Текст книги " Воспоминания о Тарасе Шевченко"

Автор книги: Сборник Сборник

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 22 страниц)

веселился учитель, распускал нас по домам, а сам ложился спать.

Многое можно было бы еще рассказать об этой незабываемой для меня кирилловской

школе, да вряд ли это будет интересно кому-нибудь, кроме меня и моих товарищей, из

которых едва ли найдется три человека, научившихся в школе читать. Все они

возвраща-/29/лись из школы к сохе и бороне такими же грамотными, какими и приходили в

школу. Однако разговор пойдет не о школе: я о ней вспомнил лишь потому, что там я

впервые услышал о Тарасе Шевченко.

Как-то раз учитель был очень зол и перепорол бóльшую часть учеников. Положили

старшего из учеников (давно уже ныне покойного) Василя Крицкого. Встав из-под розог и

поправляя штаны, Крицкий сказал: «Эх, нет на тебя Тараса!» Услышав эти слова, учитель

еще больше разошелся; снова положил Крицкого и снова принялся стегать его.

Случай этот произвел на меня, еще новичка, большое впечатление; мое детское сердце

захотело узнать, что это за Тарас такой, что о нем нельзя даже вспомнить в школе. Идя

вместе с Крицким из школы по улице, я спросил его про Тараса. Крицкий рассказал мне, что

в школе недавно учился Тарас Грушевский (это было уличное прозвище Шевченко);

однажды учитель вернулся в школу очень пьяный Тарас связал его и высек розгами, а сам

бросил школу и теперь где-то в господском дворе. Крицкий добавил, что Тарас любил

рисовать, и рисунки его есть у школьного товарища Тараса – Тараса Гончаренко. Вскоре я

зашел к Гончаренко и увидел прилепленные на стенках хаты рисунки Тараса Грушевского:

это были лошади и солдаты, нарисованные на грубой, серой бумаге.

После этого я, пожалуй, до 1837 года ничего не слышал о Тарасе Григорьевиче, пока его

брат Никита, придя однажды ко мне, не попросил написать для него письмо к Тарасу. Тогда

я и узнал, что Тарас живет в Петербурге и учится живописи. Когда я писал письмо для

Никиты, не знаю, как и почему, захотелось мне приписать поклон и от себя Тарасу. Через

некоторое время Никита опять пришел, теперь уже, чтобы я прочитал ответное письмо,

которое он получил от Тараса. Тарас передавал поклон и мне. Это было наше первое

заочное знакомство.

Все свои письма к Никите Тарас писал по-украински; и я подумал, что он пишет по-

украински потому, что считает, будто мы такие глупые, что не понимаем по-великорусски.

Меня это обидело, однако я никому об этом ни слова не сказал, а Никита даже рассердился и

попросил, чтобы я написал об этом Тарасу. Не помню точно, что же именно я написал...

Мало-помалу Тарас начал, хоть и редко, писать мне и просить, чтобы я передал его братьям

то одно, то другое. Очень жаль, что я не сохранил первых писем Тараса. Одно только

хорошо помню: узнал Тарас, что художник Федор Бойко, женатый на его сестре, начал пить

безмерно и обижать с пьяных глаз свою жену – сестру Тараса. И написал через меня Никите

такое письмо: «Скажи этому поганому маляру, что если он не перестанет бить мою сестру,

то, ей-богу, пойдет в солдаты» Помню, еще как-то Тарас, обращаясь ко мне в письме,

добавил: «Скажи брату Никите, что ежели будет писать мне, то пусть пишет по-нашему,

иначе и читать не стану, а то мне уже и так эта «московщина» опротивела». Только тогда я

28

понял, как хочется Тарасу хоть изредка обменяться родным словом; с того времени я всегда

писал ему по-нашему.

Не помню точно, когда именно мы познакомились с Тарасом лично: кажется, он дважды

приезжал в Кирилловку, но меня, как назло, оба раза не было дома, ездил в Одессу; хорошо

помню, что, /30/ когда впервые были изданы «Гайдамаки», он прислал мне книгу, надписав:

«Брату Варфоломею Шевченко на заочное знакомство» *.

* Эту книгу «порядочные» люди у меня «зачитали».

Прочитав книгу, я мало что в ней понял, потому что совершенно не знал истории

Украины; я только плакал, читая о страданиях украинского народа да о притеснениях от

евреев и поляков, из-за чего и возникла гайдаматчина. Больше всего мне понравилась

интродукция:

Все йде, все минає – і краю немае...

Я дал прочитать «Гайдамаков» моему хорошему другу (покойному ныне) Якову

Чоповскому, жившему тогда в Звенигородке. Возвращая мне книжку, он попросил меня

разъяснить, о чем в ней речь и что к чему. . Я написал Тарасу, советуя ему не выступать с

такими произведениями; это письмо он отдал Виктору Забеле. Думаю, что это было именно

так, потому что Забела, приехав в Киев, когда мы хоронили Тараса, показал мне это письмо.

Кажется, в 1844 г. Тарас снова приехал в Кирилловку – и прямо ко мне; меня не было дома;

расспросив, где я, Тарас пришел ко мне в главную контору имения Энгельгардта. Войдя в

комнату, где я сидел, Тарас обнял меня, поцеловал и сказал: «Вот тебе и родственник». В то

время мы на самом деле породнились, его брат Осип женился на моей сестре.

Тарас приглашал меня к себе в дом брата Никиты, но, как назло, в то время у меня была

какая-то работа в конторе и я, чтобы оставить ее, должен был спросить разрешения у своего

«начальства». Я не осмелился, а Тарасу было некогда ждать, и он уехал из Кирилловки, так

и не повидавшись больше со мной.

Вскоре, в 1845 году, Тарас снова побывал в Кирилловке, и на этот раз мне

посчастливилось побеседовать с ним. Произошло это накануне престольного праздника

кирилловской церкви, то есть накануне дня Ивана Богослова (26 сентября). Церковный

староста Игнат Бондаренко пригласил нас к себе на мед. День стоял теплый; ясный; у

старосты было многолюдно, и мы, усевшись в саду под яблоней, пустили по кругу мед (про

этот мед Тарас впоследствии вспоминал в одном из своих писем). В это время у старосты

гостил какой-то слепой лирник; Тарас стал просить, чтобы тот спел песни, и начал сам

подпевать ему. Лирник заиграл «казачка»; Тарас подбил женщин и девчат, и пошел пляс!

Как-то раз гуляли мы с Тарасом по саду: он стал декламировать «За горами гори,

хмарами повить..» Я слушал, затаив дыхание, волосы у меня встали дыбом. Я посоветовал

ему, чтобы не слишком «заходив він у хмари». Тарас стал показывать мне какие-то портреты

и говорил, что все это его друзья, что все они договорились трудиться на благо народного

просвещения. Эта работа должна была идти так: каждый из них, соответственно своим

доходам, назначал, какую сумму он будет вкладывать в общественную кассу. Кассой

управляла выборная администрация. Касса должна была расти за счет вкладов и за счет

процентов, и когда станет достаточно велика, тогда из нее будут выдавать тем бедным

людям, которые, окончив гимназию, не имеют возможности идти в университет. Тот, кто /31/

брал это воспомоществование, должен был, окончив университет, служить шесть лет

учителем в селе. Оплату сельским учителям надеялись выхлопотать у казны и господ-

помещиков, а если эта плата будет слишком мала, добавлять из кассы. Я спросил Тараса:

29

каким образом можно будет добиться, чтобы правительство дало разрешение на устройство

школ в селах? Тарас ответил мне, что это сладится очень просто: в казачьих и казенных

селах правительство не запретит, а в помещичьих надо уговорить панов. Тарас добавил, что

мысль об устройстве на Украине хороших сельских школ родилась у него еще тогда, когда

он был в кирилловской школе.

Дума о темноте нашего народа и о необходимости просвещения давно уже засела и у

меня в голове; слова Тараса меня очень обрадовали, но мне показалось, что, заботясь о

народном образовании, Тарасу все же не следует издавать такие произведения, как «За

горами гори». Тарас задумался; долго ходил по саду, опустив голову, и до самого вечера я не

добился от него ни слова, кроме «нет» или «наверно так». Придя вечером в хату, он сел

возле стола и оперся на свою толстую палку (которую ему кто-то прислал с Кавказа). Долго

сидел молча, пока моя жена не спросила:

– Почему вы, Тарас Григорьевич, такой грустный? Может быть, вам что-нибудь не

нравится?

– Нет, сестра, – ответил он. – Так!.. многое у меня в голове. Тут следует добавить,

что Тарас обладал необычайной силой слова: начнет, бывало, что-нибудь рассказывать, все

слушают его молча, будто проповедника.

Из Кирилловки Тарас поехал в Киев...

Тарас не любил рассказывать о своем прошлом, я, заметив это, внимательно следил,

чтобы, потакая своему любопытству, не доставлять ему душевное беспокойство

расспросами. Однако прошлое Тараса меня очень занимало. Бывало, как встретимся (а

встречались до его ссылки мы очень редко), я сразу начинаю рассказывать ему о своем

прошлом. Как-то раз я ему рассказал, что желание учиться и знать заставляло меня гнуться

перед каждым, у кого можно было получить книгу. «Да, братец, да, – ответил мне Тарас, —

и я сначала знался и дружил со сторожами, а потом с самыми младшими школярами, пока

боком-скоком не протиснулся в святыню науки!.. Зато уж, как я сдал экзамен, так такого

натворил, что теперь и вспомнить стыдно! Сдал я экзамен, да как начал гулять, так

опомнился только, когда моей гульбе два месяца пробило!.. Продрал глаза как-то утром,

лежу и думаю: что теперь делать? Чу! Хозяйка вошла и говорит: «Тарас Григорьевич! Нечем

дальше воевать! Вы задолжали за два месяца за квартиру, еду и прачку! Или давайте деньги,

или я уж и не знаю, что с вами делать!» Только ушла хозяйка, приходят приказчики, один за

другим, и все за деньгами: «Пожалуйте, говорят, по счетцу-с». – «Что же делать? – думаю;

беру «счетец» и говорю: – Хорошо! Оставьте счета, я посмотрю и пришлю деньги». А сам

думаю: «Когда же я их пришлю и где возьму деньги?» Только я это подумал, как приходит

ко мне Полевой и говорит, что он хочет издать «Двенадцать русских полководцев» и чтобы я

нарисовал их портреты. Я обрадовался, думаю, правду люди говорят: «Голый – ох, а за

голым – бог». Договорились мы с Полевым, он дал мне задаток, эти деньги и помогли мне

выбраться из переплета. С тех пор я поклялся, что буду платить хозяйке каждый /32/ месяц

вперед, потому как хорошо знал, что деньги у меня в кармане никогда не задерживаются».

После отъезда Тараса из Кирилловки в Киев я долго не получал от него никаких

известий и нескоро услышал, что Тараса и кое-кого из его знакомых выслали куда-то далеко,

но куда, за что и как? – об этом я никак не мог дознаться. Ходили всякие слухи: один

рассказывал другому, каждый по-своему, каждый украдкой; однако, честно говоря, никто

ничего наверняка не знал.

Однажды сижу я за своей работой в кирилловской конторе, слышу звонок; смотрю,

почтовые лошади и повозка; с повозки слез какой-то немолодой офицер, гусар, и пошел к

главному управляющему. Немного погодя приезжий гусар и главный управляющий пошли в

сад и через сад прямо к моему жилищу. . там произвели обыск... Что они искали, я и до сих

пор не знаю, потом уже главный управляющий говорил мне, что тот гусар – его сосед по

имению в Белой Руси и хороший его знакомый и что от него он узнал, будто Тараса и правда

30

выслали за то, что он хотел стать гетманом Малороссии... Надо сказать, что и управляющий

и гусар были поляками.

Шло время. Ни я, ни братья Тараса ничего о нем не знали; не ведали даже, где нам

узнать о нем, где получить его адрес... Все напрасно; соберемся, бывало, погрустим,

расскажем друг другу, что ничего не знаем, на том и кончается. Правда, в Киев и в другие

большие города я не ездил, а в селе разве узнаешь, что да как? Наезжала к нам «буркова»

шляхта и молола всякую всячину, но все, что они говорили, сводилось к тому, что Тарас

хотел стать гетманом, и за это его сослали куда-то в Азию... Были и такие шляхтичи,

которые говорили: «Если бы Шевченко удалось стать гетманом, то и Польша бы тогда,

наверное, возродилась...» Так-то они знали взгляды Шевченко и его мысли о шляхетской

Польше!..

В 1857 г. я поселился в Корсуне и мне доводилось ездить на Полтавщину; там я и

услышал впервые от некоторых панов, что Тараса помиловали и уже вернули из ссылки.

Боже, как я был счастлив!.. Однако недолго я радовался: если бы это была правда, думал я,

то, наверняка, Тарас бы написал мне. Я повидался с Никитой, передал ему то, что сам

слышал: оба мы и верили, и не верили, и не знали, что делать!.. В июне 1859 года сижу я

как-то в своей хате, смотрю – въезжает простая телега, запряженная парой: в телеге сидит

кто-то с большими усами, в парусиновом сером пальто и в летней шляпе; вижу, он прошел

мимо дверей моей хаты – и прямо в ворота. Я подумал, что это, наверное, кто-нибудь из

тех, кто ищет себе работу в экономиях. Однако сердце у меня как-то неспокойно забилось, и

я инстинктивно выбежал на улицу и пошел навстречу приезжему,

а он тем временем успел уже пройти через двор в другие двери – и в сени; я вернулся,

смотрю: он открывает двери в хату и говорит мне: «Ну, узнаешь или нет!..» Я не мог

опомниться!.. «Отец родной!» – только вскрикнул и опрометью бросился к нему на грудь!..

Это был Тарас! Мы молчали и только рыдали, как дети, обнявшись. Выбежала моя жена, и

тоже в слезы... В это мгновение мы все будто онемели: слов не было, только слезы так и

катились. Так мы молча стояли на одном месте и рыдали слезами радости, пока не подошел

извозчик Тараса и не спросил, что ему делать.

Тарас остановился у меня на все время, пока предполагал быть на Украине. «Да, да,

брат, – говорил мне Тарас, – у тебя, у тебя /33/ я буду; потому что на всей святой Украине

нигде и ни у кого не будет мне так тепло, как у тебя». Тарас тогда прожил у меня месяца два,

а может быть, немного меньше... Это было его последнее пребывание и у меня, и на

Украине... Не довелось мне больше увидеться с ним живым... Не так сталось, как

мечталось!..

Тарас Григорьевич искренно полюбил мою семью, живя у меня, особенно моего

одиннадцатилетнего сына Андрея: едет ли, бывало, куда-нибудь или идет – Тарас всякий

раз брал с собой моего Андрея. Андрей пел ему наши песни, которыми Тарас, как сам он,

бывало, говорил, «упивался», и рассказывал мальчику, какая песня что означает.

В летнее время, особенно в сенокос или жатву, мне было некогда сидеть дома, я работал

от зари до зари, поэтому с Тарасом мне доводилось беседовать только тогда, когда он,

бывало, разохотится и поедет со мной на работу, или же вечером, если я возвращался

пораньше, пока он еще не ляжет спать. Вставал он очень рано, в четыре часа. Встанет и

сразу в сад: а сад в Корсуне (имение князя Лопухина) был очень, очень хороший! Во-

первых, потому что место само по себе очень красивое, а кроме того, князь не пожалел

денег, чтобы сделать свой сад еще прекраснее. Выберет, бывало, Тарас в этом саду какой-

нибудь чудесный уголок и изобразит его на бумаге. Пожалуй, в саду не осталось ни одного

уголка, не зарисованного им в альбом. Однако поэтической душе нашего Кобзаря были

милы только те уголки, в которых искусство человека не нарушало искусства матери-

природы. Тарасу больше нравились глухие, запущенные уголки сада.

Когда Тарас ездил со мной на работу, он постоянно пытался обратить мое внимание на

то, что следует заводить как можно больше машин, чтобы как можно меньше работали

31

человеческие руки. Во время таких поездок Тарас, бывало, рассказывал кое-что о своей

тяжелой жизни в ссылке, но как рассказывал! Начнет, скажет несколько коротких слов,

будто оторвет. Да и такие рассказы случались редко. Тарас не любил ворошить своей

минувшей беды! Из того, что я услышал от него, мне стало известно, что вскоре после того,

как он вернулся в Киев, побывав у меня последний раз перед Ссылкой, его арестовали,

отвезли в Петербург и кинули в Петропавловскую крепость; там он просидел, кажется,

четыре месяца, а оттуда его выслали прямиком за Арал, в солдаты... Сидя в крепости, Тарас

отпустил бороду, не брился и приехал за Арал бородатым. Как-то раз ходит он по берегу

Арала и встречает казачьего офицера из уральских казаков; офицер подошел к нему и стал

просить благословения, приняв его за попа-«раскольника». Тарас стал отнекиваться и

уверять, что он не поп; но офицер стал божиться и клясться, что о его благословении никто

не узнает; а потом достал из кармана бумажку в 25 рублей и тычет Тарасу в руки, упрашивая

принять и молиться за него. Тарас денег не взял и благословлять не стал, однако офицер так

все же до конца не поверил, что Тарас не поп, высланный за Арал. Из-за этой истории Тарас

вскоре сбрил бороду.

Через некоторое время туда прибыла экспедиция, снаряженная правительством для

описания Аральского моря. Начальник экспедиции капитан Бутаков упросил начальство

Тараса, чтобы его с ним отпустили. Начальство долго возражало, но потом отпустило. Тарас

/34/ всегда вспоминал Бутакова как человека образованного, честного, правдивого и

добросердечного. «Сам господь послал мне спасителя, – говорил Тарас, – без Бутакова я

бы погиб, а так, проведя два года в обществе этого человека, я привык к своей беде». После

экспедиции Тараса перевели в Оренбург, а потом заперли в Новопетровском укреплении, где

он и пробыл, пока его не освободили. Из своей жизни в Новопетровском Тарас рассказывал

мне один такой случай: «Иду, – говорит, – по улице, встречаю офицера; надо шапку снять,

а я что-то задумался и снял шапку не той рукой, которой положено по «Уставу», – за это

меня, раба божьего, под арест на неделю...»

Я не знал человека, который бы любил наши песни больше, чем Тарас. Бывало, я только

вернусь вечером с работы домой, Тарас сейчас же ведет меня в сад и давай петь! Певцы из

нас были безголосые: хороших голосов у нас не было, Тарас брал больше чувством; каждое

слово в его песне изливалось с таким чистым, искренним чувством, что едва ли какой-

нибудь артист-певец мог выразить его лучше, чем Тарас! Любимой песней Тараса была:

«Ой зійди, зійди, зіронько вечірня...» Окончив эту песню, он сразу начинал следующую:

«Зійшла зоря із вечора, не назорілася, прийшов милий із походу, я й не надивилася».

Записывая эти воспоминания спустя шестнадцать лет, я будто и теперь слышу, как Тарас

вечером, при луне, поет в моем саду, как в его голосе изливается чувство, как говоритего

песня!.. Будто теперь вижу, как под конец песни дрожит его голос и на длинные усы

скатываются слезы из глаз.

Ссылка и солдатская служба за Аралом не огрубили, не очерствили его нежное, доброе,

мягкое и любящее сердце... Тарасу хотелось обзавестись семьей;видя мою жизнь, он не раз

говорил: «Сподобит ли и меня господь завести свое гнездо, хату, жену и деток? » Мы часто

разговаривали об этом, и Тарас всегда просил моего совета и помощи найти ему место, где

бы он поселился, и «Дівчину», но чтобы девушка обязательно была украинка, простая, не

панского рода, сирота и «наймичка»(батрачка). Вот и стали мы с ним ездить и искать ему

такое место, чтобы поселиться, чтобы «Дніпро був шд самим порогом» *. Вскоре мы такое

место нашли, и на самом деле замечательное! Над самым Днепром, с небольшим лесочком.

Землица эта – едва ли в ней было две десятины – была собственностью пана Парчевского.

Стали мы с этим помещиком сговариваться: он – ни туда ни сюда, рад бы и продать, да

чувствуется что-то жмется, увиливает. Тем временем Тарас простился с Украиной и поехал

в Петербург, поручив мне купить ему землю у Парчевского или где-нибудь в другом месте и

поставить для него хату.

32

* Днепр был у самого порога.

С тех пор и началась наша переписка. Все письма Тараса я вам выслал; они напечатаны,

и добавить к ним я могу очень немногое.

В последний раз, провожая Тараса в Петербург, я проводил его почти до Межиречи, а он

всю дорогу твердил мне: «Не тяни, братец, с землей, быстрее договаривайся с Парчевским и

строй хату, чтобы нам вместе поселиться и доживать век».

В Межиречи Тарас не избежал-таки приключений. Господа – поляки – устроили охоту

и пригласили с собой Тараса. Это было /35/ летом 1859 года. Погода была чудесная. Тарас,

хоть и не любил охотиться, но повеселиться в компании любил. В веселом обществе пошли

веселые речи: стали говорить о монахах; Тарас не любил врать, говорил то, что думал, и

высказал свой взгляд на монахов. В это время, будто нарочно, в Межиречи находился

жандармский офицер. Поляки тут же подослали к нему жида с доносом, что Шевченко

богохульствует. Тараса сразу вызвали к жандарму.

– О вас говорят, что вы богохульствуете, – сказал жандарм.

– Может, и говорят, – ответил Тарас, – обо мне можно всякую всячину плести, я

человек «клейменый»; это вот о вас уж, наверняка, ничего не скажут.

И снова повезли Тараса сначала в Черкассы, а потом в Киев. Генерал-губернатором в

Киеве тогда был князь Васильчиков; расспросив у Тараса о подробностях «богохульства», он

посоветовал ему быстрее уезжать в Петербург, «где люди развитые и не придираются к

мелочам из желания выслужиться за счет своего ближнего».

Мысль жениться и поселиться на Украине глубоко засела у Тараса. «Жени меня, братец!

– писал он мне, – потому как, если ты меня не женишь, то придется жениться хоть на

чертовой сестре!»

Между тем Парчевский сообщил мне, что прежде чем договариваться с Тарасом о земле,

надо спросить у генерал-губернатора, «можно ли Шевченко покупать землю, а то как бы

чего не вышло». Я с Парчевским не смог сговориться и стал искать землю в другом месте.

Нашел несколько участков, но, как назло, ни один из них не пришлось купить. И

удивительное дело! Везде мешала одна и та же причина: «Надо спросить генерал-

губернатора». Так и спрашивали, пока несчастному поэту не пришлось искать землю для

гроба!..

Не пришлось Тарасу и жениться!

Получая от него письма о желании найти себе пару, я сначала подумал, уж не

приглянулась ли ему жившая в нашей семье гувернантка Н. Шулячивна, как вдруг

Шевченко прямо пишет о Харите. Эту Хариту моя жена взяла к нам еще ребенком и

воспитала ее. Когда Тарас к нам приезжал в 1859 году, Харита как раз расцвела. Нельзя

сказать, что Харита была красивой, но что-то в ней было очень симпатичное: тихий

характер и нежное доброе сердце, чистая душа и молодые годы были красотой Хариты.

«Спроси, братец, Хариту, может, она пойдет за меня?» – писал мне Тарас. Я посоветовался

с женой и выполнил его волю: спросил Хариту, пошла бы она за Тараса? «Что это вы

выдумали?.. за такого старого и лысого!» – ответила мне Харита. Я больше ее и не

уговаривал, а чтобы не обидеть Тараса, написал ему, что Харита ему не пара, что она не

образованная, что если бог даст детей, как она их будет воспитывать, чем духовно, кроме

любви, сможет поделиться со своим супругом? Тарас не обратил на мои слова внимания и

пишет мне: «Мать, браток, всюду та же мать! Лишь бы сердце было доброе, тогда все

будет». Я снова спросил Хариту, и она снова ответила то же самое: «Такой старый!» Что мне

было делать? Написать Тарасу правду – все равно, что вонзить ему нож в самое сердце!

Сказать, что он слишком стар для восемнадцатилетней девушки, значило напомнить, что его

молодость, что его время жениться на молодой навеки прошли!.. И где прошли? где

33

потеряны? За Аралом, в степях, в казарме, под солдатским ружьем. Напомнить мученику о

его муках, /36/ его ссылке, пробудить в его душе тяжкие думы, которые и без того не давали

ему покоя!.. Нет! У меня не хватило сил... Уговаривать Хариту – означало морально

принуждать ее. Конечно, и я и моя жена могли бы уговорить Хариту и выдать «за такого

старого, лысого, с седыми усами», но что бы из этого вышло? Не сделали ли бы мы тем

самым Хариту несчастной? Не стала бы она упрекать нас потом?..

Оказавшись в таком необычном положении, находясь «между двух огней», я долго-

долго колебался, не зная, как поступить. «Наложить руку» на сердце Хариты и уговорить ее

или соврать Тарасу? Я выбрал последнее и написал Тарасу, что Харита стала грубой,

непослушной и дерзкой. А тем временем сама судьба встала Тарасу поперек дороги: к

Харите посватался молодой, красивый и хороший парень; Харита, давно любя его, сейчас

же согласилась выйти замуж; я написал об этом Тарасу и думал, что он успокоится. Однако

вскоре он нашел себе какую-то Лукерью, привезенную кем-то в Петербург с Украины, чуть

ли не Марко Вовчок. Из-за чего уж они не поженились с Лукерьей, я и не знаю: Тарас о

подробностях не писал. А мысли о земле и хате не покидали его, и я надеялся, что весной

1861 года Тарас приедет на Украину в свою хату... И в самом деле приехал он, приехал

весной, но... как приехал!... в гробу... а он

...так мало, небагато

Благав у бога! Тільки хату,

Одну хатиночку в гаю

Та дві тополі біля неї...

Что же мне еще вспомнить о Тарасе?

О том, как его встречали в Киеве, как хоронили, какие события произошли на

похоронах, когда получали землю для могилы, и после похорон – об этом я вспомню в

следующий раз, а вспомнить не лишне, хоть и тяжело, ох как тяжело вспоминать!.. Однако

вспомню вот что: как-то раз во время поездки в Кирилловку Тараса пригласил к себе в гости

старый священник, который помнил его еще с тех пор, когда он был школьником в

кирилловской школе. Сын этого священника, чтобы было повеселее, пригласил еще одного

молодого священника, своего товарища. Тарас все сидел со старым батюшкой и

расспрашивал его о своих товарищах, молодые попы, видно, стали сожалеть, что Тарас

только и говорит о «мужиках». После того как Тарас попрощался и уехал от священника,

одна старая женщина – Лимариха – спросила молодого попа:

– А что, батюшка, видели вы Тараса, как он?

– Да видел! – ответил ей священник, – но если б ты знала, какой он глупый!

– Что это вы говорите, батюшка? правда ли это? – удивилась баба.

– Святая правда! Я нарочно пригласил своего товарища, чтобы Шевченку было

веселее, чтобы ему было с кем поговорить, а он сел со старым да только и расспрашивал

про голодранцев, про Дмитра Смалько и других таких же (Смалько был товарищем Тараса

по школе, а потом школьным сторожем). Да еще, будто в насмешку, просил позвать

Смалько, а как пришел Смалько, так давай с ним целоваться.

– Чудно вы говорите, батюшка! – ответила старая бабка. – /37/ С нами Тарас никогда

не молчит, должно быть, с вами ему было не о чем говорить...

Поп закусил губу и замолчал.

Из своих родных братьев и сестер Тарас больше всех любил сестру (уже покойную)

Ярину и, как он сам вспоминал, вот за что. Еще совсем маленьким ребенком, лет шести, он

захотел пойти туда, где «конец света, где небо упирается в землю», и посмотреть, как там

«женщины вальки на небо кладут». Вот как-то раз после обеда он и пошел прямо по дороге:

идет и идет, уже и солнце стало заходить, а конца света не видно. Тарас рассудил, что он

слишком поздно вышел из дому и сегодня не дойдет до «конца света». Он вернулся домой и

34

на следующий день, едва начало всходить солнышко, не говоря никому ни слова, двинулся в

дорогу. Дойдя до села Пединовки (версты четыре от Кирилловки), он удивился, что

существуют еще села, кроме Кирилловки. Пройдя Пединовку, он повернул налево, прошел

через лесок и вышел на чумацкий шлях. Тут ему захотелось и есть, и пить, и устал он очень,

а до «конца света» все-таки еще далеко. Немного отдохнув, он пошел дальше, как вдруг ему

навстречу едет обоз чумаков. Увидев, что маленький ребенок так поздно (солнце уже почти

на закате) блуждает у леса, чумаки остановили Тараса и спросили: «Чей ты, хлопчик?»

– Отца и матери.

– Откуда идешь?

Тарас показал рукой в одну сторону.

– Куда же ты идешь?

Он показал в другую сторону и проговорил:

– Туда.

– Зачем же ты туда идешь?

– Хочу посмотреть, где «конец света», – ответил Тарас и попросил у чумаков попить

воды. Чумаки дали ему и воды, и хлеба и, опасаясь, чтобы на ребенка ночью не напал какой-

нибудь зверь, взяли его, посадили на воз, дали ему в руки кнут и повезли. К счастью, они

ехали через Кирилловку. Въехав в Кирилловку, Тарас узнал свое село и сказал: «О! Так это я

опять назад вернулся! Эге! Так и не дошел до «конца света».

Возвратившись домой, Тарас застал братьев и сестер (матери уже не было) в страшном

волнении, – его искали. Старший брат хотел побить его, но за Тараса вступилась сестра

Ярина, не дала его бить и посадила ужинать галушками. Не успел он и одной галушки

съесть, как сон сморил его и он стал клевать носом; сестра взяла его на руки, положила на

постель, перекрестила и сказала целуя: «Спи, бродяга». Этот случай Тарас всегда вспоминал

с любовью.

В заключение скажу, что Тарас родился не в Кирилловке, как до сих пор считали и как

он сам думал, а в селе Моринцах, в верстах восьми от Кирилловки; там он и записан в

метрику, в Кирилловку его семью переселили, когда ему шел третий год, потому должно

быть, он и считал, что родился в Кирилловке. /38/

В. Г. Шевченко

ВОСПОМИНАНИЯ О ТАРАСЕ ГРИГОРЬЕВИЧЕ ШЕВЧЕНКО

(С. 27 – 37)

Впервые напечатано в ж. «Правда» (1876. – № 1. – С. 23 – 28; № 2. – С. 64 – 69). Подписано

инициалами В. Г. Ш. В том же году воспоминания переведены и опубликованы на русском языке с

предисловием Д. Л. Мордовцева в ж. «Древняя и новая Россия» (Т. 2. – № 5. – С. 83 – 90). Печатаются

по первой публикации.

Шевченко Варфоломей Григорьевич– родственник Шевченко. Служил в конторах по управлению

помещичьими поместьями, в частности – во время приезда Шевченко в 1859 году на Украину – у князя

П. П. Лопухина, владельца поместья с роскошным дворцом и парком в г. Корсуне, Каневского уезда. /470/

Крицкий рассказал мне...– Крицкий Василий Федорович (1816 – 1860-е годы), школьный товарищ

Шевченко; в 1825 – 1826 годах они вместе учились у кирилловского дьяка Богорского. Об эпизоде,

который так запомнился Крицкому, когда Шевченко-школьник отплатил пьяному дьяку Богорскому за

избиение розгами, рассказал и сам поэт в автобиографии.

35

...у школьного товарища Тараса– Тараса Гончаренко.– Гончаренко был на восемь лет младше

Шевченко (род. в 1822 г.). поэтому не мог учиться в школе дьячков одновременно с ним. Летом 1859 года,

во время последнего приезда в Кирилловку, Шевченко встретился с Гончаренко.

Бойко Федор Кондратьевич (1811– 1850-е годы)– муж младшей сестры Шевченко – Ирины,

иконописец.

Забела Виктор Николаевич (1808– 1869)– украинский поэт-романтик. Учился одновременно с Н. В.

Гоголем в Нежинской гимназии высших наук. В 1843 году познакомился в имении Г. С. Тарновского (с.

Качановка) с Шевченко. Зимой 1847 года Шевченко посетил его на хуторе Кукуриковщина (Забеловщина),

переписывался с ним. Забела сопровождал гроб Шевченко от Борзны до Канева, участвовал в похоронах и

оформлении могилы поэта. Воспоминания Забелы о Шевченко записал и опубликовал Н. М. Белозерский.

Упоминаемое В. Г. Шевченко письмо к поэту, отданное Забеле, не сохранилось.

...в 1844 г. Тарас снова приехал в Кирилловку...– Год указан неточно. До своей ссылки Шевченко

побывал в Кирилловке в 1843, 1845 годах.

...приходит ко мне Полевой...– Полевой Николай Алексеевич (1796 – 1846) – русский писатель,

журналист, историк. Шевченко иллюстрировал книги Полевого «История Суворова» (СПб., 1843) и