Текст книги "Том 2. Эмигрантский уезд. Стихотворения и поэмы 1917-1932"

Автор книги: Саша Черный

 
Сквозь небесное сито весь день моросил
Тусклый, серенький дождик.
Хлопья туч паутиною рваной носились
Над Северным морем…
Мы бегали к морю прощаться —
Смеялись, толкались,
Писали на старых купальных будках
Свои имена,
Махали, как дураки,
Хмурому морю платками…
Итальянец, быть может, завыл бы
От этой бескрайней мглы,
От ив прибрежных, пронизанных мокрою пылью,
От диких скудных песков,—
А мы обнимали глазами серый залив,
Серые будки, нашу серую дачку,
Даже серый, заплеванный грязью забор.
И запах прели:
Сыроежки, промокший вереск, кленовые влажные листья,—
Въелся нам в складки души и портпледов
На долгие годы.
Бутылка пуста, но вино было густо:
Вспомни, закрой глаза и вдохни…
 

 
И вот теперь: юг, Прованс – благодать…
Но только небо обложат низкие, круглые тучи,
И синее море станет графитным,
И песок закурится в дюнах,
Свиреля знакомым северным свистом,
А над холмами дымная опустится мгла,
И ветер сырой во всех кустах залопочет,
С усмешкою слушаешь жалобы
Фермеров здешних и рыбаков:
«Ах, какая погода! Какая, сударь, погода!»
В предчувствии долгих дождей душа оживает,
Как белый медведь в осенний холодный день
В своем парижском бассейне…
Даже банки с грибами в лавках местечка
Вдруг стали родными —
А летом глаза на них не смотрели.
Жду не дождусь:
Плеска, журчанья, мокрого блеска коры,
Гулкого плача воды, струящейся с кровли,
Запаха глины размытой,
Улиток, ползущих вдоль липкой скамейки…
Вереск оживший
Сиреневым дымом холмы расцветит,
И бодрая осень
Протянет волнистые пряди тумана
Из Прованса —
К далекой северной дачке…
 

<1930>

 
Русалки в широких матросских штанах
Развинченно бродят по пляжу.
Семейство марсельцев, обнявшись в волнах,
Взбивает жемчужную пряжу…
У будки прилизанный юноша-сноб,
На камень взобравшись отлогий,
Пытается встать для чего-то на лоб,
Мохнатые вскинувши ноги.
Под зонтом, усевшись на клетчатый плед,
Спиной к облакам и заливу
Какой-то соломенно-бронзовый швед
Ест с детской улыбкою сливу.
Вскипает волна – темно-синий удав,
Весь берег в палатках узорных,
И дети, испуганно губы поджав,
На осликах едут покорных…
Но вот из-за бора летит гидроплан,
Косые снижаются лыжи,
Скрежещет гигантской цикадою стан
И вихрем несется все ниже:
Взметнулась снопом водяная межа —
И дамы, собаки и дети
Бегут, спотыкаясь, пища и визжа,
К свалившейся с неба комете.
 

* * *

 
За пляжем у тихой дремотной луки
Темнеют дорожками сети,—
Пингвинами ходят вдоль них старики
И ноги волочат, как плети.
Носы их багровы, тела их грузны,
На них пояса, как подпруги…
Часами недвижно сидят у сосны,—
Что больше им делать на юге?
А их сыновья, мускулистый народ,
Надвинувши лихо береты,
Играют в шары, наклонившись вперед,
Полуденным солнцем прогреты.
У мола цветные домишки в тени,
Над трубами дым, словно вата.
Не раз рисовали мы в детские дни
Такие домишки когда-то…
Томится густой виноград на стене,
Чуть дышат под окнами шторки,
И кот созерцает, как в сонной волне
Полощатся дынные корки…
На скамьях кружок молчаливых старух —
Красавиц былых привиденья.
Их руки не в силах согнать даже мух,
Иссохшие руки-поленья…
И вдруг повернулись: с курортной черты
Зашла в шароварах наяда,
Гримасой сжимаются дряблые рты
И столько в гримасе той яда,
Что сам Вельзевул, покраснев, как морковь,
Закрылся б плащом торопливо…
Но дева чуть морщит безбровую бровь
И бедрами вертит лениво.
Девчонка-подросток со вздохом глухим
На гостью глядит городскую…
За лесом крылатый корабль-пилигрим
Врезается в синьку морскую.
 

1931

I

 
Дрожит осенний воздух винный.
Бескрайно море. Тишина.
В последний раз на пляж пустынный
Приходит Настя Дурдина.
 

 
В воде студеной плещет робко
Порозовевшею стопой…
Опять в Париж – массаж, и штопка,
И суп с перловою крупой.
 

 
Бор скован сизой полутьмою,
На каждом камне – Божья кисть…
Но что же делать здесь зимою?
Не камыши ж на пляже грызть.
 

 
Она в раздумье полусонном…
Под рокот ласковой воды
Париж не кажется ей лоном
Забот, несчастий и нужды,—
 

 
Ни муравейником бездушным,
Ни злой мансардною тюрьмой:
Душа плывет путем воздушным
Туда – в Париж… К себе – домой…
 

 
Волна качается лениво,
Сливая в пляске янтарей
Уют осеннего залива
С каморкой серенькой в Отей.
 

II

 
Мул везет по шоссе чемоданы,—
Навалили горой – наплевать…
Чужестранцы… Наедут и схлынут.
А другие приедут опять.
 

 
В чемоданах купальные тряпки,
И спиртовки, и русский роман.
А вверху жестяная коробка
Тарахтит, как лихой барабан.
 

 
На двуколке французская баба
Сонным басом кричит на мула.
Ветер старые фиги качает,
Над холмами пушистая мгла…
 

 
А вдоль пляжа бредут русопеты.
Дети тащат под мышкой кульки,
Старичок в допотопном пальтишке
На ходу поправляет носки.
 

 
Кто-то в море заехал ботинком,
Чертыхнулся и сел на песок.
Худосочная хмурая дева
Обернулась на дальний мысок.
 

 
Вот и будки – стоят, как солдаты,
На пустое глядят казино.
Пальма жалкие перья топорщит,
В море – холодно, пусто, темно…
 

 
Посчитались: никто не растаял.
Старичок зонтик с палкой связал.
За платаном игрушечный домик,
Бледно-розовый тихий вокзал.
 

1931

I

 
        Борм – чудесный городок,
        Стены к скалам прислонились,
        Пальмы к кровлям наклонились,
        В нишах тень и холодок…
        Реет замок в вышине.
        За террасою у школы
        Скат зеленый и веселый
        С тихим морем в глубине…
        Как цветущий островок,
        Дремлет Борм в житейском шторме,
        Но всего прекрасней в Борме
        Смуглых девушек венок.
        Ах, какие здесь глаза!
        Щелкнут черные ресницы,—
        И до самой поясницы
        Так и вздрогнешь, как лоза…
        Поступь, каждый поворот…
        Что ни девушка – Диана.
        Стань на камень у фонтана
        И смотри, разинув рот.
        Но присядь-ка к ней рядком:
        От божественного тела
        Нестерпимо, одурело
        Так и пышет чесноком!
 

II

 
        Сижу на площади в кафе,
        Под тентом вьются мошки…
        У ног сидят и смотрят в рот
        Три инвалидных кошки.
        Одна, – хозяин объяснил,—
        Автомобилем смята.
        Другой отъели крысы хвост,—
        Жестокая расплата!
        У третьей сбоку вырван клок,
        Дуэль с бульдогом в роще…
        У всех у трех горят глаза,
        Все три, как ведьмы, тощи.
        Прозаик на такую тварь
        Взглянул бы равнодушно,
        Но я, поэт, могу ль при них
        Жевать свой сыр насущный.
        Скормил уродам весь кусок,
        А сам глотаю слюни.
        Зато душа моя чиста,
        Как бабочка в июне…
        Три кошки лижут животы,
        Смотрю на скалы фатом…
        Приятно, черт возьми, порой
        Быть знатным меценатом.
 

III

 
С детства люблю захолустные лавки…
Пахнет корицею, луком и воском.
Кот круглорожий сидит на прилавке,—
Сытая спинка подернута лоском.
Глажу его, словно давнего друга…
Что же купить мне: тетрадку иль свечку?
Кактус за дверью вздымается туго,
Лента дороги сбегает к крылечку.
Школьницы – две черноглазые мышки —
Горсть переводных купили картинок.
Старенький ксендз в запыленном пальтишке
Щупает связку холщовых ботинок…
Черт меня знает, зачем мне все это…
Сердце пронизано завистью смутной.
Как старомодная сказка поэта,
Мирный клочок этой жизни уютной.
Лавочник толстый с отцовской улыбкой
Мне завернул шоколадную плитку.
Ленты мимозы качаются зыбко,
Месяц в небесную выплыл калитку…
Что же стою на щербатом пороге?
К дьяволу! Лавка, как лавка… Видали.
Мало ль своей, настоящей тревоги,
Мало ль своей, неизбывной печали…
 

1931

ЛЕТНИЙ ДНЕВНИК *

I

Пьяный мотылек

 
На ночной веранде столик.
Лампа. Алый блеск вина…
Мотылек, ты алкоголик!
Ты упьешься допьяна…
 

 
Но припал он и не слышит,—
Восемнадцатый глоток!
Ветер крылышки колышет,
Жадно ходит хоботок.
 

 
Обсосал края бокала
И в вино свалился вниз.
«Нет блаженнее финала»,—
Тихо молвил бы Гафиз.
 

II

Душ

 
В саду расплавленная лава.
На кухне – пекло, в спальне – сушь.
Но там, под елкою, направо —
Прохладный душ.
 

 
В кругу рогож, как хризантема,
Стою, глаза потупив ниц.
Над головою – диадема
Из зыбких спиц.
 

 
Бокам свежей… Трясется будка.
Я наслаждаюсь, грудь раздув.
Но вот из-под рогожи утка
Продела клюв.
 

 
Все подбирается поближе,—
Кряхтит и плещется у ног.
Как стали девушки бесстыжи!
Помилуй Бог…
 

III

Парадокс

 
Кричит котенок, просится: «Возьми!»
Ну что ж, поняньчу, пусть не плачет.
И пес перед дверьми
Припал к ногам и нос в колени прячет.
Коза под деревом, веревку натянув,
Вытягивает морду благосклонно,
И старый гусь, склонив учтиво клюв,
За мной шагает, словно бонна!
 

 
Земные парадоксы странны…
Как разобраться в этакой причуде?
В Париже – озверели люди,
А здесь, в глуши, – скоты гуманны.
 

IV

Постирушка

 
          Все на свете условно…
          У колодца в корыте
          Я стираю любовно
          Носовые платки.
 

 
          Осы вьются над чубом.
          Пена брызжет в ресницы…
          В упоенье сугубом
          Полощу и свищу.
 

 
          Но с судьбою не сладить:
          Нету полного счастья!
          Не умею я гладить,—
          Не умею, хоть плачь…
 

<1928>

I

 
Добрый конь автомобильный,
Отдуваясь, тянет в гору.
Высоко над головою
Пирамидки хвойных вех.
Справа срыв – крутая бездна,
Над глазами – веер неба,
На коленях русский мальчик,
За спиною – русский смех…
 

 
Из долины раскаленной,
Из глухих безводных склонов
Мы на долгий день сегодня
Едем к ласковой воде:
К средиземному заливу,
К влажно веющему ветру,
К задремавшему простору,
К зыбко льющейся слюде.
 

 
Путь все круче и змеистей.
Пролетели мертвый город,—
Как Петрушка, из окошка
Сонный вынырнул толстяк.
И опять к нам жмутся скалы,
Остролистые каштаны,
Одичалые руины,
И душистый хвойный мрак…
 

 
Мальчик молча барабанит
По руке моей раскрытой:
Даже дух перехватило —
Столько детских здесь чудес!
Вдруг за узким поворотом
В рамке скал, легендой синей,
Море, радостное море,
Синькой брызнуло сквозь лес.
 

II

 
Австралийским диким цехом
Мы сидели под сосною:
Дама тонкая, как струйка,
Дама пышная, как шлюз,
Франт-шахтер землисто-пегий,
Голиаф – полковник-фермер,
Агроном с глазами Леды,
Я и мальчик. Полный груз!
 

 
Вас купальные костюмы
Не шокируют, читатель?
Не смущайтесь. Летом жарко —
Летом сам Нептун без брюк…
Опустив глаза в кастрюлю
(Не в буквальном, впрочем, смысле),
Час мы чистили картошку,
Сельдерей, морковь и лук.
 

 
Это пресное занятье
Под густые вздохи моря,
Под протяжный шорох сосен
Убаюкивало нас…
Запиши в блокнот настольный:
То, что в кухне нам противно,
Здесь у моря нас пленяет,
Словно арфа в лунный час.
 

 
А потом пошли купаться…
Здравствуй, синее раздолье!
Здравствуй, мыс зеленокудрый!
Здравствуй, лодка, здравствуй, краб!
Мы ныряли, как сардинки…
А потом, раскинув руки,
На спине я закачался,
Как маститый баобаб…
 

 
Над лицом плясало солнце,
Сосны кланялись мне в ноги,
Пансион каких-то рыбок
Чуть не вплыл в раскрытый рот.
Мальчик в радостном испуге
За мою держался пятку,
А его большая мама
Колыхалась, словно плот.
 

 
О, как вкусен борщ у моря!
Жирный борщ с бараньей ляжкой,
Борщ, в который каждый сыпал
Сколько влезет овощей…
Даже стыдно, право, вспомнить,
Сколько съели мы тарелок,
Растянувшись в позе римлян
Средь разбросанных вещей.
 

 
Франт-шахтер, как зебра пегий,
Примостился к хрупкой даме
И в галантном настроенье
Отгонял фуфайкой ос.
Остальные… захрапели.
Вы слыхали, как тюлени
На прибрежных теплых скалах
В носовой свистят насос?..
 

 
Я скользнул тихонько в чащу,
Сел у пня, скрестивши ноги,
Комара на шее хлопнул
И задумался… О чем?
Это знают только осы,
Ветер, веющий в ресницы,
Пролетевшая сорока
И мимоза над плечом…
 

III

 
Мы летим домой, на хутор…
Мрак. Гудок ревет, как дьявол!
Впереди над фонарями
Взмыла глупая сова.
Заяц дикими прыжками
Поперек шоссе промчался…
К счастью, к горю? Все забыл я,—
Все приметы, все слова.
 

 
Мальчик спит, прильнувши к локтю
Ветер жалобно лопочет:
«Ты живи, живи, не бойся!
Кто боится, тот дурак…»
Спорить с ветром бесполезно…
Гладь шоссе летит навстречу,
Полотно, толчок на рельсах,
И опять нырнули в мрак.
 

 
Вот и наш уездный город.
Три сестры стоят обнявшись,
Почтальон гуляет с теткой,
В небе лунное серсо.
К двум платанам-великанам,
К ресторану «Храбрый Кролик»,
К озаренной куще сада
Подкатило колесо.
 

 
Мы сейчас под светлой липой
Есть мороженое будем.
Надо кончить день по-детски —
Это самый мудрый стиль…
Даже мальчик наш проснулся,
И опять… головку набок.
Мошкара под лампой пляшет
Провансальскую кадриль.
 

1928

 
В конюшне старой скрылся я от бури.
Сквозь дверь раскрытую клубились облака…
Вдали клочки лазури,
Залив шипящий и гряда песка.
Под ветром виноградники мотались,
Гудел тростник,
Влетали пчелы, пели, волновались.
Мой пес приник к колену и поник.
Листва взлетала стаею зеленой,
Пылил очаг холодною золой,
Сверкнула молния в разрыве тучи сонной
Коленчатой иглой…
Раскатистой волною грянул гул,
Графитный шлейф к холму спустился круто,
Тростник притих, вздохнул,—
И хлынул ливень весело и люто.
 

* * *

 
В дверь вдвинулась дымящаяся потом
Седая голова коня…
Втянулась, сбруею звеня,
Спина, покрытая клеенчатым капотом,
А сзади фермер, сгорбленный старик,
Мешок на голове, – в глазах тревога:
Кипит ключом размытая дорога.
И ветер дик!
По треплющейся гуще винограда
Хлестнули комья града…
Грудь и лицо подставивши грозе,
Промчался он к взлохмаченной лозе.
С осколком льда на скрюченной ладони
Бежит назад… Не убран виноград!
Ко мне растерянный он обращает взгляд,—
Вихрь рвется в дверь, как дух погони…
Прибиты гроздья влажные к земле,
Град по межам взбухает белой грядкой,
А у холма все гуще на челе
Венец лиловый вьется темной складкой.
 

* * *

 
О Господи, не осуди меня…
Тревога фермера сознанья не задела,—
Я жадно вдаль смотрел и слушал, онемелый,
Размерное дыхание коня.
Нет у меня ни виноградника, ни крыши,—
Глаза остались… Листья мчались выше,
Воды бурлящей желтые извивы
Неслись у ног в залив,
Сквозь дым дождя кусты вздымали гривы,
И ослепителен был молний перелив…
Такой библейской красотой и силой
Была полна разящая гроза,
Так радовался ветер буйнокрылый,
Так трепетала влажная лоза,
Что, если бы в тот дикий миг
Стрелой небесною Господь меня настиг,—
Улыбка беззаботная сковала б
Немые, почерневшие уста…
……………………………………………………………………
 

1929

 
Мы плыли с острова Пор-Кро
В моторной лодке…
Волны боковые
С шипящим шумом хлопались в борта.
С гребня вновь на гребень
Всползала грузно лодка
И вновь в лоснящиеся скаты низвергалась.
Муть подступала к сердцу…
Мы все притихли,
И даже дети на крутом носу
Встречали веер брызг молчаньем.
Француз-рыбак, веселый провансалец,
Насупившись, брал в лоб шальные волны,
Чтобы удары гулкие ослабить…
Мигнул подручному, – и коренастый малый
Обвисший рыжий парус вздернул ввысь.
Раздулась грудь, конец залопотал,
Канат из рук толчками вырывая…
Воздушным першероном
Косящий впрягся парус
Машине в помощь…
Тяжко-тяжко
Брал бот за валом вал.
С журчащим рокотом ручьи к корме струились,
И нудно пахло маслом.
Как сердце старое,
Прерывисто и глухо
Стучал мотор.
А в небесах над нами
В торжественной беззвучности заката
Пылали облака…
От края и до края,
Пунцово-золотые,
Перебегали струны.
Над нашим грузным ботом,—
Усталою, ныряющей собакой,—
Над нашим жалким скарбом,
Качающимся яростно у ног,
Над нашим содроганьем и борьбой
Дышала тишина…
Оранжевые тихие утесы
Вставали полукругом над водой,
И засыпающая даль сливала волны
В лиловую пустыню.
Лишь чайки, крылья изогнув серпами,
Парили в зыбкой мгле…
Я к борту прислонился,—
Муть подступала к сердцу,
И странную беззвучную молитву
Уста мои шептали:
«Не дай, о Господи, Твой вечер золотой —
Благоуханное и нежное молчанье —
Мне осквернить недомоганьем мерзким…
Смири хребты разнузданных валов…
Я грешен, зол, и дик, и невоздержан,—
Дай мне ступить на твердый край земли,
И Ты увидишь – я исправлюсь…»
И вот свершилось…
Как будто благостная, властная рука
Смирила волны маслом.
Мы обогнули алую скалу.
Валы ягнятами покорными свернулись,
Сквозь мглу прибрежные мигнули нам огни,
Вновь на носу защебетали дети,
И я, из-под скамьи достав бутылку,
Припал к ней с облегченьем…
 

1931

 
В городе кран повернешь – брызнет хрустальный поток,
Хоть до карнизов залей всю квартиру…
Никто в городах о воде и не вспомнит,—
По трубам, жилам подземным, взбегает до острых мансард,
Равнодушно внимаешь знакомому плеску,
Как гулу вечерних трамваев…
Но здесь, на холме, у залива —
С ранней зари о воде все заботы.
В цистерне под тихой верандой
Подымешь чугунную крышку:
Дождевая, от солнца укрытая влага,
Все убывает… Пьют много – жарища,—
Чайник не сходит с плиты.
Руки хватаются то за топор, то за грабли,—
Ежеминутно надо с ладоней смывать
Пыльный налет…
И вот – в подмогу цистерне
Внизу у оливы колодец.
Фермер с широкой улыбкой только руками развел:
«Берите! Хватит на вас, на меня и мула…
Кто в Провансе откажет соседу в воде?..»
И вот, сквозь вереск шершавый,
В гору кувшин несешь, отдуваясь…
Ветер пищит в волосах, плещется сонная влага,
Пес, как приклеенный, сзади бредет по пятам,
Пасть широко разевая…
Всласть из чашки своей наверху он напьется,
Студеной водой остудит горячую глотку
И хвостом благодарно вильнет.
А под вечер – только багряные мальвы
Холмы увенчают закатным венцом,—
Ведро за ведром притащишь к крыльцу
И щедрой рукой зеленых польешь малышей:
Олеандры, мимозы, глицинию, тонкую грушу
И перечных два деревца…
Жадно сухая земля вбирает светлые струйки
И гибкие ветви, качаясь, как будто шуршат:
«Спасибо, спасибо…»
Вот и сосед – доктор с женой и мальчишкой,
Каждый несет свою дань, ухмыляясь:
Большое ведро, поменьше и детскую лейку.
Чайник огромный мы ставим на низкий очаг,
Кора заворчала, взметнулись веселые искры,
С первыми звездами в воздухе дымном сливаясь.
Старый фонарь под навесом горит маяком,
Гулкие капли из края цистерны
Медленно капают в таз,
И осы, одна за другою, слетаются пить…
 

1931

 
За рядом ряд обшариваем лозы.
Полнеба в пепле волокнистых туч…
Косматые кусты, освободясь от гроздьев,
Встают, раскинув изумрудный сноп.
Две девочки, зарыв в листву береты,
Болтают и стригут – пусть взрослые молчат…
Старик срезает важно кисть за кистью,
Как бы обряд свершая вековой.
А черный мул с дороги смотрит-ждет:
Бока продрогли, ветер дует в ноздри…
Ряды корчаг стоят у колеи.
Пора б грузить – и в путь, сквозь камыши.
 

 
Вдоль рыжей глины грузною стопой
Иду к мулу, к плечу корзину вскинув.
Усталость бодрая укачивает сердце,
Глазам раздолье: зелень, космы туч,
А за межой взлохмаченные фиги…
А ветер свежий бьет крылами в грудь,
Шуршит вдоль лоз, в рукав прохладой веет
И звонкой пустотой в ушах лопочет…
Спасибо, друг! Хоть час один, как мул,
Я прошагаю, медленно качаясь,
Ловя ноздрями крепкий дух земли…
«Гоп-гоп! Корзина!» Снова полный груз.
Редеют лозы – ряд склоненных спин,—
И первые малиновые листья
Огнем сквозистым радостно играют.
Под фигою – баклага на земле.
Подходим медленно – звенят стаканы сонно,
В молчанье пьем багряное вино.
Закат торжественный пылает над холмом
Безмолвною вечернею молитвой…
Идем домой сквозь джунгли тростников.
Со всех сторон поют-скрипят двуколки —
Соседи сбор подвозят к погребам.
Ногам работа – серые чаны
Примятым виноградом нагрузят
И, как во дни блаженные Гомера,
Босыми пятками начнут его давить,
Окрашивая терпким соком икры…
Шумит тростник. Усталая спина
Под ветром ежится… За поворотом – кровля.
Хозяин-фермер сумрачно бурчит,
Что это лето даст ему не много:
Жара и ветер высушили гроздья,—
Неполон сбор… Убытки велики…
 

 
Но жалоба его до сердца не дошла.
Мой виноградник пуст, – растрепанные бурей,
К земле прибиты светлые стихи…
И даже та любимая гряда,
Где зеленели детские страницы,
Здесь на чужбине теша детвору,—
Ненужным пустырем чернеет у дороги…
Молчу. Не жалуюсь. Не хмурьтесь же, хозяин,
Господь пошлет вам в будущем году
Обильный урожай.
 

1931

 
Когда лежишь на берегу босой,—
Поет вода и чайки вьются с писком,—
И ешь свой хлеб с ослиной колбасой
Под матово-сквозистым тамариском,—
Ты самому себе покажешься святым:
Ты даже ос не отгоняешь с носа,
Летит песок, кадильный звонкий дым,
И ящерица вьется вдоль откоса…
 

 
Свой хлеб готов ты разделить с осой,—
Пусть только, злюка, не кусает в темя.
С издателем ослиной колбасой
Готов ты поделиться в это время…
Корректоров и тех готов простить,
Все их «досадные», как оспа, опечатки…
Сквозь сосны брызжет солнечная нить,
И ветер ласковый во все влетает складки.
 

 
Но если в этот трижды мирный час
Припрется дачник из лесного дома
И заскулит – в четырнадцатый раз! —
О кризисе, о близости разгрома,—
Вся святость, к дьяволу, с тебя слетает в миг…
Ты, в душу впившийся, гундосящий репейник!
С какой бы радостью тебя, копченый сиг,
Всадил бы я башкою в муравейник!..
 

<1932>

 
Вдоль по пляжу – пятна ближних…
Кто, задрав клешнею ногу,
Роет детскою лопаткой
Крутобокую берлогу,
Кто младенца плавать учит,
И бутуз, в испуге диком,
Миль на десять оглашает
Лес и берег буйным криком…
Плотный немец – локти к брюху,—
Пятки вскидывая к тылу,
Сам себя вдоль дюн гоняет,
Как цыганскую кобылу…
Эмигрантская Диана,
Мотылек на смуглых ножках,
Пронеслась веселой рысью
В изумрудных панталошках…
А в воде, на мелком месте,—
Темя в шлемах – огурцами,
Два обглоданных нудиста
Притворяются пловцами.
 

* * *

 
На песке томлюсь я в дюнах
В живописном беспорядке,
Чтобы солнечною ванной
Успокоить боль в лопатке.
Ближних нет. Порой над валом
Промелькнет в трико гусыня,—
Левый глаз чуть-чуть прищуришь,
И опять вокруг пустыня…
Сверху солнечная лава,
Снизу жаром жжет песчаным,—
Будто ты лежишь в духовке
Нашпигованный каштаном…
Муравей ползет по ляжке,
Плещет бабочка на вые,
И в глазах фонтаном искры,—
Ало-бело-голубые…
Ах, какие в это время
Мысли в черепе роятся!
Но без пишущей машинки —
Так к чертям и разлетятся…
В голове зевает вечность,
В сердце – огненные спицы,
А пониже – обалделость
Разомлевшей поясницы…
 

* * *

 
Врач-приятель мне в Париже
Объяснил весьма толково:
«Зря, дитя мое, на солнце
Не валяйтесь, как корова…
Алкоголь в приличной дозе
Подымает человека,—
Так и солнце, так и бабы,—
Как сказал Мартын Задека…»
Но лежать, считать минуты?
Где я здесь возьму будильник?
Сосны спят… Цикадный скрежет
Монотонен, как напильник…
Встанешь – вся спина пылает.
Боком выйдет эта лежка!
Завтра весь до пят облезу,
Как ошпаренная кошка…
А пока, – спасибо, солнце,
За тяжелый жар твой медный,
За чудеснейшие мысли,
Улетевшие бесследно…
Нынче я не догадался,
Нынче я был идиотом:
Завтра в дюны я с собою
Карандаш возьму с блокнотом.
 

<1932>