Текст книги "Том 2. Эмигрантский уезд. Стихотворения и поэмы 1917-1932"

Автор книги: Саша Черный

 
Нет быта… Быт собаки съели.
Мы все, скользнув в чужие щели,
Под серым западным дождем
На полустанке солнца ждем…
Но Музе скучно… Муза рыщет,
Упорно русских красок ищет,
Знакомых лиц и близких черт.
Что на пустую нить нанижем?
И вот в усадьбе под Парижем
Внезапно сядешь за мольберт.
 

 
К чугунным замковым воротам
Подъехал смелым поворотом
Фургон зеленый мясника.
Звенит призывно медь рожка.
Из глубины сырого сада
Плывет ленивая наяда,
Хохлушка Мотря. Рафинад!
Мясник галантно машет ручкой,
Разрыл печенку рыхлой кучкой
И вытер нож о бычий зад.
 

 
Портрет? Извольте. Сдобный голос,
Бровей лохмато-темный колос,
Бока – подушки, кнопкой нос,
Разит помадой от волос…
Грудь, моду чуждую нарушив,
Торчит, как две гигантских груши.
В глазах податливый огонь,
Средь пухлых щек, маня и тая,
Улыбка прыгает шальная,
Как в стойле беспокойный конь.
 

 
Пришла, вскочила на подножку…
Подняв увесистую ножку
Над изумрудною травой,
В фургон нырнула головой.
Француз-мясник, краснее туши,
Ей что-то шепчет жарко в уши,—
Ему ли в мясе толк не знать?
Шу-шу, шу-шу… Взяла котлетки
И, хлопнув парня по жилетке,
В засохший парк плывет опять.
 

 
За лаун-теннисной стеною
Индюк, раздувшийся копною,
Семейство одурелых кур
И старый сломанный Амур.
Хохлушка принесла лукошко,—
Обшарив все углы, как кошка,
Таясь, в траве склонилась ниц:
Ужо садовнику-бельгийцу,
Хоть он характером убийца,
Снесет с полдюжины яиц!..
 

 
Французский парк тенист и влажен.
Чуть брызжет солнце в сетку скважин.
Вдали мелькнул матрос с косой…
Стрельнувши пяткою босой,
Наперерез летит хохлушка.
Матрос увесистый, как пушка,
Кладет ей лапу на хребет…
Под грузной лаской оседая,
Глазами рысьими играя,
Она горит, как маков цвет.
 

 
В сенях – портплед, довольно емкий:
Студент гостит у экономки.
Конечно, Мотря тут как тут,
Плачь, Муза! Юноше – капут…
В руке передник, глазки – шилом,
Невинно повертела мылом…
«Вам здесь пондравилось, панич?..
Ай, сколько книжек! Все для чтенья?..»
И вдруг плечом – одно движенье —
Она ожгла его, как бич.
 

 
Как катышки из желтой ваты
По кухне бегают утята.
Хохлушка, подтянув подол,
Скребет мочалкой сальный стол.
А экономка, дьявол старый,
Скулит, косясь сквозь окуляры:
«Чистеха! Где была весь день?
Опять с каким-нибудь огарком?
Уж будешь к осени с подарком!»
Но Мотря, как дубовый пень.
 

 
Искристо-трепетной лилеей
Горит Венера над аллеей.
Спит дом в прохладной тишине.
Чья тень метнулась по стене?
Кто в лунный час вдоль окон бродит?
Кто с кухни хитрых глаз не сводит?
Все Мотря! Как ей, черту, спать:
Сейчас француженка-кухарка
Скользнет и сгинет в гуще парка,
А Мотря сзади, словно тать…
 

 
Узнала! У пруда садовник
Засел с кухаркою в шиповник.
А пса к забору привязал,
Чтоб он влюбленным не мешал.
Жену садовника позвать бы…
Вот будет бой! На всю усадьбу…
Но по дороге у окна
Она прильнула ухом к раме:
О чем жужжат две гостьи – дамы?
Хохлушка все ведь знать должна.
 

 
На сундуке букет ромашки.
Зажав в зубах плечо рубашки,
Свершает Мотря туалет.
Дрожит свечи неверный свет…
Свернула косы кладкой пышной,
Задула свечку и неслышно
Скользнула к лестнице крутой,—
«Панич?..» – стоит и дышит тяжко.
С плеча спускается рубашка…
О Муза, запахнись фатой!
 

1925

Париж

 
В туннелях парижской подземки
На кафельных стенках не раз
Одна из плакатных идиллий
Пленяла наш беженский глаз:
    На ветке чирикает чижик,
    Под веткой коробочка-дом,
    Владелец с солидной сигарой
    Гарцует на стуле верхом…
           Не раз, дожидаясь вагона,
                Игнатий Кузьмич
           Глядел, улыбаясь влюбленно,
           На ветку и домик-кулич.
 

 
За час от шального Парижа —
Сто метров зеленой земли!
У желтой калитки теленок,
В кустах контрабасят шмели.
    Подсолнух дежурит у входа,
    В столовой складная постель,
    На грядках капуста в кудряшках…
    Цыпленок клюет каротель…
           Женился б на беженке Кате,
                Кота бы завел…
           Она бы валялась в кровати,
           А он бы ей кофе молол.
 

 
По мудрым канонам природа,—
Когда седина в бороде,—
Невольно влечет человека
Сидеть на своей борозде…
    Французы давно это знают,
    А нам это вдвое ясней:
    Своя тростниковая крыша
    Всех партий на свете родней!
           Двоюродной родиной новой
                Исполнится дух,
           Когда над калиткой сосновой
           Свой собственный крикнет петух…
 

 
Но, горе… Кузьмич в ресторане
Всю ночь тарахтит в барабан…
Мелькнет негритянская пакля
И шведки раскормленный стан,
    Извилисто ерзают пары,
    Гнусаво гундосит труба…
    В антракте он кротко стирает
    Холодные капли со лба,—
           И чижик свистит ему с ветки
                Сквозь дым с потолка,
           И хмель на садовой беседке
           В мечтах расправляет рука…
 

 
Не курит, не пьет, не флиртует,
Сам гладит крахмальную грудь.
Куда только франки уходят?
Не жизнь, а цыганская муть!
    Кой-что он припас для хозяйства:
    Передник и старый брезент…
    Хозяйка (он склеил ей зонтик)
    Дала ему лейку в презент.
           Найти б поручительство в банке,
                Без банка – капут…
           В коробочке двадцать два франка,
           А цены на землю растут!..
 

<1926>

I

 
        В освещенном квадрате
        Вдоль стен рядами
        В сосновых клетках
        Кипы газет…
        Четко и сухо
        Прерывистой дробью
        Стрекочет машинка:
        Спешит – спешит!
        В углах за столами,
        Расставив локти,
        Молчаливые люди
        Строчат и стригут.
        Ножницы звякнут,
        Лист прошуршит,
        Прищелкнут пальцы,
        И снова тишь…
        Зимой и летом
        Перед глазами
        Все те же обои,
        Все тот же пейзаж:
        За окнами стены,
        В комнате полки,
        На зеркале надпись:
        «Нельзя шуметь».
 

 
Порой то те, то эти глаза
Уплывают за дымом окурка…
Из статьи вырастает, качаясь, лоза,
На лозе смешная фигурка —
Желтый камзолик, вишневый колпак,
В бисерных глазках усмешка:
«С утра и до ночи все пишешь, чудак?
Подумаешь, экая спешка!
Что, друг мой, вспомним сегодня с тобой?
Под Киевом дачу лесную,
Разлив Днепра – простор голубой,
Иль Настю, медичку шальную?»
Но надо писать, нельзя вспоминать —
Додымился окурок до края,
И беглые строки ложатся опять,
Глобус земной оплетая.
 

 
Онемеют плечо и рука,
Заклубятся в глазах облака,
Потолочные звезды в тумане…
Смены нет, – работа не ждет:
Обозренье – поминки – отчет,
Пена дней на словесном экране…
 

 
Нервной кляксой стрельнуло перо.
Не сбежать ли без шляпы в бистро?
Чашка кофе пришпорила б сердце…
Наклоняются плечи к столу,
И газетная Муза в углу
Подсыпает в чернильницу перцу.
 

II

 
Без земли и без границ
Мы живем в юдоли этой
Вроде странствующих птиц
С ежедневною газетой…
Рано утром взвизгнет трель.
Петр Ильич в обычной роли:
Из-под двери тащит в щель
Белый хвостик бандероли.
Как влюбленный гимназист —
Неумытый и небритый —
У окна в шуршащий лист
Погружает он ланиты.
Стул скрипит… Под потолок
Вьются сизые колечки,
Без газетных русских строк
Петр Ильич, как гусь без речки:
Каждый день к нему под дверь
Проникают без отмычки
Голоса надежд, потерь —
Эхо русской переклички…
 

 
Кто б ты ни был: врач, шофер,
Адвокат ли из Рязани,
Вологодский ли актер
Иль настройщик из Казани,—
На газетной полосе
(Поищи лишь там, где надо),
Словно русский мак в овсе,
Ждет тебя твоя услада.
Будешь бриться, а зрачок,
Как всегда, вопьется в строчки,
Даже чистя пиджачок,
Ты прочтешь столбец до точки…
А потом, летя в бюро
Сквозь французскую столицу,
Развернешь ты вновь в метро
Предпоследнюю страницу:
Слухи – справки – вечера
(О ковчег с цыганским пеньем!)
И подкидыши пера —
Письма «с истинным почтеньем»…
А напротив, худ, как хлыст,
Не земляк ли твой из Вятки
С оборота тот же лист
Пробежал во все лопатки.
 

 
Ты представь себе теперь:
Если завтра под порогом
Не газету сунут в дверь,
А один лишь лист с налогом.
Целый день, как вурдалак,
Будешь грызть жену и сына…
Не поможет ни табак,
Ни флакон бенедиктина!
Посему, читатель-брат,
Придирайся, да не очень,—
Журналист и так до пят
Ежедневно заморочен.
Пусть бурлит российский спор,
Пусть порою не без драки,
Но пока есть свой костер,—
Искры светятся во мраке…
 

<1928>

 
В мансарде у самых небес,
Где с крыши в глухое окошко
Косится бездомная кошка,
Где кровля свергает отвес,—
    Жил беженец, русский ботаник,
            Идейный аскет,
По облику – вяземский пряник,
По прошлому – левый кадет.
 

 
Направо стоял рундучок
Со старым гербарием в дырках,
Налево, на двух растопырках,
Уютно лежал тюфячок.
    Зимою в Париже прохладно,
            Но все ж в уголке
Пристроился прочно и ладно
Эмалевый душ на крючке.
 

 
Вставал он, как зяблик, легко,
Брал душ и, румяный от стужи,
Подмахивал веничком лужи,
На лестнице пил молоко
    И мчался одним перегоном
            На съемку в Сен-Клу
Играть скрипача под вагоном
И лорда на светском балу.
 

 
К пяти подымался к себе,
Закат разливался так вяло…
Но бодрое солнце играло,
И голубь сидел на трубе…
    Поест, к фисгармонии сядет
            И детским альтом
Затянет о рейнской наяде,
Сидящей на камне крутом.
 

 
Не раз появлялся вверху
Пират фильмовой и коллега:
Нос брюквой, усы печенега,
Пальто на стрекозьем меху.
    Под мышкой крутая гитара,
            В глазах тишина…
Нацедит в молочник вина
И трубкой затянется яро.
 

 
Споют украинский дуэт:
Ботаник мечтательно стонет,
Пират, спотыкаясь, трезвонит
И басом октавит в жилет…
    А прачка за тонкой стеною
            Мелодии в лад
Качает прической льняною
И штопает кротко халат.
 

 
Потом, разумеется, спор,—
Корявый, кривой, бесполезный:
«Европа – мещанка над бездной!»
«А Азия – мутный костер!..»
    Пират, покраснев от досады,
            Угрюмо рычит,
Что дети – единственный щит,
Что взрослые – тухлые гады…
 

 
Ползет холодок по ногам.
Блеснула звезда над домами…
Спор рвется крутыми скачками
К грядущим слепым берегам.
    Француженке-прачке неясно:
            Орут и орут!
Жизнь мчится, мгновенье прекрасно,
В бистро и тепло, и уют…
 

 
Хотя б пригласили в кино!..
Но им, чудакам, не в догадку.
Пират надевает перчатку
И в черное смотрит окно.
    Двенадцать. Ночь глубже и строже,
            И гостя уж нет.
Бесшумно на зыбкое ложе
Ложится ботаник-аскет.
 

 
За тонкой холодной стеной
Лежит одинокая прачка.
Ворчит в коридоре собачка,
И ветер гудит ледяной.
    Прислушалась… Что там с соседом?
            Проснулся, вскочил…
Свою фисгармонию пледом
Накрыть он забыл.
 

<1928>

 
Я сидел на балконе с Иваном Петровым.
Он меня допекал удручающим словом:
«Час за часом подходит к закату Европа —
Это будет, пожалуй, почище потопа!
Люди скроются в норы, зароются в Альпы,
Поснимают друг с друга косматые скальпы.
И, виляя хвостами, последняя пара
Съест друг друга средь чадного дыма пожара…
Мир объелся культурой! Ни воли, ни силы.
Отстоять ли Европе свои Фермопилы?
Войны, голод, отчаянье, бунты и тифы,—
А под занавес… с красными пиками скифы».
 

 
Не люблю я, признаться, ни бокса, ни ки́но,
Но меня взволновала такая картина…
Что за черт, в самом деле? Иль солнце устало?
Иль земля, отощав, навсегда отрожала?
Над балконом – детей бесконечные ленты,
В политехникум с папками мчатся студенты,
На скамейке пожарный прильнул к белошвейке,
Под окном у консьержки трещат канарейки…
Что ж торчать перед Сеной с губою отвислой
И надежды струей поливать сернокислой?
Если завтра потоп – строй ковчег из обломков
Иль повесься в чулане на крепкой тесемке!
 

 
«Не робейте, Петров…» В доказательствах роясь,
Я хотел ему бросить спасательный пояс.
Но, увы, не нуждался он в этом нимало,
На лице его бодрость, как масло, сияла:
Ворох книг проглотив, нанизав все поклепы,
Стал он спе́цом почти по закату Европы,
Даже даты предсказывал точно и веско,
Как гадалка из Тулы Агафья Франческо,
Даже фильму закатную стряпал в секрете —
В первом акте Венера верхом на скелете…
Занимаясь «Проблемою пола» когда-то,
Перешил он Венеру теперь для заката.
 

<1928>

I

 
Ветерок с Бульвар-Мишеля
Сладострастно дует в грудь…
За квартиру он не платит,—
Отчего ж ему не дуть.
 

 
У французского народа
Чтой-то русское в крови:
По-французски – запеканка,
А по-русски «о-де-ви».
 

 
Все такси летят, как бомбы,
Сторонись, честной народ!
Я ажану строю глазки,—
Может быть, переведет.
 

 
На писательском балу
Я покуролесила:
Потолкалась, съела кильку,—
Очень было весело!
 

 
Эх ты, карт-д’идантите,
Либерте-фратерните!
Где родился, где ты помер,
Возраст бабушки – и номер…
 

 
Заказали мне, пардон,
Вышивать комбинезон…
Для чего ж там вышивать,
Где узора не видать?
 

 
Вниз по матушке по Сене
Пароход вихляется…
Милый занял 20 франков,—
Больше не является.
 

 
Сверху море, снизу море,
Посредине Франция.
С кем бы мне поцеловаться
На подземной станции?
 

 
Мне мясник в кредит не верит,—
Чтой-то за суровости?
Не пойти ли к консультанту
В «Последние новости»?
 

 
Чем бы, чем бы мне развлечься?
Нынче я с получкою.
На Марше-о-пюс смотаюсь,
Куплю швабру с ручкою.
 

 
На Булонском на пруде
Лебедь дрыхнет на воде.
Надо б с энтих лебедей
Драть налоги, как с людей…
 

 
Как над Эйфелевой башней
В небе голубь катится…
Я для пачпорта снималась,—
Вышла каракатица.
 

 
Над Латинским над кварталом
Солнце разгорается…
У консьержки три ребенка,
А мне воспрещается.
 

 
Мой земляк в газете тиснул
Объявленье в рамке:
«Бывший опытный настройщик
Ищет место мамки…»
 

II

 
Эх ты, кризис, чертов кризис!
Подвело совсем нутро…
Пятый раз даю я Мишке
На обратное метро.
 

 
Дождик прыщет, ветер свищет,
Разогнал всех воробьев…
Не пойти ли мне на лекцию
«Любовь у муравьев»?
 

 
Разоделась я по моде,
Получила первый приз:
Сверху вырезала спину
И пришила шлейфом вниз.
 

 
Сена рвется, как кобыла,
Наводненье до перил…
Не на то я борщ варила,
Чтоб к соседке ты ходил!
 

 
Трудно, трудно над Монмартром
В небе звезды сосчитать,
А еще труднее утром
По будильнику вставать!..
 

 
У меня ли под Парижем
В восемь метров чернозем:
Два под брюкву, два под клюкву,
Два под садик, два под дом.
 

 
Мой сосед, как ландыш, скромен,
Чтобы черт его побрал!
Сколько раз мне брил затылок,
Хоть бы раз поцеловал…
 

 
Продала тюфяк я нынче,
Эх ты, голая кровать!
На «Записках современных»
Очень жестко будет спать.
 

 
Мне шофер в любви открылся —
Трезвый, вежливый, не мот:
Час катал меня вдоль Сены,
За бензин представил счет.
 

 
Для чего позвали в гости
В симпатичную семью?
Сами, черти, сели в покер,
А я чай холодный пью.
 

 
Я в газетах прочитала:
Ищут мамку в Данию.
Я б потрафила, пожалуй,
Кабы знать заранее…
 

 
Посулил ты мне чулки,
В ручки я захлопала…
А принес, подлец, носки,
Чтоб я их заштопала.
 

 
В фильме месяц я играла,—
Лаяла собакою…
А теперь мне повышенье:
Лягушонком квакаю.
 

 
Ни гвоздей да ни ажанов,
Плас Конкорд, как океан…
Испужалась, села наземь,—
Аксидан так аксидан!
 

 
Нет ни снега, нет ни санок.
Без зимы мне свет не мил.
Хоть бы ты меня мороженым,
Мой сокол, угостил…
 

 
Милый год живет в Париже,
Понабрался лоску:
Всегда вилку вытирает
О свою прическу.
 

 
На камине восемь килек,—
День рожденья, так сказать…
Кто придет девятым в гости,
Может спичку пососать…
 

 
Пароход ревет белугой,
Башня Эйфеля в чаду…
Кто меня бы мисс Калугой
Выбрал в нонешнем году!
 

<1930–1931>

«Левой, правой, кучерявый»

 
Дарья Львовна, жизнь не финиш!
Вы застыли, как Иртыш…
Я сегодня именинник
И консьержу дал бакшиш.
   Дайте лапку,
   Стан в охапку,—
Что вы гнетесь, как камыш?
 

 
Мой паркет блестит, как льдина,—
Сам сегодня натирал.
Шаповаленко, скотина,
Что ты скачешь, как шакал?
   Локоть ниже,
   Корпус ближе,—
Дама, друг мой, не бокал.
 

 
На постели три миноги,
Запеканка и салат…
Отдирайте с треском ноги
И притопывайте в лад!
   Петр Иваныч,
   Тараканыч,
Подберите ваш фасад…
 

 
Граммофон рокочет четко,
Блещет алый маникюр…
Ах, какая вы красотка,
Баронесса де Кутюр!
   Ваши формы
   Выше нормы —
Приглашаю вас на тур.
 

 
Как тюльпан на дамской сумке,
Разгорается душа…
Эй, шофер, не трогай рюмки —
Кто не пляшет, – ни шиша.
   На два такта,
   В час антракта
Хватим все мы, не спеша.
 

 
Завтра снова за работу,
Завтра в трюм нырнем опять…
До седьмого будем поту
Мы сегодня танцевать!
   Дарья Львовна,—
   Все условно:
Можно вас облобызать?
 

<1930>

 
Во все углы земного шара,
До дебрей Мексики глухих,
Исполнен пафоса и жара,
Пусть долетит мой гулкий стих…
    Внимая эмигрантской лире,
    Меня поймут в любой квартире,
    Где кое-как расцвел наш быт
    У очагов чужих и плит.
 

 
О ты, усадебная дева
Былых тургеневских времен!
Под сенью липового древа
Ты распускалась, как бутон…
    Имея скатерть-самобранку,
    Хранила гордую осанку
    И, шелком расшивая шаль,
    Насквозь светилась, как хрусталь.
 

 
На клавикордах между окон
Брала аккорды в тихий час,
На пальчик навивала локон,
Пила, томясь, студеный квас…
    И если господин Лаврецкий
    Въезжал во двор с улыбкой светской,
    Ты, вздернув бантик у чела,
    К мамаше паинькою шла.
 

 
Прости, о призрак бледно-синий,
Сгоревший в зареве костра!
У нас другие героини,
И их воспеть давно пора…
    На миг очнемся от угара
    И вдоль всего земного шара
    Присядем мысленно в кружок
    На символический лужок.
 

 
О жены, сестры и кузины —
Цемент, крепящий нас в беде!
Вы, как фиалки, неповинны
В несчастной русской чехарде.
    Но у разбитого корыта
    Не вы ль, собрав осколки быта,
    За годом год, судьбе назло,
    Горите ровно и светло?
 

 
Мы злимся, нервничаем, ропщем,
«По-женски» мы себя ведем.
А женщины под прессом общим
Сильней и крепче с каждым днем…
    Рокочет швейная машина,
    Бубнит взволнованный мужчина,
    В бровях – унынье, в рюмке – ром,
    Но женские глаза как бром.
 

 
В любом вертепе ваши пальцы
Совьют подобие гнезда:
Дымится борщ на одеяльце,
В пивной бутылке – резеда…
    Заглянет гость – привет и ложка,
    Белеет шторка вдоль окошка,
    И платье – что чудней всего —
    Два лепестка из ничего.
 

 
Кто вмиг скроит из старой шляпки
Роскошный модный абажур?
Кто ставит банки, моет тряпки,
Разводит кроликов и кур?
    В «свободный» час кротки, как пери,
    Кто рипполином красит двери,
    Кто шьет, кто пишет образа?
    Кто куклам делает глаза?
 

 
Кто охраняет кров и вещи,
Как на посту своем солдат,
От всяких кризисов зловещих,
От всяких экстренных уплат?
    Легко министром быть финансов,
    Когда в шкатулке много шансов,
    Но гениальная рука
    Кроит бюджет из пятака…
 

 
Ужели мы настолько грубы,
Что будем их хулить взасос
За чуть подкрашенные губы,
За дым соломенных волос?
    Подтянутость – большая штука,
    И в прошлом нам тому порука —
    Обломов с рыхлою икрой.
    В халате, в шлепанцах с дырой…
 

 
О дорогие эмигранты,
Шершаво-жесткие козлы!
Все эти женские таланты
Достойны бешеной хвалы…
    Не стоим мы такого дара —
    Давайте ж пламенно и яро
    Подымем рюмки в небосвод:
    «За женский наш громоотвод!»
 

1930

 
В бочонке селедки
Уютными дремлют рядами…
Изысканно-кроткий
Приказчик склоняется к даме:
«Угодно-с икорки?
Балык первоклассный из Риги…»
Кот Васька с конторки
Лениво глазеет на фиги.
Под штофом с полынной
Тарань аромат излучает…
Ужель за витриной
Парижская площадь сияет?
Так странно в Париже
Стоять над кадушкой с морошкой
И в розовой жиже
Болтать деревянною ложкой…
А рядом полковник
Блаженно припал к кулебяке,—
Глаза, как крыжовник,
Раскинулись веером баки…
Холм яблок на стойке
Круглится румяною митрой,
Вдоль полки настойки
Играют российской палитрой.
Пар ходит, как в бане,
Дух воблы все гуще и слаще,
Над дверью в тумане
Звенит колокольчик все чаще.
 

1931

 
Дело было весною в Париже.
На камине стояла банка
С золотою, потертою рыбкой…
Поэт бросал ей облатки,
Муравьиные яйца и крошки
И из крана, два раза в сутки,
Подливал ей свежую воду.
Но скучала рыбка изрядно,—
Подымалась к самому краю,
Оплывала тесную банку,
Беспомощно рот разевала,
Словно астмой страдала несносной,
И какие-то белые нитки
Из ее живота волочились.
 

 
Как-то вечером тихой стопою
Поэт подошел к камину,
Покачал головой лохматой
И промолвил с кроткой усмешкой:
«Молчаливая, вялая рыбка,
Золотая моя квартирантка!
В старину с твоей прабабкой
Преглупейшая штука случилась,—
В старину она в сеть попалась,
А старик был дурень отпетый
И при том еще находился
У своей старухи под лаптем…
Отпустил бескорыстно он рыбку,
А потом, по приказу старухи,
С год он рыбке башку морочил,
Потакая бабьим причудам…
Я, дружок мой, ей-ей скромнее:
Ни о чем я клянчить не буду,
Отпущу тебя даром в Сену.
От всего широкого сердца,—
Плыви хоть до самого моря.
Приходить я на берег не буду,
Торговаться с тобой не стану,
Даю тебе честное слово!»
 

 
Показалось из банки рыльце,
Бисерные глазки сверкнули…
Чуть жилец не свалился на пол,—
Прозвенела чуть слышно рыбка,
Как комар, забравшийся в цитру:
«Ты чудак, мой добрый хозяин!
Мне совсем не нужна свобода —
В Сене, милый, не очень-то чисто,
По Сене плавают пробки,
Раздутые кошки, собаки
И всякий сор пароходный…
И пищи в Сене немного,—
Либо щука меня заглотает,
Либо я сама с голодухи
На крючок напорюсь рыболовный.
Рыболовы стоят над мостами
По десятку на каждую рыбку…
Они, дорогой мой, французы,
Они рыбок с крючка не спускают,—
Не такие они дуралеи,—
Они рыбок домой уносят,
На оливковом жарят их масле…
У тебя мне живется неплохо:
Я привыкла давно к своей банке,
Как ты к своей комнате тесной.
Отпусти тебя бы на волю,
Как об этом в стихах ты просишь,
Пропадешь ты, как жук в океане…
Об одном лишь тебя прошу я:
Ты, хозяин мой, страшно рассеян,—
Не бросай папиросного пепла,
Бога ради, в мой домик стеклянный,
И не жги до зари ты лампы,—
Сочинять ведь и днем ты можешь…
До утра я глаз не смыкаю
При ночном электрическом солнце!»
 

* * *

 
Поэт в ответ только крякнул
И к окну отошел смущенный.
 

<1931>