Текст книги "Том 2. Эмигрантский уезд. Стихотворения и поэмы 1917-1932"

Автор книги: Саша Черный

 
Сердце к пище равнодушно:
Тощий суп или котлеты,
Или просто булка с сыром
И десяток вялых фиг,—
 

 
    Ешь и смотришь, как за склоном
    По лазури средиземной
    Проплывает в искрах солнца
    Белоснежный, сонный бриг…
 

 
Но порой котлеты с супом
До того осточертеют,
Что душа моя выходит
Из привычных берегов —
 

 
    И тогда опять невольно
    К детским тянешься истокам —
    К бессарабской кукурузе,
    Пище лакомок-богов…
 

 
О кочан, весь в сочных зернах,
Маслом политый топленым,
И горячий, как испанка,
Разомлевшая во сне!
 

 
    Перемажешь нос и руки,
    Скатерть, уши и салфетку,—
    Даже крошки не оставишь
    На янтарном кочане.
 

 
Рядом с этим райским блюдом
(Даже в сердце засосало
При одном воспоминанье) —
Вспомнишь с нежностью не раз:
 

 
    Кабачки с мясной начинкой,
    Желтый перец в маринаде
    И икру из баклажанов…
    Слезы брызнули из глаз!
 

 
Но, к несчастью, здесь в Провансе
Старой, жесткой кукурузой,
А другой здесь не увидишь,
Кормят только жадных кур…
 

 
    Не глотать же эти камни
    Огорченному поэту,—
    Потому что, потому что
    Это было б чересчур…
 

 
Сердце к пище равнодушно,—
Но хранят страницы детства
Вместе с милой кучей вздора
Ощущение одно:
 

 
    Запах нежной кукурузы,
    Лоск растопленного масла,
    И облизанные пальцы,
    И разбухшее зерно…
 

<1931>

 
Гимназистик на Трубе
Жадно выпучил гляделки:
Все бы он унес к себе —
От малиновки до белки!
 

 
Целый день бы он кормил
Птиц за флигелем в беседке.
Дворник, старенький Памфил,
Перекрасил бы все клетки…
 

 
Ах, румяный мой чудак,—
Ты напрасно глазки лупишь:
В кошельке твоем пятак,
Воробья и то не купишь!
 

<1931>

УТЕШЕНИЕ *

 
Черный пудель, честная собака!
Незнаком тебе ни Кант, ни Лев Толстой,
И твое сознанье полно мрака:
Кто учил тебя быть доброй и простой?
Любишь солнце, человека, игры,
К детворе во всю несешься прыть…
Если люди стали все, как тигры,
Хоть собаке надо доброй быть.
Ведь никто не драл тебя дубиной
И брошюр партийных не давал,—
Но, спеша вдоль стен домой с корзиной,
Не сбежишь ты с хлебом, как шакал.
И когда на шум собачьей драки
Сквозь забор ты мчишься через жердь,
Не грызешь ты сбитой с ног собаки,
Не визжишь, как бешеная: «Смерть».
Ты чутка, полна ума и чести,
Не протянешь лапы наглецу,
И значок собачий твой из жести
Многим людям более к лицу…
«Человек – звучит чертовски гордо» —
Это Горький нам открыл, Максим.
Ты не веришь? Ты мотаешь мордой?
Ты смеешься, кажется, над ним?
 

<1920>

 
Пришел к своей принцессе,—
Ей только пятый год.
Дитя! Христос Воскресе!
Давай румяный рот…
Твое дыханье слаще
Изюма в куличе,
Твой бант, как ландыш в чаще,
Смеется на плече…
Хрустальное яичко
Принес тебе я в дар.
Ты ласковая птичка,
А я морской омар…
Смотри, миндаль на ветке
Кораллами расцвел,
И воробьи в беседке
Клюют дырявый пол.
Твои слова смешные
На русском языке,
Как ласточки родные
Над кровлей вдалеке.
Пойдем к фонтану в скверик:
За старою скамьей
Вода полощет берег
Дремотною змеей.
Умоем мяч в фонтане,
В сиреневой воде!
Такой хорошей няни
Ты не найдешь нигде…
Из кукольной корзинки
Достану наш багаж,
С поклоном все тартинки
Подам тебе, как паж.
А туфельки тугие
Пусть сохнут на сосне…
Когда-нибудь в России
Ты вспомнишь обо мне.
 

<1925>

 
За окном под небом летним
Промелькнул лесок и кони.
Я с мальчишкой пятилетним
Познакомился в вагоне.
 

 
Места было очень мало…
Улыбнулись мы друг другу,
А потом я для начала
Оказал ему услугу:
 

 
Молча взял его в охапку,
Вскинул вверх – и на колено.
Положив на грудь мне лапку,
Он к окну прильнул блаженно.
 

 
«Это что?» – «Дубок и ивы».
«Для чего?» – «Шумят и дышат».
«Ну, а это?» – «Это нивы
Стебли зыбкие колышат».
 

 
«Ай! А это что?» – «Коровы».
«Для чего?» – «Чтоб утром рано
Мальчик, день встречая новый,
Выпил сливок из стакана».
 

 
Сто вопросов – сто ответов…
Гулко щелкали колеса.
Из-за облачных просветов
Солнце вдруг сверкнуло косо.
 

 
Мальчик смолк. В глазах томился
Сонный-сонный-сонный кролик,
И вишневый рот раскрылся,
Словно пухлый влажный нолик.
 

<1926>

 
Ее называют – Жильбертой.
Ей пять с половиной лет.
Передник – вроде конверта,
На лапке – бобровый браслет.
 

 
Косые, серьезные глазки.
Улыбка сквозь зубки – чуть-чуть.
Потупясь, подтянет подвязки,
Потом покосится на грудь…
 

 
Ей в школе медаль прикололи,
А это немалый успех:
Весь мир узнает, что в школе
Она прилежнее всех!
 

 
Сегодня Жильберта во дворик
С собой притащила щенка:
На белой спинке узорик —
Три темных неровных клочка.
 

 
Щенок породы незнатной,—
Хвост кверху, прищуренный глаз…
Но милый и очень опрятный,
Уж это узнаешь сейчас.
 

 
«Как имя твоей собачки?»
Жильберта сказала: «Лизетт».
Лизетт – годится для прачки,
А впрочем, мне дела ведь нет.
 

 
Жильберта склонила коленки
И стала щенка учить:
«Ты должен с карниза у стенки
Кусочек бисквита схватить…
 

 
Ты слышишь? Кому я сказала?»
Щенок, симпатичный бандит,
Немного подумал сначала,
Подпрыгнул и слопал бисквит.
 

 
Но жалко ей стало бисквита…
Ногой оттолкнувши вазон
И шлепнув собаку сердито,
Жильберта сказала: «Кошон!» [13]13
  «Свинья!» (фр.).


[Закрыть]
 

 
А я из окна наклонился,
Мне стало ужасно смешно…
«Чем, друг мой, щенок провинился?
Ведь зря сердиться грешно…»
 

 
Жильберта в ответ мне ни слова.
Щенка закутала в шаль
И к двери пошла сурово,
Поправивши гордо медаль.
 

1927

Париж

 
Кто любит прачку, кто любит маркизу,
       У каждого свой дурман,—
А я люблю консьержкину Лизу,
       У нас – осенний роман.
 

 
Пусть Лиза в квартале слывет недотрогой,—
       Смешна любовь напоказ!
Но все ж тайком от матери строгой
       Она прибегает не раз.
 

 
Свою мандолу снимаю со стенки,
       Кручу залихватски ус…
Я отдал ей все: портрет Короленки
       И нитку зеленых бус.
 

 
Тихонько-тихонько, прижавшись друг к другу,
       Грызем соленый миндаль.
Нам ветер играет ноябрьскую фугу,
       Нас греет русская шаль.
 

 
А Лизин кот, прокравшись за нею,
       Обходит и нюхает пол.
И вдруг, насмешливо выгнувши шею,
       Садится пред нами на стол.
 

 
Каминный кактус к нам тянет колючки,
       И чайник ворчит, как шмель…
У Лизы чудесные теплые ручки
       И в каждом глазу – газель.
 

 
Для нас уже нет двадцатого века,
       И прошлого нам не жаль:
Мы два Робинзона, мы два человека,
       Грызущие тихо миндаль.
 

 
Но вот в передней скрипят половицы,
       Раскрылась створка дверей…
И Лиза уходит, потупив ресницы,
       За матерью строгой своей.
 

 
На старом столе перевернуты книги,
       Платочек лежит на полу.
На шляпе валяются липкие фиги,
       И стол опрокинут в углу.
 

 
Для ясности, после ее ухода,
       Я все-таки должен сказать,
Что Лизе – три с половиной года…
       Зачем нам правду скрывать?
 

1927

Париж

 
В углу сидит в корзинке фокс —
Пятинедельный гномик.
На лбу пятно блестит, как кокс.
Корзинка – теплый домик.
С любой туфлей вступает в бокс
Отважный этот комик.
 

 
В корзинку маленький апаш
Зарыл свои игрушки:
Каблук, чернильный карандаш,
Кусок сухой ватрушки,
И, свесив лапки за шалаш,
Сидит, развесив ушки.
 

 
Понять не может он никак,—
Притих и кротко дышит:
Там у окна сидит чудак
И третий час все пишет.
Старался фокс и так и сяк,
Но человек не слышит…
 

 
Рычал, визжал, плясал у ног
И теребил за брюки,
Унес перчатку за порог
И даже выл от скуки,
Но человек молчит, как дог,
К столу приклеив руки.
 

 
Как глупо палочкой водить
По беленькой тетрадке!
Во всю помчался лучше б прыть
До кухонной площадки…
Над печкой солнечная нить,
Полы вокруг так гладки…
 

 
Блестит солидный, темный шкаф.
Сиди и жди. Ни звука.
На печке бронзовый жираф —
Таинственная штука.
Фокс взвизгнул с болью в сердце: «Тяф!»
Молчать – такая мука…
 

 
И вдруг серьезный господин
Вскочил, как на резинке,
Швырнул тетрадку на камин
И подошел к корзинке…
И фокс, куда девался сплин,
Вмиг оседлал ботинки…
 

 
Как дети оба на ковре,
За лапы рвут друг дружку.
Фокс лезет в яростной игре
На самую макушку…
На лай, как эхо, во дворе
Дог гулко рявкнул в пушку.
 

 
Лучи сползаются в пучки.
Стрекочет сердце глухо…
Щенок устал. Закрыл зрачки,
Лизнул партнера в ухо…
Застыли строгие очки,
Трамвай жужжит, как муха.
 

 
Щенок в корзинке так похож
На карлика-лошадку…
По тельцу пробегает дрожь,
Врозь лапки, нос – в лопатку…
А человек вздохнул: «Ну что ж…»
И снова за тетрадку.
 

<1928>

 
Пятилетняя девчонка
В рыжем клетчатом пальто
Посреди пустой панели
Едет в крошечном авто.
 

 
Нос и руль сияют лаком,
Щеки – розовый коралл,
А в глазах мелькает гордость
И восторженный опал.
 

 
Только женщины умеют
Так божественно сиять!
В небе почки зеленеют.
Псам и детям – благодать.
 

 
Вдруг навстречу валким шагом
Надвигается ажан:
Он, как морж, усат и плотен,
Он, как девочка, румян.
 

 
С высоты своей гигантской,
Закрутивши ус в кольцо,
Он взглянул на пухлый носик,
На смешное пальтецо…
 

 
Поднял руку, сдвинул брови
И застыл в своем манто.
Разве можно по панели
Путешествовать в авто?!
 

 
И она остановилась…
На щеках пунцовый цвет:
Рассмеяться иль заплакать?
Пошутил он или нет?
 

 
Добродушный полицейский
Не хотел ее томить.
Улыбнулись… оба сразу,
Оборвав тугую нить.
 

 
Он дорогу уступил ей,
Приложив к виску ладонь,—
И заискрился в колесах
Легкий мартовский огонь.
 

<1928>

 
В тесной каморке – беженский дом.
Мать вышивает киевским швом.
Плавно, без устали ходит рука.
Мальчик у ног разбирает шелка.
 

 
В кольца завьет их, сложит в пучки,
Справа и слева стены тонки,—
Громко играть на чужбине нельзя…
Падают нитки, беззвучно скользя.
 

 
«Кис! – говорит он, – Послушай же, Кис!
Ты как из сказки прилежная мисс:
Помнишь для братьев в пещере, без сна,
Платье плела из крапивы она».
 

 
Мать улыбается. Мальчик вздохнул…
«Кис, – говорит он, взбираясь на стул,—
Летом я к морю поеду опять?
Прыгать, смеяться, купаться, кричать…»
 

 
Светлое «да!» – вылетает из губ.
Теплые пальцы треплют за чуб.
Мальчик не видит, как милая «Кис»
Смотрит, смутясь, за оконный карниз.
 

 
Мальчик не знает, что много ночей
В сердце тревога все горячей:
Летнее солнце, здоровье, загар,—
Как раздобыть их мальчику в дар?
 

 
Дремлет мальчишка. Над ним в полусне
Летние дни закачались в окне:
Сосны, опушки, сотни затей,
Крики приятелей – русских детей…
 

 
Странная Кис… Почему-то она
Летом в Париже томиться должна.
Ей и в Париже – твердит – ничего.
Солнце и лес для него одного.
 

 
Разве нельзя вышивать под сосной?
Спать в гамаке под листвою сквозной?
Он бы ей крабов ловил на обед…
Сонные глазки нырнули под плед.
 

 
Мать вышивает киевским швом.
Город бездушный гудит под окном.
Пламень закатный небо рассек.
………………………………………………………
Есть ли кто в поле жив человек?
 

<1928>

 
Море – камни – сосны – шишки…
Над водой крутой откос.
Две девчонки, два мальчишки,
Пятый – я, шестой – барбос.
У заросшего колодца,
Где желтел песчаный вал,
Я по праву полководца
Объявил войскам привал.
Пили воду. Много-много!
Капли вились мимо уст.
Через полчаса, ей-богу,
Стал колодец старый пуст.
Мы сварили суп в жестянке —
Из креветок и пшена.
Вкус – резиновой солянки…
Пес не ел, а мы – до дна.
Было жарко, душно, сухо.
Час валялись мы пластом.
А барбос, закинув ухо,
Грыз бутылку за кустом.
Мы от взрослых отдыхали,—
Каждый сам себе отец…
Хочешь – спи, задрав педали,
Хочешь – прыгай, как скворец.
 

 
Дымной лентой вьется копоть:
Пароход плывет в Марсель…
Хорошо по лужам шлепать
И взрывать ногами мель!
Крабы крохотные в страхе
Удирают под утес.
Младший мальчик без рубахи
В щель за крабом сунул нос.
Но девчонки, сдвинув шеи,
Верещат, как леший в рог:
«Са-ша Черный! По-ско-рее!
Под скалою ось-ми-ног…»
Боже мой, какая радость!
Прискакавши колесом,
Выдираем эту гадость
Вшестером (считая с псом)…
Брюхо – розовая мякоть,
Лапы – вроде бороды.
Вообще, не зверь, а слякоть,
Отчего ж мы так горды?
Мы несем его в жестянке
И решаем все у пня:
Пусть живет, как рыбка, в банке,
Под кроватью у меня…
 

 
Как рысак, барбос наш скачет,
Мы горды, – а он при чем?
Красный бок далекой дачи
Вспыхнул в соснах кирпичом.
Подбираем по дороге
Все, что выбросил прибой:
Руль с неведомой пироги,
Склянку с пробкой голубой…
Для чего? Не знаем сами.
Обошли знакомый грот.
Ветер влажными крылами
Подгоняет нас вперед.
Из-за мыса вышла лодка,
Вяло вздувши паруса.
Море ласково и кротко,
Словно сытая лиса.
За спиной трясется склянка.
У сарая сохнет сеть…
Осьминог уснул в жестянке:
Тише, дети. Не шуметь!..
 

1928

 
Какой улов принес домой ты нынче,
Угрюмый человек?
Служба – труд, – все это только лямка,
Старинный долг за детский грех Адама.
Но даже конь, когда его в обед
От упряжи тугой освободят,—
Играет, скалит зубы,
Грызет колоду, фыркает, резвясь,
И – вдруг – всей мощной тушей
На воздух вскинется свободно и легко…
Какой улов принес домой ты нынче,
Усталый человек?
 

* * *

 
       Сегодня в час досуга
       Вдоль Сены я бродил…
       Как ни люблю природу —
       Застенчиво и нежно,
       Но в дни иные лучше
       Смотреть угрюмо в землю,
       Глаза не подымая.
       Река и небо – хмуры и темны,
       Тучи – лохмотья нищего,
       Вода – магнит самоубийцы,
       Наглый, мутный рев,
       Взбесившееся Время,
       Хаос клубящийся…
       Не думай, не смотри.
 

* * *

 
Но у бревна играли дети с псом.
Тряпку грязную
Они ему бросали…
Как радостно кидался он за ней,
Хватал и прядал,
Гордо к ним летел,—
Не знамя ли победы
Сжимал он в пасти?
Как осторожно вновь
С мольбой немой во взоре
Тянул из милых лапок
Он эту тряпку…
И девочка заливисто смеялась
И так сияла —
Огнями шалости, веселья и здоровья,
Что псу я позавидовал в тот миг.
А мальчик, хмуря бровки,
Сжимал собачью шею
И повторял то ласково, то грозно:
«Отдай!»
И умный пес ребенку покорился.
Потом мы тихо рядом
Сидели на бревне.
Все трое долго на меня косились:
«Что надо этому – большому? Он чужой…
Зачем он к нам подсел?»
Но обошлось… Пес лапой вдруг заскреб
По моему плечу, и дети улыбнулись.
 

* * *

 
В этот день
Домой вернулся я богаче.
 

<1931>

I

 
На пне в тени узорной
Я фоксика стригу,
А он стоит покорно,
Сгибается в дугу,—
То пятится по-рачьи,
То томно щурит глаз…
В цирюльники собачьи
Попал я первый раз.
Ты, фокс, оброс, как леший,—
Легко ль весь день в бору
Скакать в такой бекеше
В июльскую жару?
Стригу я как попало —
Зигзагом вверх и вниз:
Спина собачья стала
Как зубчатый карниз…
Шерсть вьется белым пухом,
Летит снежком в кусты.
Еще клочок над ухом
Для полной красоты…
Готово. Фоксу любо,
Чихнул: «Спасибо, друг!»
И рысью, мимо дуба,
Удрал к козе на луг.
 

II

 
Фокс приклеился носом к руке:
«Что читаешь весь день в гамаке?
Помоги мне… Опять эта гнусная вещь —
Клещ!»
Я поставил собаку на ларь,
Выдираю из уха проклятую тварь
И давлю на пороге – вот так:
Крак!
 

 
Фокс мой сморщил резиновый нос,—
Операцию он, как герой, перенес…
Но без слов
Понял кроткий упрек я собачьих зрачков:
«Ах, хозяин, ищи не ищи,—
Через час снова будут клещи…»
 

 
Я опять в гамаке.
Фокс сидит на моем каблуке,—
Вдруг нацелился, щелкнул зубами, и вот
Гордо лапы поставил ко мне на живот:
«Ты клеща откопал в моем ухе,—
Я тебя избавляю от мухи!..»
 

III

 
Чуть на закате взял мандолу —
Мой фокс завыл и скрылся в лес…
Не хочешь слушать баркаролу?
Ты не собака, ты балбес!
 

 
Немузыкальная скотина!
Моей божественной игре
Внимает солнце, лес, долина
И даже козы на горе…
 

 
Но мой сосед, мальчишка Савва,
Насмешник, плут и егоза,
Толкнув меня плечом лукаво,
Прищурил синие глаза.
 

 
«Ну как же ты не понимаешь,—
Твой фоксик выкинул дебош
Не потому, что ты играешь,
А потому, что ты поешь…»
 

<1932>

ПАРИЖСКИЕ БУДНИ *

 
Каштаны все сочней развертывают лапы.
Вдали все голубей сереющая мгла.
Стою столбом без шляпы
У людного угла.
А воробьи на зелени газона,
Дурея от весны, топорщатся-пищат.
Глотай волну озона
И думай с ветром в лад…
В кафе у стойки жадно смотришь в стекла,
Прильнув к прохладному пивному янтарю.
За стойкой нос, как пламенная свекла…
Благодарю!
Так хорошо с газетою под мышкой,
Качаясь на носках, старинный марш свистать,
Переглянуться с крохотным мальчишкой,
Язык ему лукаво показать…
Он поражен, он тянет мать за юбку:
Смотри!
А я, серьезно сжавши губы в трубку,
Считаю фонари.
От Триумфальной арки вдаль лучами
Струятся светлые аллеи и дома.
Плывут автомобили за плечами…
Какая стройная густая кутерьма!
Дыра metro. Газетчица в сторонке.
Ныряю в пестрый вал.
Какой-то хлыщ прилип губой к девчонке —
И засосал.
Афиши – лестницы – привратницы – афиши…
В коричневые клетки влез народ.
Вдали, как мак, глазок алеет в нише.
Вперед!
Горят огни, пылают краской губы,
Переливаются с улыбками глаза,
Вдоль стекол вьются провода и трубы.
Качаюсь, как лоза…
Солидный негр блестит в углу очками,
Уткнув в газету маслянистый нос.
Две девушки тихонько каблучками
Аккомпанируют мелодии колес.
Где выйти? Все равно… Как загнанную лошадь,
Одышка двинула на лестнице в ребро.
Толкаю дверь: неведомая площадь
И серых сумерек густое серебро.
 

1924, апрель

Париж

Нине Павловне Кошиц

 
Нет песен в городе! Нет благодатных звуков:
Ни пенья птиц, ни шелеста кустов.
Нестройный гам гудков, сирен и стуков,
И под колесами зловещий гул мостов.
Здесь не гремит густой орган прибоя,
Здесь нет цикад – беспечных скрипачей,
И только ветер, жалуясь и воя,
Летит вдоль вывесок во тьме слепых ночей.
Трамвайный лязг прорежет миг раздумья.
Смолкает в сердце робкая свирель…
На площади в копеечном бездумье
Под визг шарманки вьется карусель.
На перекрестке средь кружка немого
Исходит воплем продавец шнурков,
Да на реке, как мутный бред больного,
С буксиров вьется ржавый хрип гудков.
И лишь под аркою за будочным скелетом
Слепой солдат с собакой визави
Поет простуженным, надорванным фальцетом
О девушке, о счастье, о любви…
 

 
Но в том же городе над улицами где-то
Сверкает зал, притихла зыбь голов…
И вспыхнул звук, – он словно луч рассвета,
Возносит песнь на крыльях горьких слов.
Плывет мелодия, хрустальная услада.
О старомодная, бессмертная мечта!
Железная уходит ввысь ограда,
Синеют дали. Боль и красота.
В глазах банкира – грезы гимназиста,
Седой военный лоб закрыл рукой,
Худой конторщик с головою Листа
К колонне прислоняется щекой.
Пусть композитор спит давно в могиле,—
Из черных нот, прерывистых значков,
Воскресла вновь в непобедимой силе
Волна любви и лучезарных снов…
Дробятся в люстре светлой песни брызги,
Колышется оранжевая мгла…
……………………………………………………………………
И вновь на улице. Гудки – сирены – визги,
Но над пальто – два радужных крыла…
 

1927

Париж

 
На улице холод и сизый туман.
Внизу перед лавкой скучает платан…
На голой верхушке болтается лист,
И каждая ветка – как серенький хлыст.
А ветер, слетая воздушной тропой,
Сечет по коре дождевою крупой…
Хотя бы один прилетел воробей!
Угрюмое небо асфальта грубей,
И дети, к стеклу прижимая носы,
Проводят у окон пустые часы…
Огонь электрический вспыхнул дугой —
Сверкнули дождинки вдоль ветки нагой.
На светлую лавку косится платан:
Мальчишка в окне выбирает банан,
Лукавая кошка, урча на огонь,
Хозяйскую дочку толкает в ладонь.
Гирляндой прозрачной лежит виноград,
Над сыром краснеет пузатый томат…
Так радостно дереву в уличной мгле
Следить за уютною жизнью в стекле:
Как будто оно в освещенном кругу
Качает ветвями на летнем лугу,—
Внизу на салфетке закуски стоят,
И прыгают дети, и люди едят…
 

 
Но мимо по улице шел господин…
Другие с собаками, он был один.
С кривою усмешкой, хоть не был он пьян,
Погладил он тихо продрогший платан.
И вздрогнуло дерево в уличной мгле:
Как будто бы сердце забилось в стволе,
И стало так страшно средь улицы злой
С далекой сверкающей башней-иглой.
 

1927

Париж

 
Посреди свинцовой Сены
Стынет голая аллея,
Под мостом мычат сирены
И закат мутнее клея.
Справа крыши
И ворот фабричных латы,
Слева в нише
Складов грязные заплаты.
 

 
Волны мутны, тусклы, серы…
Вдоль откосов чернь бурьяна.
Две купальни, как химеры,
Вздели ребра из тумана.
 

 
Пусто. Вьются туч лохмотья.
Голых ясеней скелеты
Подымают к небу прутья.
Рябь воды мрачнее Леты.
 

 
Вдруг навстречу из-за ниши
На колесах два ажана,
Как летучие две мыши,
Пронеслись в волнах тумана.
 

 
На мостах визжат трамваи…
Башня мертвая сверкает…
Под откосом мерзнут сваи.
Цепь скрипит. Собака лает.
 

 
Но на ска́мьях справа-слева
В этой мгле над Сеной хмурой
Звенья вечного напева —
Молчаливые фигуры.
 

 
Кто они? Швея – приказчик,
Подмастерье иль прислуга…
Лотерейный старый ящик
Им помог найти друг друга.
 

 
И они не видят даже,
Как над ними из-за арки
По ночной всплывает саже
Тень Лауры и Петрарки.
 

 
Прохожу, поднявши ворот.
Ночь зажглась огнем полдневным,
Над мостами ропщет город
Контрабасом задушевным.
 

 
В Сене отсвет вспыхнул дальний
Аметистовою пылью.
Даже грязные купальни
Стали радостною былью.
 

 
Даже сумрачным ажанам
В это время веселее
Под седым лететь туманом
Средь влюбленных вдоль аллеи…
 

 
Поворот… Ночное лоно.
Я грызу, мечтая, булку…
В сердце ангел вертит сонно
Музыкальную шкатулку.
Справа в нише
Старых складов дремлют гнезда.
Справа крыши
И фабричных окон звезды.
 

<1928>

 
Угрюмый делец почтенных лет
Бросил портфель и застыл на скамейке:
Так мирно струится янтарный свет,
Так зыбки в листьях хрустальные змейки…
 

 
А в детской коляске серьезный малыш
Занес осторожно пухлые пальцы:
Солнце слетело с далеких крыш
Он его ловит на одеяльце…
 

 
Мальчик-посыльный идет через мост.
В пуговках ясных острые блики…
Забыв порученье и важный свой пост,
Свистит и машет рукою, как дикий.
 

 
И пес, солидный циник-бульдог,
Лежит на пороге и греет темя.
Мечтательно сжаты обрубки ног,
В зрачках золотится лучистое семя.
 

 
И чижик в клетке робко пищит;
Дрожат-пылают дома и трамваи,
Горит над платаном сверкающий щит,
И мимо проносятся птичьи стаи.
 

 
Художник, расставив в сквере мольберт,
Сердито мешает желтые краски,—
В ушах разливается птичий концерт,
В глазах – колыхание солнечной пляски…
 

 
А сверху, в кресле слепой старик
Пустыми глазницами смотрит на солнце.
Дыхание легче, светлеет лик,
И все теплее перила балконца.
 

 
И вон на углу – смотри и молчи —
Сверкают стрелы на медленных дрогах,
Дробятся в бисерных розах лучи
И весело пляшут на траурных тогах.
 

1928

Париж