Текст книги " Воспоминания о Тарасе Шевченко"
Автор книги: Сборник Сборник
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 22 страниц)
Здесь Т. Г. Шевченко часто и подолгу гостил, в 40-х годах, у тогдашнего владельца
Качановки Г. С. Тарновского, с которым был в переписке, но, к сожалению, после смерти Г.
С. Тарновского найдено было только два письма; в одном из них извещается о посылке в
Качановку картины Шевченко «Катерина» *.
* Оригинал этой картины находится в коллекции В. В. Тарновского, а фотогра фический снимок ее
приложен в «Киевской старине», 1896 г., № 2.
После ссылки Шевченко в первый раз приехал в Качановку в 1859 году, 21 августа, и не
застал там хозяина, бывшего владельца Поток. Но в Качановке был его сын, студент,
который, возвращаясь однажды из сада, увидел идущих ему навстречу двух человек —
одного в длинном парусиновом кобеняке, а за ним старика дворецкого, знавшего Шевченко
до ссылки. Сыну владельца было только семь лет, когда Тарас Григорьевич гостил в
Потоках, но он вырос в семье, где почитание поэта было, так сказать, традиционным, а
потому он увлекался его поэзией, много знал наизусть его стихотворений и питал глубокое
уважение к личности поэта.
Не удивительно поэтому, что, когда подошедший в парусиновом кобеняке назвал себя
Шевченко, оба бросились друг к другу в объятия. Для Шевченко эта встреча с юношей,
которого он когда-то знал ребенком, была не менее радостна: она напомнила ему
бы-/132/лое, – как и вообще, быть может, самый приезд его в Качановку объясняется
потребностью души его после сильных потрясений, при виде знакомых мест, оглянуться на
129
пройденный путь и воскресить в памяти те дни, которые относились к иной, более светлой
поре его жизни. После обеда Тарас Григорьевич захотел погулять в саду. При выходе из
дому он встретил многих из служителей-дворовых, собравшихся повидать Шевченко, так
как они помнили его и любили. Тарас Григорьевич приветливо со всеми здоровался, с
некоторыми обнимался и вспоминал о прежних своих посещениях Качановки. В
продолжение всей прогулки поэт был задумчив и грустен; видимо, пред ним проходили
картины прошлого. В одном особенно живописном месте, на выступающей к пруду
площадке, среди плоскогорья, он стал восторгаться видом и воскликнул: «Як умру, то тут
поховайте мене». Этим словам, конечно, нельзя придавать серьезного значенья: они были
произнесены под впечатлением окружавшей его чудной природы. В одном месте сын
владельца попросил Тараса Григорьевича посадить ему на память молодой дубок (так как
это было в августе, то деревце было выкопано, для верной посадки, с землей). Шевченко,
посадив дубок, пожелал: «Дай боже, щоб нам довелось коли-небудь посидіть в тіні його
гілля».
Вернувшись с прогулки, которая для Тараса Григорьевича была сплошным
переживанием минувшего, они оба растянулись перед домом на лугу, и студент стал
декламировать поэту его же стихотворения, еще тогда не напечатанные. Тарас Григорьевич
многих не помнил и почти за каждым стихом удивленно спрашивал: «Коли це я писав?» И
луна взошла, ярко освещая все кругом, а они все еще лежали на поляне, предаваясь поэзии и
восторгаясь теплой украинской ночью.
Наконец, вставая, чтобы идти ужинать, студент продекламировал Шевченко отрывок из
его стихотворения:
Летим. Дивлюся, аж світає,
Край неба палає.
Соловейко в темнім гаї
Сонце зустрічає.
Тихесенько вітер віє,
................................
Меж ярами над ставами
Верби зеленіють.
– Відкіля ж це? – спросил Шевченко и сейчас, вспомнивши, спохватился: – Ну, цей
«Сон» буду я пам’ятати, наробив він мені лиха.
Пришедши в залу, где был накрыт ужин, Тарас Григорьевич попросил дать ему альбом,
выразив желание написать что-нибудь на память о своем посещении Качановки. Альбом
был тотчас принесен, и Тарас Григорьевич начертил в нем только две строки:
I стежечка, де ти ходила,
Колючим терном поросла.
1859 года, 21 августа, Качановка
Невольно приходит на мысль, почему Шевченко избрал именно эти строки, и мы
склонны предположить, что они являются отражением того грустно-мечтательного
настроения, в котором находился /133/ поэт, и написаны под впечатлением прогулки в саду,
где он не нашел уже знакомой и дорогой ему по воспоминаньям «стежечки». На следующий
день утром Тарас Григорьевич Шевченко принес и подарил сыну владельца некоторые из
своих офортов; в то же утро он уехал в Петербург.
130
В. В. Тарновский
МЕЛОЧИ ИЗ ЖИЗНИ ШЕВЧЕНКА
(С. 129 – 133)
Впервые опубликовано в ж. «Киевская старина (1897. – № 2. – С. 31 – 35, вторая пагинация).
Печатается по первой публикации.
Тарновский Василий Васильевич(младший, 1837 – 1899) – украинский помещик, известный
коллекционер; в раннем детстве встречался с Шевченко в 1845 году в имении своего отца В. В.
Тарновского (старшего) с. Поток; позже, в 1859 – в с. Качановке. Собрал большую коллекцию
шевченковских материалов (автографов, рисунков и картин, документов и др.), которую в 1897 году
завещал Черниговскому земству для музея.
Тарновская Надежда Васильевна(умерла в 1891 г.) – сестра В. В. Тарновского (старшего), тетка
мемуариста. В 1845 году вместе с Шевченко крестила ребенка у диакона М. Г. Говядовского. К ней
обращено стихотворение Шевченко «Н. Т.» («Великомученице кумо!»), она же имеется в виду в
стихотворении «Кума моя і я».
...был его сын, студент...– Сам мемуарист. – В. В. Тарновский (младший). /495/
В. И. Аскоченский
И МОИ ВОСПОМИНАНИЯ О Т. Г. ШЕВЧЕНКЕ *
Ех Тарасе Тарасе! За що мене охаяли люде? За що прогомоніли, що я тебе, орла мого
сизого, оскорбив, облаяв?.. Боже ж мій милостивий! Коли ще вони не знали, де ти, і як ти, і
що таке, а я вже знав тебе, мого голуба, слухав твого «Йвана Гуса», слухав другі твої думи,
котрих не бросав ти, як бісер перед (нехай вибачають) свинями.
* Редакция «Основы» (см. февральскую книжку) пригласила всех знавших Тараса Григорьевича
сообщать читающему миру всякого рода биографические сведения о покойном. С охотою делимся и мы
своими воспоминаниями, тем более, что нам не менее других дорога память поэта, хоть на нас и напали за
неполюбившийся кое-кому христиански-справедливый упрек, что близкие его не сберегли нашего Тараса
и допустили его умереть без напутствования в жизнь вечную.
Случайно познакомился я в Киеве с Тарасом Григорьевичем Шевченком. Это было 1846
г. в квартире А-вых на Старом городе. Нас собралось тогда, как теперь помню, что-то много;
вечер был такой теплый, влажный, благоуханный. После чаю все наше общество вышло в
небольшой садик, с огромными, однако ж, фруктовыми деревьями, и расположилось, кто
как мог. Тарас (я еще не знал его тогда) в нанковом полупальто, застегнутый до горла, уселся
на траве, взял гитару и, бренча на ней «не до ладу», запел: «Ой не шуми, луже». Я перестал
болтать с одной из дочерей хозяйских и обратился весь в слух и внимание. Тарас пел
неверно, даже дурно, чему много способствовал плохой аккомпаниман, но в каждом звуке
слышалось что-то поющее, что-то ноющее, что-то задевавшее за душу.
– Кто это такой? – спросил я сидевшую подле меня девицу В. А-ву.
131
– Шевченко, – отвечала она.
– Шевченко? – почти вскрикнул я и в ту ж минуту встал и подошел поближе к
любимому мною поэту, «Кобзаря» которого (в прескверном киевском издании) я знал почти
наизусть. Опершись о дерево, я стоял и слушал; вероятно, заметив мое внимание, Шевченко
вдруг ударил всей пятерней по струнам и запел визгливым голосом: «Черный цвет, мрачный
цвет», пародируя провинциальных /134/ певиц, закатывающих глаза под лоб. Все
захохотали, но мне стало грустно, даже досадно, что человек, на которого я глядел с таким
уважением, спустился до роли балаганного комедианта. Я отошел от Шевченка и сел на
пенек срубленной не то вишни, не то черешни. Тарас положил гитару на траву и, выпив
рюмку водки, которую поднес ему (тогда гимназист) П. А-ч, стал закусывать колбасою,
беспрестанно похваливая ее.
Меня окружили дамы и просили «спеть что-нибудь». Тарас это услышал и, подавая мне
гитару, сказал: «Ану, заспівайте». Я отказался тем, что не умею аккомпанировать себе на
гитаре. «То ходім к фортоплясу», – сказал он, поднимаясь. Мы пошли, за нами потянулись
барыни и барышни. Я запел «Погляди, родимая». Тарас стоял передо мною, опершись на
фортепьяно и пристально смотрел мне в глаза.
– А хто це скомпонував ці вірші? – спросил он, когда я перестал петь.
– Я.
– Ви? Спасибі вам, козаче. [А все ж таки ви – москаль.
– Да, москаль, – отвечал я. – А впрочем, разве только малороссам доступна поэзия?
Тарас, вместо ответа, махнул рукой, и тем дело кончилось на этот раз.]
Дней через несколько забрел я как-то на взгорье Михайловской горы, позади монастыря,
откуда открывается удивительный вид на все заднепровье. Над крутым обрывом горы я
увидел Шевченка; он сидел на земле, подпершись обеими руками, и глядел, как говорят
немцы, dahin 1.
1 Dahin – туда (нем.).
Он так был углублен в созерцание чего-то, что даже /135/ не заметил, как я подошел к
нему. Я остановился сбоку, не желая прерывать дум поэта. Тарас Григорьевич медленно
поворотил голову и сказал: «А, бувайте здорові! Чого ви тут?»
– Того ж, чого і ви, – отвечал я с усмешкой.
– Еге, – сказал он, как будто тоном несогласия. – Ви з якої сторони ?
– Я – воронежский.
– Сідайте, паничу, – сказал он, отодвигаясь и подбирая под себя полы своего пальто.
Я сел.
– То ви, мабуть, козак?
– Був колись, – отвечал я. – Предки мои точно были козаками; прапрадедушка, есаул
войска донского, звался Кочка-Сохран.
– Який же гаспид перевернув вас на Аскоченського?
– Того уж не знаю.
– Ученье, кажуть, світ, а неученье – тьма; може, й так воно, я не знаю, – с улыбкой
сказал он, решительно не понимаю к чему.
Мы оба замолчали. Я достал сигару и закурил.
– Ой, паничу, москаль надійде, буде вам!
Я засмеялся. И долго сидели мы потом молча. Мельком я взглядывал на Тараса: лицо его
то становилось суровым, то грустным, то делалось так светло и привлекательно, что
расцеловал бы его. Не знаю, воображение ли мое помогало мне в этом случае, но мне
132
чудилось, что в голове поэта «коїться» что-то чудное, формируется, /136/ быть может, целая
поэма, которой не суждено выйти в свет и которая останется невысказанным словом. Мне
хотелось передать Тарасу мечту мою, но я боялся нарушить эту созерцательную тишину
поэта и, кажется, хорошо сделал.
– Ходім, – сказал он, поднимаясь.
Мы сошли с горы на Крещатик; расставаясь, я просил его бывать у меня.
– А де ви живете?
Я сказал.
– А, – отвечал он, – то великий пан. Нам, мужикам, туди не можна.
– Но у этого пана, – возразил я, – тоже живут мужики, и первый из них – я.
– Правда? – спросил он, крепко сжав мою руку. /137/
– Правда, – отвечал я.
– То добре.
Мы расстались.
Когда все это было, определительно сказать не могу; знаю только что весною 1846 года,
ибо в дневнике моем, откуда я заимствую все это, дни и месяцы не обозначены. Мая 26
Тарас Григорьевич был в первый раз у меня с В. П. и Н. П. А-выми, из которых первый (уже
покойник) был жандармским, а последний армейским офицером. Вместе с ним был,
кажется, и А. С. Чужбинский с четками в руках, серьезный и неразговорчивый. Несмотря на
это, все были, как говорится, в ударе. Тарас, с которым я успел уже сблизиться, читал
разные свои стихотворения и между прочим отрывок из поэмы своей «Иоан Гус».
Несколько стихов из нее доселе не вышли из моей памяти:
Народ сумує там * в неволі,
І на апостольськім престолі
Чернець годований сидить:
Людською кровію він шинкує,
У найми царство віддає.
Великий боже! Суд твій всує
I всує царствіє твоє...
* В Риме.
Не могу забыть снисходительности поэта к таким убогим стихоплетам, каким был я,
грешный, во время оно. Шевченко заставлял меня читать мои тогда еще не печатанные
изделия и, помню хорошо, что некоторыми главами из «Дневника», помещенного в
собрании моих стихотворений, оставался чрезвычайно доволен. У меня доселе хранится
рукопись этого семейного рассказа, [на котором Тарас мазнул на полях следующих стихов
прескверным своим почерком «спасыби, панычу».
Небесный гость-переселенец,
Лежал в объятиях младенец.
Прильнув ко груди молодой
Своей кормилицы родной, —
И мать счастливая, шутя,
Ласкала милое дитя,
И грустный взор ее прекрасный,
Взор тихий, полный неги страстной,
Понятливо наедине
Тогда покоился на мне...
133
Вытянув от Тараса согласие на посвящение его имени одного из моих стихотворений, я
просил его написать что-нибудь и мне на память.
Тарас обещался, но не исполнил своего обещания. Г. Ч-кий был добрее: он через
несколько дней прислал мне стихотворение, написанное его собственной рукою [...]
В. П. А-ч, юморист и остряк, какими бывают только малороссы, сыпал самые
уморительные анекдоты; мы помирали со смеху. Тарас часто повторял, хватаясь «за боки»:
«Та ну-бо, Василю, не бреши!» После чаю [«с возлиянием»] Тарас [стал веселее и,] седши к
фортепьяну, начал подбирать аккомпаниман, что, однако ж, ему не удалось.
– Паничу, – сказал он наконец, – чи не втнете нам якої-небудь нашенської?
– Добре, – сказал я и запел: – «Злетів орел попід небо, жалібно голосить...»
– Сучий я син, – сказал Шевченко по окончании песни. – коли ви не козак!.. Козак,
щирий козак!
[В. А-ч тоже сел к фортепьяно и, бренча как попало, запел самым прескверным образом:
«ты душа ль моя». Тарас рассердился и, подошедши к певцу, сказал резко: «це свинство,
свинство! Коли не піп, то не суйся в ризи. Дурень єси, Василь!»
Это незначительное само по себе обстоятельство чуть не расстроило прекрасно начатого
вечера. Тарас сидел пасмурный и неохотно отвечал на вопросы и приставания В. А-ча.
Подали закуску. Шевченко повеселел, а дальше и совсем развязался: он принялся читать
стихотворения, наделавшие ему потом много беды и горя.
– Эх, Тарасе, – говорил я. – Та ну-бо покинь!
Ей же богу, не доведуть тебе до добра такі погані вірші!
– А що ж мені зроблять?
– Москалем тебе зроблять.
– Нехай! – отвечал он, отчаянно махнув рукой. – Слухайте ж ще кращу!
И опять зачитал.
Мне становилось неловко. Я поглядывал на соседние двери, опасаясь, чтобы кто-
нибудьне подслушал нашей слишком интимной беседы. Вышедши на минуту из кабинета,
где все это происходило, я велел моему слуге выйти ко мне через несколько времени и
доложить, что, мол, зовет меня к себе...
Гости оставили меня.]
В июне (1846 г.), не помню, которого числа, зашел я к Шевченку в его квартиру на
«Козьем болоте». Жара была нестерпимая. Тарас лежал на диване в одной рубашке. Сняв с
себя верхнее платье, я повалился на кровать. Разговаривать не было никакой возможности:
мы просто разварились. Отдохнув несколько, я принялся осматривать все, окружавшее
меня: бедность и неряшество просвечивались во всем. На большом столе, ничем не
покрытом, валялись самые разнородные вещи: книги, бумаги, табак, окурки сигар, пепел
табачный, разорванные перчатки, истертый галстук, носовые платки – чего-чего там не
было! Между этим хламом разбросаны были медные и серебряные деньги и даже, к
удивлению моему, полу– /138/ империал. В эту пору подошел к окну слепой, загорелый
нищий с поводырем. Я встал и взял какую-то медную монету, чтобы подать.
– Стойте, – сказал Тарас, – що це ви йому даете?
Я сказал.
– Е, казна-що!
И в ту же минуту, встав с дивана, взял полуимпериал и подал его нищему. Слепец,
ощупав монету и спросив о чем-то своего поводыря, протянул руку в окно с полученным
полуимпериалом.
– Спасибі вам, пане, – сказал он, – але я такої не візьму, нехай їй всячина! У старців
таких грошей не буває. Візьміть її собі, а мені дайте шматок хліба, чи що.
Тарас дал ему полтинник; нищий, постояв и подумав немного, пошел от окна, бормоча
молитвы и разные благожелания.
134
– О, бачите! – сказал Тарас – Що то значить бідака! I гро-/139/шей боїться великих,
бо то панам тільки можна мати їх. Жарко, паничу! – заключил он и опять повалился на
диван.
Встречался я с Тарасом Григорьевичем и еще несколько раз; бывал и он у меня, и я у
него, но, собираясь к переезду из Киева в Житомир и, главное, занятый предстоявшею мне
женитьбою, я не вносил в мой «Дневник» разговоров с Шевченком. Под 26 июля значится
там у меня только вот что: «Превосходно проведенный вечер, в полном смысле
литературный. Шевченко – дивный поэт. На досуге я поговорю об нем».
Но этого досуга не оказалось. Я выехал в Житомир, и через несколько времени весть о
судьбе, постигшей Тараса Григорьевича, поразила меня несказанною скорбию...
По приезде моем в Петербург я навестил Шевченка, который, как известно, жил в
Академии художеств. Он принял меня довольно радушно, говорил о своем способе
гравирования, обещая «втерти носа німцям»; рабочая его насквозь пропитана была какими-
то сильно разящими кислотами, и я поспешил расстаться с дорогим хозяином. В это
посещение мое, помню, я просил у Шевченка переложений его псалмов, которые читал я
еще в 1856 г. в Киеве, разумеется, в рукописи. Шевченко сослался на С. С. Артемовского,
уверяя, что у него все его стихотворения. Узнав от меня о том, что я издаю «Домашнюю
беседу», Тарас сказал: «Добре», но когда я изложил перед ним мои убеждения и цель, к
которой я решил идти не спеша, Тарас сделался серьезным и, оттягивая огромные свои усы,
проговорил: «Трудно вам проти рожна перти». Холодно и безучастно слушал он после этого
мои воспоминания, и каждым движением показывал, что я как-будто ему в тягость. На
прощанье я просил его бывать у меня, но Тарас Григорьевич отвечал мне отрывисто: «Я не
вихожу нікуди; прощайте».
В. И. Аскоченский
И МОИ ВОСПОМИНАНИЯ О Т. Г. ШЕВЧЕНКЕ
(С. 133 – 139)
Впервые опубликовано в ж. «Домашняя беседа» (1861. – № 33. – С. 645 – 651). Печатается по
первой публикации.
Аскоченский Виктор Ипатиевич(1813 – 1879) – русский журналист и историк реакционного
направления. Преподавал в духовной семинарии в Киеве, был гувернером племянника генерал-
губернатора Д. Г. Бибикова – Синягина. После переезда в Петербург издавал еженедельник «Домашняя
беседа» (1856 – 1877). Сатирическое упоминание о нем содержит стихотворение «Умре муж велій в
власяниці».
...в квартире А-вых...– Речь идет об Андреевиче (Андреевичеве) Павле Максимовиче, чиновнике
военного интенданта, и его семье. В воспоминаниях В. И. Аскоченского дальше упоминаются дочь П. М.
Андреевича Варвара (под криптонимом «В. А-ва») и сыновья Василий и Николай (также под
криптонимом: «с В. П. и Н. П. А-выми»). Расшифровку криптонимов см.: Жур П.Дума про Огонь: З
хроніки життя і творчості Тараса Шевченка. – К., 1985. – С. 246 – 249. Квартира Андреевичевых
находилась в доме полковника Гуреева в Старокиевской части города.
...Кобзаря... (в прескверном киевском издании)...– Здесь – неточность мемуариста. Все прижизненные
издания «Кобзаря» вышли в Петербурге: в 1840, 1844 и 1860 годах.
Полуимпериал– 5 рублей.
135
Гулак-Артемовский Семен Степанович(1813 – 1873) – украинский композитор и оперный певец.
Автор первой украинской оперы «Запорожец за Дунаем» (1862). Один из ближайших друзей Шевченко.
Познакомился с ним в Петербурге в 1838 году, переписывался с поэтом, посвятил ему песню «Стоїть явір
над водою», помогал в годы ссылки материально.
Див. також: Мик
ола Зеров. Шевченко і Аскоченський.
П. А. Кулиш
ЖИЗНЬ КУЛИША
(Отрывки)
Пожалуй, хватит о поляках. Поговорим об украинцах, живущих на Руси. В то время,
когда Кулиш состоял учителем в Киеве, с ним искал знакомства молодой студент
университета Василь Белозерский. Познакомившись, они стали большими друзьями.
Бывало, до поздней ночи беседовали про свою Украину, не раз приходилось и заночевать то
Белозерскому у Кулиша, то Кулишу у Белозерского. Как-то раз, на рождество, Белозерский
зазвал друга к своей родне в Борзну. Семья Белозерского очень понравилась Кулишу.
Многие из них стали впоследствии его друзьями, там он встретил и свою будущую жену,
тогда еще совсем молодую панночку. С того времени для Кулиша начинается новый период
в духовной жизни. Его кипучая натура формировалась под благотворным влиянием. Тогда
же /140/ он познакомился с Шевченко и Костомаровым. Очень характерна его первая
встреча с Шевченко. Однажды кто-то входит к Кулишу в парусиновом пальто. —
«Здравствуйте!.. Угадайте – кто к вам?» – «Кто же еще, если не Шевченко?» (А сам
никогда даже портрета Шевченко не видел.) – «Он и есть!.. Нет ли у вас рюмки водки?» и т.
д. И началась беседа истых сечевиков, а потом уже и песни пошли. (У Шевченко был
прекрасный голос, а Кулиш знал уйму песен.) Потом они ездили вместе в окрестности
Киева, рисовали, варили рыбу за Днепром. Кулишу, однако, не очень нравилась грубоватость
Шевченко; он прощал ему многие выходки, только уважая его талант. Шевченко, в свою
очередь, не по вкусу был аристократизм Кулиша, о котором мы уже упоминали. Кулиш
любил опрятность в одежде, порядок в вещах и в распорядке жизни; как девушка, не
выносил он грубых слов, да и от него их никто не слышал. Так что сошлись, что называется,
самый простецкий куренной сечевик и городской казак-кармазинник *.
* Кармазинник – богатый человек.
Они и в самом деле были представителями разных половин казачества. Шевченко был
из правобережного казачества, которое, оставшись после Андрусовского перемирия без
старшины и оказавшись под польским гнетом, бежало на Сечь и возвращалось оттуда в
панские владения уже гайдамаками; им удалось одним ударом уничтожить в Умани
восемнадцать тысяч жидов и шляхты. До последнего вздоха гайдамаки жаждали одного —
уничтожить панство его же каблуком. Кулиш же происходил из того казачества, которое
заседало с царскими боярами, организовывало по указу царя Петра «Малороссийскую
коллегию», помогало Екатерине Второй писать «Наказ» и учредить на Украине училища
вместо старых бурс. Один учился истории непосредственно у гайдамакских вожаков, читая
136
ее в скорбных казачьих сердцах, которые рвались и томились в неволе у ляха – заклятого
врага казаков; другой – познавал былое Украины от предков, испокон веку не знавших
панщины, охранявших когда-то плечом к плечу с рыцарями Ланскоронскими, Претвичами,
Вишневецкими границы Южной Руси, Литвы, Польши и впоследствии вставших по
собственной воле на защиту Москвы. Ощущения глубокой связи с народом у обоих было
одинаково сильным, однако Шевченко был человеком с горячей кровью, тогда как Кулиш
искал равновесия сердца и разума, равновесия хочу и могу. Деятельность спокойная, не
растрачивающая себя на словеса, не подвластная ни радостям, ни горю, всегда была его
идеалом. Сильнее всего это проявилось в его отношении к полякам; дружба с Грабовским и
Свидзинским не помешала ему написать в 1843 году поэму «Украина», а в 1861 – поэму
«Великие Проводы». Изучив польскую историю и литературу, как, пожалуй, никто другой
из русских писателей, он тем не менее ни на йоту не отклонился от своей цели —
освободить Русь от польского гнета. Следует ли удивляться, что для молодого поколения
российского, стремящегося к свободе личности и гражданской независимости, он стал
образцом.
Живя в столице, Кулиш помогал Плетневу издавать «Современник»; для его
приятельницы Ишимовой он написал в детский журнал «Звездочка» «Повесть об
украинском народе»; закончил /141/ свою «Черную раду». Писать по-украински Плетнев
считал делом ненужным; да и не было в окружении Кулиша человека, который бы считал
иначе; таким образом, в заботах об Украине, ее будущем, Кулишу приходилось идти
непроторенным путем. Еще в Киеве он собрал группу из нескольких близких ему друзей; в
этой группе впервые родилась мысль об издании книг, способствующих самосознанию
украинского народа, и устройстве школ для простого люда в помещичьих имениях. Члены
группы хотели склонить к этой мысли некоторых помещиков-гуманистов и тем самым
положить начало просвещению украинского народа. Кулиш нередко писал из столицы то
Белозерскому, то Костомарову, то другим членам группы, стремясь поддержать их дух.
Однако все это были «казаки» не робкого десятка и не было надобности так усердно их
поддерживать. У них доставало сил заботиться и о Шевченко, сдерживая его неуемное
«бурлачество». Собираясь, они часто обсуждали проблемы всего славянского мира. К этому
времени относится и создание самых прекрасных произведений Шевченко: «Мертвым и
живым...», «Шафарику» и др. Жизнь киевской украинской группы была насыщена
высокими духовными интересами: этих просвещенных людей волновало все то, о чем
Шевченко говорил в своей поэзии. Их помыслы охватывали интересы всего славянского
мира; они глубоко понимали, что духовный статус украинского народа более чем любой
другой может способствовать единению славянского мира. Вера в Христа и история славян
согревали и освещали их подвижнический путь. Все они прекрасно знали и глубоко
почитали священное писание. Они твердо верили, что славянам следует уповать не на
дипломатию, ибо дело это требует и новых людей, и новых сил, и этой силой должны быть
чистота сердца, истинная просвещенность, свобода простого народа и христианское
самопожертвование. Однако, стремясь доказать, что их помыслы направлены ко всем
славянским народам, а не только к Украине, они назвали свое общество Кирилло-
Мефодиевским братством, признав тем самым этих апостолов своими духовными
наставниками. Один из основных пунктов устава этого общества гласил: принимать только
тех в братство, кто известен своей праведной жизнью и истинной просвещенностью. Другой
параграф предостерегал от следования иезуитам, которые считали, что для достижения цели
все средства хороши. Самым действенным методом члены братства признавали проповедь
устным и печатным словом, а также распространение образования среди женщин —
матерей и сестер всех тех, кто придет в будущем на смену темной массе и равнодушному,
ленивому панству. Именно поэтому такое значение придавали в обществе грамотности и
образованию женщин. Они также считали, что необходимо объединить все славянские
народы не в централизованное государство, а в свободный союз под протекторатом
137
российского императора. В том случае, если бы империя не согласилась принять в свой
состав славянскую федерацию, не очистившуюся от позора крепостничества, решено было
постепенно, с помощью образования и убеждения, подводить помещиков к пониманию
общественной необходимости такой акции, простой же народ вести к новой, лучшей жизни
– посредством школ; положить начало этой деятельности должно было просвещенное
панство в принадлежащих ему селах. Таким образом, событие, прославившее в веках
императора Александра II, /142/ было начато и задумано еще при жизни его отца —
императора Николая I – никому не известными, скромными людьми. Давайте же
посмотрим, как отнесся Николай I к людям, достигшим таких вершин человеческого духа.
Члены общества опасались писать Кулишу о создании братства; они лишь намекали ему,
что, собираясь, обсуждают важные проблемы. Он им на это отвечал: «Вы хвалитесь
словами, но ваше слово не будет иметь силу до тех пор, пока вы не займетесь делом. Делом
же вашим должно быть образование ваше и просвещение народа. Оставьте политику.
Настанет день, и от вашего слова падут стены иерихонские». Понимая, что Кулиш своими
силами прокладывает тропу в ту же сторону, в какую они хотят проторить широкую дорогу,
и осознавая, что, если правительство не поддержит их дело, оно станет для них опасным,
члены братства решили не показывать Кулишу устав и в братство его не звать. Точно так же
они решили держать подальше от братства и Шевченко.
Тем временем Кулиш, усердно занимаясь собственным образованием в Петербурге,
привлек к себе внимание не только Плетнева. Незадолго до этого умер славист Прейс,
адъюнкт Российской Академии. Академия, согласившись с предложением Плетнева, решила
выделить средства и послать за границу Кулиша, чтобы по возвращении он смог занять
освободившееся после смерти Прейса место в Академии и кафедру славянских литератур в
университете. Вот почему той зимой Кулиш отправился за границу через Украину. Он мог
ехать прямиком через Львов в Прагу и уже оттуда в Германию, однако ему хотелось
повидаться с отцом, который лежал в это время больной (мать его умерла еще тогда, когда
он был бедным студентом в Киеве), кроме того, была у него мысль – обручиться с сестрой
Белозерского, чтобы ехать за границу вместе с любимой женой. Так и случилось. Друзья —
Кулиш и Белозерский – сговорились ехать к чехам вместе, а Кулиш, повенчавшись, взял с
собой молодую жену, чтобы она посмотрела свет, перед тем как жить в столице. Через Киев
и Волынь направлялись они в Варшаву, а лихая доля уже гналась за ними хищным ястребом.
Не предчувствуя беды, они наслаждались чтением новых произведений Шевченко и
задумали вызвать его за границу, чтобы там расцвел и возмужал его талант художника.
Молодая жена Кулиша, такая же энтузиастка, как и ее муж, решила отдать ради этого все
свое приданое (три тысячи рублей). Написали Тарасу, чтобы он добыл себе через Академию
паспорт, а они снабдят его деньгами. /143/
П. А. Кулиш
ЖИЗНЬ КУЛИША
(Отрывки)
(С. 139 – 142)
138
Впервые напечатано в ж. «Правда» (1868. – № 24, – С. 283 – 286; – № 25. – С. 296 – 300) без
подписи, с датой: «Писано року божого 1867, мисяця серпня 20-го дня». Содержание и характерные
особенности языка и стиля не оставляют сомнений, что это автобиография П. А. Кулиша.
Кулиш Пантелеймон Александрович(1819 – 1897) – украинский писатель, критик, фольклорист,
историк. Знакомство Шевченко и Кулиша состоялось в 1843 году в Киеве. В своих воспоминаниях Кулиш
рассказал лишь о встрече с поэтом в 1843 – 1847 годах и совсем не коснулся контактов с ним после
возвращения Шевченко из ссылки, когда их взаимоотношения обострились и дошли до идейного и
психологического антагонизма в понимании путей и задач общественного и культурного развития.
Воспоминания во многом имеют тенденциозный характер, особенно в той части, которая касается
освещения идейно-духовных запросов и исканий киевской молодежи начала 40-х годов XIX столетия и
идейно-программных начал Кирилло-Мефодиевского общества. То и другое Кулиш представил
односторонне, в отрыве от социально-освободительных задач, которые были поставлены, в значительной
степени под влиянием революционной поэзии Шевченко, прогрессивными пред ставителями
демократической части украинской интеллигенции, в частности левым, революционно-демократическим
крылом Кирилло-Мефодиевского общества. Вместе /496/ с тем воспоминания содержат и интересные
сведения о пребывании Шевченко на Украине в 1843-1847 годах и его окружении этого времени.
..молодой студент университета...– Василий Михайлович Белозерский.
...после Андрусовского перемирия...– Мирный договор между Россией и Польшей, заключенный 3
января 1667 года в г. Андрусове, Смоленской губернии, по которому Украина была поделена между
