Текст книги "Моя двойная жизнь"

Автор книги: Сара Бернар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 32 страниц)

«А как же мидии?» – пронеслось у меня в голове.

И я рассеянно ответила:

– Я католичка, мадемуазель!

– Римской или… православной церкви?

Я подскочила на месте. Это уж было слишком!

Какой-то совсем зеленый юнец робко приблизился ко мне со словами:

– Не позволите ли мне закончить рисунок, сударыня?

Я повернулась к нему в профиль, как он того хотел. Когда он закончил, я попросила посмотреть на его работу. И он без тени смущения протянул мне свой чудовищный рисунок, на котором красовался скелет в завитом парике.

Я разорвала эту мазню и швырнула клочки бумаги в лицо юнцу. А на другой день рисунок появился во всех газетах с неприятной подписью.

К счастью, я смогла поговорить о моем искусстве с несколькими честными и умными журналистами.

Двадцать семь лет назад репортаж ценился в Америке больше, чем серьезная статья, и публика, далеко не столь просвещенная, как теперь, охотно повторяла гнусные вымыслы досужих газетчиков. Думаю, что вряд ли найдется человек, который с тех пор, как был изобретен репортаж, настрадался бы от него в такой степени, как я, во время моих первых гастролей за океаном.

Все пошло в ход: самые подлые наветы моих врагов, известные задолго до моего прибытия в Америку; вероломные измышления подруг по «Комеди Франсез» и поклонников, которые жаждали, чтобы я потерпела фиаско на гастролях и вернулась поскорее в родные пенаты с повинной головой и сломленной волей; кричащая реклама – дело рук моего импресарио Аббе и моего поверенного Жарретта, нелепая реклама, зачастую носившая оскорбительный характер, реклама, истинный источник которой стал мне известен гораздо позже, когда было, увы, слишком поздно переубеждать публику, уверенную в том, что я сама спровоцировала всю эту шумиху.

Я отказалась от борьбы. Какая мне разница, чему они верят! Жизнь слишком коротка, даже для долгожителей. Жить стоит лишь для тех, кто хорошо вас знает и ценит и, когда судит, всегда оправдывает, для тех, к кому вы относитесь с той же нежностью и тем же снисхождением. Все остальное – это толпа, веселая или грустная, преданная или вероломная, от которой следует ждать лишь преходящих чувств, приятных или неприятных эмоций, которые не оставляют никакого следа.

Не стоит слишком много ненавидеть, ибо это утомительное занятие. Надо сильно презирать, часто прощать и никогда не забывать. Простить – не значит забыть, во всяком случае для меня.

Я не воспроизвожу здесь некоторых оскорбительных и подлых нападок: это сделало бы слишком много чести негодяям, которые лепили их из чего придется, обмакивая перья в желчь своих подлых душонок.

Но я утверждаю: убивает одна только смерть. И каждый человек, который хочет защитить себя от клеветы, способен это сделать! Для этого надо жить. А уж это зависит не от нас, а от воли Бога, который все видит и судит!

Перед тем как отправиться в театр, я отдыхала в течение двух дней. Я все еще была во власти морских впечатлений: моя голова немного кружилась, а потолок то и дело ходил ходуном. Две недели, проведенные в море, нарушили мое душевное равновесие.

Я послала режиссеру записку с уведомлением, что репетиция состоится в среду. И сразу же после обеда направилась в «Буф-театр», где должны были проходить наши представления.

Возле служебного входа я увидела плотную толпу озабоченных, размахивающих руками странных людей, не похожих ни на актеров, ни на репортеров.

Увы! Я слишком хорошо знала последних и не могла ошибиться.

Это не была толпа зевак: у них был слишком деловой вид. К тому же толпа состояла исключительно из мужчин.

Когда моя коляска остановилась, один из мужчин бросился к дверце и обернулся к остальным с крикам: «Вот она! Это она!»

И все эти ничем непримечательные люди с руками сомнительной чистоты, но в белых галстуках, в расстегнутых куртках, засаленных и потертых на коленях брюках устремились вслед за мной по узкому коридору, ведущему к лестнице.

Мне было не по себе, и я поднялась по лестнице с быстротой молнии. Наверху меня ждали несколько человек: гг. Аббе, Жарретт, вездесущие, увы, репортеры, двое джентльменов и очаровательная изысканная дама, с которой я подружилась, хотя она недолюбливала французов.

Я увидела, как надменный, сдержанный Аббе любезно и почтительно раскланялся с одним из моих преследователей. Затем оба направились на середину сцены в сопровождении всей неприятной и шумной компании.

И тут моим глазам предстало неимоверно странное зрелище: на сцене были выставлены сорок два моих чемодана, а между ними по знаку старшего выстроились двадцать человек – по одному на каждые два чемодана. Затем молниеносным движением они стали откидывать крышки чемоданов: правую крышку – правой рукой, левую – левой.

Жарретт, нахмурив лоб и сжав губы, держал ключи, которые он попросил у меня утром для таможенного досмотра.

– О, это ерунда… – говорил он. – Не беспокойтесь.

И я не беспокоилась, привыкнув к тому, что во всех странах с моим багажом обращались крайне бережно.

Главарь банды приблизился ко мне вместе с Аббе. Жарретт только что ввел меня в курс дела: это была таможня, гнусное заведение вообще, а здесь особенно.

Я запаслась терпением и очень приветливо встретила этих игроков на нервах путешественников. Главарь приподнял свой котелок и сказал мне, не вынимая сигары изо рта, нечто невразумительное; затем, обернувшись к своей команде, он резко махнул рукой, отдал короткий приказ, и двадцать пар грязных рук набросились на мои кружева, атлас и бархат.

Я устремилась вперед, чтобы уберечь мои бедные платья от надругательства, и приказала костюмерше вынимать наряды поочередно с помощью моей горничной, которая плакала при виде столь варварского обращения с этими изумительными хрупкими вещами.

Затем появились две суетливые шумные особы Одна из них была толстой и приземистой, с круглыми пустыми глазами, носом, который начинался от корней волос, и выпяченными губами; ее руки робко прятались за тяжелой отвисшей грудью, а бесстыжие колени выпирали прямо из паха, придавая ей сходство с сидящей коровой.

Другая походила на морскую черепаху: ее маленькая и злобная головка сидела на кончике длиннющей, очень жилистой шеи, которая с невероятной быстротой то вытягивалась, то пряталась обратно в меховое боа; прочие ее формы были выпуклыми… как доска…

Обе восхитительные особы были портнихами, которых таможня призвала, чтобы оценить наши костюмы. Завидев мои платья, они окинули меня быстрым косым взглядом, полным испепеляющей ненависти и черной зависти, и я поняла, что в полку моих врагов прибыло.

Эти гнусные мегеры принялись трещать без умолку, спорить до хрипоты, теребить и мять мои платья и пальто, испуская при этом восторженные, полные пафоса возгласы: «О, какая красота! Какое великолепие! Какая роскошь! Все наши заказчицы захотят иметь такие же платья! Но мы никогда не сможем их сшить! Это разорило бы нас, бедных американских портних!..»

Они раззадоривали «тряпичный трибунал» своими стонами и восторгами, призывая защитить их от иностранного вторжения. И мерзкая банда была на их стороне, сплевывая на пол с решительным видом.

Внезапно черепаха бросилась к одному из инквизиторов со словами: «О, какая красота! Смотрите, смотрите!» И она схватила платье из «Дамы с камелиями», расшитое жемчугом.

– Это платье стоит по меньшей мере десять тысяч долларов! – вскричала она. И, подлетев ко мне, спросила: – Сколько вы заплатили за это платье, мадам?

Я промолчала скрепя сердце, мечтая о том, чтобы черепаха очутилась в одной из огромных кастрюль на кухне «Альбемарль-отеля».

Часы пробили половину шестого. Мои ноги окоченели. Я не помнила себя от усталости и с трудом сдерживала гнев.

Продолжение осмотра было перенесено на завтра. Мерзкая банда предложила убрать все обратно в чемоданы, но я отказалась и послала купить пятьсот метров голубого тарлатана, чтобы прикрыть гору платьев, шляп, манто, туфель, кружев, белья, чулок, мехов, перчаток и прочих вещей.

Меня заверили в том, что ничего не пропадет (хорошенькое обещание!), но я оставила своего дворецкого, мужа Фелиси, в качестве сторожа, и ему установили кровать прямо на сцене.

Я до того разнервничалась, что почувствовала потребность развеяться.

Один из приятелей предложил показать мне Бруклинский мост.

– Когда вы увидите этот шедевр американского гения, то позабудете мелкие пакости наших крючкотворов, – мягко уверял он меня.

И мы отправились на Бруклинский мост. Его строительство было еще не завершено, и для осмотра требовалось специальное разрешение. Но экипажи уже пробирались туда тайком. О, этот Бруклинский мост, что за чудовищное изумительное грандиозное сооружение! Гордость переполняет тебя, когда думаешь о том, что человеческий разум создал эту подвешенную на высоте пятидесяти метров от земли невероятную конструкцию, которая способна выдержать разом с десяток набитых до отказа поездов, дюжину трамваев, сотню колясок, кебов, повозок и тысячи пешеходов в придачу[81]81
  Сара Бернар сумела оценить величие Америки, хотя отлично видела и ее недостатки.


[Закрыть].

Все это движется в сопровождении адской музыки кричащего, скрипящего, стонущего, грохочущего под неимоверной тяжестью живого и неживого груза металла.

У меня закружилась голова от ужасного мельтешения машин, трамваев и экипажей, вздымающих на ходу вихри пыли, от которой я начала задыхаться.

Я попросила остановить карету и закрыла глаза. Меня охватило странное неизъяснимое чувство всемирного хаоса.

Когда я открыла глаза, немного успокоившись, то увидела, что Нью-Йорк, простиравшийся передо мной вдоль реки, уже облачился в свой ночной наряд, сверкавший под его мантией из тысячи огней, как небосвод под звездным хитоном.

Я вернулась в гостиницу примиренной с этим великим народом.

Я заснула с тяжестью в теле, но с ясной головой. Мне снились чудесные сны, и наутро я встала в прекрасном настроении. Я обожаю сны, и, когда мне ничего не снится, свет становится мне не мил. Если бы можно было вызывать сновидения по своей воле!.. Сколько раз я пыталась продолжить счастливый день во сне. Засыпая, я вызывала в памяти образы дорогих мне людей. Но, увы, мой разум неизменно сбивался с пути и уносил меня в другую сторону. И все же я предпочитаю сны, какими бы страшными они ни были, полному их отсутствию.

Сон доставляет телу бесконечное наслаждение. Но сон разума – это сущая пытка. Все мое существо восстает против подобного отрицания жизни. Я готова умереть, когда пробьет мой час, но увольте меня от жалкого подобия смерти, каким является ночь без сновидений.

Лишь только я проснулась, как горничная объявила мне, что Жарретт ждет меня, чтобы отправиться в театр и закончить досмотр моих костюмов. Я передала Жарретту, что уже достаточно насмотрелась на банду таможенников, и попросила избавить меня от этого зрелища, взяв с собой госпожу Герар.

В течение двух последующих дней черепаха и сидящая корова вместе со всей бандой подсчитывали размер пошлины, а также срисовывали наши модели для газет и заказчиц.

Я нервничала, так как пора было приступать к репетициям.

Наконец, в четверг утром, я узнала, что работа окончена, но я получу свои чемоданы лишь после того, как уплачу таможне двадцать восемь тысяч франков. И тут меня охватил такой дикий смех, что, взглянув на меня с испугом, бедный Аббе заразился им тоже, и даже Жарретт обнажил свои страшные клыки.

– Мой добрый Аббе, – вскричала я, – уладьте-ка это дело! Я должна дебютировать в понедельник 8 ноября. Сегодня четверг. В понедельник я приеду в театр одеваться. Заполучите назад мои чемоданы, ибо расходы на таможню не предусмотрены контрактом. Тем не менее я заплачу половину от внесенной вами суммы.

Двадцать восемь тысяч франков были вручены атторнею, который возбудил от моего имени дело против таможенной службы.

Мне вернули мои чемоданы, и мы приступили к репетициям в «Буф-театре».

В понедельник 8 ноября в половине девятого занавес поднялся, и началось первое представление «Адриенны Лекуврер». Зал был набит битком. Билеты, проданные и перепроданные втридорога, стоили бешеных денег.

Меня ждали с нетерпением и любопытством, но без доброжелательства.

В зале не было ни одной девушки, поскольку спектакль сочли слишком безнравственным. (Бедная Адриенна Лекуврер!)

Публика вежливо приветствовала артистов моей труппы и проявляла нетерпение в ожидании выхода обещанной им странной особы.

По воле автора первый акт пьесы проходит без участия Адриенны. Некий раздосадованный зритель явился к Анри Аббе со словами: «Я требую свои деньги, так как Бернар играет не во всех актах!» Аббе отказался вернуть деньги этому чудаку. И когда после антракта занавес поднялся, тот побежал опять на свое место.

Мой выход был встречен шквалом аплодисментов, оплаченных, как я полагаю, Аббе и Жарреттом. Я начала читать басню «Два голубя», и нежный звук моего голоса сотворил чудо. Весь зал разразился криками «браво!».

Между мной и зрителями установился контакт. Вместо обещанного истеричного скелета перед ними предстало очень хрупкое существо с нежным голосом.

Четвертый акт потонул в овациях. Бунт Адриенны против принцессы де Буйон потряс весь зал.

И наконец пятый акт, в котором несчастная актриса мучительно умирает от яда соперницы, вылился во взволнованную демонстрацию чувств. После третьего акта, насколько я помню, дамы послали своих кавалеров задействовать всех свободных музыкантов. И трудно передать словами мое изумление и радость, когда, приехав в отель, я услышала в свою честь дивную серенаду.

Целая толпа собралась под окнами «Альбемарль-отеля». И мне пришлось несколько раз выходить на балкон, чтобы приветствовать и благодарить публику, которую мне расписали как холодную в общем и настроенную против меня в частности.

Я выразила также горячую признательность всем своим хулителям и клеветникам, которые заставляли меня сражаться, вселяя радостную уверенность в победе. Победа оказалась прекраснее, чем я предполагала.

Я дала в Нью-Йорке двадцать семь представлений. Это были: «Адриенна Лекуврер», «Фруфру», «Эрнани», «Дама с камелиями», «Федра», «Сфинкс», «Иностранка». Средний сбор составил двадцать тысяч триста сорок два франка за спектакль, включая утренники.

Последнее представление состоялось утром 4 декабря, так как вечером того же дня моя труппа отправлялась в Бостон. Я выкроила этот вечер для визита к Эдисону в Менло-Парк, где меня ждал сказочный прием.

О, мне никогда не забыть утреннего спектакля б субботу 4 декабря! Я приехала в театр в полдень, чтобы успеть загримироваться, так как спектакль начинался в половине второго. Мой экипаж остановился, не доехав до театра: вся улица была заставлена стульями из соседних магазинов и складными, принесенными из дома, стульчиками, на которых восседали дамы. (В тот день давали «Даму с камелиями».) Мне пришлось выйти из экипажа и пройти метров двадцать пешком до служебного входа. Это заняло у меня почти полчаса. Все пожимали мне руки и просили приезжать еще. Одна из женщин сняла с себя брошь и приколола к моему пальто. Это была скромная брошь из аметистов, обрамленных мелким жемчугом, но для этой женщины она представляла несомненную ценность.

Меня останавливали на каждом шагу. Какая-то дама вытащила свою записную книжку и попросила вписать в нее мое имя. Другие тут же последовали ее примеру. Совсем молодые люди, которые пришли со своими родителями, подставляли мне для автографов манжеты. Я выбивалась из сил под тяжестью охапок цветов. Вдруг я почувствовала, что кто-то довольно сильно дергает меня сзади за перо шляпы. Я живо обернулась и увидела женщину с ножницами в руках, которая пыталась срезать у меня прядь волос, а отрезала мое перо.

Жарретт покрикивал и махал руками, но все было тщетно: проход был закрыт. Тогда нам на помощь позвали полицейских, которые принялись разгонять толпу, не церемонясь ни с моими поклонницами, ни со мной. Я потеряла много времени и начала сердиться.

Мы сыграли «Даму с камелиями». Меня вызывали семнадцать раз после третьего акта и двадцать девять после пятого. Из-за аплодисментов и многократных выходов спектакль продолжался на час больше обычного. Я не чуяла под собой ног от усталости.

Я уже собиралась садиться в экипаж, чтобы вернуться в отель, но тут пришел Жарретт и предупредил меня, что у входа собралось более пяти тысяч человек. У меня подкосились ноги, и я упала на стул в отчаянии:

– Ах, я подожду, пока толпа схлынет. У меня нет больше сил…

И вдруг Генри Аббе осенило.

– Послушайте, – сказал он моей сестре, – наденьте-ка шляпу мадам, ее боа и возьмите меня под руку. Ах да! Захватите также эти букеты, давайте я вам помогу… А теперь пройдем в экипаж вашей сестры и поприветствуем публику.

Он произнес все это по-английски, а Жарретт перевел его слова моей сестре, которая охотно приняла участие в этом розыгрыше. А мы с Жарреттом тем временем сели в двухместную карету Аббе, которая стояла перед фасадом театра, где нас никто не ждал. К счастью, наш маневр удался. Моя сестра вернулась в «Альбемарль-отель» только час спустя, очень усталая, но довольная. Наше сходство, мои шляпа и боа, а также сумерки сделали свое дело в маленькой комедии, обманувшей восторженную публику.

В девять часов мы должны были отбыть в Менло-Парк. Следовало одеться по-походному, так как на следующий день, в воскресенье, мы собирались ехать в Бостон; мои чемоданы отправились туда, вместе со всей труппой в тот же вечер.

Наш ужин был, как всегда, отвратителен, ибо пища в Америке была в ту пору совершенно несъедобной. В десять часов мы сели в увешанный гирляндами цветов и украшенный флагами поезд, который любезно выделили специально для меня. Но путешествие оказалось очень утомительным, так как наш состав то и дело останавливался, пропуская проходящие поезда и локомотивы либо ожидая перевода стрелки.

Только в два часа ночи мы прибыли на конечную станцию – Менло-Парк, где находилась резиденция Томаса Эдисона. Стояла глубокая темная ночь. Тяжелые хлопья снега бесшумно падали на землю. Поджидавшая нас карета освещала нам путь своим слабым огоньком – все электрические фонари на станции были погашены.

Я брела, опираясь на руку Жарретта, в сопровождении нескольких друзей, следовавших за нами от самого Нью-Йорка. Падавший снег замерзал от сильного холода, и мы ступали по острым и хрупким льдинкам.

Позади легкого кабриолета стояла более тяжелая коляска без фонаря, запряженная одной лошадью. Она могла вместить пять-шесть человек, а нас было десять. Жарретт, Аббе и мы с сестрой сели в первый экипаж, а все остальные забрались в другой.

Мы были похожи на заговорщиков: две загадочные кареты под покровом ночи в гробовой тишине, которую нарушало лишь шуршание наших меховых одежд, беспокойные взгляды по сторонам – все это придавало нашему визиту к великому Эдисону водевильный характер.

Экипажи тронулись, увязая в снегу. Нас ужасно трясло, и каждый миг мы ждали какого-нибудь трагикомического происшествия.

Сколько времени продолжался наш путь, не могу сказать точно. Плавное покачивание кареты убаюкало меня, и я мирно дремала, закутанная в свои жаркие меха, как вдруг мощное «Гип-гип-ура!» заставило меня и всех моих спутников, не исключая кучера и лошадей, вздрогнуть от неожиданности. Внезапно местность осветилась. Все вокруг – кроны и подножия деревьев, кусты и дорожки аллей – было залито ослепительным торжествующим светом.

Колеса совершили еще несколько оборотов, и мы оказались перед домом знаменитого Томаса Эдисона.

На веранде нас встречали несколько человек: четверо мужчин, две дамы и молодая девушка.

Мое сердце забилось: кто же из мужчин – Эдисон? Я никогда не видела фотографии этого гениального человека.

Я спрыгнула на землю. Благодаря ослепительному электрическому свету ночь превратилась в яркий день. Я приняла букет из рук госпожи Эдисон и, обратившись к ней со словами благодарности, продолжала искать глазами великого изобретателя. Четверо мужчин дружно направились ко мне. Один из них слегка покраснел, и по особенно тревожному блеску его голубых глаз я узнала в нем Эдисона.

Я смутилась, чувствуя себя неловко оттого, что причиняю этому человеку беспокойство. Он расценивал мой визит как простое любопытство жадной до рекламы иностранки, уже предвидя завтрашние интервью со всеми глупостями, которые будут из него вытягивать, и заранее страдал от моих праздных вопросов и собственных вежливых разъяснений – в эту минуту Томас Эдисон смотрел на меня с неприязнью.

В голубых глазах застенчивого ученого, светившихся ярче всех его раскаленных ламп, я без труда прочла его сокровенные мысли и призвала на помощь все свои чары, чтобы покорить этого чудесного человека.

Я так старалась, что полчаса спустя мы стали лучшими друзьями. Он показывал мне свои владения, и я карабкалась вслед за ним по узким и отвесным, словно трапы, лестницам, переходила мосты, висевшие над сущей преисподней, и слушала его разъяснения. Ничто не ускользало от моего внимания, и он, этот простой и обаятельный король света, восхищался мной все больше и больше.

В то время как мы стояли на легком шатком мосту над страшной пропастью, в которой вращались со скрежетом огромные колеса, стянутые широкими ремнями, он отдавал приказы своим четким голосом, и свет вспыхивал со всех сторон – то в виде зеленоватых шипящих фонтанов, то быстрых зарниц, а порой огненные ручьи струились лентами серпантина.

Я смотрела на этого человека среднего роста с массивной головой и благородным профилем и вспоминала Наполеона I. Без сомнения, между ними было большое физическое сходство, и я уверена, что в их мозгу нашлись бы тождественные клетки. Разумеется, я не сравниваю обоих гениев – «гения разрушения» и «гения созидания». Но, питая отвращение к войнам, я страстно люблю победу и посему, невзирая на все ошибки Наполеона, воздвигла в своем сердце алтарь этому богу смерти и славы!

Я смотрела на Эдисона в глубокой задумчивости, мысленно сопоставляя его с образом великого покойного.

От оглушительного грохота машин и ослепляющих вспышек света у меня закружилась голова и чувство опасности притупилось во мне до такой степени, что, позабыв обо всем, я беззаботно свесилась над бездной. Сознание вернулось ко мне лишь в кресле соседней комнаты, куда силой увлек меня Эдисон. Я ничего не помнила, и он рассказал мне немного погодя, что со мной случился легкий обморок.

Любезно показав нам свои изобретения, в том числе удивительный фонограф, Эдисон повел меня под руку в столовую, где собралась вся его семья.

Я очень устала и отдала должное радушно приготовленному для нас ужину.

Я покидала Менло-Парк в четыре часа утра. На сей раз вся местность, дороги и станция были освещены a giorno[82]82
  По-дневному (итал.).


[Закрыть] тысячами огней гостеприимного ученого. Ночь проделала со мной странную шутку: мне показалось, что мы совершили долгий путь по непроторенной дороге, а оказалось, что наш путь был совсем близким и дороги прекрасными, хотя и засыпанными снегом. Моя фантазия разыгралась по пути к дому Эдисона, но реальность вернула все на круги своя по дороге на станцию.

Изобретения великого ученого привели меня в восторг, а его мягкое, застенчивое, учтивое обхождение и страстная любовь к Шекспиру вконец меня очаровали.