаты и много

мужчин играло в карты по своим квартирам. Старинная мебель, цветы, прошловековые

зеркала и занавесы – все это при освещении и новейших костюмах, под звуки музыки

представляло необыкновенно интересный вид... И вдруг среди толпы разряженных дам и

расфранченных кавалеров является истопник в простой крестьянской одежде, в дегтяных

сапогах, с длинной кочергой и, расталкивая раздушенную толпу, отправляется к печке,

садится на паркете на корточки и, помешивая головни, понюхивает себе табак из рожка,

вынутого из-за голенища. Дождавшись флегматически времени, истопник полезет на

лесенку, закроет трубу и, сложив на плечо свои доспехи, отправляется обратно тем же

порядком, не обращая внимания на происходящее, как человек, добросовестно

исполнивший свою обязанность. Зимние балы были блистательны, но летние гораздо

веселее, потому что после танцев, на рассвете, общество выходило на лужайку перед домом,

уставленную цветами, гуляло по саду, и тут договаривались при блесках утренней зари те

речи, которые как-то замирали в душной бальной атмосфере. В описываемое время

встретил я в Мосевке С. А. Закревскую, которая тогда напечатала в «Отечественных

записках» свою «Институтку» и затронула в ней несколько лиц, обыкновенно посещавших

старуху Волховскую. Она же сказала мне, что ждали из Петербурга Гребенку, который, нет

сомнения, приедет в Мосевку. С Гребенкой мы были знакомы как воспитанники одного

заведения, и хотя он вьшел гораздо прежде меня, но мы жили с ним на одной квартире. Он

тоже в своих рассказах описал не одну личность из общества собиравшегося в Мосевке. В

особенности нападали они с Закревской на одну барыню, тип уже исчезнувший, известную

в Малороссии под именем всесветней свахи.

Общество собралось многочисленное. По протекции одного приятеля я имел комнатку

неуютную, но отдельную, так что, несмотря на неудобства, все-таки я был помещен лучше

103

многих. Помню, что после шумного завтрака я отправился к себе покурить и почитать.

Проходя мимо главного подъезда, я услышал голоса: «Гребенка! Гребенка!» – и

остановился. Евгений Павлович подъезжал к крыльцу в сопровождении незнакомца. Они

вышли. Спутник его был среднего роста, плотный; на первый взгляд лицо его казалось

обыкновенным, но глаза светились таким умным и выразительным светом, что невольно я

обратил на него внимание. Гребенка тотчас же поздоровался со мною, взял за плечи и,

толкнув на своего спутника, познакомил нас. Это был Т. Г. Шевченко. Последний знал меня

по стихотворному посланию к нему, напечатанному в «Молодике», и /106/ крепко обнялся

со мною. Дорожным надо было умыться и привести в порядок костюмы. Я пригласил их в

свою комнату. Гребенка скоро ушел вниз, а Тарас Григорьич остался со мною. Я упомянул о

своем стихотворении не из самолюбия, напротив, я считаю его слабым, но потому что это

было первое печатное заявление сочувствия и уважения украинца к народному поэту, и

Шевченко несколько раз произнес мне свое искренное «спасибі», которое, как известно всем

знавшим его близко, имело особенную прелесть в устах славного Кобзаря. Но недолго мы

разговаривали. Весть о приезде Шевченко мигом разлилась по всему дому, и квартира моя

вскоре наполнилась почитателями, приходившими познакомиться с родным поэтом. Пришел

и Гребенка, и мы отправились в залу. Все гости толпились у входа, и даже чопорные

барыни, которые иначе не говорили, как по-французски, и те с любопытством ожидали

появления Шевченко. Поэт, видимо, был тронут блистательным приемом, и после обычного

представления хозяйке, которая решительно не понимала, кого ей представляли, Шевченко

уселся в кругу дам в обществе С. Л. Закревской. Целый день он был предметом всеобщего

внимания, за исключением двух-трех личностей, которые не признавали не только

украинской, но и русской поэзии и бредили только Гюго и Ламартином. Скоро Шевченко

сделался как свой со всеми и был точно дома. Многие хорошенькие особы читали ему

наизусть отрывки из его сочинений, и он в особенности хвалил чистоту полтавского

наречия. Влияние этой чистой речи отразилось на его последних произведениях, а в первых

заметно преобладание заднепровского говора. После ужина одна веселая мужская компания

увлекла Шевченка в свои комнаты, куда услужливый буфетчик отпустил приличное

количество увеселительных напитков. Среди шумных тостов и приветствий Тарас подсел ко

мне и сказал, что он не надеялся встретить такого радушия от помещиков и что ему очень

нравились иные «молодиці і дівчата». Вообще он был в духе и не говорил иначе, как по-

украински.

Здесь надо сказать несколько слов о небольшом кружке, который овладел Шевченком.

Тесный кружок умных и благородных людей, преимущественно гуманных и

пользовавшихся всеобщим расположением, принадлежал к числу тех собутыльников,

которые, не находя ли деятельности в тогдашней среде, не успев ли отрешиться от юной

разгульной жизни, единственным наслаждением находили удовольствие похмелья и девизом

своим избрали известную латинскую пословицу «In vino veritas». Слабость эта, извиняемая