Текст книги "Моя двойная жизнь"

Автор книги: Сара Бернар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 32 страниц)

На прощанье устроили торжественный обед, на который были приглашены двое маминых друзей, тетя Розина и еще четверо родственников.

Я прониклась сознанием собственной значимости. Ни печали, ни радости я не испытывала. Просто ощущала собственную значимость, и этого было довольно. Все вокруг говорили обо мне. Дядя гладил мои волосы. Кузина посылала мне с другого конца стола воздушные поцелуи.

Вдруг мелодичный голос отца заставил меня повернуться к нему:

– Послушай, Сара, если в монастыре ты будешь вести себя хорошо, через четыре года я возьму тебя и увезу с собой далеко – далеко, мы совершим чудесные путешествия.

– О! Я буду вести себя очень хорошо! Хорошо и благоразумно, как тетя Анриетта!

Так, звали тетю Фор. Все невольно улыбнулись.

Погода стояла прекрасная, и после обеда гости отправились в парк. Меня увел отец, он говорил со мной о серьезных вещах, о вещах печальных, я впервые слышала о них и, несмотря на свой юный возраст, все понимала и горько плакала.

Он сидел на старой скамейке и держал меня на коленях. Склонив голову к нему на грудь, я молча слушала его и плакала от волнения… Бедный мой папа, мне не пришлось больше с ним увидеться, никогда, никогда..

3

Спала я плохо. На другой день в восемь часов утра мы отправились в почтовой карете в Версаль.

Я, как сейчас, вижу толстушку Марию, дочь садовника, всю в слезах; вижу все семейство, собравшееся на крыльце; свой чемоданчик; привезенный мамой ящик с игрушками; бумажного змея, сделанного кузеном и врученного мне в тот миг, когда трогался экипаж. Вижу огромный квадратный дом, который становился все меньше и меньше… по мере того как мы удалялись.

Держась за отца, я, стоя, махала голубым шарфом, который сняла с его шеи, потом заснула и проснулась только перед массивными воротами монастыря Гран-Шан.

Протерев глаза, я сначала попыталась сориентироваться. Затем, выскочив из кареты, стала с любопытством разглядывать все вокруг.

Мощенная камнем маленькая круглая площадка, и всюду трава. Стена, огромная дверь с крестом наверху, а за ней ничего… совсем ничего не было видно.

– Слева – дом. Справа – казарма Сатори.

И ни шороха, ни звука, даже шагов не было слышно.

– Мама, неужели я там буду жить? Ах нет, я хочу вернуться к госпоже Фрессар!

Едва заметно пожав плечами, мама кивнула на отца, давая мне понять, что она тут ни при чем.

Я бросилась к нему. Он как раз звонил. Дверь отворилась, и он, взяв меня за руку, осторожно повел за собой. Мама и тетя Розина следовали за нами.

Двор был просторным и унылым; но зато теперь видны были строения, окна, а в них – любопытствующие лица ребятишек.

Огромный, сверкающий чистотой зал, часть которого во всю длину была отгорожена черной решеткой. И всюду – банкетки красного бархата, а возле решетки – несколько стульев и кресел. Портрет Пия IX, портрет Блаженного Августина во весь рост и, наконец, портрет Генриха V.

Меня охватил страх. Мне казалось, что я припоминаю, будто читала в какой-то книжке описание тюрьмы, и это было так похоже.

Я глядела на отца, на маму и чувствовала, как в душе растет недоверие к ним.

Ведь обо мне так часто говорили, что я неуправляемый ребенок, что мне нужна железная рука, что во мне сидит сущий дьявол. Тетя Фор нередко повторяла: «Эта девочка плохо кончит, у нее безумные идеи…» – и так далее, и так далее.

Я испугалась:

– Папа! Папа! Я не хочу в тюрьму!.. Это тюрьма, я знаю!.. Мне страшно! Страшно!..

По другую сторону решетки отворилась какая-то дверь. Я смолкла и взглянула туда. Появилась маленькая, круглая женщина. Она подошла к решетке. Из-за черного покрывала я не могла разглядеть ее лица, виден был только рот. Она узнала отца, с которым, видимо, уже встречалась.

Дверца решетки распахнулась, и мы вошли в другое помещение.

Увидев мою бледность и полные слез испуганные глаза, она ласково взяла меня за руку и, повернувшись к отцу спиной, подняла скрывавшую ее лицо накидку, и тут глазам моим предстало лучившееся добротой, озаренное улыбкой лицо – такое трудно даже вообразить себе.

По-детски наивные, большие голубые глаза, вздернутый нос, смеющийся пухлый рот, в елико – лепные зубы, белые и крепкие.

При виде добросердечия, отваги и веселости, написанных на ее лице, я сразу же бросилась в объятия святой Софьи, матери-настоятельницы монастыря Гран-Шан.

– Вот мы и подружились! – сказала она отцу, опуская накидку.

По какому тайному наитию эта лишенная всякого кокетства женщина, нимало не заботившаяся о своей красоте, угадала, что ее лицо обладает неотразимой прелестью, что ее ясная улыбка, подобно солнцу, освещает тьму монастыря?

– Ну а теперь давайте осмотрим монастырь!

И мы двинулись в путь: я – держа за руки отца и мать святую Софью, а за нами две монахини – мать Префет, высокая, чопорная женщина с поджатыми губами, и сестра Серафима, бледная и слабенькая, похожая на колеблемый ветром стебелек ландыша.

Сначала мы посетили само здание, рабочий зал, в котором по четвергам все ученицы собирались на беседу, как правило, ее вела мать святая Софья; весь день ученицы занимались какой-нибудь работой: одни шили, другие вышивали, кое-кто увлекался переводными картинками и так далее.

Зал был огромным. Там обычно танцевали в день святой Екатерины, а иногда и по какому-нибудь другому поводу.

Кроме того, в этом зале раз в год мать-настоятельница вручала каждой из сестер по одному су, это был их годовой заработок.

Стены украшали религиозные гравюры и картины, написанные маслом самими ученицами. Но самое почетное место занимал Блаженный Августин. Большая великолепная гравюра изображала обращение Блаженного Августина.

О, как часто взор мой останавливался на этой гравюре! Блаженный Августин неизменно пробуждал волнение в моей душе и заставлял трепетать мое детское сердце.

Маму привели в восторг чистота столовой, однако она попросила показать ей мое будущее место, а когда увидела его, решительно воспротивилась тому, чтобы меня посадили именно там.

– Нет, – сказала она, – у девочки слабые легкие, а это место на самом сквозняке. Я не хочу, чтобы она здесь сидела.

Отец поддержал маму, и было решено, что меня поместят в глубине столовой. Слово свое они сдержали.

Когда мы подошли к широкой лестнице, ведущей в дортуары, мама пришла в ужас; правда, лестница была широкой, очень широкой, да и ступеньки невысокие, так что подниматься по ним было легко, но их так много, и пока доберешься до второго этажа…

Обескураженная мама на мгновение застыла в нерешительности.

– Подожди здесь, Юля, – сказала тетя, – а я поднимусь.

– Нет-нет, – возразила мама страдальческим голосом, – я хочу посмотреть, где положат девочку, она такая хрупкая.

Отец отнес ее туда чуть ли не на руках. Это был такой же точно дортуар, как у госпожи Фрессар, только намного больше, а, кроме того, пол был выложен плитками, и никаких ковриков, ничего.

– Это невозможно! – воскликнула мама. – Ребенок не может спать здесь. Тут слишком холодно Девочка просто умрет.

Мать-настоятельница святая Софья поспешила успокоить побледневшую маму. Заставила ее сесть. У мамы уже тогда было очень больное сердце.

– Взгляните, мадам, мы поместим вашу девочку вот сюда.

И она открыла дверь в прекрасную комнату, где стояло восемь кроватей. Пол там был паркетный. Комната эта примыкала к санитарному отделению, туда обычно помещали слабых или выздоравливающих детей.

Мама успокоилась, и мы спустились в парк.

Там был «маленький лес», «средний лес» и «большой лес». А дальше, насколько хватало глаз, простирался сад, в глубине которого стояло здание для бедных детей, обучавшихся бесплатно и помогавших каждую неделю во время больших стирок.

Вид этих лесов, где находились гимнастические снаряды, висели качели и гамаки, наполнил мое сердце радостью: значит, я смогу вволю бродить здесь.

Мать святая Софья сказала, что «маленький лес» предназначается для учениц старшего возраста, а «средний лес» – для младших. Что же касается «большого леса», то там собираются все классы – по праздничным дням, для сбора поспевших каштанов или плодов акаций.

Мать святая Софья заметила, что у каждого ребенка может быть свой маленький садик и что иногда две-три девочки объединяются вместе, чтобы ухаживать за таким садиком.

– О! Значит, у меня будет садик, да? Свой садик?

– Да, – сказала мама, – свой садик.

Настоятельница пригласила садовника, отца Ларше, единственного мужчину, кроме священника, который был приписан к монастырю.

– Отец Ларше, – сказала добрая женщина, – вот девочка, которой нужен хорошенький садик. Подберите для нее место получше.

– Хорошо, матушка, – сказал этот славный человек.

Я увидела, как отец сунул монетку в руку садовника, в смущении поблагодарившего его.

Время шло. Настала пора прощаться. Я очень хорошо помню, что не испытывала никакой печали.

Я думала только о садике, Монастырь уже не казался мне тюрьмой, а представлялся раем.

Я поцеловала маму, тетю. Папа прижал меня к себе. И когда я взглянула на него, то увидела в его глазах слезы, но мне не хотелось плакать.

Я крепко обняла его и сказала совсем тихо:

– Я буду вести себя очень хорошо и постараюсь прилежно учиться, чтобы через четыре года уехать с тобой.

Затем я подошла к маме, которая давала матери святой Софье те же наставления, что и госпоже Фрессар: питательный крем, шоколад, варенье и так далее.

Мать святая Софья записала ее пожелания, и, надо сказать, все они строго соблюдались.

Когда мои родные уехали, я почувствовала, что вот-вот расплачусь. Но мать-настоятельница взяла меня за руку и повела в «средний лес», чтобы показать мне мой будущий садик. Это сразу же отвлекло мое внимание.

Мы разыскали отца Ларше, который проводил как раз едва заметную черту, выделяя мне уголок леса. Возле стены там росла березка. А сам уголок был образован двумя смыкавшимися стенами, одна из которых выходила на железную дорогу левобережья, делившую на две части лес Сатори, ибо все «леса» моего монастыря были частью красивейшего леса Сатори. Другая же стена была оградой кладбища.

Папа, мама и тетя надавали мне денег. Помнится, у меня было сорок или пятьдесят франков, и я все хотела отдать отцу Ларше, чтобы он купил мне семян.

Настоятельница улыбнулась и попросила позвать мать-экономку и мать святую Апполину. Первой я должна была отдать свои деньги, из которых двадцать су она оставила мне, сказав:

– Когда они у вас кончатся, девочка, вы придете и возьмете у меня.

Потом мать святая Апполина, преподававшая ботанику, спросила, какие цветы я хочу посадить.

Какие цветы я хочу?.. Все, я хотела посадить все цветы, какие есть!

Она прочитала мне небольшую лекцию, сказав, что цветы сажают в разное время. Затем она взяла у экономки часть моих денег и, отдав их отцу Ларше, попросила его купить для меня лопату, грабли, сапку и лейку. И еще кое-какие семена и растения, список которых тоже вручила ему.

Я была счастлива.

После этого мать святая Софья отвела меня в столовую. Настало время ужина.

Ступив в это огромное помещение, я замерла, разинув от удивления рот… Более ста девушек и девочек собралось там в ожидании Benedicite[6]6
  Благословите (лат.) – католическая молитва.


[Закрыть].

При виде настоятельницы присутствующие склонились в глубоком поклоне, затем все взоры обратились ко мне.

Мать святая Софья отвела меня в самую глубь, на обещанное место. Потом она вышла на середину столовой, стала там, осенила нас крестным знамением и громко прочитала Benedicite.

Когда она покидала столовую, все снова поклонились ей, и вот я осталась одна… совсем одна в клетке с маленькими хищниками.

Я сидела между двумя девочками лет десяти-двенадцати, черными, как два крохотных крота. Это были близнецы с Ямайки, звали их Долорес и Пепа Карданьос. В монастыре они находились только два месяца и казались такими же запуганными, как я сама.

На ужин давали суп с… со всем на свете!.. И телятину с фасолью. Я терпеть не могла супа. А телятина всегда вызывала у меня отвращение.

Когда принесли суп, я перевернула свою тарелку, но послушница резким движением поставила ее на место и, чуть не ошпарив меня, силой налила в нее суп.

– Надо есть суп, – тихонько шепнула мне соседка справа, которую звали Пепа.

– Мне не нравится этот суп! Не буду его есть!

Подошла сестра-надзирательница:

– Мадемуазель, надо есть суп.

– Нет, мне он не нравится!

Улыбнувшись, она ласково сказала мне:

– Все должно нравиться, и все надо любить. Я сейчас вернусь. Будьте умницей Съешьте суп.

Я уже готова была разъяриться, но Долорес подвинула мне свою пустую тарелку и молча съела мой суп.

Вернувшаяся надзирательница осталась довольна. Разозлившись, я показала ей язык, что вызвало смех всего стола.

Она живо обернулась. Но ученица, сидевшая в конце стола, которая, как самая старшая, должна была следить за нами, шепнула ей:

– Это новенькая строит рожицы.

Надзирательница удалилась.

Телятина перекочевала в тарелку Долорес, однако мне хотелось оставить себе фасоль, из-за этого мы чуть было не поссорились. Но Долорес уступила, ухитрившись отобрать у меня вместе с куском телятины и несколько фасолин.

Через час, после вечерней молитвы, все пошли спать. Моя кровать стояла у стены, в которой была выдолблена маленькая ниша для Пресвятой Богоматери. В этой нише все время горела лампадка. В нее подливали масла набожные дети, которые выражали таким образом признательность Пресвятой Деве за свое выздоровление. Два маленьких горшочка с крохотными цветами украшали подножие статуэтки.

Я хорошо умела делать цветы. И, ложась спать, сразу же решила, что сама сделаю для Богоматери все цветы.

Во сне мне снились гирлянды цветов, фасоль и далекие страны. Девочки-близнецы с Ямайки поразили мое воображение.

Пробуждение было не из приятных. Я не привыкла вставать так рано. Свет едва пробивался сквозь матовые стекла окон. С недовольным ворчанием я поднялась.

На туалет отводилось четверть часа, а мне требовалось не меньше получаса, чтобы распутать волосы. Увидев, что я все еще не готова, сестра Мария подошла ко мне и, прежде чем я успела сообразить, в чем дело, резким движением выхватила у меня из рук гребенку.

– Нечего мешкать, – сказала она и, всадив гребенку в мою гриву, вырвала прядь волос.

Боль и ярость, охватившая меня от такого скверного обращения, вызвали один из тех приступов гнева, которые наводили ужас на всех, кому случалось при этом присутствовать.

Я набросилась на несчастную сестру и ногами, зубами, руками, локтями, головой, всем своим жалким и худеньким тельцем колотила и била ее с дикими воплями.

Ученицы, сестры сбежались все разом. Дети кричали: «На помощь!» Сестры крестились, не решаясь приблизиться. Мать Префет окатила меня святой водой, пытаясь привести в чувство.

Наконец подоспела мать-настоятельница святая Софья.

Отец говорил ей о приступах дикого гнева, моем единственном настоящем недостатке, которым я была обязана как состоянию своего здоровья, так и врожденному буйству характера.

Она подошла к нам. Я все еще не отпускала сестру Марию, но чувствовала себя обессиленной борьбой с несчастной женщиной, такой большой и сильной, но даже и не пытавшейся защищаться, она старалась только уклониться от моих ударов, держа меня то за ноги, то за руки попеременно.

Голос матери святой Софьи заставил меня поднять голову.

Глаза мои, залитые слезами, остановились на ее ласковом, исполненном жалости лице, и я затихла на мгновенье, но не отпустила добычу; пристыженная, трепещущая, я торопливо заговорила:

– Это она начала! Она гадкая, отняла у меня гребенку да еще вырвала волосы! Она толкнула меня! Сделала мне больно! Такая гадкая!

И я разразилась рыданиями. Руки мои разомкнулись. Сама не зная как, я очутилась на своей кроватке. Мать святая Софья тихонько гладила рукой мой лоб и ласково журила меня своим нежным, глубоким голосом.

Все разошлись. Я осталась одна с ней и с маленькой фигуркой Богоматери в нише.

С этого дня мать святая Софья стала пользоваться у меня огромным авторитетом.

Каждое утро она приглашала меня и сестра Мария, у которой я перед всем монастырем попросила прощения, осторожно расчесывала мне волосы в ее присутствии.

Сидя на маленьком табурете, я внимала матери-настоятельнице, которая читала вслух или рассказывала мне какую-нибудь поучительную историю. Ах, какая очаровательная женщина, мне так приятно вспоминать о ней.

Я обожала ее, как обожают в детстве существо, полностью завладевшее всеми вашими помыслами, не ведая как, не зная за что, даже не отдавая себе в этом отчета, просто поддавшись непобедимым чарам.

Только потом я сумела понять ее и не уставала восхищаться ею. Я разгадала неповторимую, излучающую свет душу этой святой женщины, скрытую под оболочкой смеющейся коротышки.

Я полюбила ее за все, что она сумела пробудить во мне благородного. Полюбила ее за письма, которые она мне писала и которые я часто перечитываю. Полюбила потому, мне кажется, что, несмотря на все свои недостатки, я была бы еще во сто крат хуже, если бы мне не довелось узнать и полюбить это чистейшее создание.

Один-единственный раз я заметила ее суровость и внезапно почувствовала обуревавший ее гнев в маленькой комнатке, расположенной у входа в ее келью и служившей гостиной, висел портрет молодого человека, на прекрасном челе которого лежала печать некоего благородства.

– Это император? – спросила я.

– Нет, – молвила она, с живостью обернувшись. – Это король! Генрих V.

Лишь много позже я поняла причину ее волнения. Монастырь был роялистский. А Генрих V – признанным монархом[7]7
  А Генрих V – признанным монархом… – После июльской революции 1830 г. под именем Генриха V легитимистами рассматривался как законный претендент на французский престол Анри-Шарль (1820–1883), герцог Бордо, граф де Шамбор, последний представитель старшей ветви Бурбонов. Однако в решающий момент он отказался возглавить заговор монархистов, подготавливавших реставрацию французской монархии.


[Закрыть].

Зато к Наполеону III там испытывали глубочайшее презрение, а посему в день крещения наследного принца нам не дали положенных конфет да к тому же еще лишили свободного дня, объявленного во всех пансионах, лицеях и монастырях.

Я политикой совсем не интересовалась и была счастлива в монастыре благодаря матери святой Софье.

К тому же меня так полюбили мои подружки, что нередко писали за меня сочинения.

К учению у меня не было особой склонности, но мне нравились уроки географии и рисования. Арифметика сводила меня с ума. Орфография нагоняла тоску, пианино вызывало отвращение. Я по-прежнему страдала робостью, и, когда меня неожиданно вызывали отвечать, я терялась.

У меня была страсть к животным, и я носила с собой в картонных коробочках или в маленьких клетках, которые сама сооружала, ужей – у нас в лесах их было полным-полно, – либо сверчков на листьях лилий, или ящериц с вечно оторванными хвостами, потому что, желая удостовериться, едят ли они, я чуть-чуть приподнимала крышку коробки. Заметив это, мои ящерицы устремлялись к отверстию, а я, покраснев при виде такой самонадеянности, быстро захлопывала ее, и крак – справа или слева обязательно оставался чей-нибудь хвост. После этого я часами не могла успокоиться. И пока сестра, рисуя на доске какие-то знаки, объясняла нам метрическую систему, я с хвостом ящерицы в руке размышляла над тем, как бы приклеить его обратно.

В маленькой коробочке я держала жучков, а в клетке, которую смастерил мне из металлической сетки отец Ларше, – пять пауков. Не ведая жалости, я кормила своих пауков мухами, а те, такие толстые и упитанные, неустанно работали, ткали свою паутину. И часто во время перемены мы, десять-двенадцать девочек, собирались вокруг клетки, стоявшей на скамейке или на пеньке, и наблюдали за удивительной работой этих крохотных существ. Узнав, что кто-то из подруг порезался, я с важным видом подходила и с гордостью говорила: «Пошли, я перевяжу тебе палец, у меня есть совсем свежая паутина». И, вооружившись малюсенькой, тоненькой палочкой, собирала с ее помощью паутину, которой с самым серьезным видом обматывала пораненный палец. «А теперь, госпожи Паучихи, придется вам снова поработать!» И госпожи Паучихи рьяно принимались за свою кропотливую работу.

Я пользовалась некоторым авторитетом. Меня выбирали арбитром, когда дело касалось спорных вопросов. Мне делали заказы на приданое для бумажных кукол.

В ту пору соорудить манто из горностая с палантином и муфтой мне ничего не стоило. И это вызывало восхищение всех моих подружек. За свое приданое, в зависимости от его ценности, я брала плату: два карандаша, пять перьев или два листка белой бумаги.

Словом, теперь я стала личностью, и это тешило мое детское самолюбие.

Зато я так ничему и не научилась. Я ни разу не получала в награду креста. И всего один раз красовалась на доске почета, но вовсе не за прилежание, а за мужественный поступок: мне удалось вытащить из большого пруда маленькую девчушку, ловившую там лягушек. Пруд находился в огромном фруктовом саду, где жили приютские ребятишки. В виде наказания, уж не помню за какой проступок, меня на два дня переселили к бедным детям. Меня хотели наказать, а я была в восторге. Прежде всего потому, что там на меня смотрели как на барышню; я раздавала су, а мне за это приносили леденцы, для живших на отшибе малышей это было совсем нетрудно.

Случилось все во время перемены. Услыхав крики, доносившиеся со стороны пруда, я бросилась туда и, не раздумывая, прыгнула в воду. Там было столько тины, что мы стали увязать, а девочка была совсем маленькой, всего-то лет четырех, она все время исчезала под водой. А мне тогда было больше десяти. Уж не знаю как, только в конце концов мне удалось ее вытащить. Во рту, в носу, в ушах, в глазах – везде у нее было полно тины. Долгое время ее не могли привести в чувство. От нервного напряжения у меня тоже стучали зубы, и меня унесли почти в бессознательном состоянии.

Потом начался сильный жар, и мать святая Софья сама решила бодрствовать подле меня.

Я слышала, как она говорила врачу:

– Эта девочка – лучшее, что у нас есть, доктор. Она стала бы самим совершенством, если бы приобщилась к таинству елеосвящения.

Слова эти поразили меня, и с того дня я ударилась в мистику.

Наделенная живым воображением и острой чувствительностью, я всем сердцем и умом впитывала христианские предания. Я поклонялась Сыну Божию, а моим идеалом стала скорбящая Богоматерь.