Текст книги "Том 2. Эмигрантский уезд. Стихотворения и поэмы 1917-1932"

Автор книги: Саша Черный

 
В воде декламирует жаба.
Спят груши вдоль лона пруда.
Над шапкой зеленого граба
Топорщатся прутья гнезда.
 

 
Там аисты, милые птицы,
Семейство серьезных жильцов…
Торчат материнские спицы
И хохлятся спинки птенцов.
 

 
С крыльца деревенского дома
Смотрю – и, как сон для меня,
И грохот далекого грома,
И перьев пушистых возня…
 

 
И вот… От лугов у дороги,
На фоне грозы, как гонец,
Летит, распластав свои ноги,
С лягушкою в клюве отец.
 

 
Дождь схлынул. Замолкли перуны.
На листьях – расплавленный блеск.
Семейство, настроивши струны,
Заводит неслыханный треск.
 

 
Трещат про лягушек, про солнце,
Про листья и серенький мох,—
Как будто в ведерное донце
Бросают струею горох…
 

 
В тумане дороги и цели,
Жестокие, черные дни…
Хотя бы, хотя бы неделю
Пожить бы вот так, как они!
 

<1922>

 
Над жирной навозной жижей
Кустятся табачные листья.
Подойдем вдоль грядок поближе,
Оборвем порыжевшие кисти.
    Ишь, набухли, как рыхлые губки…
    Подымайте-ка, ксендз, ваши юбки!
 

 
Под крышей, над тихой верандой
Мы развесим листья пучками
И, плавно качаясь гирляндой,
Они зажелтеют над нами.
    Такой же пейзаж янтарный
    Я видал на коробке сигарной.
 

 
Будем думать, что мы на Цейлоне…
Впрочем, к черту Цейлон, – не надо!
Вон пасется на солнечном склоне
Литовское пестрое стадо:
    Мчатся черные свиньи, как шавки,
    Конь валяется томно на травке.
 

 
Набьем табаком наши трубки.
Пусть струится дымок лиловатый…
Как пестры деревенские юбки
Вдоль опушки у новой хаты!
    На закате туда мы нагрянем
    И душистого меду достанем.
 

 
Я поэт, а вы ксендз литовский,—
Дай вам Бог и сил и здоровья!
Налетает ветер чертовский
И доносит мычанье коровье,
    А за дымом, вдоль склонов нагорий
    Колыхается сизый цикорий.
 

<1922>

 
В заглохшем саду колыхаются травы.
Широкие липы в медвяном цвету
Подъемлют к лазури кудрявые главы,
И пчелы гудят на лету.
              Под липой могила:
       Плита и чернеющий орденский крест.
              Даль – холм обнажила.
       Лесные опушки толпятся окрест.
 

 
От сердца живого, от глаз, напоенных цветеньем,
К безвестным зарытым костям потянулась печаль…
Кто он, лейтенант-здоровяк, навеки спеленутый тленьем,
Принесший в чужие поля смертоносную сталь?
              Над Эльбою в замке
       Мать дремлет в стенах опустелых,
              А в траурной рамке —
       Два глаза лучистых и смелых…
 

 
Литовское небо дрожит от пчелиного хора.
Пушистый котенок лениво прижался к щеке.
Осколок снаряда торчит из земли у забора —
Клуб ржавых колючек сквозь маки сквозит на песке…
              Вдали над оврагом
       Конь плугом взрывает пласты
              И медленным шагом
       Обходит густые кусты.
 

<1923>

ЧУЖОЕ СОЛНЦЕ

I

 
     Сероглазый мальчик, радостная птица.
     Посмотри в окошко на далекий склон:
     Полосой сбегает желтая пшеница,
     И леса под солнцем, как зеленый сон.
Мы пойдем с тобою к ласковой вершине
И орловской песней тишину вспугнем.
Там холмы маячат полукругом синим,
Так играют пчелы над горбатым пнем…
     Если я отравлен темным русским ядом,
     Ты – веселый мальчик, сероглазый гном…
     Свесим с камня ноги, бросим палки рядом,
     Будем долго думать, каждый о своем.
А потом свернем мы в чащу к букам серым.
Сыроежек пестрых соберем в мешок.
Ржавый лист сквозит там, словно мех пантеры,
Белка нас увидит – вскочит на сучок.
     Все тебе скажу я, все, что сам я знаю:
     О грибах-горькушах, про житье ежей,
     Я тебе рябины пышной наломаю…
     Ты ее не помнишь у родных межей?
А когда тумана мглистая одежда
Встанет за горой, – мы вниз сбежим свистя.
Зрей и подымайся, русская надежда,
Сероглазый мальчик, ясное дитя!..
 

II

 
Мы с тобой два знатных иностранца:
В серых куртках, в стоптанных туфлях.
Карусель кружится в ритме танца
И девчонки ввысь летят в ладьях…
Вдосталь хлеба, смеха и румянца,
Только мы – полынь в чужих полях.
 

 
Опустивши худенькие плечи,
Теребишь ты тихо мой мешок
И внимаешь шумной, чуждой речи,
Как серьезный, умный старичок.
Ноги здесь, а сердце там, далече,
Уплывает с тучей на восток.
 

 
Над лужком холмов зеленый ярус
Манит нас раздольной тишиной.
Бок шатра надул под ветром парус,
Собачонка лает за спиной…
Карусель взвевает свой стеклярус
И кружится, словно шар земной!
 

 
Солнце – наше, горы – тоже наши…
Ты послушай, что поет поток:
В голубой, для всех раскрытой чаше,
Тонет все – и запад и восток…
Будет жизнь и радостней и краше…
Хочешь, купим глиняный свисток?
 

 
На углу закрякали тромбоны:
Впереди двенадцать медных труб.
Сзади – пары, девочки-бутоны.
Сколько ярких, деревенских губ!
Закачались белые колонны
И пошли плясать в прохладный клуб.
 

 
Улыбнись, поправь свою подвязку,
Веет ветер, в путь зовет, злодей!
Мы в лесу напишем нынче сказку,—
Там, где пахнет сыростью груздей,—
Про людей, любивших смех и пляску,
Никого не мучивших людей…
 

III

 
Все местечко засыпает,
На закате – сноп пожаров.
С колокольни долетает
Девять медленных ударов.
    Мальчик, спать!
Под немецкую перину, в исполинскую кровать.
 

 
Рано? Дай мешок со стула,
Перечтем-ка небылицу,
Как летал кузнец Вакула
На чертенке к нам в столицу.
    Знаешь, да?
Эта сказка, словно песня у полтавского пруда…
 

 
Кот немецкий в удивленье
Водит спинкою сутулой.
Ты раскрыл глаза в волненье,
Ты умчался за Вакулой…
    Вечер тих.
Электрическая лампа освещает нас троих.
 

 
Прочитали. Спит мальчишка.
Кот колдует на пороге.
На полу – родная книжка.
В небе – месяц златорогий.
    Проживем!..
Завтра утром к водопаду на свидание пойдем.
 

IV

 
Кем ты будешь? Ученым, свободным ученым!
Мясников слишком много и так.
Над блевотиной лжи, над погостом зловонным
Торжествует бездарный кулак…
        Дьявол сонно зевает,
        Лапой нос зажимает:
Двадцать слов, корка хлеба и мрак.
 

 
Может быть, ты откроешь бациллу прохвостов?
Против оспы ведь средство нашли.
Гроздья лозунгов новых наряднее тостов,—
В середине – холодные тли.
        Каин тучен и весел,
        Нож сверкает у чресел,
Холм невинных все выше вдали…
 

 
Может быть, ты сумеешь в достаточных дозах
Суп из воздуха выжать для всех?
Укрощенное брюхо возляжет на розах,
Вспыхнет радость, беспечность и смех —
        И не будет причины
        Верить в святость дубины,
В ритуал людоедских потех.
 

 
Ты в оглобли труда запряжешь водопады,
И приливы, и ветер, и град:
Полчаса поработал и пой серенады,
Дуй в свирель и соси виноград…
        Шахт не будет бездонных,
        Глаз не будет бессонных,
Люди станут добрее цыплят.
 

 
Что-нибудь с идиотами сделать бы надо:
Обязательно средство найди!
С каждым часом растет их крикливое стадо,—
Рот под мышкой, глаза позади,
        Дважды два – то семнадцать,
        То – четыреста двадцать,
Граммофон в голове и в груди.
 

 
Я, увы, не увижу… Что поделаешь, – драма…
Ты дождешься. Чрез лет пятьдесят —
(Говорила в Берлине знакомая дама) —
Вся земля расцветет, словно сад…
        Спит мальчишка, не слышит,
        Разметался и дышит.
В небе мертвые звезды горят.
 

V

 
        Каждый встречный на дороге
Говорит нам: «Добрый день!»
Мир и вам, чужие люди
Из окрестных деревень!
 

 
        Оглядят нас – улыбнутся…
Ясен взор их добрых глаз,
Но тоска непримирима,
Но в душе глухой отказ.
 

 
        Мальчик мой, пойдем скорее!
Вон тропинка вьется в лес:
Там безлюдно, как в пустыне,—
Шум ветвей и ширь небес.
 

 
        Ты мне сны свои расскажешь,
Я тебе их объясню.
Улыбнемся старой елке,
Камню, бабочке и пню…
 

 
        К скалам в глушь пойдем мы в гости
По зеленому хвощу.
Никогда я не забуду,
Никогда я не прощу!
 

<1920>

 
На грязь вдоль панели
Из облачной щели
Упали лучи —
Золотые мечи.
Запрыгало солнце
На прутьях балконца,
Расплавилось лавой
На вывеске ржавой,
От глаз через рынок
Столб рыжих пылинок,
Бульдог на повозке
Весь в блеске, весь в лоске,
Отрепья старушки,
Как райские стружки —
Трепещут и блещут,
Сквозят и горят…
В окне ресторанном,
Цветисты и пылки,
Бенгальским фонтаном
Зарделись бутылки,
На шапках мальчишек
Зыбь пламенных вспышек,
Вдоль зеркала луж —
Оранжевый уж…
И даже навоз,
Как клумба из роз.
 

 
А там на углу,
Сквозь алую мглу,
Сгибаясь дугой,
На бечевке тугой
Ведет собачонка
Вдоль стен, как ребенка,
Слепого солдата…
И солнце на нем
Пылает огнем.
Оно ль виновато?
 

<1923>

Берлин

 
На берлинском балконе
Солнце греет ладони,
А усатый и дикий густой виноград —
Мой вишневый сегодняшний сад.
Много ль надо глазам?
Наклоняюсь к гудящим возам,
На мальчишек румяных глазею,
И потом в виноград, как в аллею,
Окунаю глаза.
А вверху – бирюза,
Голубой, удивительный цвет,
Острогранной больницы сухой силуэт,
Облака
И стрижей мимолетно-живая строка…
Надо мной с переплета жердей
Темно-рыжий комочек глядит на прохожих людей.
Это белка – мой новый и радостный друг…
Жадно водит усами вокруг,
Глазки – черные бусы.
Ветер, солнце и я – ей по вкусу…
Посидит-посидит,
А потом, словно дикий бандит,
Вдруг проскачет галопом по зелени крепкой,
Свесит голову вниз и качается цепко
Над моей головой,
Как хмельной домовой…
Достаю из кармана тихонько орех:
Вмиг мелькнет вдоль плеча переливчатый мех,
И толкает в кулак головой, как в закрытый сарай:
– «Открывай!» —
Солнце греет ладони…
Посидим на балконе
И уйдем: белка в ящик со стружками спать,
Я – по комнате молча шагать.
 

<1923>

 
Рано утром к русским эмигрантам
В дверь влетает с сумкой Эльза Шмидт.
Влезет в фартук с перекрестным бантом
И посудой в кухне загремит.
В бледных пальцах вьется мыло с тряпкой,
На лице – фиалки честных глаз.
На плите змеисто-синей шапкой
Под кофейником ворчит веселый газ…
В лавку вниз, как легкий вихрь, помчится,
Ищет-рыщет, где бы посходней:
«Чужестранцы эти, словно птицы»,—
Чуть косит усмешка круг бровей…
И опять на кухне пляшут локти,
Шелуха винтом сползает вниз,
Наклонясь над раковиной, ногти
В светлых брызгах моют скользкий рис.
Как пчела, она неутомима…
Вытрет кафель, заведет часы.
Вдоль стены чисты, как херувимы,
Спят на полках банки и весы.
Руки моют, а глаза мечтают —
Завтра праздник, день «своих» хлопот:
Там за Шпрее, где вишни зацветают,
Ждет ее игрушка-огород.
С сыном Максом, увальнем-мальчишкой,
Сельдерей посадит и бобы…
На плите котел запрыгал крышкой —
Заструились белые столбы…
В дверь вплывает эмигрант-учитель,
Бородатый, хмурый человек.
На плечах российский старый китель,
За пенсне мешки опавших век.
Эльза Шмидт приветливее солнца:
«Кофе, да? Устали? Я налью…»
И в стакан, туманя паром донце,
Льет кофейник черную струю.
«Дети? Я давно их напоила.
В сквер ушли – сегодня славный день…
Закупила сахару и мыла…
И сирени… Чудная сирень!»
Эльза Шмидт закалывает ворот,
Сняв свой фартук, словно крылья, с плеч.
«Побегу». – «Куда?» – «На стирку в город».
И ушла, убрав ведро под печь.
Китель свесил с табурета полость,—
Засмотрелся эмигрант в окно:
Вежливость, и честность, и веселость…
Он от них отвык уже давно.
 

<1923>

 
Цветет миндаль вдоль каменных громад.
Вишневый цвет вздымается к балкону.
Трамваи быстрые грохочут и гремят,
И облачный фрегат плывет по небосклону…
И каждый луч, как алая струна.
        Весна!
 

 
Цветы в петлицах, в окнах, на углах,
Собаки рвут из рук докучные цепочки,
А дикий виноград, томясь в тугих узлах,
До труб разбросил клейкие листочки —
И молодеет старая стена…
        Весна!
 

 
Играют девочки. Веселый детский альт
Смеется и звенит без передышки.
Наполнив скрежетом наглаженный асфальт,
На роликах несутся вдаль мальчишки,
И воробьи дерутся у окна.
        Весна!
 

 
В витрине греется, раскинув лапы, фокс.
Свистит маляр. Несут кули в ворота.
Косматые слоны везут в телегах кокс,
Кипит спокойная и бодрая работа…
И скорбь растет, как темная волна.
        Весна?
 

<1921>

 
Из белых полей, замутненных разгулом метели,
Врывается в улицы дикий, разнузданный рев,
Злой ветер взбивает-клубит снеговые постели,
Дымятся высокие кровли, заборы и штабели дров…
Мальчишки довольны: им в вязаных куртках не зябко,
Младенца на санках везут, метель не собьет их с пути,
Мигают витрины, спит башня под снежною шапкой,—
Забитых январскою пудрой часов не найти…
Глаза фонарей в сетку хлопьев ныряют устало,
Встревоженный пес человека зовет на углу,
Острее впивается в щеки морозное жало,
И елки лопочут за садом на снежном валу.
К почтовому ящику цепко иду я сквозь вьюгу,
Фонарь, как маяк, излучает мерцающий свет:
Сегодня письмо отправляю далекому другу —
Заложнику скифов – беспомощный, братский привет.
 

<1923>

 
                Когда, как бес,
        Летишь на санках с гор,
                И под отвес
        Сбегает снежный бор,
И плещет шарф над сильною рукой,—
Не упрекай за то, что я такой!
 

 
                Из детства вновь
        Бегут к глазам лучи…
                Проснулась кровь,
        В душе поют ключи,
Под каблуком взлетает с визгом снег,—
Благословен мальчишеский разбег!
 

 
                Но обернись:
        Усталый и немой
                Всползаю ввысь,
        Закованный зимой…
За легкий миг – плачу глухой тоской.
Не упрекай за то, что я такой.
 

<1923>

 
Хочешь сказку? Нынче днем
Я бродил в лесу по склонам,
Видел яркий мох под пнем
И лужок в пуху зеленом.
На холмах – январский снег,
А в бору трава живая!
Вглубь стремя веселый бег,
Нить журчала ключевая…
 

 
По шоссе везли дрова,
Кони были шире печки.
В небе стыла синева
И волнистые колечки.
Возле бора средь камней
Люди молча, шаг за шагом,
Обошли вкруг старых пней —
И исчезли за оврагом…
 

 
Гулко рявкнул динамит:
Сноп земли поднялся с пнями…
Словно тысячи копыт
В медь ударили над нами!..
Я смотрел: здесь будет Новь,
Труд упорный вспашет поле —
И под темным бором вновь
Зашумят хлеба на воле.
 

<1923>

Гарц

 
В грудь домов вплывает речка гулко,
В лабиринте тесном и чужом
Улочка кружит сквозь переулки,
И этаж навис над этажом.
Карлики ль настроили домишек?
Мыши ль грызли узкие ходы?
Черепицы острогранных вышек
Тянут к небу четкие ряды.
       А вода бежит волнистой ртутью,
       Хлещет-плещет тускло-серой мутью,
       Мостики игрушечные спят,
       Стены дышат сыростью и жутью,
       Догорает красный виноград.
               Вместе с сумерками тихо
               В переулок проскользни:
               Дня нелепая шумиха
               Сгинет в дремлющей тени…
               Тускло блещет позолота
               Над харчевней расписной,
               У крутого поворота
               Вязь пословицы резной.
               Переплеты балок черных,
               Соты окон – вверх до крыш,
               А внизу, в огнях узорных,
               Засияли стекла ниш,—
               Лавки – лакомее тортов:
               Маски, скрипки, парики,
               Груды кремовых ботфортов
               И слоновые клыки…
               Череп, ломаная цитра,
               Кант, оптический набор…
               Как готическая митра,
               В синей мгле встает собор:
               У церковных стен застывших —
               Лютер, с поднятой рукой,
               Будит пафос дней уплывших
               Перед площадью глухой…
Друга нет – он на другой планете,
В сумасшедшей, горестной Москве…
Мы бы здесь вдвоем теперь, как дети,
Рыскали в вечерней синеве.
В «Золотой Олень» вошли бы чинно,
Заказали сыра и вина,
И молчали б с ним под треск камина
У цветного, узкого окна…
               Но вода бежит волнистой ртутью,
               Хлещет-плещет тускло-серой мутью.
               Мостики игрушечные спят.
               Стены дышат сыростью и жутью.
               Друга нет – и нет путей назад.
 

1922

 
Городок, как сон средневековый:
Красных кровель резкие края,
В раме улиц – даль, поля, коровы
И речонки синяя струя…
 

 
А октябрьский ветер реет-свищет,
Завивает плащ вокруг плеча.
И тоска чего-то жадно ищет
Средь уютных складок кирпича.
 

 
Целый день брожу неутомимо
По горбатой старой мостовой.
Строй домишек проплывает мимо.
Фонари кивают головой.
 

 
На порогах радостные дети.
За дверями мир и тишина.
Пышный плющ вдоль стен раскинул сети.
Сверху девушка смеется из окна…
 

 
За углом скелет пустого храма:
Кирпичи и палка с петухом.
Дремлет сад – цветная панорама,
Сонно бродят гуси с пастухом.
 

 
Прохожу вдоль старого погоста.
Спят кресты, краснеет виноград.
Жили долго – медленно и просто —
Внуки их во всех дворах шумят…
 

 
Машет мельница веселыми крылами,
Мелет хлеб. Вдоль рощ скрипят возы.
Прохожу под серыми стволами,
Сквозь гирлянды вянущей лозы.
 

 
Никого. Вокруг цветная осень.
Тишина. Густой и прелый дух.
Руки буков расцветили просинь.
Тихо вьется паутинный пух…
 

 
Кролик вынырнул из норки под сосною.
Пятна солнца. Ласковая тень.
Опускаюсь, скован тишиною,
И лежу, как загнанный олень.
 

 
Ветер треплет заросли ореха.
Черепица рдеет за рекой.
Бог, услышь! – В ответ смеется эхо.
Даль зияет вечной пустотой.
 

<1923>

 
Внизу, над всей террасой,
Цветущих груш каскад
Качает белой массой
С весенним ветром в лад,
    И бабочки-летуньи —
    Кольцо крылатых снов,
    Как желтые колдуньи,
    Снуют в дыму цветов…
А ручей вдоль стен лопочет,
Толстых уток пеной мочит,
С легким плеском плиты точит
    И стремглав через карниз
Прямо к Эльбе, к быстрым водам,
К хриплым старым пароходам
    Мчится вниз!
 

 
Балкон тесней коробки.
Сноп солнца прямо в грудь.
Все прошлое – за скобки…
А дальше? Как-нибудь!
    Вон алые подушки
    Свисают кипой роз.
    Вдоль скал сквозят опушки
    Застенчивых берез.
Мреют грифельные крыши,
В мгле ущелья дремлют ниши.
Кто поверит? Кто услышит?
    Жабы в складках влажных плит?
Скорбь на облаке далеком
Смотрит вдаль бессонным оком
    И молчит…
 

 
У Эльбы пляшут сходни.
Сойти к парому? Лень.
Миндаль раскрыл сегодня
Коралловую сень.
    В магнолии цветущей
    Шуршанье птичьих крыл,
    А бор зубчатой кущей
    Все дали затопил.
Каждый куст мудрей Сократа,
Каждый пень милее брата…
Наклоняюсь виновато:
    С плеском брызнула волна.
По траве прошли три утки.
Кошка вылезла из будки.
    Тишина…
 

<1923>

 
С фрейлен Нелли и мистером Гарри
Мы покинули мутный Берлин.
Весь окутанный облаком гари,
Поезд мчался средь тусклых равнин.
       Очертели нам плоские дали…
       Но вдоль Эльбы за Дрезденом вдруг
       Лента скал средь туманной вуали
       Потянулась гирляндой на юг.
 

 
Мы приехали в тихую Шмильку,
Деревушку средь складок двух гор.
Женский труп, вдвинув плечиком шпильку,
Нам принес бутербродов бугор.
       Мы сидели в отеле «Zur Mühle» [2]2
  «У мельницы» (нем.).


[Закрыть]
       Пел ручей на семьсот голосов,
       Печь сверкала, как солнце в июле,
       Домовой куковал из часов.
 

 
Ночью было мучительно трудно:
Под перину прокрался мороз!
В щель балкона тоскливо и нудно
Рявкал ветер, как пьяный матрос…
       Коченели бездомные пятки,
       Примерзали к подушкам виски,
       На рубашке застыли все складки,
       И живот замирал от тоски.
 

 
Утром в стекла ударило солнце.
Мутно-желтый и заспанный диск
Был скорее похож на японца,
Но в восторге мы подняли писк.
       Скалы к окнам сбегались зигзагом,
       Расползался клочками туман.
       Под балконом за мшистым оврагом
       Помахал нам платком старикан.
 

 
Если вы не взбирались на скалы,—
Как вам каменный бунт описать?..
Вниз сбегают зубцами провалы,
К небу тянется хвойная рать…
       Шаг за шагом, цепляясь за корни,
       Ноги вихрем вздымают труху.
       Только елка трясется на дерне,
       Только эхо грохочет вверху…
 

 
Ах, как сладко дышать на вершине!
За холмами сквозят города,
Даль уходит в провал бледно-синий,
Над грядою взбегает гряда.
       В глубине – хвост извилистой Эльбы
       И козлов одичалых гурьба…
       Эх, пальнуть всем втроем в эту цель бы,—
       Да из палок какая ж стрельба!
 

 
День за днем – пролетели орлицей,
Укатило за лес Рождество…
У плененных берлинской столицей
Так случайно с природой родство…
       Женский труп, украшенье «Zur Mühle»,
       Подал нам сногсшибательный счет:
       Затаивши дыханье, взглянули
       И раскрыли беспомощно рот.
 

 
На пароме мы плыли в тумане.
Цвел огнями вокзальный фасад,
Пар над Эльбой клубился, как в бане,
Блок, визжа, разбудил всех наяд.
       Мутный месяц моргал из-за ели…
       Хорошо ему, черту, моргать!
       Ни за стол, ни за стены в отеле
       Ведь нельзя с него шкуру содрать…
 

 
Влезли в поезд – в туристскую кашу,
Дым сигарный вцепился в зрачки.
Подпирая чужую мамашу,
В коридоре считал я толчки.
       Чемоданы барахтались в сетке.
       Вспыхнул сизый, чахоточный газ.
       За окошком фабричные клетки
       Заструились мильонами глаз…
 

1922, Рождество

 
С девчонками Тосей и Инной
В сиреневый утренний час
Мы вырыли в пляже пустынном
Кривой и глубокий баркас.
 

 
Борта из песчаного крема.
На скамьях пестрели кремни.
Из ракушек гордое «Nemo» [3]3
  «Никто» (лат.).


[Закрыть]
Вдоль носа белело в тени.
 

 
Мы влезли в корабль наш пузатый.
Я взял капитанскую власть.
Купальный костюм полосатый
На палке зареял, как снасть.
 

 
Так много чудес есть на свете!
Земля – неизведанный сад…
– На Яву? – Но странные дети
Шепнули, склонясь: – В Петроград.
 

 
Кайма набежавшего вала
Дрожала, как зыбкий опал.
Команда сурово молчала,
И ветер косички трепал…
 

 
По гребням запрыгали баки.
Вдали над пустыней седой
Сияющей шапкой Исаакий
Миражем вставал над водой.
 

 
Горели прибрежные мели,
И кланялся низко камыш:
Мы долго в тревоге смотрели
На пятна синеющих крыш.
 

 
И младшая робко спросила:
«Причалим иль нет, капитан?..»
Склонившись над кругом штурвала,
Назад повернул я в туман.
 

<1923>