Текст книги "Том 2. Эмигрантский уезд. Стихотворения и поэмы 1917-1932"

Автор книги: Саша Черный

 
           О дорогие Соединенные Штаты,
           Страдающие золотым ожирением сердца!
           Пролетел светлый слух,
           Что вы передышку дадите Европе,
           Скостите чуть-чуть долги,
           Понизите учетный процент,
           Устроите платежный антракт —
           И еще что-то такое в этом же роде,
           Чего не понимают поэты
           И в чем даже опытный черт
           Сломает себе свою козлиную ногу…
 

 
И тогда – Франция, Англия и прочие страны,
Которые еще недавно назывались певучим словом «Антанта»,
(Как имя венгерской графини, звучит это слово!),—
Тогда все эти страны в избытке лирических чувств
Тоже что-то такое
Скостят – отсрочат – рассрочат Германии…
И весь земной шар
Легче вздохнет своими двумя полушариями,
О дорогие Соединенные Штаты!
 

 
Золото вновь потечет свободно в жилах мира,
Преодолев закупорку вен,
Безработные вновь получат работу,
Улыбнутся портные,
Расправят брови заказчики,
Те, кто ходят пешком, – поедут в трамваях,
Те, кто ездят в трамваях, – поедут в такси,
И каждый влюбленный конторщик вновь сможет
Купить своей Дульцинее
Мотыльковый чайный передник…
 

 
О дорогой мой Гувер!
Поговорите там со своими —
Дельцами, купцами, министрами
И другими, – дьявол их знает,
Как они там еще называются…
Соберитесь за круглым столом в пижамах
(Летом можно попроще)
И за бутылкой безалкогольного морса
Скорее решайтесь!
У вас ведь в Штатах тоже не сахар:
Бандит на бандите,
Банкрот на банкроте,
Шесть мильонов – подумайте, шесть! – безработных голов.
 

 
Умножьте на два:
Двенадцать мильонов рук,
Которые чешут угрюмо в затылках,
Вы понимаете сами…
 

 
О дорогие Соединенные Штаты!
Рикошетом ваш жест благородный
Коснется и нас:
Любой эмигрант вывернул трижды
Свои довоенные брюки,—
В четвертый нельзя!..
По «репарациям» нашим —
Квартира! Газ! Электричество!
Долг в угловой мелочной!
Долг краснощекой, но зверски безжалостной прачке!
Никто не дает нам отсрочки…
А доходы?
Американский любой финансист
Сошел бы с ума,
Если б вздумал в бюджете нашем шальном разобраться.
А ведь мы тоже люди, о Гувер!
И по случаю лета
Тоже имеем формальное право
На распродажный купальный костюм,
На чайную розу в петлице,
На пару светлых подтяжек,
На билет из Парижа в Кламар
(Туда и обратно),
И на свой ежедневный бокал
Темного пива, о Гувер!..
 

<1931>

НАДО ПОМОЧЬ *

 
Быть может, в тихом Нанте, быть может, в шумном Марселе —
Адрес мне неизвестен, не знаю особых примет,
Он моет в бистро бокалы, вытирает столы на панели,
Хмуро смотрит в окно, – но уличный шум не ответ.
 

 
Настанет вольный вечер, в бистро собираются люди,
С отцами приходят мальчишки – поглазеть, лимонада глотнуть…
Наклоняйся за клеткой-прилавком к мокрой щербатой посуде,
Сверли пустыми глазами чужую веселую муть!
 

 
Скроются поздние гости, зевнет почтенный хозяин,
Мальчик скользнет в мансарду, в низкую душную клеть:
В оконце темные кровли, фонари пустынных окраин,
Звездной дорожкой змеится железнодорожная сеть.
 

 
Никого… Тишина и усталость. Тринадцать лет или сорок?
Скрипит беспокойная койка, слуга храпит за стеной.
С восходом солнца все то же: метла, груды пробок и корок,
Бокалы, бокалы, бокалы и пестрый плакат над спиной…
 

 
А есть ведь слова на свете, иль были, быть может, когда-то?
Беспечность, радость и детство, родина, школа и мать…
За что над детской душою такая нависла расплата?
Как этим плечам невинным такую тяжесть поднять?
 

<1926>

 
Кто больше их имеет право
На светлый угол, теплый кров?
Союзным братьям мир и слава,—
А русским… придорожный ров.
 

 
Ужели слову «Человечность»
На новой бирже грош цена,
И танцевальная беспечность
Опустошила всех до дна?
 

 
Ярлык прекрасен: Лига наций…
Но мы без пышных декораций.
Молчит, не видит… Бог – судья!
Забыть не смеем, – ты и я…
 

 
Здоров? В труде неутомимом
Насущный добываешь хлеб?
Не проходи ж, потупясь, мимо,
Есть долг превыше всех потреб.
 

 
Пред горем их наш быт – забава…
Очнись и дай! Не надо слов…
Кто больше их имеет право
На светлый угол, теплый кров?
 

1926

 
Как гласит резная надпись
На кольце у Торквемада:
«Раз в неделю человеку
Чем-нибудь развлечься надо».
И когда в субботу утром
В щель под дверь консьерж-бездельник
Сунет вам письмо из Ковно
И журнал-еженедельник,—
На письмо поставя кофе
Или блюдце с ветчиною,—
Вы бросаетесь к журналу
С сыном, дочкой и женою.
 

 
Словно в Ноевом ковчеге,
Все в журнале вы найдете:
Двухголового верблюда,
Шляпку модную для тети,
Уголовную новеллу
В двести двадцать литров крови
И научную страничку —
«Как выращивают брови»…
Обыватель – это сила!
Чуть забыл – и сразу на кол
Он издателя посадит:
Это вам не кот наплакал!
Даже старцы Петр и Павел
По шаблонам европейским
Завели отдел в газетах
С содержанием злодейским…
«Тайны замков» и «Вампиры»
Помогли решить проблему,
Как связать тираж с идеей,—
Впрочем, – это не на тему.
 

 
Но зато еженедельник,
Рядом с модой и верблюдом,
На десерт вас угощает
И другим отборным блюдом:
То бряцаньем звонкой лиры,
То изысканною прозой —
В огороде эмигрантском
Лук растет бок о бок с розой…
Пусть растет! В пустыне нашей
Дорог каждый нам оазис,—
Да и розу удобряет
Основной тиражный базис.
 

 
Посему, давайте выпьем,
Оглашая стены зала
Юбилейными словами
В честь двухлетнего журнала…
Размножайся от Парижа
До пролива Лаперуза…
И, ввиду паденья франка,
Будь внимательнее к Музам!
 

<1926>

 
Я крепко спал… Вдруг двери заскрипели.
Иван Сергеевич Тургенев, милый гость,
Снял теплый шарф, уселся у постели,
Облокотился на бамбуковую трость
И говорит: «Поэт! Я к вам по делу,
Простите, что не вовремя бужу,
Возьмите перышко или кусочек мелу
И запишите то, что я скажу…
Моей библиотекою в Париже
Готовится(приятней нет вестей!)
В день двадцать пятый декабря, – не ближе,—
Чудеснейшая елка для детей.
Прошу вас, друг мой, тисните в газете,
Чтоб вымыли и выстригли ребят.
Пускай приходят взрослые и дети,
Я, – запишите, – буду очень рад!»
 

____

 
В смущении подвинулся я к краю,
Часы со столика упали на кровать…
Мой гость исчез… Я просьбу исполняю.
Тургеневу могу ль я отказать?
 

1927, декабрь

Париж

 
Куда тебя судьба не сунет головою —
На журналистский ли, на докторский ли бал,
Ты всюду чувствуешь с симпатией живою,
Что ты опять в родной уезд попал.
 

 
Опять у вешалки, над тем же самым местом,
Увидишь в зеркале знакомый поворот;
Все та же дама прошлогодним жестом
Все так же красит прошлогодний рот.
 

 
И те же самые у входа контролеры,
В петлицах бантики, беспомощность в зрачках,
Все те же смокинги, жилеты и проборы,
Лишь седины прибавилось в висках…
 

 
Идешь по лестнице и с зоркостью поэта,
Не вскинув глаз, доходишь до всего:
Вот это ноги адвоката Дзета,
А это ножки дочери его.
 

 
Взбегает лань все в той же алой шали,
За ней с одышкою все тот же старый лев…
Хирург знакомый томно пляшет в зале,
Бородку ввысь мечтательно воздев.
 

 
Не прошлогодняя ль дрожит в буфете водка?
Омолодились лишь индюшка и балык…
О ты, которая так ласково и кротко
Прикалываешь к курице ярлык!
 

 
Пройдешься медленно вдоль пестрой лотереи:
Опять автографы, два шарфа и этюд.
В углу за кассой две бессменных Лорелеи,
У всех простенков беспризорный люд…
 

 
Но под жилеткою так сладко ноют кости,
Как будто невзначай под Рождество
К соседям давнишним ты вдруг свалился в гости
Иль на семейное ввалился торжество.
 

 
Опять поймаешь в коридорчике коллегу
И, продолжая прошлогодний диалог,
Как встарь, придешь к буфету и с разбегу
Холодной рюмкой подчеркнешь итог…
 

 
Когда ж, к прискорбию, – о Господи, помилуй! —
Тебе придется что-нибудь читать,
И над эстрадой с прошлогодней силой
Цветник уездный расцветет опять,—
 

 
Любой в нем нос изучен в полной мере,
Любой в нем лоб знаком, как апельсин,
И снова кажется, что пред тобой в партере
Сидит четыреста кузенов и кузин.
 

 
И так потянет, сбросив с плеч разлуку,
И предвкушая наш дальнейший путь,
До восемнадцатого ряда всем им руку
Сочувственно с эстрады протянуть…
 

1927

Париж

 
Над станцией в гирлянде: «Двадцать восемь».
Холодных цифр нам темен скучный блеск.
Мы средь чужих – молчим, не ждем, не просим,
Не к нам струится телеграфный треск.
 

 
Чрез пять минут ревущая машина
В четвертом классе вдаль умчит нас вновь.
Вновь за окном блеснет реклама-шина,
Мелькнет труба – гигантская морковь.
 

 
Мы на ходу под говорок колесный
Куем и пишем, шьем, строгаем, спим,
И каждому иначе машут сосны,
И разное рассказывает дым.
 

 
Но здесь, на станции, в миг праздного этапа,
Эй, земляки, сгрудимся в тесный круг…
Вот здесь, в углу, вблизи глухого шкапа,
Пускай зазеленеет русский луг!
 

 
Летят года, как взмыленные кони,—
Еще не слышно благостных вестей…
Пожмем друг другу крепкие ладони
И лапки милые примолкнувших детей.
 

 
Пусть наших жен исколотые пальцы
Нас теплой бодростью поддержат в этот миг…
В чужих гостиницах, ночные постояльцы,
Мы сдержим звон проржавленных вериг.
 

<1928>

 
Дом, как ковчег. Фасад – кормой широкой.
По сторонам молчат стволы в плюще,
У стенки – кролики, площадка для песка,
Вдали полого-изумрудная лужайка…
А в доме гости: у распахнутых дверей
Стоят и смотрят – старые, седые.
Глаза помолодели в этот день,
Но сдержанны взволнованные лица.
В столовой ожерелие голов:
Каштановых, льняных и золотистых,—
И звезды разноцветных детских глаз.
Упала ложка… Вспыхнул детский смех.
Вздыхают губы, шевелятся ножки,—
В окне деревья, облака и солнце.
Скорей бы пообедать и к гостям!
 

* * *

 
Кружились дети легким хороводом
И пели песни. Русские слова…
Так дружно топотали башмачки,
И так старательно напев сплетали губы.
Потом плясали в радостном кругу
Два одуванчика – боярышни-девчурки.
Прихлопывали взрослые в ладони,
В окне сияла кроткая весна,
А в детском креслице сидел в углу малыш,
Трехлетний зритель, тихий и степенный,
Пушились светлым пухом волоски…
Шумят, поют – и столько новых дядей…
Расплакаться иль звонко рассмеяться?
Картинки детские пестрели на стене,
Мы, взрослые, сидели на скамейке,
И мысль одна в глазах перебегала:
Здесь, за оградой, русский островок,
Здесь маленькая родина живая…
 

* * *

 
Я у окна беседовал с детьми.
Похожий на пажа серьезный мальчик
Мне протянул игрушечный магнит,—
На нем гирляндою булавки трепыхались…
«Притягивает…» – объяснил он тихо.
«Я из Парижа привезу тебе
Из воска утку. В клюв ты ей воткнешь
Иголочку и в таз с водою пустишь,
Магнит запрячешь в хлеб – и чуть поманишь,
Она к тебе за хлебом поплывет»,—
«Вы фокусник?..» Я левый глаз прищурил.
Другой принес мне чучело чижа:
«Он был живой?» Я подтвердил: «Еще бы!» —
«А от чего он умер, ты не знаешь?»—
«Сел на трубу, заснул и угорел».
Такой кончиной мальчик был доволен.
К руке моей прижавшись вдруг плечом,
Сказала девочка с японскими глазами:
«Ко всем приехали, а мамы нет как нет…» —
«Испортился, должно быть, паровозик».—
«Ты думаешь? Когда ж она приедет?» —
«Сегодня к ужину». Девица расцвела.
 

* * *

 
Весь дом я обошел. В покоях верхних
Кровати детские стояли чинно в ряд.
Сквозь заплетенные, высокие края
Пикейные пестрели одеяльца.
Сверкали стены свежей белизной,
И пол блестел, как палуба фрегата.
Как сладко вечером им здесь смежать глаза,
В уютных гнездах, рядом, в полумгле,
Дыханье тихое одно с другим сливая…
Ступеньки вверх. В отдельной комнатушке
Три мальчика, как кролики, лежали.
Простуда легкая, их резвость укротив,
Румянцем на щеках их разгоралась…
Спустились вниз. За дверью – длинный стол,
Журчит беседа, чай дымится в чашках.
И – друг гостей – бормочет самовар.
Я вышел в сад: так зелена трава,
Так радостны пушистые вершины…
Благословенье этой мирной кровле!
 

* * *

 
Читатель, друг! Быть может, в суете,
В потоке дней, в заботах бесконечных
Не вспомнил ты о тех, кто кротко ждет,
Кто о себе не вымолвит ни слова…
И что сказать? Дом этот общий – наш,
В нем русская надежда зацветает.
………………………………………………………………
Во имя русских маленьких детей
Я пред тобой снимаю молча шляпу.
 

1929, апрель

 
Рабочие-студенты наши
Не жалуются нам…
На вечерах у них уютно и легко:
Поют, читают, пляшут.
Гостеприимны, вежливы, просты,—
Но что-то новое в глазах у них таится,
Что в чеховских студентах мы не знали:
Глухая сдержанность, спокойное упорство,
Ни слов взлохмаченных, ни мыслей набекрень.
Станок с наукой сочетавши на чужбине,
Они с достоинством отстаивают жизнь…
Их цели – святы, пафос – скрыт, но прочен.
Очищенный бензином,
Простой пиджак рабочего-студента
Сегодня нам и ближе и понятней
Былой расхрястанной, засаленной тужурки…
 

 
Не жалуются, нет… Но иногда
Плечо усталое вдруг выскользнет из лямки,
А в глубине парижских чердаков,
Как в катакомбах, холодно и сыро…
Трещит свеча. Над кровельным откосом
Гудит прибой чужих, кипящих улиц,
Сверкают сумасшедшие рекламы,—
В жестянке на некрашеном столе —
Последний франк…
Мы столько говорим в трамваях, и в метро,
И в поздний час у вешалок в передних
Всё об одном: о родине далекой.
Но вот она бок о бок приютилась
В мансардах старых, на окраинах глухих.
Живет и жмется – юная, живая…
Немало нас. Ты не пойдешь в кино,
Я откажусь от пачки папирос —
И не один студент-рабочий
Вздохнет увереннее в черную минуту…
Слова стираются, дни мчатся-льются в бездну,
Одна любовь – спасает и бодрит.
 

<1929>

 
Какой магнит нас всех по временам
Под общий кров притягивает тайно?
Иллюзия беспечного веселья
В своей губернии, в кругу знакомых лиц…
Оазис-бал на несколько часов
Нас соберет со всех концов Парижа.
Заботы, думы, мгла ночных зеркал
Останутся в квартирах и в отелях…
Жужжит толпа, многоголовый рой,
И там и тут разбросанные группы
Все тех же самых бальных старожилов:
Под лестницею химик с адвокатом
Свой прошлогодний продолжают спор,
Седой шофер землячке-массажистке
Диктует три рецепта пельменей,
А внучка бабушке – о лебединый жест! —
Свой карандаш передает пунцовый…
Буфеты, как в Казатине, сверкают:
Вот на желтках мечтательные кильки,
Вот жирный холмик пухлых пирожков,
Вот потная пузатая зубровка…
Кружатся пары медленно и плавно,
В пролет влетают всплески русской песни,
И врач знакомый в тихом коридоре
Меня за пуговицу крутит дружелюбно.
 

* * *

 
Два-три совета, милые друзья,
Извольте преподать вам перед балом:
Обычно в паузах, средь бесконечных танцев,
Как щуки, немы почему-то пары:
Он – смотрит в пол, а дама пудрит нос.
Зато едва лишь запоют с эстрады
Иль декламатор рот раскроет томно,—
Во всех рядах, простенках и углах
Сейчас же заструятся разговоры…
Во имя Муз, – нельзя ль наоборот?!
Еще совет: на бал всего удобней
Являться выводком – из одного района:
Такси обратное дешевле обойдется,
А свой квартет – гарантия от скуки,
Из этого не следует, конечно,
Чтоб муж приклеивался к собственной жене
Или жена на муже повисала,—
Но, впрочем, это редкое явленье…
Пить надо весело: закусишь, прожуешь,
Перстами щелкнешь и давай другую,
Но не толкай соседа мрачно в грудь
И от него не заграждай закусок,
А лучше чокнись с ним и улыбнись…
А если сбоку грустный бородач
(Быть может, эмигрант из Будапешта)
В свой бледный чай с погасшей папиросы
В раздумье тусклом стряхивает пепел,—
Ты повернись, любезный сделай жест,
Ты представитель ведь губернии парижской,
Расшевели его, и он тебя, как знать,
Порадует венгерским анекдотом…
Но я увлекся. Каждый ближний сам
И без моих советов развлечется…
Имею честь. До завтра. Адрес тот же.
 

<1930>

 
Глубокоуважаемые читатели!
Мы, журналисты и писатели,
Не мудрствуя лукаво,
Помогаем всем налево и направо
От зари до зари
В самом разнообразном виде:
Составляем благотворительные календари,
Пишем в «Инвалиде»,
Взываем, не досыпая ночей,
О балах адвокатов, шоферов, врачей,
Студентов и летчиков,
Химиков и переплетчиков…
Пишем о детских приютах,
О флотских каютах…
Читаем на всех вечеринках
(К черту рифмы!) —
Доклады, рассказы, стихи,
Стряпаем скетчи для елок,
Для землячеств, содружеств, кружков…
Если всех перечесть,
Хватит столбца на четыре…
И только под Новый год —
Наша вакансия.
 

 
Зачем же вам в рупор кричать
И взывать…
Все вы, наши друзья —
Пациенты-клиенты
По своей же охоте
К нам сами придете…
Но только, во имя всех Муз,
Вас просит наш кроткий Союз:
Во время чтения,
Во время пения
Соблюдайте, друзья, тишину!
Поболтать ведь можно в антракте
(К дьяволу рифмы!) —
У буфета, на лестнице.
В коридорах, у лотереи.
Во время танцев,
Внизу у вешалки
И по дороге домой…
Как видите, выбор огромный…
До нашего бала
Осталось времени мало:
Чтоб силы набрать,
Ложитесь вовремя спать,
Не танцуйте, не пейте
И не курите…
Увидите сами,
Как вам это пригодится.
 

1931

 
«Этот год шершавым будет…» —
Тусклым голосом загробным
Объяснил мне Петр Баранов,
Стиснув щетку в кулаке.
«Для чего ж, о вещий ворон,
Ты бензином чистишь смокинг?
Ведь потоп ты можешь встретить
И в потертом пиджаке».
 

 
«О! – сказал он, зарумянясь,—
Ведь тринадцатого, завтра,
Я танцую с Дарьей Львовной
На писательском балу…
А она ведь не такая,
Чтоб во имя пессимизма
Пить со мною завтра кофе
В грязном баре на углу…»
 

 
Вынув белую сорочку,
Обметал он на манжете
Разболтавшиеся петли,
Посмотрел – и просиял.
«Так она мне и сказала:
Если завтра не пойдете,
Трех найду на ваше место —
Все идут на этот бал!»
Словно воин перед битвой,
Рассмотрел он хладнокровно
Галстук, запонки, ботинки —
Весь свой бальный гардероб.
«Так она мне и сказала:
Не желаю разлагаться!
Я прошу вас сделать выбор —
Или я, или потоп…»
 

 
Перед зеркалом каминным
Сделал он два быстрых тура,
Локоть вправо, пятка влево,
Томно набок голова…
А потом разбил копилку,
Подсчитал свои депансы,
Языком лукаво щелкнул
И сказал, смеясь: «Са-ва!»
 

<1932>

ИЗ РИМСКОЙ ТЕТРАДИ *

I

 
На рынке в пестрой суете,
Средь помидорного пожара,
Сидит, подобная мечте,
Пушисто-бронзовая Клара.
Но, ах, из груды помидор
Вдруг рявкнул бас ее матросский:
«Какого дьявола, синьор,
Облокотились вы на доски?!»
 

II

 
         Под фиговой лапой
         В сплошном дезабилье,
         Обмахиваюсь шляпой
         И жарюсь на скамье,
         Но только солнце село,—
         Приплыл прохладный мрак:
         И с дрожью прячешь тело
         В застегнутый пиджак.
 

III

 
Нацедив студеной влаги
В две пузатые баклаги,
Я следил у водоема,
Как, журча, струилась нить.
Потный мул в попоне гладкой
Мордой ткнул меня в лопатки:
Друг! Тебя заждались дома,—
Да и мне мешаешь пить!..
 

IV

 
Есть белое и красное киянти.
Какое выпить ночью при луне,
Когда бамбук бормочет в вышине
И тень платанов шире пышных мантий?
Пол-литра белого, – так жребию угодно.
О виноградное густое молоко!
Расширилась душа, и телу так легко.
Пол-литра красного теперь войдет свободно.
 

V

 
        Олеандра дух тягучий —
        Как из райского окошка,
        А над ним в помойной куче
        Разложившаяся кошка.
        Две струи вплелись друг в друга…
        Ах, для сердца не отрада ль:
        Олеандр под солнцем юга
        Побеждает даже падаль.
 

<1923>

I

Мул

 
Напружив угловатый костяк
И болтая цветными кистями.
Тянет в гору ушастый чудак
Колесницу-двуколку с камнями…
 

 
Ветер северный злее бича,
Мчатся ржавые листья платана,
Но железная тяга плеча,
Как машинный рычаг, неустанна…
 

 
За мотором мелькает мотор,
Плащ шуршит над вздремнувшим возницей,
Умный зверь сквозь взметнувшийся сор
Твердо правит своей колесницей.
 

 
У постройки копны этажей,
Словно вкопанный, встанет он круто,
С грубым грохотом ржавых ножей
Хлынет наземь холм темного бута…
 

 
Пар клубится над блеском спины.
Ветер дует из синих окраин…
Мул покорно стоит у стены,
В траттории продрогший хозяин.
 

 
Мерзнут слезы. День скучен и сер.
Отдыхают набухшие жилы.
А напротив незрячий Гомер
Холодеет над выступом виллы.
 

II

В Кампанье

 
Со щенком, взлохмаченным бродягой,
       Мы ушли в поля.
Лента гор цвела лиловой сагой.
       Ветер и земля…
Римский мост под пестрой колымагой
       Круче корабля.
 

 
Опьянел мой пес от вольной шири —
       Две звезды в зрачках.
Поздний шмель зудит на тихой лире,
       Небо в облаках.
Человек, влача ступни, как гири,
       Пашет на быках.
 

 
Овцы склон за башнею покрыли —
       Зелень и руно.
Солнце брызнуло столбом закатной пыли
              В синее окно.
Не мираж ли злые наши были,—
       Горькое вино?
 

 
В камышах дымится малярия,
       Плащ к воде склоня.
Пес, домой! Молчат поля глухие.
       Дробный стук коня…
Над харчевней кроткая Мария
       И глазок огня.
 

III

В винной лавке

 
За прилавком – курчавый синьор.
Над прилавком – фиаски.
А в витрине зеленый ликер
Строит пьяницам глазки.
Приподняв изумленную бровь,
Старушонка смакует
Виноградную темную кровь
И с подручным флиртует…
Господин на собачьем меху —
Весь из синеньких жилок —
И подросток в гагачьем пуху
Ждут покорно бутылок.
Шали томно дрожат бахромой.
Кошка хлопнула крышкой.
Сверху с лестницы мальчик хромой
Лезет с ромом под мышкой.
А с оливковым маслом чаны
Из густой терракоты
По углам, под крылом тишины,
Полны сладкой дремоты…
Если тихо сидеть у окна,
Липкий столик качая,
Наклонясь над бокалом вина
Цвета крепкого чая,
И смотреть на входящих людей,
На палитру ликеров,
Слушать с улицы дробь лошадей
И сирены моторов —
В сердце вспыхнет беспечная ложь
Все, что было, как путь бездорожный…
Эй, синьор! Закрываете? Что ж…
Домечтать и на улице можно.
 

IV

Папское барокко

 
Склонив умильно выи
Над кровлею крутой,
Позируют святые,
Раскинув плащ фатой.
А под фронтоном крыши
Средь ровных желобков
Спит в раковинах ниши
Ряд томных стариков.
Волнуясь, стынут складки,
Тела – сплошной потоп,
А руки их так сладки,
Как каменный сироп.
Античные колонны,
Втисненные в фасад,
Напрасно убежденно
О строгости кричат:
Вокруг струится пламя
Волнистых завитков,—
Вот – пояс словно знамя,
Вот – чуб из мотыльков…
Среди любой прогулки,
Вдоль улиц бросив взгляд,
Ты в каждом переулке
Найдешь такой фасад.
Профан! Прищурив око,
Ужель ты скажешь: «гиль!»
Се папского барокко
Наивно-пышный стиль.
 

1924

Рим