Текст книги "Моя двойная жизнь"

Автор книги: Сара Бернар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 32 страниц)

То госпожа Герар, приехавшая слишком поздно и не успевшая поцеловать мальчика, пыталась хоть как-то пожалеть его мать.

Я впала в отчаяние. Теперь я уже жалела, что отправила его. И все-таки… а вдруг дело дойдет до сражения в самом Париже? Однако мысль о том, что я могла бы уехать с ним вместе, ни на минуту не приходила мне в голову. Я надеялась, что сумею принести пользу, оставаясь в Париже Какую пользу? Надеяться на это было, конечно, глупо, но я в это свято верила. Мне казалось, что все трудоспособные люди – а я, несмотря на свою слабость, считала себя трудоспособной, и не без резона, потом я доказала это, – должны оставаться в Париже И я осталась, сама еще не зная, что буду делать.

Несколько дней я провела в полном отупении из-за отсутствия жизни вокруг меня, жизни и любви.

16

Между тем город готовился к обороне. Я ре шила положить все свои силы и способности на уход за ранеными. Но где устроить госпиталь? «Одеон» был закрыт. Я перевернула небо и землю чтобы мне разрешили расположить госпиталь в «Одеоне». И, благодаря Эмилю де Жирардену и Дюкенелю, мое желание исполнилось.

Я отправилась в военное ведомство и подала заявление с изложением своей просьбы. Мое предложение о создании военного госпиталя было принято.

Но нужно было встать на довольствие. Я написала префекту полиции. Вскоре явился нарочный. Он вручил мне такое послание от префекта:

«Мадам, если можете, приходите немедленно, я буду ждать Вас до шести часов. Если же нет, то я приму Вас завтра утром в восемь часов. Извините за столь ранний час, но в девять я уже должен быть в Палате депутатов, а так как записка Ваша показалась мне спешной, я хотел бы оказать Вам поддержку, если это будет в моей власти.

Граф де Кератри[46]46
  Граф де Кератри, по всей вероятности, был первым возлюбленным Сары Бернар. Однако утверждать такого рода вещи весьма трудно, да это и не имеет большого значения.


[Закрыть]»

Я помнила графа де Кератри, которого мне представили на вечере у тети, где я под аккомпанемент Россини читала стихи Расина, но тогда это был молодой лейтенант, красивый, элегантный, остроумный. Он пригласил меня к своей матери. Я читала стихи на вечерах у графини.

Молодой лейтенант уехал в Мексику. Какое-то время мы переписывались. Затем превратности жизни разлучили нас.

Я спрашивала Герар, не думает ли она, что префект может оказаться близким родственником моего юного друга.

– Думаю, что да, – сказала она.

Мы обсуждали это в экипаже, ибо я тотчас поехала в Тюильри, где находился префект.

Сердце мое сжалось, когда мы остановились у подъезда. Несколько месяцев назад я уже приезжала сюда апрельским утром вместе с госпожой Герар. И так же, как сегодня, привратник открывал дверцу моего экипажа; но тогда ласковое апрельское солнце ложилось на ступени, высвечивало фонари экипажей, сновавших взад-вперед по двору.

Тогда это была торопливая и радостная суета молодых офицеров, обмен любезными приветствиями.

Ныне же обманчивое и неприветливое ноябрьское солнце все вокруг заливало серым свинцом. Черные, покрытые грязью фиакры следовали один за другим, задевая ворота, обивая углы ступеней, подавая назад или, наоборот, вперед под грубые окрики кучеров. А вместо приветствий слышались такие слова:

– Как дела, старик?

– Голова разламывается!

– Есть новости?

– Да, все летит к черту! – и так далее.

Дворец был совсем не тот. Атмосфера переменилась. Исчез легкий благоухающий аромат, который обычно оставляют за собой элегантные женщины. Густой запах табака, засаленной одежды, грязных волос – все это тяжело висело в воздухе.

Ах, прекрасная императрица французов! Я, как сейчас, видела ее в голубом платье, шитом серебром, зовущей себе на помощь фею Золушек, чтобы она помогла ей надеть маленькую туфельку. А наследный принц – само очарование! Я вспоминала, как он помогал мне расставлять горшочки с вербеной, маргаритками и держал в своих еще слабых руках огромный горшок с рододендроном, скрывавшим его хорошенькое личико.

Наконец, я вспоминала императора Наполеона III, аплодировавшего мне с лукавой усмешкой на репетиции предназначавшихся ему реверансов.

И вот теперь белокурая императрица, одетая весьма странным образом, бежала в двухместной карете своего американского дантиста, ибо среди французов не сыскалось человека, который отважился бы помочь бедной женщине, таким чело веком оказался иностранец. А ласковый утопист император безуспешно пытался тем временем погибнуть на поле брани. Два коня были убиты под ним, но на нем самом – ни единой царапины. И он вынужден был расстаться со своей шпагой. И все мы плакали от ярости, стыда и боли, узнав, что ему пришлось сдаться. Каким же мужеством и отвагой надо было обладать, чтобы пойти на это! Он хотел спасти сто тысяч солдат, сберечь сто тысяч жизней, успокоить сто тысяч матерей.

Бедный, дорогой император! История воздаст ему когда-нибудь должное, ибо он был добр и человечен, и к тому же доверчив Увы! Пожалуй, даже слишком!

Прежде чем войти в апартаменты префекта, я остановилась на минуту. Вытерла глаза и, чтобы отвлечься от своих печальных дум, спросила «мою милочку»:

– Послушай, если бы ты увидела меня впервые, ты нашла бы меня красивой?

– О да! – поспешила заверить меня она.

– Тем лучше! Надо, чтобы я выглядела красивой в глазах этого старого префекта, мне столько всего надо у него попросить.

Каково же было мое удивление, когда я узнала лейтенанта, ставшего теперь капитаном и префектом полиции. Мое имя, названное дежурным, заставило его вскочить с кресла, он двинулся мне навстречу с улыбкой на лице и протянутыми руками.

– Неужели вы меня забыли? – спросил он, дружески поклонившись госпоже Герар.

– Я никак не думала, что это вы, и теперь просто счастлива, вы дадите мне все, что нужно!

– Ну и ну! – только и сказал он, расхохотавшись. – Так тому и быть, приказывайте!

– Так вот, мне нужно хлеба, молока, мяса, овощей, сахара, вина, водки, картошки, яиц, кофе… – выкладывала я на одном дыхании.

– Ах, позвольте отдышаться! – воскликнул префект-граф. – Вы говорите так быстро, что у меня дух захватило.

Я умолкла на мгновенье, но тут же снова заговорила:

– Я устроила госпиталь в «Одеоне»; но, так как госпиталь военный, муниципалитет не дает мне пропитания. А у меня уже пятеро раненых, пока что я справляюсь, но ведь мне обещают привезти других раненых, которых тоже надо кормить.

– Вы получите все, что пожелаете. Несчастная императрица оставила запасы во дворце на долгие месяцы; я пришлю вам все, кроме мяса, хлеба и молока; а в отношении этого отдам приказ, чтобы ваш госпиталь, хотя он и военный, обслуживал муниципалитет. Да, вот еще талон на соль и другие продукты, вы сможете получить их в новой «Опере».

Я с изумлением взглянула на него:

– В новой «Опере»?.. Но театр еще только строится, кроме лесов там ничего нет.

– Вот именно. Вы войдете в маленькую дверцу под лесами, она находится напротив улицы Скриба; подниметесь по винтовой лестнице, которая приведет вас в продовольственную контору, и там вам дадут все необходимое.

– Ах, мне хочется еще кое о чем попросить вас!

– Говорите! Я к вашим услугам.

– Меня очень беспокоит, что в подвалах «Одеона» устроили пороховой склад: если Париж станут обстреливать и снаряд угодит в здание, мы все взлетим, а я не для этого старалась.

– Верно, – согласился любезный человек, – нет ничего глупее, как превращать в пороховой склад такое место. Однако с этим придется повозиться, потому что я имею дело с кучей твердолобых мещан, которые желают организовать оборону на свой манер. Попробуйте раздобыть мне петицию за подписью самых влиятельных домовладельцев и коммерсантов квартала. Вы довольны?

– Да, – сказала я, дружески сжимая его руки, – да, вы добрый и хороший человек, благодарю вас от всей души.

Я направилась было к двери, но остановилась, словно загипнотизированная видом пальто, брошенного в кресло.

Заметив мой взгляд, госпожа Герар тихонько потянула меня за рукав:

– О, милая Сара, не надо, прошу вас!

Но я уже устремила молящий взгляд на молодого префекта, тот, не понимая, в чем дело, спросил:

– Что вам еще угодно, прекрасная дама?

Я показала пальцем на пальто, решив пустить в ход все свои чары.

– Прошу прощения, – оторопело сказал префект, – но я ничего не понимаю.

По-прежнему показывая пальцем на прельстивший меня предмет, я попросила:

– Отдайте его мне.

– Мое пальто?

– Да.

– Зачем?

– Для выздоравливающих раненых.

Упав в кресло, он расхохотался.

А я, немного обиженная его неудержимым смехом, продолжала:

– То, что я говорю, вовсе не смешно. Послушайте, у меня есть несчастный малый, у которого оторвало только два пальца, он не хочет лежать в постели, и это вполне понятно. Его солдатская шинель недостаточно теплая, а мне с большим трудом удается обогревать огромное фойе «Одеона», где размещаются ходячие раненые; этому парню теперь тепло, потому что я взяла пальто у Анри Фульда, который заходил ко мне на днях; мой раненый – великан, а Анри Фульд – исполин, поэтому мне вряд ли могла представиться другая такая возможность; но понадобится не одно паль то, а ваше на вид очень теплое.

Я гладила меховую подкладку завидного одеяния.

Молодой префект чуть не задохнулся от смеха Вынув все из карманов пальто, он показал мне роскошный шарф из белого шелка, который вытащил из глубины кармана.

– Вы позволите мне оставить себе хотя бы шарф?

Я покорно кивнула головой в знак согласия Он позвонил и, снова приняв торжественный вид, хотя глаза его все еще смеялись, сказал привратнику, отдавая ему свое пальто:

– Отнесите это в экипаж двух дам.

Я поблагодарила его и, счастливая, удалилась.

Через двенадцать дней я вернулась, чтобы вручить ему лист, испещренный подписями домовладельцев и коммерсантов квартала, где находился «Одеон», однако, едва переступив порог кабинета префекта, я в ужасе остановилась, так как он, вместо того чтобы двинуться мне навстречу, кинулся к стенному шкафу, резко распахнул его дверцы и тут же захлопнул, бросив туда что-то. Затем встал, прислонившись к шкафу, словно для того, чтобы помешать мне проникнуть в него, и сказал с веселой усмешкой в голосе:

– Прошу прощения, но после первого вашего визита я подхватил сильный насморк. А сейчас я спрятал туда свое пальто… О, совсем плохонькое и старое, и не очень теплое, – с живостью добавил он, – но как-никак пальто. Я спрятал его туда и вот, видите, забираю ключ!

Положив этот ключ себе в карман, он пригласил меня сесть.

Однако новости были не из веселых, и беседа наша сразу утратила свой шутливый тон. За минувшие двенадцать дней раненые в госпитале все прибывали. Дела шли из рук вон плохо. Внешняя политика, внутренняя политика. Немцы приближались к Парижу. Формировалась луарская армия. Гамбетта, Шанзи, Бурбаки, Трошю в отчаянии пытались организовать оборону.

Мы долго обсуждали эти печальные события; я рассказала ему о своем горестном впечатлении от посещения Тюильри в прошлый раз; поделилась воспоминаниями о людях столь блестящих, высокого ума, таких счастливых тогда, а ныне достойных всяческого сожаления. Мы умолкли; потом я пожала ему руку, сказав, что получила все его подношения, и отправилась в госпиталь.

В самом деле, префект прислал мне десять бочек красного вина, две – водки, тридцать тысяч яиц, уложенных в ящики с известью, перемешанной с отрубями, сто мешков кофе, двадцать коробок чая, сорок ящиков печенья «Альбер», тысячу банок консервов и множество других вещей.

Знаменитый шоколадник господин Менье доставил мне пятьсот фунтов шоколада. Один из моих друзей, владелец мукомольного завода, подарил двадцать мешков муки, причем шесть из них маисовой Феликс Потен, мой бывший сосед по дому № 11 на бульваре Мальзерб, в ответ на мой призыв прислал две бочки изюма, сто банок сардин, три мешка риса, два мешка чечевицы и двадцать голов сахара. От господина де Ротшильда я получила две бочки водки и сто бутылок его собственного вика для выздоравливающих.

Кроме того, меня порадовал совершенно неожиданный подарок. Леони Дюбург, одна из моих подруг по Гран-Шан, прислала пятьдесят жестяных банок, в каждой из которых было по четыре фунта соленого масла. Эта девушка вышла замуж за богатого сельского дворянина, занимавшегося, видимо, хозяйством на своих многочисленных фермах. Я была весьма тронута тем, что она вспомнила обо мне, тем более что мы с ней не виделись с монастырских времен.

К тому же я реквизировала все пальто и домашние туфли своих друзей. Купила две сотни уцененных фланелевых жилетов; а тетя Бетси, которая жила, да и теперь еще живет, в Голландии – она была сестрой моей слепой бабушки, и сейчас ей девяносто три года, – так вот, тетя Бетси отыскала возможность передать мне через очень милого голландского посла триста ночных рубашек из великолепного полотна ее родной страны и сто пар простынь.

Корпию и бинты я получала со всех концов Парижа. Но больше всего доставала я корпии и повязок в Промышленном дворце.

В качестве «командирши» над всеми госпиталями там работала очаровательная женщина по имени Окиньи. Все, что она могла дать, она давала с веселым изяществом, а если ей приходилось отказывать, она делала это с печальным изяществом. Мадемуазель Окиньи было уже за тридцать. Старая дева, она, скорее, была похожа на молодую женщину: большие мечтательные голубые глаза, смеющийся рот, прелестный овал лица, маленькие ямочки на щеках, и над этой грацией, над этой мечтой, над этим кокетливым, многообещающим ротиком – высокий лоб, чем-то напоминающий примитивные изображения святых дев, высокий, немного выпуклый лоб, обрамленный с обеих сторон очень гладкими и очень мягкими волосами, разделенными безупречно прямым и тонким пробором. Лоб этот как бы служил охранительным заслоном ее восхитительному личику.

Мадемуазель Окиньи, окруженная всеобщим поклонением и обожанием, оставалась равнодушной ко всем проявлениям чувств. Она была счастлива тем, что ее любят, но не позволяла говорить себе об этом.

Промышленный дворец был средоточием прославленных врачей и хирургов; и весь его персонал был влюблен в мадемуазель Окиньи, впрочем, не только персонал, а и выздоравливающие тоже; и так как она прониклась ко мне особой симпатией, то делилась со мной своими соображениями, наблюдениями и печально-равнодушными чувствами к окружающим ее поклонникам. Благодаря ей я никогда не испытывала недостатка в перевязочном материале.

В госпитале у меня было мало обслуживающего персонала. Кухарка моя расположилась в зрительском фойе. Я купила ей огромную плиту, так что она могла варить супы и целебные снадобья на пятьдесят человек. Муж ее был шефом санитаров. Я дала ему двух помощников, а госпожа Герар, госпожа Ламбкен и я были санитарками. Дежурить нам приходилось по двое, то есть две ночи из трех. Но я решила, что лучше уж так, чем брать незнакомых женщин.

Госпожа Ламбкен играла в «Одеоне» дуэний. Лицо у нее было некрасивое и вполне заурядное, да зато отмеченное печатью таланта. Она отличалась громким голосом и несдержанностью в речах. Кошка для нее была кошкой, она не признавала никаких недомолвок и полутонов. Порою она стесняла нас резкостью своих слов и суждений, но была доброй, деятельной, проворной и преданной.

Мои друзья, которые несли службу на оборонительных линиях, приходили в свободные часы помогать мне вести учет, ибо я завела книгу, которую каждый день предъявляла сержанту из Валь-де-Грас[47]47
  Валь-де-Грас – бывший парижский монастырь, построенный в 1645–1665 гг., переоборудованный впоследствии в госпиталь и санитарную военную школу.


[Закрыть], являвшемуся узнать, есть ли у меня вновь поступившие, мертвые или те, кто выписывается, уходит.

Правда, Париж был осажден. Далеко уйти было нельзя. Письма больше не поступали. Однако немецкое окружение не запирало город наглухо.

Время от времени появлялся барон Ларрей. А главным хирургом у меня работал доктор Дюшен, который на протяжении пяти месяцев, пока длился этот ужасный, но вполне реальный кошмар, все свои дни и ночи, весь свой талант отдавал уходу за моими несчастными солдатами.

С глубоким волнением вспоминаю я эти страшные часы. Уже не сознание нависшей над родиной опасности держало мои нервы в напряжении, а страдания ее сыновей и дочерей. Тех, кто сражался там; тех, кого приносили к нам искалеченными или умирающими; женщин из народа, долгими часами простаивающих в очередях из-за куска хлеба, мяса или кувшинчика молока, необходимых для пропитания ребятишек; ах, бедные женщины! Я смотрела на них из окон театра. Видела, как они жмутся друг к другу, посинев от холода и притопывая ногами, чтобы не дать им совсем заледенеть, ибо зима выдалась на редкость суровая, самая холодная за последние двадцать лет.

Очень часто ко мне приводили какую-нибудь из этих безмолвных героинь, потерявшую сознание от усталости или получившую кровоизлияние от холода.

Однажды в госпиталь принесли трех несчастных женщин. У одной были отморожены ноги, она потеряла большой палец на правой ноге. У другой, толстой, непомерно огромной, женщины, кормящей матери, груди затвердели и стали как деревянные: она выла от боли. Самая юная, девочка лет шестнадцати – восемнадцати, умерла от холода на носилках, куда я велела ее положить, чтобы доставить домой. В тот день, 24 декабря 1870 года, мороз был пятнадцать градусов.

Нередко я посылала Гийома, нашего санитара, отнести этим женщинам немного водки, чтобы они могли согреться. Ах, каких только страданий не выпало на их долю, на долю отчаявшихся матерей, боязливых сестер, встревоженных невест! Так что их бунтарство в дни Коммуны вполне можно понять и оправдать. И даже их кровавые безумства!

Госпиталь мой был переполнен. У меня было предусмотрено шестьдесят коек, а пришлось добавить еще десять. Солдаты лежали в артистическом и зрительском фойе; офицеры – в зале, где прежде размещался буфет театра.

Как-то ко мне принесли юного бретонца по имени Мари Ле Галлек; одна пуля угодила ему в грудь, другая раздробила запястье. Крепко стянув рану на груди широкой повязкой и закрепив его изуродованную руку на маленьких дощечках, доктор Дюшен прямо так и сказал мне:

– Дайте этому человеку все, что он пожелает, он при смерти.

Я подошла к умирающему:

– Скажите, Мари Ле Галлек, чего бы вам хотелось?

– Супа! – коротко и ясно ответил он.

Герар бросилась на кухню и вскоре вернулась с огромной чашкой жирного бульона и плавающими сверху кусочками поджаренного хлеба. Я поставила чашку на небольшую переносную полочку на четырех ножках, служившую моим раненым во время еды и необычайно удобную из-за этих своих маленьких ножек.

Умирающий пристально смотрел на меня.

– Барра! – говорил он. – Барра!

Я подала ему ложку. Он отрицательно мотнул головой. Тогда я подала ему соль, перец.

– Барра!.. Барра! – твердил он, и его бедная продырявленная грудь свистела от непосильного напряжения, когда он снова и снова решительно повторял свою просьбу.

Я немедленно послала в Морское министерство, где наверняка должны были находиться бретонские моряки. Объяснила свой печальный затруднительный случай из-за незнания бретонского диалекта. Мне ответили так: «Барра – значит хлеб» Обрадовавшись, я побежала к Ле Галлеку с толстым куском хлеба. Лицо его просияло, здоровой рукой он взял хлеб и стал откусывать зубами, бросая откусанные куски в чашку.

Затем воткнул в этот странный суп ложку и до тех пор, пока она не встала торчком посреди чашки, пихал туда хлеб. Но вот наконец ложка перестала качаться и замерла, молодой солдат улыбнулся. Он уже приготовился было есть это ужасное месиво, как вдруг молодой кюре из церкви Сен-Сюльпис, приписанный к моему госпиталю, за которым я послала после безотрадных слов доктора, тихонько положил свою руку на его, помешав тем самым ему удовлетворить свое чревоугодие.

– О! – только и сказал бедняга, увидев дароносину, которую показывал ему священник. Затем накрыл своим большим платком дымящийся суп и скрестил руки. Мы поставили вокруг его кровати две ширмы, которыми отгораживали от остальных умирающих или покойников.

Он остался один со священником, а я тем временем обходила раненых, успокаивая насмешников и помогая верующим приподняться для молитвы, затем священник приоткрыл легкую завесу.

Мари Ле Галлек с просветленным лицом ел свою мерзкую похлебку. Затем он заснул и проснулся, чтобы попросить попить, и тут же вскоре умер после небольшого приступа удушья.

К счастью, я потеряла не так много людей из тех трехсот, что прошли через мой госпиталь. Ибо смерть этих несчастных переворачивала мне душу. Но, несмотря на свою молодость – мне было тогда двадцать четыре года, – я вполне осознавала трусость одних и героизм многих других.

Так, один восемнадцатилетний савояр остался без указательного пальца. По словам барона Ларрея, этот парень наверняка сам прострелил себе палец. Однако я не хотела этому верить. Меж тем я замечала, что, несмотря на все старания, палец этот никак не заживает. Незаметно для него я наложила повязку по-особому и на другой же день получила подтверждение тому, что повязку переделывали. Я рассказала об этом случае госпоже Ламбкен, которая дежурила в ту ночь вместе с госпожой Герар.

– Хорошо-хорошо, – ответила она, – я прослежу, спите спокойно, дитя мое, и положитесь на меня.

На другой день, как только я пришла, она рассказала, что застала парня за постыдным занятием, он скреб рану на пальце ножом. Я вызвала савояра и заявила, что собираюсь написать рапорт в Валь-де-Грас. Он расплакался и поклялся, что не будет больше этого делать.

Через пять дней он выздоровел. Я подписала ему листок об окончании срока лечения, и его направили в войска, оборонявшие столицу. Что с ним сталось?

Другой раненый тоже немало удивил нас. Всякий раз, как рана его начинала затягиваться, у него открывалась страшная дизентерия, мешавшая его выздоровлению. Это показалось подозрительным доктору Дюшену, который просил меня проследить за этим человеком. И через довольно длительное время нам удалось-таки разгадать придуманный раненым хитрый трюк.

Спал он у самой стены, и, следовательно, соседей с одной стороны у него не было. И вот, ночами он соскребал медь со своей кровати и собирал эти медные крошки в маленькую фармацевтическую баночку из-под какой-то мази. Несколько капель воды и зерна крупной соли, смешанные с медной пылью, стали отравой, из-за которой ее изобретатель в один прекрасный день чуть было не поплатился жизнью. Я была возмущена его действиями и написала в Валь-де-Грас, за скверным французом тут же прислали карету «скорой помощи».

Но если не считать этих прискорбных случаев, сколько вокруг истинного героизма!

Однажды ко мне привезли молодого капитана: здоровенного верзилу, настоящего богатыря с прекрасным лицом и открытым взглядом.

В моей книге его записали: капитан Менессон. Его ранило в верхнюю часть руки, у самого плеча. Но когда при помощи санитара я стала осторожно снимать с него шинель, три пули выпали из его капюшона, который он натянул на голову, а в его шинели я насчитала тринадцать дыр от пуль.

Этот молодой офицер простоял целых три часа, вызывая огонь на себя, и, прикрывая отход своих солдат, непрерывно стрелял по врагу. Это происходило в виноградниках Шампиньи.

Его привезли ко мне в санитарной карете без сознания.

Он потерял много крови и был полумертв от слабости и усталости. Кроткий и обаятельный, он уже через два дня, считая себя вполне здоровым, готов был вернуться на поле брани; однако доктора воспротивились этому, а его сестра, монахиня, умоляла его подождать, пока он хоть немного поправится.

– Пускай не совсем, – ласково уговаривала его она, – ровно настолько, чтобы хватило сил идти сражаться.

Вскоре после того, как его привезли к нам в госпиталь, ему пришли вручать орден Почетного легиона. То была волнующая минута. Несчастные раненые, которые не могли пошевелиться, поворачивали к нему свои изболевшиеся головы и посылали ему братский привет глазами, в которых стояли слезы. Те, кто уже немного окреп, тянули к молодому великану руки.

В тот же вечер, а это было Рождество, я украсила госпиталь большими зелеными гирляндами. Перед моими святыми девами я устроила красивые маленькие часовенки, к нам в гости пришел молодой кюре из церкви Сен-Сюльпис, чтобы вместе с нами отпраздновать наше небогатое, но поэтичное Рождество. Он читал тихие молитвы, а раненые, многие из которых были бретонцами, затянули протяжные, грустные песни, полные очарования.

Порель, ныне директор театра «Водевиль», получил ранение на плато Аврон. Он уже выздоравливал и был моим гостем вместе с двумя офицерами, которые тоже собирались покинуть госпиталь.

Рождественский ужин остался у меня в памяти как один из самых очаровательных и грустных часов моей жизни. Ужинали мы в крохотной комнатенке, служившей нам спальней. Три наши кровати, застеленные тканью и мехами, которые я велела принести из дома, служили нам креслами. Мадемуазель Окиньи прислала мне пять метров кровяной колбасы, и мои бедные солдаты, способные хоть как-то передвигаться, полакомились этим вкусным блюдом. Один из друзей велел испечь для меня двадцать огромных бриошей; сама я заказала большие бокалы с пуншем, радужное пламя которых безумно обрадовало больных взрослых детей. Молодой кюре из церкви Сен-Сюльпис согласился взять маленький кусочек бриоши и, выпив каплю белого вина, ушел.

О, каким он был добрым и милым, этот молодой кюре! Он так ловко умел заставить умолкнуть Фортена, одного несносного раненого, который постепенно смягчался и в конце концов начинал называть его «славным малым». Бедный маленький кюре из церкви Сен-Сюльпис! Его расстреляли коммунары. И я много дней оплакивала маленького кюре из церкви Сен-Сюльпис.