Текст книги "Моя двойная жизнь"

Автор книги: Сара Бернар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 32 страниц)

Молодой владелец соседнего замка прибежал вместе с крестьянами узнать, что случилось. Он предложил мне свой зонтик.

– О нет, сударь, – ответила я, – я такая тонкая, что не могу промокнуть, ведь я прохожу между струй.

Эти слова запомнили и разнесли повсюду.

– В котором часу поезд? – осведомился Клэрен.

– О, у вас есть еще время, – ответил кто-то густым тягучим басом. – Вы сможете уехать только десятичасовым поездом. Вокзал в часе ходьбы отсюда, но в такую слякоть госпоже потребуется не меньше двух часов, чтобы туда дойти.

Я пришла в замешательство и стала искать глазами хозяина замка с его зонтиком, который мог бы послужить мне тростью. Ни у Клэрена, ни у Годара ничего подобного не было. Я уже начала мысленно упрекать исчезнувшего, как вдруг он проворно выскочил из незаметно подъехавшего экипажа.

– Вот, пожалуйста, – сказал молодой человек, – карета для вас и ваших спутников, а вон еще одна для покойного аэростата.

– Клянусь честью, вы нас спасли! – вскричал Клэрен и пожал ему руку. – Дороги-то, наверное, совсем развезло.

– О! – воскликнул молодой человек. – Ножки парижанки не прошли бы и полпути. – И он попрощался с нами, пожелав нам счастливого путешествия.

Через час с небольшим мы добрались до вокзала Эмерэнвилля. Начальник вокзала, узнав, кто мы такие, принял нас очень радушно. Он извинился, что не смог докричаться до нас час назад, когда мы окликали его с борта нашего воздушного корабля. Он предложил нам скромное угощение: хлеб, сыр, сидр. Я терпеть не могла сыр и никогда его не ела, считая этот продукт слишком прозаическим, но я умирала с голоду.

– Отведайте, отведайте, – говорил мне Жорж Клэрен.

Я попробовала кусочек и нашла сыр превосходным.

Мы вернулись в Париж поздно ночью. Мои близкие места себе не находили от тревоги. Дома меня поджидала целая ватага друзей, пришедших узнать свежие новости. Это не вызвало у меня радости, так как я падала от усталости. Отослав всех с некоторым раздражением, я поднялась в свою комнату.

Раздевая меня, горничная сообщила, что несколько раз приходили из «Комеди Франсез».

– О Боже! – вскричала я в волнении. – Неужели спектакль не заменили?

– Думаю, что нет, – ответила молодая женщина. – Похоже, что господин Перрен разгневался и все они на вас рассердились. Кстати, вам оставили записку.

Я распечатала письмо. Меня вызывали в дирекцию театра.

На другой день, в точно назначенный час, я пришла к Перрену. Он встретил меня с подчеркнутой учтивостью, в которой сквозило явное неодобрение, и принялся осыпать упреками. Он припомнил мне все мои причуды, капризы и эксцентричные выходки, а в конце своей обвинительной речи приговорил меня к штрафу в тысячу франков за то, что я поднялась в небо без разрешения администрации.

Я прыснула со смеху:

– Статья «О воздушном шаре» еще не занесена в уголовный кодекс! С какой стати мне платить штраф? Вне стен театра я вольна делать все, что мне угодно, уважаемый господин Перрен, и вас это не касается, пока это не вредит моей службе, и вообще… вы мне надоели!.. Я подаю в отставку. Будьте здоровы!

И я удалилась, оставив его в замешательстве.

На следующий день я послала Перрену свое письменное заявление об уходе, а несколько часов спустя меня вызвали к министру господину Тюрке. Я отказалась к нему идти. Тогда ко мне прислали знакомого, который сообщил мне, что Перрен превысил свои полномочия, вопрос о штрафе снят, и я должна забрать свое заявление. Так я и сделала.

Но ситуация по-прежнему оставалась напряженной. Моя слава приводила в ярость моих врагов и, признаться, несколько досаждала моим друзьям. Меня же вся эта кутерьма ужасно забавляла. Я палец о палец не ударила, чтобы привлечь к себе внимание, но мои причудливые вкусы, худоба и бледность, а также только мне присущая манера одеваться, презрение к моде и полное пренебрежение всеми правилами приличия делали меня существом исключительным.

Я и понятия об этом не имела, ведь я никогда не читала и не читаю газет. Таким образом, я не представляла, что хорошего либо плохого обо мне говорят, и жила среди своих солнечных грез в окружении свиты поклонников и поклонниц.

Все королевские особы и знаменитости, которые собрались в 1878 году на Выставку во Франции, нанесли мне визит. Меня очень забавлял весь этот парад. Наш театр был первым этапом паломничества всех выдающихся деятелей. Мы с Круазетт были заняты в спектаклях почти каждый вечер.

Играя в «Амфитрионе», я довольно тяжело заболела, и меня отправили на юг, где я провела два месяца. Я жила в Ментоне, но моей штаб-квартирой стал мыс Мартен. Я приказала разбить шатер в том самом месте, где впоследствии императрица Евгения построила себе роскошную виллу.

Мне не хотелось никого видеть. Я думала, что здесь, вдали от города, мне нечего опасаться визитеров. Ничего подобного! Однажды, когда мы с моим мальчиком обедали, я неожиданно услышала звук бубенцов и стук колес экипажа.

Дорога проходила как раз над нашим шатром, который был скрыт в зарослях кустарника. Внезапно послышался чей-то голос, который я никак не могла узнать. Голос вопрошал высокопарным тоном герольда:

– Не здесь ли остановилась госпожа Сара Бернар, актриса «Комеди Франсез»?

Мы замерли. Вопрос повторился. Мы молчали. Затем мы услышали треск сучьев, кусты раздвинулись, и в двух метрах от нас вновь прозвучал тот же, но уже насмешливый голос…

Нас обнаружили. В некотором раздражении я вышла из шатра и увидела мужчину в длинном плаще из тюсора и сером костюме, с биноклем через плечо. У него было красное веселое лицо и бородка в форме подковы. Он не был ни изыскан, ни вульгарен. Я сердито уставилась на самозванца.

Он приподнял свой котелок:

– Здесь ли госпожа Сара Бернар?

– Что вам от меня нужно, сударь?

– Вот моя визитная карточка, сударыня…

Я прочитала: «Гамбар, Ницца, Пальмовая вилла» – и посмотрела на него с удивлением.

Он был удивлен не меньше, заметив, что его имя мне ничего не говорит.

Он говорил с иностранным акцентом:

– Так вот, сударыня, я приехал, чтобы договориться с вами о покупке вашей группы «После бури».

Я рассмеялась:

– Право, сударь, не знаю, как быть: я веду переговоры с фирмой Зюсса. Мне предлагают за нее шесть тысяч франков, но, если вы дадите мне десять, она ваша.

– Прекрасно! – сказал он. – Вот десять тысяч франков. У вас есть чем писать?

– Нет, сударь.

– Ах, извините!

И он достал маленький футляр, в котором лежали перо и чернила. Я написала ему расписку, а также письменное подтверждение, чтобы он мог забрать скульптуру из моей мастерской в Париже. Мы распрощались, и я услышала мелодичный звук удалявшихся бубенчиков.

С тех пор я часто получала приглашения от этого чудака, который был одним из царьков Ниццы.

8

Вскоре я вернулась в Париж. В театре готовились к бенефису Брессана, который уходил со сцены. Было условлено, что мы с Муне-Сюлли сыграем один акт из «Отелло» Жана Экара.

Атмосфера в зале была чудесной, публика – доброжелательной, как всегда в таких случаях. Я улеглась в постель Дездемоны и вдруг услышала в зрительном зале смех – сперва тихий, затем неудержимый: Отелло вышел на сцену в ночной рубашке или в чем-то подобном, с фонарем в руке и направился к двери, скрытой под драпировкой.

Зрители, сливаясь в безликую массу, дают волю своим низменным чувствам, хотя каждый из них в отдельности постеснялся бы высказать те же мысли вслух.

Эта нелепая сцена, ставшая посмешищем для публики из-за неестественной игры актера, привела к тому, что репетицию пьесы отложили, и полностью «Отелло» был поставлен на сцене «Французского театра» лишь спустя двадцать долгих лет. Меня к тому времени там уже не было.

Сыграв с успехом Беренику в «Митридате», я вернулась к роли королевы в «Рюи Блазе». Пьеса имела здесь столь же длительный успех, что и в «Одеоне», а публика проявила по отношению ко мне, возможно, даже большую благосклонность. Рюи Блаза играл Муне-Сюлли. Он был великолепен в этой роли и давал сто очков вперед Лафонтену, который играл Рюи Блаза в «Одеоне». Фредерик Фебр, одетый в прекрасный костюм, предложил интересное решение образа, но играл слабее, чем Жеффруа, который был самым изысканным и самым зловещим из всех когда-либо созданных на сцене образов дома Саллюстия.

Мои отношения с Перреном становились все более натянутыми. Он был очень доволен моим триумфом, который отвечал интересам Дома, радовался великолепным сборам «Рюи Блаза», но предпочел бы, чтобы не я, а любая другая актриса срывала все эти аплодисменты. Моя независимость, мое упорное нежелание подчиняться, хотя бы для вида, страшно его злили.

Как-то раз ко мне вошел слуга и сказал, что какой-то старый англичанин добивается свидания со мной с такой настойчивостью, что он счел своим долгом предупредить меня, несмотря на заведенный порядок.

– Прогоните этого человека и дайте мне спокойно работать, – ответила я.

Я только что приступила к картине, которая меня захватила: это был портрет девочки, державшей в руках пальмовые ветви в вербное воскресенье. Мне позировала маленькая итальянка – восхитительная девочка лет восьми. Вдруг она сказала мне:

– Он ругается, этот англичанин…

В самом деле, из прихожей доносился шум голосов, спорящих на все более повышенных тонах. Я вышла с палитрой в руке, намереваясь выпроводить самозванца, но в тот миг, когда я открыла дверь мастерской, прямо передо мной выросла долговязая фигура мужчины. От неожиданности я попятилась, и таким образом незнакомец проник в комнату. У него были светлые строгие глаза, волосы с проседью и тщательно ухоженная бородка. Он очень вежливо извинился и принялся восхищаться моими картинами, скульптурами, моей мастерской так непринужденно, как будто мы с ним сто лет были знакомы.

Прошло добрых десять минут, прежде чем мне удалось усадить его с просьбой поведать о цели своего визита. Мужчина начал говорить хорошо поставленным голосом, с сильным акцентом:

– Меня зовут господин Жарретт, я импресарио. Я могу помочь вам сколотить состояние. Не хотите ли поехать в Америку?

– Ни за какие деньги! – воскликнула я. – Ни за что! Ни за что!

– Да? Ну ладно. Не сердитесь. Вот мой адрес, не потеряйте его.

Затем, уже собираясь уходить, он сказал:

– Да, кстати, вы скоро поедете в Лондон с «Комеди Франсез». Не хотите ли заработать в Лондоне кругленькую сумму?

– Конечно, хочу, но каким образом?

– Играя в салонах. Я помогу вам сколотить небольшое состояньице.

– О, я не возражаю, если только я поеду в Лондон, это еще не решено.

– В таком случае вы не откажетесь подписать контрактик, к которому мы добавим и этот пункт?

И я не долго думая подписала контракт с незнакомцем, сразу же внушившим мне полное доверие, которое никогда не было обмануто.

Комитет вместе с господином Перреном заключил договор с Джоном Холлингсхедом, директором лондонского театра «Гэти». Они ни с кем не посоветовались, и я сочла их поведение несколько бесцеремонным. И когда нас известили о контракте, подписанном комитетом и директором, я не проронила ни звука.

Перрен, заволновавшись, отозвал меня в сторону:

– Что вы там замышляете?

– А вот что: я не поеду в Лондон на несправедливых условиях. На время гастролей я хочу быть членом труппы с отдельным паем.

Это требование взбудоражило весь комитет. На следующий день Перрен сказал мне, что мое предложение отклонили.

– Что ж, значит, я не поеду в Лондон! Мой ангажемент не обязывает меня к подобным передвижениям.

Комитет собрался снова, и Гот воскликнул:

– Раз так, пускай остается! Она уже надоела нам со своими причудами!

Итак, было решено, что я не поеду в Лондон. Но Холлингсхед и его компаньон Майер думали иначе. Они заявили, что если Круазетт, Коклен, Муне-Сюлли либо я не приедем, то договор будет расторгнут.

Распространители, которые приобрели заранее билеты на сумму в двести тысяч франков, решили, что без наших имен затея не стоит свеч.

Майер, заставший меня в глубоком отчаянии, ввел меня в курс дела. Он сказал:

– Мы расторгнем договор с «Комеди», если вы не приедете, ибо тогда мы прогорим.

Испугавшись последствий своего дурного настроения, я побежала к Перрену и заявила ему, что после недавнего разговора с Майером осознала свою вину, а также невольный ущерб, причиненный «Комеди» и моим товарищам, и добавила, что готова ехать на любых условиях.

Комитет как раз заседал. Перрен попросил меня подождать и вскоре вернулся. Круазетт и я были объявлены членами товарищества с отдельным паем не только на время гастролей в Лондоне, а навсегда. Каждый исполнил свой долг.

Растроганный Перрен раскрыл мне свои объятия:

– О, неукротимое милое созданье!

Мы поцеловались, и перемирие было заключено вновь.

Однако оно не могло продлиться долго. Через пять дней после нашего примирения, часов в девять вечера, мне доложили о приходе господина Эмиля Перрена. Я ужинала вместе с гостями и приняла его в холле. Он протянул мне газету со словами: «Прочтите это». И я прочла в лондонской «Таймс» абзац, который привожу ниже в своем переводе:

«Салонные комедии мадемуазель Сары Бернар в постановке сэра… Бенедикта.

Репертуар мадемуазель Сары Бернар состоит из комедий, одноактных пьес, скетчей и монологов, написанных специально для нее и одного-двух актеров „Комеди Франсез"». Эти комедии играются без декораций и реквизита как в Лондоне, так и в Париже на утренниках и вечерних спектаклях в высшем обществе. Просьба обращаться за справками и заявками к господину Жарретту (секретарю мадемуазель Сары Бернар), в театр Ее Величества…»

Прочтя последние строки рекламы, я поняла, что Жарретт, узнавший о том, что я определенно приеду в Лондон, начал готовить почву для выступлений.

Я объяснилась с Перреном без обиняков.

– Почему вы против того, – сказала я ему, – чтобы в свободные вечера я зарабатывала деньги, раз мне это предлагают?

– Это не я против, а комитет, – ответил он.

– Ах, вот как! – вскричала я и позвала своего секретаря. – Принесите мне письмо Делоне, которое я отдала вам вчера на хранение.

– Вот оно, – промолвил он, вынимая письмо из одного из своих бесчисленных карманов.

И Перрен прочел: «Не угодно ли Вам сыграть „Октябрьскую ночь" у леди Дадли в четверг пятого июня? Мы получим пять тысяч франков на двоих. С дружеским приветом. Делоне».

– Оставьте мне это письмо, – сказал раздосадованный директор.

– Нет, не хочу. Но вы можете сказать Делоне, что я рассказала вам о его предложении.

В течение трех-четырех дней после этого в Париже только и было разговоров что о скандальном объявлении в «Таймс», о чем раструбили все газеты. Французы в то время не страдали англоманией и понятия не имели о нравах и обычаях англичан.

В конце концов вся эта шумиха стала действовать мне на нервы, и я попросила Перрена положить ей конец. На другой день, 29 мая, в газете «Насьональ» появилась заметка под названием «Много шума из ничего»: «В частной дружеской беседе было оговорено, что в часы, свободные от репетиций и спектаклей, каждый актер „Комеди Франсез" волен распоряжаться своим временем по собственному усмотрению. Таким образом, слухи о якобы имевшем место конфликте между театром и мадемуазель Сарой Бернар ни на чем не основаны. Актриса лишь воспользовалась своим законным правом, которого никто не собирается у нее отнимать, так же как у ее товарищей по сцене. Директор „Комеди Франсез" лишь попросил дам и господ актеров не давать представлений в полном составе…»

Эта статья исходила из «Комеди», и члены комитета воспользовались случаем, чтобы сделать себе небольшую рекламу, сообщая, что они тоже готовы играть в салонах. Заметка была отослана Майеру с просьбой поместить ее в английских газетах. Я знаю об этом от самого Майера.

Покончив со всеми распрями, мы начали готовиться к отъезду. До сих пор я никогда не совершала морских путешествий. Сознательное безразличие французов ко всему заграничному в то время было еще более явным, чем сегодня.

Так, я заказала себе очень теплое пальто. Меня убедили в том, что рейс в Англию будет арктическим, хотя стояло жаркое лето, и я в это поверила.

Меня засыпали пастилками от морской болезни, таблетками с опием от головной боли, вощеной бумагой для компрессов, давящими повязками для брюшных припарок и гудронными стельками для обуви, чтобы, не дай Бог, не простудить ноги.

О, как это было нелепо и забавно! Я все принимала, выслушивала разные советы и верила всему.

Но самым неожиданным было то, что за пять минут до отплытия на борт судна подняли огромный и очень легкий ящик, который принадлежал высокому молодому человеку, ставшему впоследствии выдающейся личностью. Он увенчан сегодня всеми лаврами, увешан всевозможными крестами, наделен огромным состоянием и непомерным тщеславием. Но в то время это был робкий юноша, печальный и бедный изобретатель, занимавшийся абстрактными теориями и ничего не смысливший в жизни.

Он относился ко мне с восхищением, смешанным с некоторым страхом. Мое окружение окрестило его «Фрикаделькой». Он был длинным, тощим и бесцветным.

Он приблизился ко мне, еще более бледный, чем обычно, напуганный близящимся отплытием. Ветер раскачивал его из стороны в сторону, как былинку. Он подал мне некий таинственный знак.

Я последовала за ним вместе с «моей милочкой», а приятели смотрели нам вслед с усмешкой. Молодой человек открыл ящик и вытащил оттуда огромный спасательный жилет, который он изобрел.

Я несколько оторопела, ибо была новичком в морских путешествиях и мысль о возможности кораблекрушения за час пути мне и в голову не приходила.

«Фрикаделька» невозмутимо развернул спасательный жилет и надел его на себя, чтобы показать мне, как с ним обращаться. Облаченный в визитку, с цилиндром на голове, он напяливал на себя это странное приспособление с серьезным и грустным видом. Трудно представить себе более нелепое зрелище!

Дюжина пузырей величиной с яйцо обрамляли жилет. В одиннадцати из них, заполненных воздухом, лежало по кусочку сахара, а в двенадцатом, совсем крошечном, было десять капель водки. В центре жилета находилась подушка, к которой были приколоты несколько булавок.

– Понимаете, – сказал он мне, – вы падаете в воду – паф! – и принимаете такое положение…

Он распластался в пространстве и принялся нагибаться и выпрямляться, как бы следуя движению волн, затем вытянул руки вперед, разгребая воображаемую воду и вертя головой, как черепаха, чтобы не захлебнуться.

– Видите ли, уже два часа как вы в воде, нужно восстанавливать силы. Итак, вы берете булавку, чтобы расколоть яйцо. Затем, – продолжал он, – вы берете кусочек сахара и съедаете его, это заменит вам четверть фунта мяса.

Выбросив проколотый пузырь за «борт», он вытащил из ящика другое «яйцо» и прикрепил его к жилету. Он все предусмотрел.

Один из наших импресарио, господин Майер, опасаясь непредвиденных последствий, попросил толпу разойтись. Я не знала, сердиться мне или смеяться, но насмешливый и несправедливый выпад одного из моих приятелей в адрес изобретателя вызвал у меня жалость к бедному «Фрикадельке».

Я живо представила себе, как долгими часами он корпел над своим нелепым аппаратом. Меня тронула нежная забота юноши о моей безопасности, которая подвигла его на сей бесплодный труд, и я протянула ему руку со словами:

– Ступайте скорей, судно сейчас отчалит!

Он поцеловал мою дружескую руку и убежал.

Я позвала своего управляющего:

– Прошу вас, Клод, как только мы отойдем подальше от берега, выбросьте этот ящик со всем его содержимым в море.

Судно отчалило, провожаемое криками: «Ура! До встречи! Счастливого плавания! Удачи!», прощальными взмахами рук, платков, воздушными поцелуями.

Но самое прекрасное, незабываемое впечатление оставило у меня прибытие в Фолкстон. На причале собрались тысячи людей, и впервые в моей жизни прозвучал возглас: «Да здравствует Сара Бернар!» Я повернула голову и увидела прямо перед собой бледного молодого человека – вылитого Гамлета, который вручил мне гардению. Позже я восхищалась им, Форбсом-Робертсоном, на сцене в роли Гамлета.

Мы шли сквозь строй людей, которые протягивали нам цветы и пожимали руки. Тотчас же я заметила, что мне оказывают больше знаков внимания, чем другим.

Это смущало и радовало меня одновременно. Одна из находившихся рядом со мной актрис, которая меня недолюбливала, злобно прошипела:

– Скоро тебе выложат ковер из цветов!..

– А вот и он! – воскликнул какой-то молодой человек и швырнул мне под ноги охапку лилий.

Я смутилась и замедлила шаг, не решаясь ступать по белоснежным цветам, но сзади меня уже подталкивали, и мне пришлось идти дальше прямо по бедным лилиям.

– Гип-гип ура! Ура Саре Бернар! – вскричал пылкий юноша.

Его голова возвышалась над толпой, глаза его светились, а длинная шевелюра делала его похожим на немецкого студента. Это был один из величайших английских поэтов нашего столетия, гениальный, но, увы, страдавший душевной болезнью, которая в конце концов его сломила, поэт по имени Оскар Уайльд.

Толпа подхватила этот возглас, и мы садились в поезд под крики: «Гип-гип ура! Ура Саре Бернар! Гип-гип ура! Ура французским актерам!»

Около девяти поезд прибыл в Чаринг-Кросс с часовым опозданием.

Мне стало грустно. Погода была пасмурной, и, кроме того, я ожидала, что по приезде в Лондон нам снова устроят торжественную встречу. Я приготовилась к новым приветственным крикам. На платформе собрался народ, много народа, но никто, казалось, нас не ждал. Подъезжая к вокзалу, мы увидели роскошный ковер. Я решила, что он предназначен для нас, и не сомневалась в этом, так как прием, оказанный нам в Фолкстоне, вскружил мне голову. Но ковер был расстелен не для нас, а для Их Высочеств принца и принцессы Уэльских, отправлявшихся в Париж.

Это известие вызвало у меня недовольство и больно меня задело. Мне говорили, что Лондон дрожит от нетерпения в ожидании приезда «Комеди Франсез», и вот Лондон встречает нас с таким безразличием…

Толпа была многочисленной, но сдержанной. Я спросила Майера:

– Почему принц и принцесса Уэльские уезжают сегодня?

– Потому что они назначили на сегодня отъезд в Париж.

– Значит, их не будет на премьере?

– Нет. Принц забронировал ложу на целый сезон и заплатил за нее десять тысяч франков, но ее займет герцог де Коннот.

Я впала в отчаяние. Не знаю отчего, но я была в отчаянии. Мне казалось, что все идет из рук вон плохо.

Слуга проводил меня до кареты. Я ехала по Лондону, и у меня скребли на сердце кошки. Я видела все в черном цвете. И когда мы приехали на Честер-сквер, 77, мне не хотелось выходить из кареты.

Но гостеприимно распахнутая дверь зазывала меня в сверкающий вестибюль, где благоухали цветы со всех уголков света, цветы в корзинах, букеты, охапки цветов. Я спустилась на землю и вошла в дом, где мне предстояло прожить шесть недель. Все цветы протягивали мне свои бутоны.

– У вас есть визитные карточки от этих букетов? – спросила я слугу.

– Да, – ответил он, – я положил их на блюдо. – Все эти цветы были присланы вчера из Парижа друзьями госпожи. Только один букет отсюда.

И он вручил мне огромный букет. Я взяла визитную карточку. На ней значилось: «Welcome![64]64
  Добро пожаловать! (англ.).


[Закрыть] Генри Ирвинг»[65]65
  Генри Ирвинг (Джон Генри Бродрибб) (1838–1905) – английский актер, режиссер, руководивший лондонским театром «Лицеум» в 1878–1898 гг.


[Закрыть].

Я обошла вокруг дома и нашла его мрачным. Я отправилась в сад, но сырость пробрала меня до мозга костей. Я вернулась в дом, стуча зубами, и заснула с тоской в сердце, словно в предчувствии беды.

Следующий день был потрачен на встречи с журналистами. Я хотела принять их всех разом, но господин Жарретт этому воспротивился.

Он был подлинным гением рекламы. Тогда я еще не догадывалась об этом. Он сделал мне очень заманчивые предложения относительно турне в Америку и, несмотря на мой отказ, стал мне необходим благодаря своему уму, чувству юмора и моей потребности в надежном проводнике в незнакомой стране.

– Нет, – сказал он мне, – если вы примете их всех разом, они рассердятся и у вас будет плохая пресса. Надо принять их поочередно.

В тот день явилось тридцать семь человек, и Жарретт заставил меня говорить с каждым из них. Он не покидал меня и спасал положение всякий раз, когда я изрекала глупость. Я говорила по-английски очень плохо, некоторые из них так же плохо говорили по-французски, и Жарретт переводил мои ответы. Хорошо помню, что первым делом все они задавали мне один и тот же вопрос: «Ну, мадемуазель, что вы думаете о Лондоне?»

Я прибыла в английскую столицу накануне в девять часов вечера, а в десять утра следующего дня первый человек, с которым я беседовала, задал мне этот вопрос. Я только-только поднялась и, отдернув штору, увидела кусочек Честер-сквер – маленький квадратик темной зелени, посреди которой возвышалась черная статуя, а на горизонте маячила какая-то уродливая церквушка. Вот и все, что я могла рассказать о Лондоне.

Однако Жарретт отразил удар, и на следующее утро газеты поведали мне о том, что я в восторге от Лондона и его достопримечательностей, которые уже успела обежать…

Около пяти часов очаровательная Гортензия Дамэн, любимица английского высшего света, зашла предупредить меня, что герцогиня де… и леди Р… явятся ко мне с визитом в половине шестого.

– Ох! Побудь со мной, – попросила я ее, – ты ведь знаешь, какая я дикарка. Мне кажется, я буду выглядеть глупо.

В назначенный час мне доложили о посетительницах. Это была моя первая встреча с английской аристократией, и у меня сохранились от нее самые теплые воспоминания. Леди Р… была женщиной редкой красоты, а герцогиня держалась с такой грацией, благородством и доброжелательностью, что я была глубоко тронута.

Несколько минут спустя явился лорд Дадли. Я его прекрасно знала: нас познакомил маршал Канробер, один из самых близких моих друзей. Лорд спросил, нет ли у меня желания покататься верхом завтра поутру. Я поблагодарила его и отказалась: мне хотелось поначалу отправиться на Роттен-роуд в карете.

В семь часов Гортензия Дамэн зашла за мной и мы поехали ужинать к баронессе де… Она жила в красивом доме на Принсесс-Гейт.

За ужином собралось человек двадцать, в том числе и художник Милле. Мне говорили, что в Англии скверная еда, но я нашла ужин превосходным. Мне говорили, что англичане холодны и чопорны, я же видела обаятельных, наделенных чувством юмора людей. Они все говорили по-французски, и мне было стыдно за свое незнание английского.

После ужина перешли к музыке и декламации. Я была чрезвычайно тронута обходительностью и тактом хозяев, которые даже не просили меня почитать стихи.

Я смотрела вокруг во все глаза. Английское общество ни в чем не походит на французское. Девушки развлекаются там сами по себе, причем веселятся от души. Они выходят в свет не за тем, чтобы ловить женихов.

Меня немного удивило декольте дам далеко не первой молодости. Я поделилась своими впечатлениями с Гортензией Дамэн.

– Это ужасно! – сказала я.

– Но в этом есть особый шик!

Моя подруга Дамэн была очаровательна, но признавала только «шик». Незадолго до моего отъезда из Парижа она прислала мне следующие наказы:

 
В Честер-сквере будешь жить
И на Роттен-роуд ходить
Да в Парламент заходить,
Вечеринки посещать,
На визиты отвечать,
Всем автографы давать
И Гортензии внимать,
Все советы выполнять.
 

Я посмеялась над этими наказами, но вскоре поняла, что, несмотря на шутливую форму, написаны они всерьез. Увы! Моя бедная подруга просчиталась: я терпеть не могла наносить визиты, писать письма, подписывать фотографии и особенно следовать чьим-либо советам.

Я очень люблю, когда меня навещают, но ненавижу ходить в гости. Обожаю получать письма, читать их, комментировать, но не люблю на них отвечать. Ненавижу места людных прогулок и обожаю пустынные дороги, уединенные уголки. Люблю давать советы и очень не люблю, когда их дают мне. Я долго упираюсь, прежде чем последовать чужому, даже мудрому совету. Усилием воли я заставляю себя признать справедливость этого совета и поблагодарить за него, ибо первым делом чувствую себя задетой.

Поэтому я не прислушалась ни к советам Гортензии, ни к советам Жарретта, и очень зря, так как вызвала у многих неудовольствие. В другой стране у меня появились бы враги.

Сколько писем, полученных в Лондоне, я оставила без ответа! Скольким очаровательным женщинам я не нанесла ответного визита! Сколько раз, приняв приглашение на ужин, я нарушала слово, даже не предупредив заранее! Это было отвратительно!

Когда меня приглашают, я легко соглашаюсь, обещая себе быть точной, но в назначенный час меня внезапно одолевает усталость, мне хочется помечтать, и данное обещание становится в тягость. Наконец, когда я готова решиться, время проходит, и вот уже слишком поздно предупреждать, слишком поздно ехать в гости, и я злюсь на себя, злюсь на других, злюсь на весь мир.