Текст книги "Моя двойная жизнь"
Автор книги: Сара Бернар
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 32 страниц)
Все это я выпалила на одном дыхании, недрогнувшим голосом, щеки у меня пылали. Я помнила, что говорили мне сестра святая Апполина и мать святая Софья; я не забыла, что, когда Рашель, вся бледная, уходила из сада, опираясь на руку какой-то дамы, маленькая девочка показала ей вслед язык.
Я не хотела, чтобы, когда я стану дамой, мне показывали язык. Я не хотела тысячу всяких неясных самой мне вещей, о которых тем не менее хранила воспоминание.
Крестный корчился от смеха. Дядя оставался серьезным. Остальные пустились в рассуждения. Тетя с живостью говорила о чем-то с мамой, которая выглядела усталой и озабоченной. Мадемуазель де Брабанде и госпожа Герар тихонько спорили.
А я думала об элегантном мужчине, который только что вышел. Я сердилась на него, потому что это он подал мысль о Консерватории. Слово это пугало меня. Он хотел, чтобы я стала актрисой, а сам исчез, и я не могла поговорить с ним. Он ушел, преспокойно улыбаясь, дружески приласкав меня на прощанье. Он ушел, ему было наплевать на эту маленькую худышку, чье будущее здесь обсуждалось. «Нужно отдать ее в Консерваторию!» Эта небрежно сказанная фраза разорвалась в моей жизни, словно бомба.
Ведь я была мечтательным ребенком, который еще сегодня утром отвергал принцев и королей; мои дрожащие руки перебирали этим утром четки несбыточных грез; всего несколько часов назад я ощущала, как бьется мое сердце, охваченное неведомым волнением; сегодня я поднялась с постели в ожидании великого события! И что же? Все рушилось под ударом одной фразы, тяжелой, как свинец, смертоносной, словно пушечное ядро: «Нужно отдать ее в Консерваторию!» Я предугадывала, что этой фразе суждено стать знаменательной вехой в моей жизни.
Собравшиеся здесь люди замерли, остановившись на перекрестке: «Нужно отдать ее в Консерваторию!»
Я хотела уйти в монастырь – мое желание сочли абсурдным, глупым, беспричинным. «Нужно отдать ее в Консерваторию!» – эта фраза дала основание для споров, открыла горизонты будущего.
Только дядя Феликс Фор и мадемуазель де Брабанде восстали против этой идеи. Но напрасно пытались они доказать матери, что сто тысяч франков, оставленные отцом, помогут мне найти мужа. Мама отвечала, что я заявила ей, что замужество внушает мне ужас и что когда я стану совершеннолетней, то уйду в монастырь.
– И в таком случае, – говорила мать, – Сара не получит денег отца!
– Конечно, нет, – подтвердил нотариус.
– А значит, – продолжала мать, – она сможет стать в монастыре только прислужницей, этого я не желаю! Все мое состояние – в пожизненной ренте, стало быть, детям моим ничего не остается. Поэтому я и хочу дать им профессию!
Измученная таким количеством слов, моя опечаленная мама откинулась в кресле.
Я нервничала сверх всякой меры, и мать попросила меня уйти.
Мадемуазель де Брабанде пыталась утешить меня. Госпожа Герар считала, что в этой профессии есть свои преимущества. Мадемуазель де Брабанде находила, что для такой мечтательной натуры в монастыре таится огромная притягательная сила. Сама она была благочестивой, верующей и строго соблюдала религиозные обряды, а «моя милочка» была язычницей в самом чистом значении этого слова. И тем не менее обе эти женщины прекрасно ладили между собой, ибо относились ко мне с удивительной нежностью. Госпожа Герар любила горделивое непокорство моей натуры, мою миловидность и хрупкое изящество. Мадемуазель де Брабанде умиляло мое слабое здоровье; она старалась смягчить мои страдания, причиняемые сознанием того, что меня любят не так, как сестру; но более всего ей нравился мой голос; она нередко говорила, что голос мой просто создан для молений, и мое влечение к монастырю казалось ей вполне естественным.
Ее любовь ко мне была проникнута ласковой, благочестивой нежностью. Тогда как госпожа Герар вкладывала в свою любовь языческое рвение.
Эти женщины, воспоминание о которых дорого для меня и по сей день, поделили между собой мое «я» и сумели примирить мои недостатки с моими достоинствами. Именно им, как никому другому, я обязана познанием самой себя и истинным представлением о себе самой.
Вытянувшись в маленьком плетеном креслице, служившем главным украшением моей девичьей комнаты, я заснула, держась за руку мадемуазель де Брабанде. Госпожа Герар поднялась к себе.
Дверь моей комнаты отворилась, и вошла тетя, а следом за ней – мама. Я, как сейчас, вижу тетю в ее красновато-буром шелковом платье, отделанном мехом, в бархатной шляпе каштанового цвета с двумя длинными, широкими лентами, завязанными под подбородком. За ней шла мама. Она сняла платье и надела белый шерстяной пеньюар. Мама не любила оставаться дома в платье. Из этого я сделала вывод, что все ушли и что тетя тоже собиралась покинуть нас. Я встала, но мама снова усадила меня.
– Отдохни еще немного, сегодня вечером мы повезем тебя в «Комеди Франсез».
В театре я в общем-то не бывала, если не считать Робера Удена[13]13
Робер Уден (Жан Эжен) – французский фокусник (1805–1871).
[Закрыть], на которого меня водили иногда с сестрой; думаю, что это делалось скорее ради нее, ибо я уже вышла из того возраста, когда можно чему-то радоваться на таком представлении.
– Хотите поехать с нами? – спросила мама мадемуазель де Брабанде.
– С удовольствием, мадам, – ответила эта милая барышня. – Позвольте мне только пойти переодеться.
Тетя смеялась, глядя на мой надутый вид.
– Ах, притворщица, – сказала она, собираясь уходить, – хочешь скрыть свою радость. Ну что ж, сегодня вечером ты увидишь актрис.
– Рашель играет?
– Нет, она больна.
Поцеловав меня, тетя попрощалась:
– До вечера!
Мама ушла вслед за ней. Мадемуазель де Бра-банде тоже поднялась с озабоченным видом. Ей надо было тотчас уходить, чтобы успеть переодеться и предупредить о том, что она вернется очень поздно, потому что у нее в монастыре требовалось специальное разрешение на возвращение после десяти часов.
Оставшись одна, я раскачивалась в своем плетеном кресле, хотя до кресла-качалки ему было далеко. Я размышляла. И впервые во мне проснулся критический дух.
Так, стало быть, все хлопоты этих серьезных людей: нотариуса, которого специально вызвали из Гавра; дяди, оторвавшегося от работы над книгой; старого холостяка господина Мейдье, потревоженного в своих привычках; крестного, вынужденного расстаться с биржей; и этого элегантного скептика де Морни, два часа прозябавшего в кругу мелких буржуа, – все их старания сводились к решению: «Отвезем ее в театр».
Уж не знаю, какова доля участия дяди в принятии такого смехотворного решения, но не думаю, что это пришлось ему по вкусу.
И все-таки я была довольна, что пойду в театр. Я ощущала свою значимость. Проснулась я сегодня еще ребенком, а всего за несколько часов развернувшиеся события превратили меня в девушку.
Обсуждалось мое будущее. Я получила возможность выразить свою волю, правда довольно безуспешно, но я ее тем не менее выразила.
И наконец, чтобы добиться моего согласия, приходилось теперь ублажать меня, делать мне приятное. Они не могли силой заставить меня стремиться к тому, чего сами хотели, на это требовалась моя добрая воля. И я до того обрадовалась, до того возгордилась этим, что даже растрогалась и уже готова была на все согласиться.
Но, думала я, сначала пускай все-таки попросят.
После ужина мы втиснулись в фиакр: мама, крестный, мадемуазель де Брабанде и я.
Крестный подарил мне дюжину белых перчаток.
Поднимаясь по ступеням «Комеди Франсез», я наступила на платье какой-то дамы, обернувшись, она назвала меня «дурочкой». Я отпрянула назад и наткнулась на огромный живот старого господина, резко оттолкнувшего меня.
Усевшись наконец в передней ложе – мы с мамой в первом ряду, мадемуазель де Брабанде за моей спиной, – я почувствовала себя более уверенно.
Облокотившись о барьер ложи, я ощущала острые колени мадемуазель де Брабанде, воткнувшиеся в бархатную спинку моего стула, и это внушало мне доверие. Я изо всех сил прижималась к спинке, чтобы найти успокоение в прикосновении ее коленей.
Когда занавес медленно стал подниматься, я думала, что упаду в обморок. Ведь это поднимался занавес над моей жизнью.
Эти колонны – играли «Британика» – станут моими дворцами. Эти воздушные задники – моими небесами. А пол сцены ощутит хрупкую тяжесть моего тела.
Я ничего не слышала и не видела во время спектакля. Я была далеко-далеко, в Гран-Шан, в своем дортуаре.
– Ну как, что ты на это скажешь? – воскликнул крестный, когда занавес опустился.
Я ничего не ответила. Он повернул мою голову. Я плакала горючими слезами, медленно катившимися по моим щекам, слезами без рыданий, без надежды на утешение, слезами, которые, казалось, никогда не иссякнут. Крестный пожал плечами и, хлопнув дверью, вышел из ложи.
Мама сердито разглядывала в бинокль зал. Мадемуазель де Брабанде дала мне свой носовой платок: мой упал, и я не решалась поднять его.
Занавес снова пополз вверх, началась другая пьеса – «Амфитрион». Я старалась слушать, чтобы доставить удовольствие своей учительнице, на редкость ласковой и терпеливой.
Но не запомнила ничего, помню только, что Алкмена показалась мне такой несчастной, что я разразилась громкими рыданиями, и из зала стали с любопытством поглядывать на нашу ложу.
Рассерженная мама увела меня вместе с мадемуазель де Брабанде, оставив разъяренного крестного, который ворчал нам вслед:
– Отправить ее в монастырь! И пусть сидит там! Великий Боже! Что за глупый ребенок, сил нет!
Таково было начало моей артистической карьеры.
7
Меж тем я постепенно свыкалась с мыслью о своей будущей профессии.
Отовсюду я получала книги: Расина, Корнеля, Мольера, Казимира Делавиня и т. д., и т. д. Я открывала их и, ничего не понимая, тут же закрывала, зато вновь и вновь перечитывала маленькую книжечку страстно любимого мной Лафонтена. Я знала наизусть все его басни; мне доставляло огромное удовольствие заключать пари с крестным или Мейдье, большим эрудитом и несносным другом, я спорила, что они не смогут отгадать, о какой басне идет речь, если я буду начинать с последних строк и кончать первыми, и очень часто выигрывала.
Но вот однажды тетя прислала записку, в которой предупреждала маму, что господин Обер, в то время директор Консерватории, будет ждать нас на следующий день в девять часов утра. Итак, мне предстояло сделать первый шаг на новом пути.
Мама отправила меня с госпожой Герар. Господин Обер принял нас по просьбе герцога де Морни и был весьма любезен. Тонкие черты его лица цвета слоновой кости, на котором сияли прекрасные черные глаза, белоснежные волосы, утонченный, изысканный вид, мелодичность голоса, прославленное имя – все это произвело на меня огромное впечатление.
С большим смущением я отвечала на его вопросы. Тогда он ласково усадил меня рядом с собой.
– Вы очень любите театр?
– Совсем не люблю, сударь!
Он не ожидал такого ответа и с удивлением обратил вопросительный взгляд на госпожу Герар, и та ответила:
– Она в самом деле не любит театр, но у нее нет состояния, потому что отец оставил ей всего сто тысяч франков, которые она может получить только в день своего замужества, а замуж выходить она не желает; поэтому ее мать хочет, чтобы у нее была профессия, так как у самой госпожи Бернар всего лишь пожизненная рента, правда вполне приличная, но пожизненная рента – это пожизненная рента и не более того, ее дочерям она не достанется. Вот потому-то ей и хочется, чтобы Сара обеспечила себе независимость. А Сара мечтает уйти в монастырь.
Обер медленно произнес:
– Никакой независимости эта профессия дать не может, дитя мое. Сколько ей лет?
– Четырнадцать с половиной, – ответила госпожа Герар.
– Нет, – воскликнула я, – мне скоро будет пятнадцать!
Любезный старец улыбнулся.
– Через двадцать лет, – молвил он, – вы уже не будете так рьяно настаивать на точности цифр.
Затем, полагая видимо, что визит несколько затянулся, он встал.
– Говорят, – сказал он, обращаясь к «моей милочке», – говорят, что мать этой девушки необычайно красива?
– О да, – ответила госпожа Герар.
– Весьма сожалею, что мне не довелось познакомиться с ней, но прошу передать ей мою благодарность за такую очаровательную замену.
И он поцеловал руку слегка покрасневшей госпоже Герар.
Такова была эта беседа, слово в слово. Каждое движение, каждый жест господина Обера врезались в мою память, ибо этот исполненный очарования и кроткой доброты человек держал в своих прозрачных руках мое будущее.
Открыв дверь салона, он сказал, коснувшись моего плеча:
– Не падайте духом, девочка, и поверьте, вы еще поблагодарите свою мать за то, что она заставила вас так поступить. Не печальтесь. В жизнь, конечно, следует вступать с серьезным видом, но смотреть на вещи надо веселее.
Я уже собиралась переступить порог, как вдруг на меня налетела красивая, но несколько полноватая и очень шумная особа.
– А главное, – шепнул, наклонившись ко мне, господин Обер, – не следует распускать себя, как эта великая певица. Запомните: полнота – злейший враг любой женщины, а тем более актрисы.
Затем, пока лакей держал распахнутой настежь дверь, пропуская нас, я услыхала слова господина Обера, обращенные к той самой особе:
– Итак, совершеннейшая из женщин… и т. д.
Я вышла ошеломленная и в коляске не проронила ни слова.
Госпожа Герар стала рассказывать о нашем свидании маме, но та, не дослушав ее, сказала:
– Хорошо-хорошо, спасибо.
Экзамен должен был состояться через месяц после этого визита, и к нему надо было готовиться.
Мама не знала никого из театра. Крестный посоветовал мне взять «Федру», но мадемуазель де Брабанде воспротивилась этому, такой выбор несколько шокировал ее, и она отказывалась помогать мне.
Наш старинный друг господин Мейдье хотел, чтобы я работала над ролью Химены из «Сида», однако он заявил, что я чересчур сжимаю челюсти – и это было правдой, – что я недостаточно открываю рот, когда произношу о, и не раскатываю должным образом р; он подготовил для меня маленькую тетрадочку, содержание которой я привожу с точностью, так как моя бедная, любимая Герар бережно хранила все, что касалось меня; она-то и вручила мне множество документов, которые так пригодились мне теперь.
Вот что предлагал мне наш несносный друг:
«Каждое утро в течение часа на до, ре, ми делать упражнение: те, де, де – для того чтобы добиться звучности.
Перед обедом сорок раз произносить: Карл у Клары украл кораллы… – чтобы очистить р.
Перед ужином сорок раз повторять: Сти-стэ, ста-сто, сту-сты; сти-тти, стэ-ттэ, ста-тта, сто-тто, сту-тту, сты-тты — чтобы научиться не свистеть с.
Вечером, перед сном, двадцать раз сказать: ди, дэ, да, до, ду, ды; ди-ди-ди-ди-дитт, дэ-дэ-дэ-дэ-дэтт, да-да-да-да-датт; до-до-до-до-дотт, ду-ду-ду-дудутт, ды-ды-ды-ды-дытт – и двадцать раз: пи, пэ, па, по, пу, пы, пе, пя, пё, пю; пи-бби, пэ-ббэ, па-бба, по-ббо, пу-ббу, пы-ббы… Открывать пошире рот на д и складывать губы бантиком на п…»
Он с самым серьезным видом вручил эти упражнения мадемуазель де Брабанде, которая столь же серьезно требовала от меня их выполнения. Мадемуазель де Брабанде была просто очаровательна, и я любила ее, но не могла удержаться от смеха, когда, заставив меня сказать те, де, де — это бы еще куда ни шло, и Карл у Клары украл кораллы… она принималась за сти-стэ… Это было выше моих сил: вообразите себе какофонию звуков, издаваемых ее беззубым ртом, начинался такой свист, что ему отвечали воем все бездомные псы Парижа. А уж когда дело доходило до ди-ди-ди-дитт… и пи-бби… мне казалось, что моя дорогая учительница вообще теряет рассудок: прикрыв глаза, вся красная, с озабоченным видом и ощетинившимися усами, сосредоточенно растягивая губы наподобие щели в копилке или складывая их кружочком, она мурлыкала, свистела, пыжилась и пыхтела без устали…
Не выдержав, я валилась в плетеное кресло. Меня душил смех. Крупные слезы катились из глаз. Ноги стучали по полу. Я размахивала руками от сотрясавшего меня хохота. Раскачивалась из стороны в сторону.
Привлеченная необычным шумом, мать приоткрыла как-то раз дверь. Мадемуазель де Брабанде объяснила ей с важным видом, что обучает меня «методу» господина Мейдье. Мама пыталась образумить меня, но я не желала ничего слушать, я с ума сходила от смеха. Тогда, опасаясь нервного припадка, она увела учительницу, оставив меня одну.
Мало-помалу я успокоилась. Закрыв глаза, я представила себе монастырь. И те, де, де… смешались на какой-то миг в моем затуманенном сознании с «Отче наш», помнится, эту молитву мне в качестве наказания следовало повторять пятнадцать или двадцать раз.
Потом наконец, придя в себя, я встала и, смочив лицо холодной водой, отправилась к матери, которую застала за вистом в обществе учительницы и крестного.
Я с нежностью поцеловала мадемуазель де Бра-банде, которая тут же вернула мне поцелуй, да с такой всепрощающей добротой, что я вконец смутилась.
Шли дни. Из всех упражнений господина Мейдье я делала только те, де, де… под фортепьяно. Ради этого мама каждое утро приходила будить меня, что выводило меня из себя. Крестный заставил меня выучить роль Арикии, но я ничего не понимала из того, что он говорил о стихах. Он полагал и пытался втолковать это мне, что стихи не требуют интонации и что весь смысл – в рифмах. Слушать это было невыносимо, а выполнить и вовсе невозможно. К тому же я не очень-то понимала характер Арикии, мне казалось, она совсем не любит Ипполита, я считала ее лукавой кокеткой, и только.
Крестный втолковывал мне, что в древние времена любили именно так. А когда я говорила, что Федра, на мой взгляд, любит лучше, он брал меня за подбородок со словами:
– Нет, вы только подумайте! Она делает вид, будто не понимает! Хочет, чтобы ей объяснили…
Это было глупо до ужаса; я не понимала, но ни о чем не спрашивала. У человека этого была душа мещанина, неискреннего и распутного. Он не любил меня, потому что я была тощей, однако проявлял ко мне интерес, так как я собиралась стать актрисой. Слово это пробуждало в нем мысли о слабых сторонах нашего искусства. Он не видел в нем красоты, благородства и благотворного могущества.
Тогда я плохо разбиралась во всем этом, но ощущала неловкость в присутствии этого человека, которого видела с детских лет и который был мне почти отцом.
Я не пожелала больше работать над ролью Арикии. И прежде всего потому, что не могла говорить о ней с учительницей, которая и слышать не хотела об этой пьесе.
Тогда я выучила «Урок женам», роль Агнесы мне объясняла мадемуазель де Брабанде. О, милая барышня не видела в том ничего дурного! Вся эта история казалась ей предельно ясной. И когда я повторяла: «Он взял… Он как-то у меня взял ленточку мою! То был подарок ваш, но я не отказала»[14]14
Мольер Ж.-Б. Пьесы. Урок женам. М., Искусство, 1985 с. 483 (Перевод В. Гиппиуса.)
[Закрыть], она улыбалась, простодушно внимая громкому хохоту Мейдье и крестного.
8
И вот наконец наступил день экзамена. Каждый мне что-то советовал. Но никто не подумал дать единственно нужный совет, а потому никому и в голову не пришло пригласить профессионала, который помог бы мне должным образом подготовиться к экзамену.
Утром я встала с тяжелым сердцем, в голове все смешалось. Мама заказала мне черное шелковое платье с небольшим декольте и пелеринкой в складку. Платье было довольно короткое, а из-под него виднелись панталоны с английской вышивкой, ниспадавшие на ботинки из красновато-коричневой кожи с золотистым отливом. Белая манишка, которая шла поверх черного корсажа, сжимала мою чересчур тонкую шейку; лицо обрамляли беспорядочные пряди расчесанных на прямой пробор волос, и в них ни ленты, ни заколки. Несмотря на прохладное время года, на мне была широкополая соломенная шляпа.
Поглядеть на мой туалет собрались все. Раз двадцать вертелась я в разные стороны. Меня заставили даже сделать реверанс… чтобы посмотреть, как это получается.
Все остались как будто довольны. Пришла «моя милочка» вместе со своим важным мужем и с волнением поцеловала меня. Наша старая Маргарита поставила передо мной чашку холодного бульона, который она так долго и так заботливо варила, что бульон превратился в восхитительное желе, которое я мигом проглотила. Мне не терпелось двинуться в путь. И я так резко поднялась со стула, что платье мое разорвалось, зацепившись за какую-то незаметную щербинку деревянной ножки. Мама рассерженно повернулась в сторону визитера, явившегося минут пять назад и застывшего в немом восхищении.
– Вот видите, что я вам говорила? Все ваши шелка рвутся при малейшем движении.
– Но, – с живостью возразил тот, к кому обращались, – я ведь предупреждал вас, что эта ткань передержана, и потому уступил ее вам по сходной цене.
Говоривший был молодым евреем довольно приятной наружности; родом он был из Голландии и отличался робостью, напористость у него отсутствовала, зато его настойчивости можно было позавидовать. Я знала его с детства. Отец его, богатый коммерсант, дружил с моим дедом по матери, семейство у него было огромное – целое племя. И вот, дав каждому из своих сыновей немного денег, он отправил их попытать счастья в чужие края. Жак, о котором я веду речь, приехал в Париж. Сначала он торговал сдобными хлебцами и совсем еще мальчишкой приносил их мне в монастырь вместе со сладостями, которые посылала мама. Потом, к величайшему своему удивлению, в один из каникулярных дней я видела, как он принес маме несколько рулонов клеенки, которую у нас стелили вместо скатерти за завтраком. Помнится, на одной из них каймой служили медальоны с изображением всех французских королей. На этой самой клеенке мне лучше всего запоминалась история. Затем он стал владельцем довольно элегантной лавчонки, где торговал передержанными шелками. А ныне это один из самых знаменитых парижских ювелиров.
Платье быстро зашили, и, узнав, что оно передержано, я стала обращаться с ним с большей осторожностью.
Но вот наконец мы, то есть мадемуазель де Брабанде, госпожа Герар и я, тронулись в путь в маленьком двухместном фиакре; я была счастлива тем, что фиакр такой маленький, ибо это давало мне возможность расслабиться, препоручив себя ласковым заботам этих двух женщин и разложив на их коленях мое передержанное платье.
Когда я вошла в фойе, предшествующее залу прослушивания, там уже собралось около пятнадцати молодых людей и примерно двадцать девушек, каждую из которых сопровождали мать, отец, тетя, брат или сестра и так далее.
Пахло почему-то бычьими мозгами под ванильным соусом, и от этого тошнота подступила у меня к горлу.
Когда передо мной открылась дверь и все взоры обратились ко мне, я почувствовала, что залилась краской до самого затылка. Госпожа Герар тихонько подхватила меня, а я все оборачивалась, ища руки мадемуазель де Брабанде. Та, смутившись гораздо больше меня, робко следовала за нами, еще более красная, чем я. Все смотрели только на нее, я видела, как девушки подталкивали друг друга локтями, кивая в ее сторону. Одна из них вскочила и подбежала к своей матери:
– Вот это да! Видела напомаженную грымзу?
Бедная моя учительница совсем смешалась, а я рассердилась. Мне она казалась в тысячу раз лучше, чем все эти зауряднейшие, расплывшиеся, хоть и нафуфыренные мамаши. Конечно, мадемуазель де Брабанде была не похожа на них в своем светло-розовом платье и шали, стягивавшей ей плечи и сколотой на груди огромной камеей, не говоря уже о шляпе, края которой были отделаны такими густыми оборками, что это делало ее похожей на монашеский убор. Но главное, мадемуазель де Брабанде резко выделялась на фоне той неприятной среды, в которой мы очутились, исключение составляли человек десять, не больше.
Молодые люди сгрудились возле окон, с громким смехом отпуская сомнительные шуточки, во всяком случае, так мне показалось.
Вдруг дверь распахнулась и на пороге появились раскрасневшаяся девушка и пунцовый молодой человек, только что отыгравшие свою сцену. Каждый из них направился к своим, они стрекотали без умолку, жалуясь друг на друга.
Вызвали мадемуазель Дика-Пети. И я увидела высокую белокурую девушку, очень изысканную, которая встала и пошла без малейшего смущения, лишь на минутку задержавшись, чтобы поцеловать красивую полную женщину, всю бело-розовую и разодетую в пух и прах. «Не бойся, мамочка…» – молвила она, потом добавила еще что-то по-голландски и исчезла в сопровождении молодого человека и худенькой девочки, которые должны были подавать ей реплики.
Эту деталь сообщил мне Леото, который вызывал всех, записывал имена поступающих и тех, кто подавал им реплики.
Ничего этого я не знала. Кто же будет моим партнером в «Уроке женам»? Он перечислил мне нескольких молодых людей, но я остановила его:
– Нет-нет, сударь, я не хочу никого ни о чем просить. Я никого не знаю. Не хочу!
– В таком случае, что же вы будете читать, мадемуазель? – возразил Леото крайне недовольным тоном.
– Я прочту басню.
Он не мог удержаться от смеха, записывая мое имя и название басни: «Два голубя».
Я слышала, как, продолжая свой обход, он все еще ворчал в густые усы. Затем увидела, что он вошел в зал Консерватории.
Меня охватило нервное возбуждение. Госпожа Герар забеспокоилась, ибо здоровьем я, увы, не отличалась. Усадив меня, она помазала мне одеколоном за ушами.
«Это отучит тебя наконец щурить глаза!» Хлоп – и звонкая пощечина обрушилась на прелестнейшее личико, какое только можно себе вообразить. Это мать Натали Манвой ударила свою дочь.
Я вскочила, дрожа от страха и возмущения, нахохлившись, словно петух. Мне хотелось, чтобы гадкая женщина получила назад свою пощечину. Мне хотелось поцеловать эту красивую головку, оскверненную грубой пощечиной, однако мои стражницы крепко держали меня с двух сторон.
Тут как раз из зала прослушивания вышла Дика-Пети, и внимание собравшихся сосредоточилось на ней. Она сияла и была довольна собой. О, вполне довольна! Брат протянул ей маленький пузырек с какими-то подкрепляющими каплями (мне бы они тоже не помешали, потому что во рту у меня пересохло и внутри все горело). А мать заботливо прикрыла ей грудь шерстяным платочком, потом набросила на нее пальто, и все трое исчезли.
Прежде чем наступил мой черед, вызывали еще других девушек и юношей.
Но вот наконец прозвучало мое имя, я подскочила, словно сардинка, за которой гонится большая рыба. Тряхнув головой, я откинула назад волосы. «Моя милочка» одернула на мне передержанный шелк. Мадемуазель де Брабанде посоветовала мне не забывать об о, а, р, п и т, и вот я очутилась в зале совсем одна.
Ни разу не доводилось мне до тех пор оставаться одной. Малым ребенком я ни на шаг не отходила от своей кормилицы; в монастыре я всегда была рядом с подружкой или сестрой-монахиней; дома при мне постоянно находились либо мадемуазель де Брабанде, либо госпожа Герар, а если их не было, я шла на кухню к Маргарите.
А теперь я оказалась одна в этом странном зале со сценой в самом его конце, с большим столом посередине, за которым сидели мужчины – ворчливые, брюзгливые или насмешливые – и среди них одна громогласная женщина с биноклем в руках, который она откладывала лишь затем, чтобы поднести к глазам лорнет.
Взбираясь по ступенькам, я спиной чувствовала на себе их взгляды.
Когда я вышла на сцену, Леото наклонился ко мне и шепнул:
– Сделайте реверанс, потом начинайте, а когда прозвенит звонок председателя, заканчивайте.
Я взглянула на председателя, это был господин Обер. А я и забыла, что он директор Консерватории. Я все на свете забыла.
И вот, сделав реверанс, я начала:
Послышалось глухое ворчанье.
– Мы здесь не в классе. Что за идея – читать нам басни… – буркнул какой-то чревовещатель. Им оказался Бовалле, трагедийный актер из «Комеди Франсез».
Я умолкла, сердце мое громко стучало!
– Продолжайте, дитя мое, – молвил седовласый мужчина: это был Прово.
– Да-да, басня гораздо короче, чем сцена, – воскликнула Августина Броан, единственная присутствовавшая там женщина.
Я продолжала:
Два голубя, как два родные брата, жили,
Нет, вздумал странствовать один из них, лететь:
Увидеть, осмотреть…
– Погромче, дитя мое, погромче, – благожелательно сказал маленький человечек с белыми вьющимися волосами: это был Сансон.
Я умолкла в недоумении, испуганная, взволнованная, готовая кричать, выть; увидев это, господин Сансон сказал:
– Успокойтесь, мы ведь не людоеды. – Затем, поговорив о чем-то тихонько с господином Обером, продолжал: – Начните сначала, только погромче.
– Ну нет, – воскликнула Августина Броан, – если она начнет сначала, это будет длиннее, чем сцена!
Ее замечание вызвало смех всего стола. Тем временем я пришла в себя.
Эти люди показались мне злыми: как можно смеяться над маленьким, несчастным созданием, дрожащим от страха и выданным им с головой!
Сама не сознавая того, я испытывала легкое презрение к безжалостному трибуналу. С той поры я часто вспоминала об этом испытании и поняла, что люди добрые, умные, жалостливые, собравшись вместе, становятся гораздо хуже. Отсутствие чувства личной ответственности пробуждает дурные инстинкты. Боязнь показаться смешными лишает их доброты.
Собрав всю свою волю, я стала читать басню сначала, стараясь не думать о том, что будет дальше.
В голосе моем ощущалось волнение. Желание быть услышанной придало ему звучность.
Воцарилась тишина.
Не успела я дочитать басню до конца, как зазвонил колокольчик. Я поклонилась и, умирая от усталости, спустилась вниз по ступенькам.
Господин Обер остановил меня:
– Прекрасно, моя девочка, великолепно. Господин Прово и господин Бовалле желают принять вас в свой класс.
Я невольно отпрянула, когда он показал на господина Бовалле. Это был тот самый чревовещатель, который так напугал меня.
– Итак, кого из этих господ вы предпочитаете?
Я ничего не ответила, только показала пальцем на Прово.
– Вот и прекрасно. Ничего не поделаешь, мой бедный Бовалле. Вручаю вам эту девочку, мой дорогой Прово.
Поняв наконец, в чем дело, я закричала, вне себя от радости:
– Значит, меня приняли!
– Да, вас приняли. И я сожалею только об одном, что такой красивый голос предназначается не музыке.
Но я уже ничего не слушала. Я попросту обезумела. Никого не поблагодарив, я бросилась к двери:
– «Моя милочка», мадемуазель… Меня приняли!
И на их пожатия рук, на все вопросы я отвечала только одно:
– Да-да, приняли!
Меня окружили, стали расспрашивать:
– Откуда вы знаете, что вас приняли?
– Заранее никто никогда не знает.
– А я знаю! Мне сказал об этом господин Обер! Я буду учиться у господина Прово! Меня хотел взять господин Бовалле, но я не захотела к нему. Голос у него слишком громкий!
– Как не надоело слушать одно и то же! – воскликнула, не удержавшись, какая-то злая девочка.
В этот момент тихонько подошла красивая, но, на мой взгляд, чересчур темноволосая девушка и спросила:
