Текст книги "Том 2. Эмигрантский уезд. Стихотворения и поэмы 1917-1932"

Автор книги: Саша Черный

I

 
Суша тверже, я не спорю,—
Но морская зыбь мудрей…
Рано утром выйдешь к морю —
К пляске светлых янтарей:
Пафос мерных колыханий,
Плеск волнистых верениц,—
Ни фабричных труб, ни зданий,
Ни курортов, ни темниц…
Как когда-то в дни Еноха,
Неоглядна даль и ширь.
Наша гнусная эпоха
Не вульгарный ли волдырь?
Четвертуем, лжем и воем,
Кровь, и грязь, и смрадный грех…
Ах, Господь ошибся с Ноем,—
Утопить бы к черту всех…
Парус встал косою тенью,
Трепыхнулся и ослаб.
Горизонт цветет сиренью.
– Здравствуй, море! – Кто ты? – Раб.
 

II

 
У воды малыш в матроске,
Пухлый, тепленький цветок,
Плачет, слизывая слезки,
И куда-то смотрит вбок.
Спинки волн светлее ртути…
«Что с тобой? Давай играть!»
Он шепнул тихонько: «Mutti»…
«Mutti» – это значит – мать.
Мать в кабинке ржет с кузеном,
И купальное трико
Над упитанным коленом
Впилось в бедра глубоко.
Мальчик, брось! Смотри – из сеток
Рыбаки невдалеке
Сыпят крошечных креветок…
Ишь, как вьются на песке…
Ах, как сладко к теплой грудке
Ухом ласковым прильнуть!
Mutti выползла из будки.
– Ну, прощай! – Куда ты? – В путь.
 

III

 
На волне всплыла медуза.
Я поймал ее в кувшин:
В киселе сквозного пуза
Жилки алых паутин.
Мерно дышит и колышет
Студень влажный и живой,
И не видит, и не слышит…
Ах, как трудно с головой!
Теснота. На взрытом пляже
Скоро негде будет лечь.
В синеве над морем даже
Человеческая речь!
В гидропланной этажерке
За сто марок – флирт для всех…
Лет чрез двести всем по мерке
Отведут клочок в орех.
Впрочем… дьявол революций —
Ненасытный вурдалак…
Что же, мой морской Конфуций,
Хочешь в море? Вот чудак!
 

IV

 
В загороженной берлоге
Греем мясо на песке:
Бедра, спины, груди, ноги —
Всё в одном сплошном куске.
Волосатые Адамы
Вяло шлепают девиц.
Раскоряченные дамы
С балыками вместо лиц…
У воды орет фотограф:
«Эй, сниматься! Поскорей…»
О Колумб, шатун-географ,
Ты не видел дикарей!..
Девы, выпятивши груди,
Загораживают дам.
Луч блаженства в общей груде
Так и реет по рядам…
А в волнах, вздев дам на плечи,
Рой самцов выводит па…
Наслаждайся, человече:
Это – голая толпа.
 

V

 
За обедом скифский боров,
В пиджачке à lа Кокó,
Всласть разводит сеть узоров,
Лая звонко и легко:
«Я – инструктор пчеловодства.
Сотни курсов! Пчелы – вот!
Всю Европу от банкротства
Лишь советский мед спасет…»
Врал и жрал – свиная челюсть
Хлопотала над жарким.
Стол решил: «Ах, мед, вот прелесть!..»
Я, томясь, следил за ним.
Вот он весь, с нутром и кожей,
Из замученной страны:
Мутноглазый, пухлорожий,
Черт с душою сатаны…
Фрау Флакс, отставив палец,
Вдруг ко мне склонила рот:
«Вы ведь русский?» – Португалец.
Что сказать ей?.. Не поймет.
 

VI

 
Лунный щит молчит над пляжем.
Зыбь в серебряной пыли.
Море матовым миражем
Оградилось от земли.
В вилле лупят на рояле
Разухабистый фокстрот.
Бегемот в испанской шали
Семенит в курзальный грот…
Львы в штанах с чеканной складкой
Жмут грудастых белых фей…
На веранде, в позе сладкой
Голосит тено́р – Орфей.
Рвутся вскрики флиртоблуда,
Тишину воды дробя…
О любовь, земное чудо,
Приспособили тебя!
К черту!.. Точка… Завтра рано
Влажный парус рыбака
В зыбь рассветного тумана
Окунет мои бока.
 

<1921>

Albeck

 
Сквозь зеленые буки желтеют чужие поля.
Черепицей немецкой покрыты высокие кровли.
Рыбаки собирают у берега сети для ловли.
В чаще моря застыл белокрылый хребет корабля.
        Если тихо смотреть из травы, – ничего не случилось,
        Ничего не случилось в далекой, несчастной земле…
        Отчего же высокое солнце туманом затмилось,
        И холодные пальцы дрожат на поникшем челе?..
 

 
Лента школьников вышла из рощи к дороге лесной,
Сквозь кусты, словно серны, сквозят загорелые ноги,
Свист и песни, дробясь откликаются радостно в логе,
Лягушонок уходит в канаву припрыжкой смешной.
        Если уши закрыть и не слушать чужие слова,
        И поверить на миг, что за ельником русские дети —
        Как угрюмо потом, колыхаясь, бормочет трава,
        И зеленые ветви свисают, как черные плети…
 

 
Мысль, не веря, взлетает над каждым знакомым селом,
И кружит вдоль дорог и звенит над родными песками…
Чингисхан, содрогаясь, закрыл бы ланиты руками!
Словно саван белеет газета под темным стволом.
        Если чащей к обрыву уйти, – ничего не случилось…
        Море спит – переливы лучей на сквозном корабле.
        Может быть, наше черное горе нам только приснилось?
        Даль молчит. Облака в голубеющей мгле…
 

<1923>

Kӧlpinsee

 
      Грубый грохот северного моря.
Грязным дымом стынут облака.
Черный лес, крутой обрыв узоря,
Окаймил пустынный борт песка.
Скучный плеск, пронизанный шипеньем,
Монотонно точит тишину.
Разбивая пенный вал на звенья,
Насыпь душит мутную волну…
На рыбачьем стареньком сарае
Камышинка жалобно пищит,
И купальня дальняя на сваях
Австралийской хижиной торчит.
Но сквозь муть маяк вдруг брызнул светом,
Словно глаз из-под свинцовых век:
Над отчаяньем, над бездной в мире этом
Бодрствует бессонный человек.
 

1922

Kӧlpinsee

 
Лесов тенистые покровы
Взбегают вверх до облаков.
Шоссе бежит среди холмов.
В возах – вальяжные коровы.
Внизу снопы косматой ржи,
По пашне гуси ходят чинно,
И с резвым криком вдоль межи
Бегут две девочки с корзиной.
 

 
Картошка радостно цветет,
Ботва темнеет полосами.
Играет ветер волосами,
Пчела танцует над усами
И телеграфный столб поет.
 

 
Ах, если б сжечь все корабли,
Забыть проклятый день вчерашний,
Добыть кусок зеленой пашни
И взрезать плугом грудь земли!
 

 
Пусть там в безумных городах
Друг другу головы срывают
И горы лжи нагромождают —
Здесь мир в полях, в лесах, в садах…
В извечных медленных трудах.
Струится жизнь сквозь дым столетий,
И люди чисты – словно дети.
 

<1923>

 
Бог, злой Отец, нас соблазнил Эдемом
И предал псам и выгнал скорбных в тьму,
И только Музы ласковым гаремом,
Как отзвук рая, сходят к нам в тюрьму.
 

 
Глаза их манят радостью могучей,
Бессмертный свет дрожит на их челе…
Вставай, мой ближний, бьющийся в падучей,
Есть мир иной на этой злой земле!
 

 
Нет Бога? Что ж… Нас отогреют Музы,
Нет правды? – Пусть… Сны жажду утолят.
Распятый дух срывает гневно узы
И все безумней рвется в Светлый Сад.
 

 
Из века в век звенит мечта живая,
Всех палачей она переживет —
Она одна, всех праведных венчая,
Нетленной скорбью плещет в эшафот.
 

 
Без слов Христа, поэта из поэтов,
Без слез Бетховена, без Фидиевых грез
Одни холмы бесчисленных скелетов
Сковал бы смертью мировой мороз.
 

 
Вставай, мой брат… И робкий, и печальный
К твоим ногам склоняюсь я во тьме:
Есть мир иной, загадочный и дальний,—
Любовь поет и в склепе, и в тюрьме.
 

 
Цветут цветы. Томясь, шумят деревья:
Пока у нас не выкололи глаз,
Мы, забывая горькие кочевья,
В ладье мечты утешимся не раз…
 

<1921>

 
Здравствуй, Муза! Хочешь финик?
Или рюмку марсалы?
Я сегодня именинник…
Что глядишь во все углы?
      Не сердись: давай ладошку,
      Я к глазам ее прижму…
      Современную окрошку,
      Как и ты, я не пойму.
 

 
Одуванчик бесполезный,
Факел нежной красоты!
Грохот дьявола над бездной
Надоел до тошноты…
      Подари мне час беспечный!
      Будет время – все уснем.
      Пусть волною быстротечной
      Хлещет в сердце день за днем.
 

 
Перед меркнущим камином
Лирой вмиг спугнем тоску!
Хочешь хлеба с маргарином?
Хочешь рюмку коньяку?
      И улыбка молодая
      Загорелась мне в ответ:
      «Голова твоя седая,
      А глазам – шестнадцать лет!»
 

<1923>

 
      Лакированный, пузатый,
Друг мой нежный и певучий,
Итальянская мандола —
Восемь низких гулких струн…
      В час вечерний и крылатый
      Ропот русских перезвучий —
      Слободская баркарола —
      Налетает, как бурун…
 

 
      Песня бабочкой гигантской
Под карнизами трепещет,
Под ладонью сердце дышит
В раскачавшейся руке…
      В этой жизни эмигрантской
      Даже дождь угрюмей хлещет…
      Но удар струну колышет —
      Песня взмыла налегке.
 

 
      В старой лампе шепот газа.
Тих напев гудящих звеньев:
Роща, пруд, крутые срубы,
Приозерная трава…
      «Из-под дуба, из-под вяза,
      Из-под липовых кореньев»,—
      Вторя песне, шепчут губы
      Изумрудные слова.
 

<1923>

 
Тех, кто страдает гордо и угрюмо,
Не видим мы на наших площадях:
Задавлены случайною работой
Таятся по мансардам и молчат…
Не спекулируют, не пишут манифестов,
Не прокурорствуют с партийной высоты,
И из своей больной любви к России
Не делают профессии лихой…
Их мало? Что ж… Но только ими рдеют
Последние огни родной мечты.
Я узнаю их на спектаклях русских
И у витрин с рядами русских книг —
По строгому, холодному обличью,
По сдержанной печали жутких глаз…
В Америке, в Каире иль в Берлине
Они одни и те же: боль и стыд.
Они – Россия. Остальное – плесень:
Валюта, декламация и ложь,
Удобный символ безразличных – «наплевать»,
Помойка сплетен, купля и продажа,
Построчная истерика тоски
И два десятка эмигрантских анекдотов.....
 

<1923>

РУССКАЯ ПОМПЕЯ

 
Прокуроров было слишком много!
Кто грехов Твоих не осуждал?..
А теперь, когда темна дорога,
И гудит-ревет девятый вал,
О Тебе, волнуясь, вспоминаем,—
Это все, что здесь мы сберегли…
И встает былое светлым раем,
Словно детство в солнечной пыли…
 

<1923>

I

 
У Тучкова моста жил художник,
Бородато-пухлое дитя.
Свежий и румяный, как пирожник,
Целый день работал он свистя:
Медь травил шипящей кислотою,
Затирал на досках пемзой фон,
А потом, упершись в пол пятою,
Налегал на пресс, как грузный слон.
Зимний ветер хныкал из-под вьюшки.
Вдоль лазурно-снежного окна
В ряд стояли русские игрушки —
Сказочная, пестрая страна:
Злой Щелкун с башкою вроде брюквы,
Колченогий в яблоках конек,
Ванька-встанька с пузом ярче клюквы
И олифой пахнущий гусек.
В уголке медведь и мужичонка
В наковальню били обухом,
А Матрешка, наглая бабенка,
Распускала юбки кораблем…
Разложивши влажные офорты,
Отдыхал художник у окна:
Щелкуна пощелкает в ботфорты,
Попищит собачкой. Тишина…
Пыль обдует с глиняных свистулек,
Двухголовой утке свистнет в зад,
Передвинет липовых бабулек
И зевнет, задрав плечо назад.
Поплывет весна перед глазами —
Пензенская ярмарка, ларьки,
Крестный ход, поддевки с образами
И гармонь, и знойные платки…
За окном декабрь. Вся даль – в закате.
Спит Нева под снежною фатой.
Между рам, средь гаруса на вате,
Янтареет рюмка с кислотой.
Тихо снял с гвоздя художник бурку —
Синей стужей тянет из окна —
И пошел растапливать печурку,
Чтоб сварить с корицею вина.
 

II

 
Праздник был. Среди пустой мансарды
На столе дремало деревцо.
Наклонясь, тучковский Леонардо
Спрятал в елку круглое лицо…
У подножья разложил игрушки.
На парче, сверкавшей полосой,
Ром, кутья, румяные ватрушки
И тарелки с чайной колбасой.
В двери лупят кулаками гости —
Волосатый, радостный народ.
Сбросив в угол шапки, шубы, трости,
Завели вкруг елки хоровод…
Пели хором «Из страны далекой»,
Чокались с игрушками, рыча.
На комоде в рюмке одинокой
Оплывала толстая свеча.
Звезды млели за окном невинно,
Рождество плыло над синевой…
Щелкуна раскрасили кармином,
А Матрешку пичкали халвой.
Ваньку-встаньку выпороли елкой,
Окунули с головой в бокал,
Вбили в пуп огромную иголку,
Но злодей назло опять вставал.
Быть все время взрослыми нелепо:
Завернувшись в скатерть, гость-горняк
Уверял знакомых: «Я Мазепа!»
Но они кричали: «Ты дурак!»
А потом, схватив конька в объятья,
Взлез хозяин, сняв пиджак, на печь
И сказал, что так как люди братья,
То игрушки нечего беречь!
Раздарил друзьям свое богатство,
Грузно слез, лег на пол и застыл,
А слегка упившееся братство
Над усопшим спело: «Кто б он был?..»
Одному тогда досталась утка
Со свистком под глиняным хвостом.
Дунешь в хвост, и жалобная дудка
Спрашивает тихо: «Где мой дом?»
 

III

 
На резной берлинской этажерке
У окна чужих сокровищ ряд:
Сладкий гном в фарфоровой пещерке,
Экипаж с семейством поросят,
Мопс из ваты… Помесь льва с барашком
В золотой фаянсовой траве,
Бонбоньерка в виде дамской ляжки
И Валькирия с копилкой в голове…
Скучно русской глиняной игрушке
На салфетке вязаной торчать:
Справа две булавочных подушки,
Слева козлоногая печать.
Тишина. Часы солидно дышат,
На стене поблекшие рога.
За стеклом ребром взбегает крыша.
Чахлый снег и фонарей дуга.
У окна застыл чудак в тужурке.
Проплывает прошлое, как миф:
Май – Ромны – галдеж хохлушек юрких,
В гуще свиток пестротканый лиф…
Вдоль стекла ползут бессильно хлопья,
И миражи тают и плывут:
Лес оглобель поднял к солнцу копья,
Гам, волы, беспечный праздный люд.
Здесь – копною серые макитры,
Там – ободья желтые в пыли.
За рекой курганы, словно митры,
Над зеленой степью спят вдали.
Выступают гуси вдоль дороги
Белою горластой полосой…
И дитя у хаты на пороге,
И барвинок, сбрызнутый росой…
Обернулся… Газ, рога, обои.
Взял игрушку милую в ладонь:
Хвост отбит, свисток шипит и воет,—
Все, что спас он в злые дни погонь.
Ночь гудит. Часы кряхтят лениво.
Сотни лет прошли над головой…
Не она ль, блестя в стекле поливой,
Там в окне стояла над Невой?
 

<1921>

 
Здесь в Александровском саду
Весной – пустой скамьи не сыщешь:
В ленивом солнечном чаду
Вдоль по дорожкам рыщешь-свищешь.
Сквозь дымку почек вьется люд.
Горит газон огнем бенгальским,
И отдыхающий верблюд
Прилег на камень под Пржевальским…
Жуковский, голову склоня,
Грустит на узком постаменте.
Снует штабная солдатня,
И Невский вдаль струится лентой.
У «Александра» за стеклом
Пестрят японские игрушки.
Внезапно рявкнул за углом
Веселый рев полдневной пушки.
Мелькнуло алое манто…
Весенний день – отрада взору.
В толпе шинелей и пальто
Плывешь к Казанскому собору:
Многоколонный полукруг
Колеблет мглу под темным сводом,
Цветник, как пестротканый луг,
Цветет и дышит перед входом…
Карнизы банков и дворцов
Румяным солнцем перевиты.
На глади шахматных торцов
Протяжно цокают копыта.
У кучеров-бородачей
Зады подбиты плотной ватой,
А вдоль панелей гул речей
И восклицаний плеск крылатый…
Гостиный двор раскрыл фасад:
Купить засахаренной клюквы?..
Над белизной сквозных аркад
На солнце золотятся буквы.
Идешь-плывешь. Домой? Грешно.
В канале бот мелькнул дельфином,
Горит аптечное окно
Пузатым голубым графином.
Вот и знакомый, милый мост:
С боков темнеют силуэты —
Опять встают во весь свой рост
Все те же кони и атлеты…
К граниту жмется строй садков,
Фонтанка даль осеребрила.
Смотри – и слушай гул подков,
Облокотившись на перила…
Гремят трамвайные звонки,
Протяжно цокают копыта,—
Раскинув ноги, рысаки
Летят и фыркают сердито.
 

<1922>

А. И. Куприну

 
Сеть лиственниц выгнала алые точки.
Белеет в саду флигелек.
Кот томно обходит дорожки и кочки
И нюхает каждый цветок.
Так радостно бросить бумагу и книжки,
Взять весла и хлеба в кульке,
Коснуться холодной и ржавой задвижки
И плавно спуститься к реке…
Качается пристань на бледной Крестовке.
Налево – Елагинский мост.
Вдоль тусклой воды серебрятся подковки,
А небо – как тихий погост.
Черемуха пеной курчавой покрыта,
На ветках мальчишки-жулье.
Веселая прачка склонила корыто,
Поет и полощет белье.
Затекшие руки дорвались до гребли.
Уключины стонут чуть-чуть.
На веслах повисли какие-то стебли,
Мальки за кормою, как ртуть…
Под мостиком гулким качается плесень.
Копыта рокочут вверху.
За сваями эхо чиновничьих песен,
А ивы – в цыплячьем пуху…
Краснеют столбы на воде возле дачки,
На ряби – цветная спираль.
Гармонь изнывает в любовной горячке,
И в каждом челне – пастораль.
Вплываю в Неву. Острова, как корона:
Волнисто-кудрявая грань…
Летят рысаки сквозь зеленое лоно.
На барках ленивая брань.
Пестреет нарядами дальняя Стрелка.
Вдоль мели – щетиной камыш.
Все шире вода, голубая тарелка,
Все глубже весенняя тишь…
Лишь катер порой пропыхтит торопливо,
Горбом залоснится волна,
Матрос, словно статуя, вымпел, как грива,—
Качнешься – и вновь тишина…
 

 
О родине каждый из нас вспоминая,
В тоскующем сердце унес
Кто Волгу, кто мирные склоны Валдая,
Кто заросли ялтинских роз…
Под пеплом печали храню я ревниво
Последний счастливый мой день:
Крестовку, широкое лоно разлива
И Стрелки зеленую сень.
 

<1921>

 
На Крестовском возле конки
Санки пестренькие ждут.
У пузатой лошаденки
Пляшет в гриве красный жгут…
Бубенцы нежны и звонки…
У возницы взяли кнут…
 

 
Промелькнул орел аптеки.
Солнце кажет алый щит.
Спит Нева. Снег режет веки,
Мост под полозом гудит.
Ветлы – старые калеки…
Сбоку валенка висит…
 

 
Острова несутся мимо,
Машут снежной бородой.
Словно крылья серафима
Иней искрится седой,
Облака, как клочья дыма,
Стынут розовой грядой…
 

 
Сзади мчатся три чинуши,—
Вожжи вкось, лошадка вбок,
Две девчонки-хохотуши
Отскочили за дубок…
Ветерок кусает уши,—
Не боимся, голубок!
 

 
Расскакалась лошаденка.
Не удержишь. Эх ты, мышь!
Заиграла селезенка.
Не свались, держись, малыш…
Бубенцы легко и звонко
Заливают плеском тишь.
 

 
Прокатились. Вон наш вейка:
Ждет на тумбе за ларем.
«Сколько?» – «Ридцать пять копейка».
Побренчали серебром…
А теперь домой, скорей-ка,—
Чаю с бубликом попьем.
 

<1921>

 
Над ширью величавых вод
Вдали встает копна собора.
Гудит далекий пароход…
А здесь за мшистой тьмой забора
Желтеют кисти барбариса,
Над грядкой жимолость цветет…
В саду распелась Василиса.
Искрясь, Великая плывет.
Вдали, весь беленький, у мыса
Молчит игрушка-монастырь,—
Синеют главы на лазури.
Река, полна весенней дури,
Бормочет радостный псалтырь.
Налево мост – горбатый змей —
Разлегся дугами над гладью.
На мост ползет телега с кладью:
Конь – карлик, ломовой – пигмей…
У богадельни старички
На солнце мирно греют кости,
Низы домишек у реки
Все в грязных брызгах, как в коросте.
На кладках писарь и портниха
Воркуют нежно у ворот.
Шипит крапива: тихо-тихо…
К воде идет гусиный взвод.
 

<1917>

 
На Пскове, где рыбный ряд,
Барки грузные скрипят:
Здесь – снитки, там – груды клюквы,
Мачты – цвета свежей брюквы,
У руля тряпье шатра…
Зеленеет заводь речки,
А на мачтах флюгера,—
Жестяные человечки,—
Вправо-влево, с ветром в лад
Сонно вьются и пищат.
На мощеном берегу
Бабы клонятся в дугу
И серебряную рыбу
Собирают молча в глыбу.
Чешуя вокруг в вершок…
Крепок рыбный запашок!
Под откосом ряд ларей.
Спят амбары, сном объяты,
И пестреют, как заплаты,
Латы кованых дверей…
Кот взобрался на трубу.
Ива чуб к воде склонила…
У харчевни ждет кобыла,
Оттопыривши губу.
 

<1918>

 
Как прохладно в гостиных рядах!
Пахнет нефтью, и кожей,
И сырою рогожей…
Цепи пыльною грудой темнеют на ржавых пудах,
У железной литой полосы
Зеленеют весы.
Стонут толстые голуби глухо,
Выбирают из щелей овес…
Под откос,
Спотыкаясь, плетется слепая старуха,
А у лавок, под низкими сводами стен
У икон янтареют лампадные чашки,
И купцы с бородами до самых колен
Забавляются в шашки.
 

<1921>

Псков

 
      Поганкины палаты
      Белее изразца.
      На столбиках пузатых
      Свисает свод крыльца.
      Трава ежом зеленым
      Замшила тихий двор,
      А ветер вздохом сонным
      Кружит в воротах сор.
 

 
Томясь, спускается с крыльца
Телеграфистка Глаша.
Над крышей – небо без конца…
Овал румяного лица,
Как греческая чаша.
Над темно-русой головой
Вуаль играет рыбкой,
В глазах, плененных синевой,
Ленивая улыбка.
 

 
      Там, в Поганкиных палатах,
      За стеклом в пустых покоях
      Столько древней красоты:
      Сарафаны в перехватах,
      Зыбь парчи в густых левкоях,
      Кички – райские цветы.
      Усмехнулась, помечтала.
      Ах, как пресно в синем платье,
      В колпачке из чесучи!
      Ведь она еще не знала,
      Что весенние объятья
      Горячи и без парчи…
 

 
Стучит по мосткам каблучками…
С заборов густыми снопами
Лиловая никнет сирень.
Мелькнул подоконник с купчихой.
Как остров, средь заводи тихой,
Свободный раскинулся день…
Сорвала зелененький листик,
Вверху закачался шиповник,
Над церковкой птиц хоровод,—
И каждый прохожий чиновник,
И каждый малыш-гимназистик
Ей сердце свое отдает.
 

 
      На базаре плеск и гам:
      Кони – бабы – печенеги.
      Глаша тянется к ларькам
      И глазеет на телеги.
      На земле у старика
      Косы синие – рядами.
      Обступили, жмут бока,
      В сталь защелкали ногтями.
      Обошла галдящий круг.
      Из трактира ржет машина.
      В стороне – холм новых дуг.
      Обернулась вниз: картина!
      Пышут мальвы на платках…
      Так чудесно в гору чинно
      Подыматься на носках
      Сквозь соборный двор пустынный.
 

 
На глади Великой смешной пароходик чуть больше мизинца,
Белеет безмолвный собор-исполин.
Под вышкой сереют корявые стены детинца.
На облаке – сонный, вечерний кармин.
Задумчиво Глаша идет, напевая, на вышку:
Глаза – два весенних пруда.
Стоит, улыбаясь, смиряя задор и одышку,
И смотрит, как гаснет внизу у обрыва вода.
Закат сквозит печальной лентой. Пора домой.
Пскова-река смывает барки лиловой тьмой.
Уже вдоль За́псковья в домишках зажгли огни.
Все купола давно уснули в седой тени.
Мать дремлет. На кривом балконе горит свеча,
Внизу в хлеву вздыхает телка, сквозь сон мыча,
И самовар бурлит-клокочет, ждет на столе…
Быстрее вихря мчится Глаша в знакомой мгле.
 

<1918>

 
       Вдоль деревянной длинной дамбы
       Хвосты товарных поездов.
       Тюки в брезенте, словно ямбы,
       Пленяют четкостью рядов.
       Дымят гиганты-пароходы,
       Снуют матросы и купцы.
       Арбузной коркой пахнут воды —
       И зыбь, и блеск во все концы.
На волнорезе так пустынно…
Чудак в крылатке парусинной
Снимает медленно с крючка
Вертляво-скользкого бычка.
 

 
       Всю гавань тихо и лениво
       Под солнцем добрым обойдешь…
       Воркуют голуби учтиво,
       Босяк храпит в тени рогож.
       Кадит корицей воздух летний…
       Глазеешь на лихой народ
       И выбираешь, как трехлетний,
       Себе по вкусу пароход.
Вперед по лестнице гигантской!
Жара бросает в пот цыганский,
Акаций пыльные ряды
С боков свергаются в сады.
 

 
       Дополз до памятника «Дюку»…
       День добрый, герцог Ришелье!
       Щитком к глазам подносишь руку:
       Спит море – синее колье…
       В ребре средь памятника – бомба,
       Жужжит кольцом цветник детей,
       И грек, исполненный апломба,
       Раскрыл, пыхтя, лоток сластей.
Сажусь у лестницы на кладку,—
Мороженщик снял с круга кадку.
Сквозь Николаевский бульвар
Плывет змея беспечных пар.
 

 
       Голландский шкипер белоснежный
       Склонил к Кармен одесской лоб.
       Взлетает смех, как жемчуг нежный,
       Играет палкой местный сноб,
       Горит над жирным турком феска,
       Студент гарцует средь девиц…
       Внизу среди морского блеска
       Чернь пароходных верениц…
Казаки, статные, как кони,
Кружком расселись в павильоне…
Урядник грузен, как бугай.
Запели… Эх, не вспоминай!
 

<1923>