Текст книги "Том 2. Эмигрантский уезд. Стихотворения и поэмы 1917-1932"

Автор книги: Саша Черный

 
      Помню май в Берлине блеклом:
Каждый день, как раб наемный,
Дождь с утра дубасил в стекла —
Монотонный, неуемный…
Хлюпал-булькал плеск струистый.
Разбухало все в природе,—
Вишни были водянисты,
И табак сырел в комоде.
      Переулок был безлюден,
      Тая в мутной синеве,
      И мозги мои, как студень,
      Колыхались в голове.
 

 
      Не потоп ли? Весь в смущенье,
Ощутил я трепет рабий:
Потерял Господь терпенье,—
И опять разверзлись хляби…
Я к издателю собрался
Сговориться о ковчеге,
Но подумал… и остался:
Пусть уж тонет, дьявол пегий!
      Сквозь гардины с дрожью в теле
      Заглянул я за карниз:
      Пустяки! Вода с панели
      Уходила в трубы вниз.
 

 
      А теперь сижу я в Риме.
Август месяц на исходе,
Но лучи неукротимы
От восхода до захода.
Ртуть за градусник полезла,
Сохнут пальмы, скачут блохи,
Вся вода в трубе исчезла
И из крана – только вздохи.
      Целый день лимонным соком
      Укрощаю душный жар,
      А сквозь ставень медным оком
      Рдеет солнечный пожар.
 

 
      О Господь! Твои загадки
Выше нашего сознанья…
Мне ли править опечатки
В пестрой книге мирозданья?
Но глаза к Тебе подъемлю,
Чтоб Тебя обеспокоить:
Ты не мог ли нашу землю
Лучше как-нибудь устроить?
      Климат мог быть в центре суше,
      А на юге посвежей,
      Или б дал нам вместо туши
      Тело легкое чижей…
 

 
      Дождь иль зной, а чиж-мечтатель
Распевает гимн в три ноты.
Платье, кровля и издатель —
Никакой о них заботы!
Что ему наш мир бездушный,
Революции и визы?
Вон обед его воздушный —
Сотни мошек бледно-сизых…
      Вся земля ему отрада,
      Всюду родина над ним —
      И совсем ему не надо
      Ни в Берлин летать, ни в Рим.
 

1923

Рим

 
Блестя золотыми зубами,
Из парка
Выходит кухарка-швейцарка
С бобами.
Расставила боком подметки,
Застыла:
На липе разлапистой гулко и четко
Воркует голубка… Как мило!
Две бабочки вьются над маком,—
Жених и невеста.
Сияя восторженным лаком,
Кухарка – ни с места.
Посмотрит на тучки,
На желтых утят в светло-сизой капусте
И сложит умильно швейцарские ручки
На бюсте.
 

* * *

 
А в кухне клокочет бульон,
Бежит через край,
На блюде охапка сырых макарон,
Под блюдом – рассыпанный чай,—
И мухи, на мясо усевшись гурьбой,
Жужжат вперебой…
Какая обида!
Напрасно уныло взывает хозяйка:
«Где Фрида?!»
Поди – и узнай-ка…
 

* * *

 
О Фрида, цвети без забот!..
Случаен твой жребий кухарки:
Дух Сафо встревоженно-жаркий
В тебе несомненно живет.
Прими же мой братский привет!
Когда-нибудь, выбравши время,
Тебе возложу я на темя
Венок из твоих невозможных котлет.
 

1924

 
С задорным лаем мчатся псы,
      Платан проснулся бурый,
А наш консьерж завил усы
      И строит прачке куры…
На скамьях – солнечная ртуть.
      В коляске два младенца
Друг дружку сцапали за грудь,
      Задравши вверх коленца.
Средь серых стен над мостовой
      Вдоль старого базара
Сверкает вешней синевой
      Небесная Сахара.
В кустах зеленый птичий рай,
      Каштан в ажурных бантах,
И даже старенький трамвай
      Весь в легких бриллиантах…
В витринах прачечной сквозят
      Пленительные плечи…
Консьерж погиб, – апрельский яд
      Смертельнее картечи!
 

<1925>

Париж

 
Однажды средь мирной прогулки
Мне друг мой, прозаик, сказал:
– Читать надо дерзко и гулко,
Чтоб звуком заполнить весь зал!
 

 
Чтоб лампы на люстрах дрожали!
Чтоб замер у двери ажан…
Но правую руку вначале
Ты можешь засунуть в карман…
 

 
А после – восторженным жестом
Воздень ее вдруг к потолку!
Взбей слово рассыпчатым тестом,
Воркуй, как глухарь на току…
 

 
Нелепо, подобно жирафу,
Торчать на эстраде в тоске:
Давид выходил к Голиафу
С одною пращою в руке.
 

 
Не мямли, краснея позорно,
Не ной в носовую дуду.
Глазами фиксируй упорно
Девицу в четвертом ряду.
 

 
Концы подавай полногласно —
То басом, то нежным альтом,
И если услышишь: «Прекрасно!»,
Подайся вперед животом.
 

 
………………………………………………
Прозаик устроил свой вечер,
А я поучиться пришел.
Три люстры горели, как глетчер,
Сиял лакированный пол.
 

 
И вот – распахнулась портьера.
Он вышел. Храни его Бог!
Встал боком и желтый, как сера,
Взглянул на дрожащий сапог.
 

 
И вдруг загундосил уныло,
Отставивши ногу, как ять…
Резинку жевал он иль мыло,
Не мог я, признаться, понять.
 

 
Где жесты? Где звонкие ноты?
Ладони висели пластом,
В носу заливались фаготы,
И галстук болтался глистом…
 

 
Окончил. Одернул манишку
И рысью скорее-скорей,
Косясь на рояльную крышку,
Исчез средь кулисных дверей.
 

<1925>

 
Юбилейный стиль известен:
В смокинг стянутое слово
Напомадишь, и разгладишь,
И подкрасишь, и завьешь…
Восклицательные знаки
Соберешь в букет разбухший
И букетом этим душишь
Юбиляра с полчаса.
 

 
Юбиляр сидит понуро,
Вертит в пальцах карандашик,
И в душе его крылатой
Загораются слова:
«О, когда, когда он кончит?..
Где моя ночная лампа,
Стол мой письменный и туфли,
Крепкий чай и тишина?»
 

 
Но сегодня случай легкий:
Разве Зайцеву Борису
На турецком барабане
Можно арии слагать?
Разве жаворонку нужен
Пышноцветный хвост павлиний?
Тает-тает в бледном небе
И, сливаясь с ним, звенит…
 

 
А теперь начнем по пунктам.
Первый пункт. Во время оно
Карамзин маститый молвил
И, конечно, неспроста,—
Что отменный автор должен
Быть отменным человеком…
Не конфузьтесь, милый Зайцев,
Это сказано про Вас.
 

 
Пункт второй отметим кратко:
В книжке Зайцева Бориса
Не найдете вы героев,
Хоть с прожектором ищи…
Не легка его задача —
Он о среднем человеке
Пишет так, что этот средний
Всех героев нам милей.
 

 
Третий пункт. Язык российский
Рвут макаки, точат черви:
Слово – хриплый эпилептик,
Слово – ребус-спотыкач.
Но ручьем хрустально-светлым
Русским складом, русским ладом,
Со сказуемыми в центре
Льется Зайцевская речь.
 

 
Пункт четвертый. Тихий Зайцев,
Как ни странно, двоеженец:
Он Италию с Россией
В чистом сердце совместил.
Сей роман – типично русский,—
И у Зайцева Бориса
Римский воздух часто веет
Безалаберной Москвой.
 

 
Пятый пункт вполне интимный,
И никто о нем не знает,
Но редактор «Перезвонов»
Должен выслушать меня:
Он из рукописей пестрых
Ни одной чужой страницы,
По рассеянности русской,
Не засунул за диван.
 

 
Пункт шестой… Но, впрочем, будет…
На челе у юбиляра,
Я отсюда вижу ясно,
Выступает мелкий пот.
Слава Зайцеву Борису!
В юбилей тридцатилетний
Пусть его в России новой
«Нива» новая издаст…
 

 
Пусть по русским закоулкам —
От Архангельска до Ялты —
Разлетятся, словно брызги,
Книжки светлые его…
 

 
А пока мы здесь в Париже
Задушевно и любовно
Крикнем Зайцеву Борису
Беспартийное «ура»!
 

1926, 12 декабря

Париж

 
Хорошо близ Занзибара,
Притаясь в тенистом логе,
Наблюдать, как слон с слонихой
На песке задрали ноги.
Как жираф под эвкалиптом,
Обоняя воздух душный,
Самку издали разнюхав,
Поцелуй ей шлет воздушный.
Как бушмен с блаженной миной
В два украденных манжета
Продевает томно пятки
Темно-бронзового цвета…
А вдали за пышной чащей,—
Это ль, друг мой, не поэма? —
Может быть, сокрыты стены
Африканского Эдема.
Ева черная, зевая,
Прислонившись к Злому Древу,
Водит яблоком опавшим
По лоснящемуся чреву…
И Адам, блаженный лодырь,—
Не открыт еще Европой,—
Всласть бодается под древом
С молодою антилопой.
Черный ангел спит на страже
Под алоэ у калитки.
По бедру его тихонько
Вверх и вниз ползут улитки…
Ты, читатель, улыбнулся?
Это, милый, все, что надо,
Потому что без улыбки
Человек противней гада…
А теперь вернемся к теме:
Чем вздыхать по Занзибару,
Мы с тобой пройдемся лучше
По парижскому бульвару.
Занзибар – журавль в лазури,
Жизнь проходит час за часом,
Если, друг мой, нет нектара,
Утоляют жажду квасом.
 

____

 
Листья желтые платанов
Тихо падают на шляпу
И летят вдоль сизых улиц
По воздушному этапу…
Высоко над головою
Лента неба в два-три метра.
Пей бесплатное лекарство,—
Запах осени и ветра!
Вдалеке графин пунцовый,
Как маяк, горит в аптеке.
Вдоль панели под брезентом
Копошатся человеки.
И у каждой дамы сумка
Иль корзинка с прочной крышкой…
Ведь нельзя живого карпа
Волочить домой под мышкой.
В этот час все сердцу мило:
Даже связки сельдерея,
Даже грузный стан торговки
Над гирляндами порея.
Почему? И сам не знаю.
После лет гражданской драки
Каждый мирный лист капусты
Шлет масонские мне знаки…
Над помостом запах моря,
И мотор жужжит, как улей,
Это чистят пищу бедных,
Вороха блестящих мулей.
Карпы тяжко пучат жабры.
Кролик врозь раскинул ляжки.
Мельник с пафосом Жореса
Рекламирует подтяжки.
Подойдешь – не замечает,
Как шаман, исходит в крике…
Над распластанной печенкой
Факел розовой гвоздики.
Рядом с будничною пищей,
Рядом с мазью для посуды
Вянут нежно и покорно
Пышных астр цветные груды.
Фоксик вежливо и робко
Полизал усы лангусты.
Смотришь влево, смотришь вправо,
Голова – кочан капусты…
И плывешь в потоке женском,
Словно морж в лебяжьем стаде,
Подгоняемый толчками
Сбоку, спереди и сзади.
Иногда, как в лотерее,
Ты свое заденешь счастье,
Зацепившись глупой сеткой
Вдруг за чье-нибудь запястье:
Дрогнут острою улыбкой
Губы стриженой русалки,
И в глазах вопрос лукавый
Многоопытной весталки…
Ладно, матушка, видали!
Выбирай свои лимоны…
Над прилавками горланят
Трехобхватные матроны.
И мясник, лихая штучка,
Седоусый Казанова,
Так и рубит, так и режет
В центре кладбища мясного.
Выдираешься на волю.
Чрево тыквы ярче солнца.
Белый пудель улыбнулся
Мне с оконного балконца.
В стороне соседка Даша,
Сдвинув царственные брови,
Тщетно впихивает в сумку
Колоссальный сноп моркови.
В угловой роскошной лавке,
В виде отдыха для нервов,
Сдуру купишь вдруг паяльник,
Для закупорки консервов.
И идешь домой веселый
С грузом масла и бананов,
Поддавая вверх ботинком
Листья желтые платанов.
Дома спросят: «Где же масло?»
Масла нет… Рука качалась,
Шар в аптеке рдел пунцовый,
Масло в сетке колыхалось…
«Потерял?» Пожмешь плечами
И в смущенье щелкнешь звонко,
Как разбившая молочник
Пятилетняя девчонка.
 

1927

Париж

 
Сосед мой химик, симпатичный малый,
Вертя изысканно кургузым пиджачком,
Гусаром этаким на стул верхом уселся
И заявил, прихлопнув каблучком:
«Союз российских химиков в Париже
Химический устраивает бал…
Я вас прошу от имени Союза
Химический сложить нам мадригал».
 

 
«Химический?!» – Я побледнел, как свечка.
Ведь этак завтра по его следам
Закажут гимн российским акушерам,
А послезавтра бронепоездам…
Как воспоешь предродовой период?!
Или предел упругости брони?..
Ни практики, ни опыта, ни знанья,—
И вообще… спаси и сохрани!
 

 
«Химический? – переспросил я снова.—
Скажите мне – я в химии балбес,—
Когда с женою подерется химик,
Вы в этом видите химический процесс?»
«Конечно, нет!» – ответил он с досадой,
Добавивши глазами – «Остолоп!»
Я долго думал, очень долго думал
И тер, смутясь, похолодевший лоб.
 

 
«А если химик, нагрузившись ромом,
Полезет в ванну и его взорвет?
Могу ли я подобный редкий случай
Назвать химическим и двинуть в оборот?
Желаете – подам его в балладе
Иль обточу в химический сонет…»
Но химик мой зубами только скрипнул,
И понял я, что это значит – «нет!».
 

 
«Постойте… Год назад я отдал платье
В химическую чистку наобум…
И так как я не заплатил за чистку,
Безжалостно был продан мой костюм.
Уж эта тема, друг мой, безусловно
Находка для химических стихов!»
Но химик встал и вышел, хлопнув дверью,
Обиженный до самых потрохов.
 

 
Я всей душой – а он такой сердитый…
Вскипел, запенился, как сода с кислотой…
Я ж не могу, засунув Музу в колбу,
Сварить ее над газовой плитой
И, процедив сквозь клякспапир в пробирку,
Подать к столу химический бульон…
Поэт и химия друг с другом столь несродны,
Как бабочка и… пьяный почтальон.
 

<1928>

 
Свеж и томен лес Булонский…
Спит пустынное кафе.
Вдоль аллеи топот конский.
И Диана в галифе.
 

 
Каждый листик, как гостинец…
Распушилась бузина.
На скамейке пехотинец
И змеиная спина.
 

 
Шлем – в траве, ладонь – на блузке.
Губы в губы, как насос.
В этих случаях по-русски
Выражаются: «взасос».
 

 
Я, конечно, равнодушен,
Эмигранту наплевать!
Зову тайному послушен,
Пробираюсь вглубь, как тать.
 

 
Там, где сонно бродят козы
За опушкою густой,
Подымаются березы
Белоствольною четой.
 

 
Дождь ветвей с узлами почек
Грамм, примерно, с двадцать пять
Я в сатиновый мешочек
Соберу в лесу опять.
 

 
И возьму в аптеке спирта…
Ты не фыркай, ты постой!
Слаще славы, слаще флирта
Этот «почечный» настой.
 

 
Вкус – кусок весны в растворе,
Цвет – русалочий зрачок!
Хватишь в радости иль в горе
И завьешься, как волчок…
 

 
Я, ей-ей, не алкоголик,
Но ведь жизнь суха, как жесть.
А с приятелем за столик
Отчего ж весной не сесть?
 

 
Штоф в чужом глазу – улика,
Но в своем – не зрим ведра…
Не красней же, как гвоздика,
И скорей вставай с одра.
 

 
Ты трезвей маркиза Позы,
Ты ромашку только пьешь,—
Но боюсь, что все березы
Нынче днем ты обдерешь!
 

1928. Весна

 
Гремя, трамвай подкатывает к лесу.
Толпа – ларьки – зеленый дым вершин.
Со всех концов к прохладному навесу
Текут потоки женщин и мужчин.
Дома предместья встали хмурой глыбой,
Прикрыв харчевнями облезлые бока.
Пей затхлый сидр, глотай картошку с рыбой
И медленно смотри на облака…
Слепой толстяк, похожий на Бальзака,
Прильнув к гармонике, растягивает мех.
Брось в шляпу мзду. Вот палка, вот собака,—
Зеленый лес зовет сегодня всех.
 

 
«Оставьте, Муза, старую повадку.
Умерьте сатирическую рысь.
В воскресный день кому из нас не сладко
Лежать под деревом, задравши пятки ввысь?
Пусть вся поляна в масляных бумажках,
Пусть под кустами груды сонных ног,—
Любой маляр в сиреневых подтяжках
В неделю раз цветет, как римский бог.
Париж – котел. Шесть дней в труде и давке.
А в день седьмой с приплодом и с женой
Сбегают в лес, поесть яиц на травке,
И смыть галдеж зеленой тишиной…»
Такой тирадой утешая Музу,
Глазами ищешь, где б поменьше туш.
Ныряешь вглубь, как шар бильярдный в лузу,
Принять лесной, зеленый, летний душ!
Над старым дубом в блеске бирюзовом
Плывет сорока. Бог ее прости…
За бузиною в платье мотыльковом
Стоит дитя лет двадцати пяти.
Рот – вишенкой, яичком – подбородок,
Колонки ног, как лилии в песке…
А перед ней, нацеливая «кодак»,
Застыл Ромео в плотном котелке.
Пейзаж направо – градусом сильнее:
Она и он, вонзив друг в друга рот,
Лобзаются в траве, закинув шеи,
Выделывая пятками фокстрот.
Налево… Впрочем, перейдем к природе.
Всего спокойнее глаза направить ввысь:
Зеленокудрые, качаясь на свободе,
Густые липы в высоте сплелись…
Трава мягка. Вздыхает ветер сонный.
Летит синичка, вьется стрекоза.
О старый дуб! В твоей душе зеленой
Запутались усталые глаза…
 

 
Среди берез в сквозном зеленом дыме
Спит грузовик, уткнувши хобот в ствол.
Пять мясников с подругами лихими
Играют в сногсшибательный футбол.
Хребты дугою, ноги роют землю…
Летят кентаврами, взбив кожаный арбуз…
От глаз до пят я этот жанр приемлю!
Брыкнулся б сам, но, так сказать, конфуз.
Мой фокс застыл в блаженном созерцанье:
В глазах горит зеленый пепермент:
Пойдем, дружок! Учись смирять желанья,
Мы посторонний, пришлый элемент…
Как кролики, уткнувшись в полотенце,
Разинув рты, спят дети под кустом.
Мой фокс лизнул попутного младенца
И по траве помчался вскачь винтом…
Желтеет дрок. Темнеет ежевика,
Бесшумный ястреб взвился вдалеке.
И больно мне, и совестно, и дико,
О человек, мотор в воротничке!
 

 
Спускаюсь вниз и выбираю домик:
Вон тот за соснами, с плющом до чердака…
Но умный фокс летит, как белый гномик,—
Внизу кафе, и прочее – тоска…
Течет толпа обратною волною,
Трещат звонки, в кустах мелькает люд.
Полны закатной, влажной тишиною,
Детишек сонных матери несут.
Заполним поезда и пароходы.
Шесть трудных дней, толкаясь и рыча,
Мы будем помнить – сосны, травы, воды,
Синицу, дрок и буйный взлет мяча.
 

1928, май

Париж

 
В заливе под Тулоном,
Сверкая ходят зыби.
На стульчике зеленом
Сидит Иван Билибин.
Комар звенит на цитре,
И дали в сизой ряске.
У пальца на палитре
Цветастые колбаски.
 

 
В песок всосалась крепко
Сосна на мощной пятке.
Зрачок проверил цепко
Коры волнистой складки…
Костлявых сучьев вилы
И сочных лап кираса
Художнику так милы,
Как леопарду мясо.
 

 
Сидит молчит и пишет…
Сосна натурщик кроткий:
Едва-едва колышет
Развесистые щетки.
Ботинок жмет конечность,
Лучи стреляют в темя…
Давно нырнуло в вечность
Обеденное время.
 

 
Но вот земляк бродячий
С томатами в лукошке,
Сорвавшись с белой дачи,
Приклеился к дорожке
И голосом подземным
Бубнит, как по тетрадке,
Что в море Средиземном
Ужасно краски сладки…
 

 
Иван Билибин люто
Одернул вниз жилетку
И молча, как Малюта,
Прищурился сквозь ветку.
Взглянул на даль, на лодку,
И, стиснув свой треножник,
В стрелецкую бородку
Ругнулся, как сапожник.
 

 
Земляк ушел направо.
Чуть льются птичьи свисты…
Но за спиной орава —
Парижские туристы.
Стянулись на опушке
Вокруг складного стула
И смотрят… как телушки
На пушечное дуло.
 

 
Минуты три-четыре…
Все ближе гнусный шорох.
На шее, словно гири,
В душе – бездымный порох.
Еще одна минута:
И вдруг быстрее пули,
Он повернулся круто
К своим врагам на стуле.
 

 
О жуткий поединок!
Чуть шевеля усами,
От шляп и до ботинок
Он их грызет глазами…
А те, как кость из супа,
Застрявшая средь глотки,
Торчат вкруг стула тупо,
Расставивши подметки.
 

 
Ушли… Вздохнул художник…
Валы плывут рядами.
Опять скрипит треножник
Размерными ладами.
Увы!.. Пришла собака,
О ствол потерла спину
И с видом вурдалака
Уставилась в картину.
 

 
Сто раз метал он шишки
В лохматого эстета…
Потом пришли мальчишки
И дачница Нинета…
И даже мул сутулый,
Умильно вздев головку,
Из-за мимозы к стулу
Натягивал веревку.
 

 
Но вот завесой бурой
Закат развесил свитки.
Иван Билибин хмуро
Сложил свои пожитки.
Зажал свой стул под мышкой
И по песку вдоль бора
Пошел в свой городишко
Походкой командора.
 

 
Не видит он покоя,
Сосет его забота:
Расставить под сосною
Четыре пулемета?!
Иль, взвившись в шаткой клетке
(Как в штукатурном цехе),—
У самой верхней ветки
Работать без помехи!..
 

<1928>, сентябрь

Париж

 
Это было в Булонском лесу —
В марте.
Воробьи щебетали в азарте,
Дрозд пронесся с пушинкой в носу…
Над головой
Шевелили пухло-густыми сережками
Тополя,
Ветер пел над дорожками,
И первой травой
Зеленела земля.
Я сидел на скамейке
Один.
А вдали, у аллейки,
Лиловый стоял лимузин.
 

 
Сквозь стволы – облаков ожерелие…
Вдруг на дорожке
Показалась с сиамскою кошкой
Офелия…
Ноги – два хрупких бокала,
Глаза – два роковых василька,
Губы – ветка коралла.
Змеисто качались бока,
С плеча развратным, рыжим каскадом
Свисала лисица.
Поравнялась… Окинула взглядом
Стоящий вдали лимузин,
Раскрыла тюльпаном свой кринолин:
Садится.
 

 
Сначала сиамская кошка,
Как удав,
Потерлась о мой равнодушный рукав
И поурчала немножко…
Потом и Офелия,
Ко мне повернувшись слегка,
Показала конец язычка…
Приворотное зелие!
Глаза ее видели зорко:
За липой мойлимузин.
Я – седой господин,
Поросячий король из Нью-Йорка.
Ах, как стреляли два василька —
В меня, в лимузин, в облака!
Как кончик туфли волновался!
Но я не сдавался…
 

 
Чтоб в даме с рыжей лисой
Рассеять туман,—
Полез я в карман
И вынул хлеб с колбасой
В эмигрантской газете…
Милые дети!
Что́ с ней вдруг стало!..
А вдали к лимузину устало
Подошел англичанин с женой
И укатили домой.
Офелия встала…
Даже у кошки сиамской,
По логике дамской,
Засверкал раздраженьем
Дымно-сиреневый глаз…
Ушли с презреньем,
Не обернулись даже назад…
Вот и весь мой рассказ…
 

 
Разве я виноват?
 

<1929>

 
Чуть глаза распялишь утром,
Вздернув нос над простынею,
Чуть лениво дрогнешь пальцем
Разоспавшейся ноги,—
Из нутра соседней койки
Бас, пропахший никотином,
Задает вопрос в пространство:
«Дьявол! Где же сапоги?»
Он лежит под простынею,
Как утопленник, сердитый,
И сдувает с носа муху
В ожидании слуги.
 

 
Но ответить не успеешь,
Легкий стук – и в дверь вплывает
Гуттаперчевой походкой
Санаторский Гавриил.
Как грудным младенцам соску,
Он в постель приносит кофе…
Стыдно завтракать в постели,—
Отказаться нету сил.
Капли катятся вдоль шеи,
В масле нос и подбородок…
Кто бы взял меня на ручки,
Спеленал и поносил?
 

 
Запахнув халат, как тогу,
Мой сосед с кровати вспрянул,
Мыло в руку, руль налево,—
И гремит по ступеням.
Но, как вепрь, с горы сорвавшись,
Вдруг слетит в бассейн гаремный,
Так влетел он рикошетом
В умывальную для дам…
Ручки дергают за ручку,
Шорох бешеных сандалий
И за дверью два сопрано:
«Идиот!» «Гип-по-по-там!»
 

 
На веранде под балконом,
Дверь заставивши скамейкой,
Дамы солнечною ванной
Пропекают свой загар.
Наши окна над верандой…
Целомудренной рукою
Прикрываю плотно ставни,—
Скромность лучший Божий дар.
Ведь от зрелища такого
Архивариуса даже
Может в дрогнувшее темя
Хлопнуть солнечный удар…
 

 
Управляющий в столовой
Из замусленной пижамы
Мне с изысканностью светской
Протянул ладонь ребром.
Экономка с кислым вздохом
Только что ему напела,
Кто вчера, вернувшись в полночь,
Вместо брома принял ром…
Он в меня вонзает око,—
Но душа моя прозрачна,
Но глаза мои невинны,
Как кувшинки над прудом.
 

 
Под смоковницей бесплодной
Шахматисты – врач и повар,
Сдвинув лысины к фигурам,
Преют с важностью богов.
Даже шахматы вспотели…
Сбоку сфинксами застыли
Два ревматика в халатах.
Слышишь жесткий скрип мозгов?
Но петух, вскочив на столик,
Сдуру сдвинул все фигуры
И в истерике умчался
Под проклятия врагов…
 

 
На пригорке под мимозой
Распластались на циновке
Три весталки, два студента,
Я и утка без хвоста.
Кто прикрыл свой лик газетой,
Кто, головку томно свесив,
Смотрит вдаль, где куры в ямке
Копошатся у куста.
Кот на грудь ко мне взобрался,
Лезет к уху, старый евнух…
Превосходная карьера —
Быть подстилкой для кота.
 

 
Массажистка бреет ноги,
Не мои, свои, конечно.
Петухи друг друга лупят,
Выгнув грудь, как апаши…
Опрокинулась бутылка,
Повернуться б, да не в силах,—
И струею теплой хлещет
На бедро мое Виши…
Лень, праматерь всех пороков!
Я молюсь тебе сегодня
Упоенно и блаженно.
Из нутра моей души.
 

<1929>